CC BY
126
Формулируя ситуацию современного детства как кризисную, исследователи усматривают ее предпосылки в изменяющемся характере содержания «взрослости»/«детскости» в современной культуре. Проблема нарушения взаимосвязи детства и взрослости может быть конкретизирована анализом явления, получившего именование детоцентризм.
С конца XIX в., а в большей мере в начале ХХ в. ребенок начинает позиционироваться как особая культурная ценность, достояние общества, связывающего с ним свои надежды на будущий прогресс, вечное движение вперед, предельную активность и творчество. Одновременно с этим изменяется и общая социально-экономическая ситуация: повышается уровень благосостояния масс за счет возникновения новых отраслей производства, предназначенных для удовлетворения витальных нужд человека. Улучшение экономических условий наряду с манифестацией культурной ценности детства явилось, в свою очередь, предпосылкой упрочения воспитательной, а затем и социальной концепции детоцентризма, согласно которой интересы семьи концентрируются исключительно на ребенке. Тем самым детоцентрический характер культуры отражает весьма специфическое отношение к ребенку как наиболее значимому объекту внимания.
Современный детоцентризм, представленный многочисленными социальными
практиками (политическими, маркетинговыми, художественными, информационными), позиционирует детство в качестве самоценного, равноправного взрослому субъекта отношений. Свидетельством этого может служить ряд обстоятельств:
1) изменение посреднической роли взрослого, переставшего выполнять функцию культурного «фильтра» в трансляции наиболее предпочтительных моделей социального опыта;
2) прогрессивное движение в защиту прав ребенка, на юридическом уровне зафиксировавшее равноправие детей с другими социальными группами, что послужило прецедентом для нивелирования иерархических связей, размывания авторитетов;
3) дети как целевая аудитория сферы услуг и производства;
4) культурные акции и проекты, позиционирующие взгляд на мир глазами ребенка, и
т. п.
В качестве подтверждения упрочения идеи равноправности/равнозначности детства можно рассматривать возникновение конвенции, представленной понятием «компетентного ребенка» как способного на все более ранних этапах развития самостоятельно определять собственный стиль жизни, принимать решения отдельно от взрослых, строить собственные стратегии образования, досуга, потребительских предпочтений и т.д. Указанное понятие резюмирует активно осуществляющиеся социальные проекты, такие как социокинетика, занимающаяся вопросами детского общественного движения; маркетинговые стратегии, индустрия рекламы, направленные на детей как целевую аудиторию, располагающую средствами и способную осуществлять самостоятельный выбор; образовательные стратегии повышения (среди прочих) половой компетенции с помощью проектов раннего полового воспитания как передачи биологических знаний детям, начиная с дошкольного возраста, а также введение в школьные программы и учебники основ сексологии.
Обобщая тенденции, можно высказать предположение о значительном изменении конвенции «охраняемого детства» как объекта, требующего защиты, подлежащего социальному формированию и выступающего подготовительным этапом на пути к взрослому статусу. На наш взгляд, идеологема «компетентного ребенка» как самостоятельного и равнозначного взрослому при всей ее прогрессивности существенно проблематизирует традиционное содержание категорий «детство» и «взрослость», а также нивелирует демаркационную границу между ними, легитимируя присутствие сугубо взрослой семантики в детском семиотическом пространстве. По-видимому, «компетентный ребенок» символизирует собой нарождающийся тип детства
постиндустриальной эпохи с иным акцентом на «взрослом» и «детском» компонентах его содержания. Вместе с тем приходится отмечать, что характер современного детоцентризма, ставящий ребенка в центр внимания и наделяющий его рядом полномочий, существенно искажает статус детского возраста, а также роль детства в системе преемственности культуры, что не позволяет избежать его критического анализа.
Стремление ребенка походить на взрослого составляет его базовый социальный инстинкт, поэтому уже в раннем детстве ребенок уверенно заявляет: «Я уже взрослый». Желание являться взрослым «здесь и сейчас» и одновременно очевидная невозможность мгновенного осуществления этого составляет «нерв» детского развития, источник его экзистенциальной захваченности взрослым как объектом тотального подражания. Современная культура создает прецедент для удовлетворения желания ребенка «быть взрослым» в его актуальном настоящем без необходимой череды этапов и испытаний. Закономерным будет предположение, что реализация «будущего» в настоящем снимает вопрос перспективы в направлении к взрослости как цели и максимальной степени воплощенности, социальной и личностной. Вместе с тем что может заменить детству эту цель, импульс движения к идеальному, что составит содержание этого идеального сегодня предположить не представляется возможным.
Очевидно, любые трансформации детства есть ответ на изменения самого взрослого. Так, во взаимоотношениях детей и взрослых в традиционной культурной парадигме присутствовал эквивалентный обмен, связывающий поколения, жизненные циклы. Взрослый, являя ребенку эталон зрелости как формы его будущности, мог рассчитывать на послушание и почитание в обмен на гарантию в перспективе принять его во взрослое, развитое, зрелое, «совершенное» сообщество. Поэтому при неотъемлемом элементе копирования и участия во взрослой жизни, носящего формальный, функциональный характер, детство на сущностном, содержательном уровне не претендовало на «взрослость» до определенного культурой и сообществом момента, а рассматривало ее как некоторый горизонт, цель, результат готовности и способности быть достойным. Этот зазор между наличным и желаемым создавал зону развития личности, а факт несовпадения поколений отцов и детей питал культуру их энергетикой. Нынешний «взлет» культурного престижа детства, его возросшие полномочия свидетельствуют о готовности взрослого поделиться своими привилегиями. Вместе с тем почему взрослый так легко расстается со своим полновластием, готов, принимая эпатажный вызов ребенка, стать с ним вровень (во многом показательно здесь явление «новых взрослых»*, предпочитающих игровой образ жизни и гедонистическую философию)?
Игровая сущность современной культуры освобождает от необходимости соответствовать одному стилю жизни, ее нормативному сценарию, делает необязательным самоконтроль и непротиворечивость. Плюрализм не вменяет в обязанность следовать одному культурному образцу. Как следствие, взрослый сбрасывает с себя бремя ответственности и доминирования, с готовностью принимая культурный посыл видеть в ребенке самостоятельного, компетентного, равного субъекта. Взрослым «хочется» видеть своих детей взрослыми, в свою очередь, не считая зазорным подольше оставаться «ребенком». На наш взгляд, симптоматичным явлением современной культуры предстает мифологема «детей Индиго» [3; 4]. В массовом сознании дети Индиго воспринимаются как намного превосходящие опыт взрослого ввиду особых способностей предвидения, высшей справедливости и морали и т.д. Эти способности вменены Индиго от рождения и поэтому неоспоримы. Следовательно, они в принципе не нуждаются в руководящей роли взрослого, который, напротив, теперь может ввериться в их руки и не утруждать себя поиском решения проблем экологического кризиса, этических стандартов, экономических и прочих вопросов. Тем самым характер ряда культурных тенденций позволяет предположить существенное изменение содержания и статуса «взрослости», представленное неспособностью являть собой закон, норму, зрелость, что в психической проекции соотносится с действием Сверх-Я. Отсутствие авторитета взрослого лишает
результативности потребность в его признании, смысл борьбы обесценивается, поскольку ее некому оценить по заслугам, победа оказывается ненужной. Взросление не имеет смысла. Как следствие, копирование и имитация взрослых паттернов поведения перестают служить условием и способом достижения зрелости и совершенства. Детство по-прежнему реализует свой адаптационный механизм с помощью максимальной интегрированности во взрослую жизнь, что ведет не к упрочению оснований его самотождественности и целостности, а к погружению в бесконечный ход примерки на себя взрослых личин: сексапильности, успешности, компетентности, являющих собой симуляции зрелости.
Концепт «симулякра» (от лат. БтиЫю - видимость, притворство) был введен Ж. Бодрийяром в работе «Символический обмен и смерть». По мнению западного социолога, символический обмен становится основополагающей универсалией потребительского общества и отличается тем, что обмен между символами происходит относительно друг друга, но не между символами и реальностью. За символами же не стоит ничего конкретного. В итоге разрушается и отмирает связь между символами и реальностью, стирается грань между реальностью и вымыслом, между истиной и заблуждением, место которых занимают симулякры. Основной интерес исследований Бодрийяра сосредоточен на последствиях разделения оппозиции жизни и смерти в современной культуре. Так, выдворение смерти лишает определенности и саму жизнь, значение которой может быть явлено только в противопоставлении. Однако наряду со смертью из современной культуры была выдворена и старость, что придало, тем самым, сверхценность юности, детству, ставшим сегодня «идолами» культуры. Сегрегация смерти/старости нарушила эквивалентность и взаимосвязь начала и конца жизни, детства и старости как предельной свершенности жизненного пути личности.
Теоретическая модель Бодрийяра делает явными скрытые взаимосвязи, пронизывающие различные ипостаси человеческого опыта. Гипертрофированное превознесение детства в ситуации дискредитированной старости и релятивизированной зрелости обернулось размыванием сущности детского и, как следствие, растворением в нем «взрослости». Итогом становится «симулякр» детства, в исследовательском поле справедливо констатируемый в качестве кризиса детства, его видимости, подобия и явленный в формулировке «взрослого детства». Описывая логику символического обмена, Бодрийяр предостерегает, что каждая категория, склонная к своей наибольшей степени воплощения, сразу теряет свою специфику, растворяясь во всех других категориях [1, с. 17]. Подтверждением этого наблюдения служит наложение таких сфер, как политика и детство, телевидение и детство, маркетинг и детство, мода и детство, каждая из которых стремится сообщить себе большую актуальность, нетривиальность, весомость за счет обращения к теме детства, «инфицируя» тем самым последнюю не свойственными ей значениями. В итоге феномен оказывается рассредоточен, лишаясь своей определенности.
Характер потребительской культуры определил специфическое воплощение идеи равнозначности фигур ребенка и взрослого, послужив прецедентом для обособления и, как следствие, разделения этих категорий, что нарушило существовавший ранее принцип эквивалентного обмена и привело в действие механизм, описанный Бодрийяром, согласно которому «в любой сфере “реальности” каждый из разделенных элементов, воображаемое которого образует другой элемент, одержим этим вторым элементом как своей смертью» [2, с. 245]. Примером служит «одержимость» взрослого детством, детства - взрослостью. Иначе как объяснить подражание взрослых детскому опыту в стиле одежды, жаргоне, досуге; стирание границы взрослого и детского кино; популярность темы возвращения взрослых к ценностям и вкусам детства, что трактуется как обретение искренности и непосредственности. Своеобразие же современности в том, что культура не создает препятствий в реализации фантазмов, но с условием соблюдения правил игры, в которых средством достижения целей выступают симуляции. Так, ребенок примеряет на себя симулякры зрелости, явленные в образцах престижности, сексапильности,
компетентности; тогда как взрослый реализует лишь фантасмогорически-игровой облик детства, и ни то, ни другое не позволяет достичь удовлетворения.
Согласно концепции Ж. Бодрийяра, символический обмен в эпоху постмодерна приобрел невиданный размах в производстве «символов» и «знаков» вещей, обесценивающий их подлинность и водружающий вместо них систему симулякров. В зону этих отношений попал и ребенок, наделенный в ходе «символического обмена» статусом модного, престижного атрибута семьи, превратившийся в «вещь-удовольствие» для своих родителей, эпатирующих детство как «метку» их достоинств, заключенных, например, в уровне материальной обеспеченности, в репродуктивной молодости, в полноте родительских чувств и т. п. Детство, являясь знаком, сконструированным по законам потребительской экономики, отчуждается от своей «естественной» ценности, становясь предметом забавы, разглядывания, манипуляции взрослого, лишающего его своего покровительства. В результате начинает возобладать культурная ситуация, вместо регулирования и поддержки «использующая» детство.
