CC BY
44
ность, за счет введения несобственно-прямой речи.
Такая постановка проблемы акцентирует вопрос: какова цель автора, корректирующего и дополняющего остро критическим отношением видение советской системы «продовольственной старухой»? Очевидно, что кроме характера человека, одержимого продуктовым вопросом, Ф. Горинштейн художественно воплотил ещё одну ипостась героини. Исходя из большого количества негативного по отношению к СССР материала, связанного с наблюдениями пожилой женщины (усиленного и акцентированного повествователем), Авдотьюшка может быть презентирована как инстинктивный носитель народной правды о стране победившего социализма.
In article the special sociohistorical type generated by the Soviet state system and designated by the author of the story "With a Koshelochka" as "the food old woman" is considered. The heroine нарратива is analyzed from a position by role, attributive fonction, ways of inclusion in a plot. The key words: narrativ, attributive function, sociohistorical type
Список литературы
1. Кадикина О.А. Старуха: сказочный персонаж и социальный статус.АКД, СПб , 2003
2. Савкина И. У нас уже никогда не будет этих бабушек //Вопросы литературы, №2, 2011
3. Панченко А. Образ старости в русской крестьянской культуре//Отечественные записки, №3, 2005 [Электронный ресурс]: http: //www.strana-oz.ru/?numid= 24 § article =1078 @
4. Шаравин А.В. Городская проза 70-80-х годов ХХвека. Брянск, 2000
5. Чернявская Н.В. Архетипический образ «старик и старуха» в русской прозе XIX- ХХвеков. АКД, Владимир, 2009
6. Горенштейн Ф С кошелочкой. Рассказ. [Электронный ресурс]: www. stepsref.narod.ru/8/15.html от 12.03.2013.
Об авторе
Склема Т.В. - учитель русского языка и литературы СОШ Брянской области . УДК 83.02
ОСОБЕННОСТИ ВОПЛОЩЕНИЯ ОБРАЗА ПЕРСОНИФИЦИРОВАННОГО РАССКАЗЧИКА В ПУТЕВЫХ ЗАМЕТКАХ 70-Х ГОДОВ В. АКСЕНОВА
И.Л. Старцева
В статье рассматривается специфика воплощения образа персонифицированного рассказчика в произведениях В. Аксенова. Данный образ рассматривает с позиции атрибутивности, ролевой функции, способов введения в сюжет. Ключевые слова: персонифицированный рассказчик, путевая проза, я-рассказчик, карнавальное мироощущение, литература эмиграции, литература метрополии.
Путевые впечатления «Круглые сутки нон-стоп» были написаны В.Аксеновым в 1976 году. Писатель рассказывает о путешествии по Америке 1975 года, когда он читал лекции в американских университетах. Очевидно, что к тому времени у Василия Аксенова были мысли о возможной эмиграции (она состоялась лишь четыре года спустя, когда прозаик с женой в 1980 году уехал в Америку читать лекции, но издал там свои романы, запрещенные к публикации в СССР, за что и был объявлен эмигрантом). Во многом такое мироощущение писателя и определило сознание персонифицированного рассказчика. Я-рассказчик словно проводит эксперимент: он ощущает себя в пограничной ситуации путешественника/эмигранта. С этой позиции интересно отметить, что в первых главах путевых заметок «Круглые сутки нон-стоп» сознание персонифицированного рассказчика прежде определяется эмигрантскими (а не туриста-путешественника) реалиями, и лишь по мере приближения отъезда в СССР в тексте начинает проявляться путешественник, вспоминающий о Родине. Причем очевидно, что такая подвижность эмигрант/путешественник прежде всего бессознательна, независима от автора.
Произведение «Круглые сутки нон-стоп» В.Аксенова написано в жанре путешествия по Америке. Путешествуют по Соединенным Штатам два персонажа: легкомысленный сочинитель», «автор репортажа», «автор, то есть я», чаще всего обозначающийся местоимением от первого лица и «Москвич», «кабинетный затворник», оказавшийся за границей по необъясненным для читателя причинам. Образ «я», «автора репортажа» представлен в произведении как Василий Аксенов, причем сделано это с какой-то нарочитой декларативностью и памфлетностью: «И нечего прятаться за спины вымышленных героев! Пиши от первого лица, так труднее будет врать. Ты, карандаш, принадлежишь гостю Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, «регентскому профессору» и члену Союза писателей Аксенову...» [1 ,с.285]. Прямое напоминание, что «я» презентирует Василия Аксенова еще четы-
ре раза встретится в тексте, в остальных случаях фамилия и имя русского писателя больше не появится - повествование будет чаще всего вестись от первого лица. Персонифицированный рассказчик начинает доминировать в тексте. Так, в главе «Воображение и реальность», следующей сразу за признанием того, что за «я» скрывается Василий Аксенов, грамматическая конструкция от первого лица встречается более сорока раз, в остальных случаях персонифицированный рассказчик обращается не только к воображаемому собеседнику, но и к себе как к другому, используя местоимение ты ( «Где бы ты ни ступил на мостовую, в любом месте города любой водитель даст тебе преимущественное право прохода» [1, с.292]. Также можно отметить и местоимение мы, которое приводится, когда повествуется о поездке по Лос-Анджелесу «вдвоем с милейшей калифорнийкой» [1,с.298]. В подобном ключе построено большинство глав произведения «Круглые сутки нон-стоп». Пять раз персонифицированный рассказчик напомнит о том, что за «я» стоит Василий Аксенов, однако в дальнейшем «частотное» использование местоимений от первого и третьего лица полностью вытесняет из текста упомянутые имя и фамилию. И здесь дело не только в постмодернистской игре, провоцирующей поиски авторского «следа». Персонифицированный рассказчик вживается в реальность другой страны и становится совершенно другим человеком. Не случайно в повести «В поисках грустного бэби» ( продолжение «Круглые сутки нон-стоп») В.Аксенов пишет о том, что «...эмиграция отчасти похожа на собственные похороны...» И действительно текст выстроен так, словно читатель присутствует при рождении совершенно другого человека, не имеющего ничего общего с Василием Аксеновым. Сначала персонифицированный рассказчик фиксирует «бытовые противоречия», которые были у него до посещения Америки: «К примеру, Нью-Йорк. Ты столько читал о стритах и авеню Манхэтена, столько видел фото, кино и теле, что в твоем воображении этот город, можно сказать, построен. Ты все уже прочертил в своем воображении и твердо знаешь, куда эти стриты идут, откуда-куда, но, попав в реальный Нью-Йорк, ты вдруг видишь, что ошибался, что стриты идут не «оттуда-туда», а «туда-оттуда», а весь Ман-хэттен греет свой хребет на солнце не совсем под тем углом, как ты воображал»[ 1,с.291]. В результате такого рода противоречий «на месте твоего прежнего воображения вырастает новое и, клубясь, как тропическая растительность, показывает твою новую реальность» [1,с.292]. Не случайно я-рассказчик использует выражение «новая реальность». Он действительно ощущает себя в новом мире, в котором начинает осваиваться уже другой человек, отличный от того, который жил в СССР. Даже описание себя самого делается со стороны, как наблюдение за посторонним человеком: «Едва лишь предлагаемое мной читателю пролетело, как я начал пересекать улицу и через череду мгновений, описывать которые бумаги не хватит, вошел в закусочную и вступил в то соответствующее мгновение, в котором заказал через стойку котлет и салат» [1,с.294]. Завершается освоение «новой реальности» персонифицированным рассказчиком, когда у него образовывается «собственный Эл-Эй»: «Проходит еще некоторое время., и у меня образовывается мой собственный Эл-Эй, мои собственные трассы, пунктиры телефонной связи, моя бензоколонка, мой супермаркет, мои кафе, моя беговая дорожка, бассейн, пляж - то есть, как и у всех аборигенов, собственная среда обитания, пузырь повседневной жизни» [1,с.297-298]. Освоение новой «реальной жизни в Эл-Эй» позволяет я-рассказчику примерить маску эмигранта, параллельно происходит превращение советского «легкомысленного сочинителя» в серьезного, солидного американского профессора (« Итак, я стал на два месяца профессором кафедры славистики Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Вот какие бывают в современном мире чудеса - без всяких диссертаций легкомысленный сочинитель может вдруг оказаться профессором! Длинный коридор на одиннадцатом этаже Банч-холла, таблички на дверях кабинетов: профессор Уо-ртс, профессор Харпер, профессор Аксенов, профессор Шапиро.) [1,с.309]. Однако, не случайно в приведенной цитате «всплывает» второе напоминание читателю, а также и самому персонифицированному рассказчику фамилии Аксенов. В сознании «я» это своего рода индикатор, сигнализирующий о прежнем человеке. И именно сразу же после этого в памяти персонифицированного рассказчика всплывает первое воспоминание о прошлой жизни : «Я вспомнил прежни е свои встречи со скульптурой в разных городах мира, в храмах и музеях и в мастерских Москвы» [1,с.310]. И оказывается, что сквозь выбранную эмигрантскую маску прорываются прежние советские привычки ( «Закончив «лекцию» и неловко поеживаясь под американскими взглядами, я не нашел ничего лучшего, как спросить: - Вопросы будут, товарищи? Симпатичный и вполне дружеский смех аудитории показал, что хотя они «вовсе не «товарищи», но мою оговорку вполне понимают» [1,с.319]. И еще одна важная деталь: из вопросов американских студенток выясняется, что на «господине Аксенове» (третье введение фамилии в текст) брюки «неплохо сшитые» «прогрессивным портным Игорем» из « московского района Фили- Мазилово»[1,с.319]. Традиционное мифопоэтическое соотношение одежды и судьбы героя в контексте ее «советского» происхождения весьма знаменательно. В этой главе «Человечество, я люблю тебя, человечество.» появляются детали, свидетельствующие: ощущение персонифицированного
рассказчика себя эмигрантом в начале произведения , начиная со второй главы, вытесняется на периферию сознания, и все чаще я-рассказчик возвращается к своей истинной функции - путешественника по чужой стране, у которого приближается срок возвращения на родину.
Ключевой в этом смысле представляется глава «Кризис, просперити, ренессанс, тоталитаризм, стандарт, истэблишмент и разные другие шикарные слова». В ней профессора Уортс и Аксенов (пятое и последнее использование фамилии Аксенов в сочетании с обретенным в Америке статусом «профессор») посещают «Ярмарку ренессансных удовольствий» в Калифонийской долине Агура (« Мы профессора Уортс и Аксенов, тоже ведь не хуже других: башмаки связываем шнурками и перекидываем через плечо, рубашки превращаются в пояса, с помощью папье-маше увеличиваем себе носы... Словом, сливаемся с ренессансной толпой.» [1,с.359].
В этой главе прежде всего обращает внимание слово «ренессанс» (и его различные производные), частотность употребления которого составляет девять раз. Безусловно, использованное я-рассказчиком слово отсылает к М.Бахтину и его теории карнавала эпохи Возрождения. И здесь дело не только в совпадении формы выражения. «Ярмарка ренессансных удовольствий» - это перенесенный и, конечно, претерпевший изменения во времени карнавал, о котором М.Бахтин писал в своих монографиях «Проблемы поэтики Достоевского» и «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса».
Безусловно, «Ярмарка ренессансных удовольствий», описанная В.Аксеновым, - это лишь подобие, копия, в какой-то степени искажающее карнавал по Бахтину. Однако мы и не утверждаем тождественность. Важнее подчеркнуть, что в «Ярмарке ренессансных удовольствий нашли отражение отзвуки и «переклички» с классическим ренессансным карнавалом. Отметим наиболее важные из «пересечений». Во-первых, карнавал, по М.Бахтину, - это праздник перед великим постом, или всплеск мирского и профанного перед наступающим сакральным и священным. В.Аксенов несколько по-другому выстраивает обозначившуюся оппозицию. Для я-рассказчика «Ярмарка ренессансных удовольствий» - это «отдушина» в «американском образе жизни», «американских стандартах» (которые автор под воздействием «американских интеллектуалов» приравнивает к понятию «тоталитаризм»): «Renaissanse Pleasure Fair» показалась мне каким-то подобием прорыва, стихийного бегства из той обыденщины, которую называют по разному - то «американский образ жизни», то «жизненный стандарт», а критически мыслящие интеллектуалы произнося в таких случаях очень модное слово «тоталитаризм»»; эта ярмарка показалась мне при всей ее прелести, юморе и куртуазности каким-то подобием бунта» [1,с.361]. При всем расхождении подходов М.Бахтина и В.Аксенова выделяется и общее: против к праздничной противоположности официальному. Официоз представлен в «ренессансной толпе» «господином в костюме и галстуке», «регистратором избирателей на будущие выборы в законодательное собрание штата Калифорния, но на него почему-то никто не обращает внимания» [1,с.359]. Государственное не востребовано и не имеет значения и ценности на «ренессансной фиесте» [1,с.359].
Несколько переосмыслены и составляющие «короля карнавала» (по М.Бахтину, королем становится нищий или дурак), в произведении В.Аксенова « Каждый мужчина - король Мая! Каждая женщина королева Мая! В нашем графстве этой весной, да и Королева Глориана- Елизавета I, которую несут в кресле четыре бутафорных телохранителя под крики: «Дорогу Ее Величеству», «чуть не свалилась с носилок, приветствуя толпу, ибо была слегка, как говорится, вдребодан» [1,с.357, 360]. Автор не описывает или «оставляет за кадром» хваляще-хулящий смех; сквернословие, площадную брань, осквернение христианских святынь .Конечно, в сцене, переданной я-рассказчиком, прежде всего не хватает карнавальной амбивалентности, соединения несоединимых противоположностей, и поэтому переклички, повторы событийности ренессансного карнавала выглядят в какой-то степени усеченными, редуцированными. Освобожденное физиологическое тело, празднество материально-телесного низа при карнавале в тексте В.Аксенова лишь скромно упоминается, да и еще в шуточном средневековом христианском контексте ( «.а некоторые Офелии и Дездемоны обнажены самым колдовским образом, эти-то уж, конечно, ведьмы, и им место на костре!» [1,с.358]. Пожалуй, наиболее отвечает духу ренессанской амбивалентной карнавализации - маски, которые носят участники празднества: «таинственная арфистка, весьма тонкая, в черном со звездами», оказывается знакомой «милейшей калифорнийкой», а отплясывающая босоногая черноволосая цыганка Магдалина - профессор французской литературы (вполне бахтинская оппозиция низ-верх: босые отплясывающие ноги и интеллектуальный, «головной» статус профессора).
Атмосфера переодевания, когда калифорнийцы с удовольствием изменяют облик человека ХХ века, перевоплощаясь то в литературных персонажей В.Шекспира, то в ренессанский люд ( « мельк-нет.пиратская косица, шляпа с перьями, бархатный плащ», «бродячие актеры, музыканты, фокусники, жонглеры, канатоходцы» , «астрологи в острых колпаках»: «Собственно говоря, это все тот же южнокалифорнийский «бьютифул пипл», но может возникнуть и странная аберрация зрения, можно
ведь предположить и обратное: странные, мол, фантазии приходят в голову базарному лондонскому люду - иные обнажают торсы, иные бесстыдно показывают голые ноги. Отело в джинсах.. .Гамлет в шортах, Шелок в гавайской рубахе.» [1,с.358].
«Ярмарка ренессансных удовольствий» в калифорнийской долине Агура, описанная В.Аксеновым, безусловно, «сигнализирует» о знакомстве прозаика с работами «Проблемы поэтики Достоевского» и «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» М.Бахтина. Исследователи отмечали, что работа писателя в американских университетах, а также разработанные им курсы ( «Два столетия русского романа», «Современный роман - упругость жанра», «Модернизм и авангард в русской культуре начала ХХ века» и др.) определила его знакомство с классическими литературоведческими трудами (в том числе и с работами М.Бахтина). В.Аксенов в статье «Капитальное перемещение» отмечал: « Работа в университете для русского писателя является своеобразным преодолением собственного невежества. Здесь поневоле тебе приходится читать для того, чтобы не заикаться перед аудиторией» [2,с.373].
Знакомство В.Аксенова с классическими литературоведческими работами, и прежде всего с работами М.Бахтина , отразилось и во включении литературоведческих концепций в собственные художественные произведения. Из работ М.Бахтина писателя прежде всего заинтересовала теория карнавальных празднеств и связанные с ней понятия «карнавал» и «полифония». Исследователи предполагают, что использование данных терминов в художественных произведениях В.Аксенова начинается с середины 1980-х годов. По мнению литературоведов для писателя понятие «карнавал» имеет два ярко выраженных значения. С середины 80-х годов под карнавалом В.Аксенов понимает «состояние свободного, не скованного идеологическими ограничениями общества и соответствующего мироощущения, присущего в авторском контексте поколению «оттепельной молодежи» [3, с.165]. В дальнейшем понятие «карнавал», «карнавальность» у В.Аксенова, - отмечает И.Попов, - теряет оттенок исторической и национальной принадлежности к советской «оттепели» и употребляется более широко - в значении характеристика праздничного, беззаботного веселья» [3,с.160].
Пожалуй, можно отметить, что выражение «ярмарка ренессансных удовольствий», приведенное В.Аксеновым в путевых заметках «Круглые сутки нон-стоп», - один из первых текстов, в которых используются синонимичные конструкции понятию «карнавал». Из сопутствующих пояснений писателя становится понятно, что он включает в это название два смысловых контекста, характерных в дальнейшем для его понимания бахтинского термина.
В «ренессанском» пространстве ярмарка в долине Агура и обнаруживается карнавальность американского образа (профессор/эмигрант) я-рассказчика. Становится понятно, что это временная маска, а под ней постепенно проступают черты писателя, автора репортажа, которому предстоит возвращение в Советский Союз. Празднество в Калифорнии завершает заграничное инобытие я-рассказчика, его возвращение к образу туриста происходит как отторжение приобретенных американских привычек: «Я все еще чувствовал себя чудоковатым калифорнийским профессором, но с каждым днем все меньше и меньше» [1,с.394]. События я-рассказчиком теперь фиксируются с двух точек зрения: ощущение себя жителем Америки, эмигрантом и восприятие американских реалий с позиций приезжего (командировочного и туриста): «Прошло еще время, и я привык к рекламам, почти уже перестал обращать на них внимание. Следующей фазой моего привыкания к Америке, должно быть, стало бы раздражение против рекламы, но я вовремя уехал. Противоречия, противоречия, противоречия - на них наталкивается путешественник по современному миру едва ли не каждый день, не каждый час» (5,с.370). Теперь персонифицированный рассказчик постоянно ощущает границу между собой и остальными, проживающими в Америке. ( «Я в университетской майке, в шортах и беговых туфлях разгуливаю по Эл-Эй запросто, как большинство туземцев»; «Еду и думаю о том. как я тут уже основательно освоился, а это приятно, и о том, что скоро уже домой , а это приятно вдвойне» (5,с.372-373)). Я-рассказчик все больше и больше приобретает статус «туриста»: он уже не осваивает собственный инонациональный хронотоп, а путешествует, осматривая достопримечательности, в частности, «едет» «по следам американской литературы» [1,с.387]. Последняя глава названа автором «Воспоминания о прозе»: именно в ней констатируется окончательная утрата американского статуса «профессора», упоминает о нем персонифицированный рассказчик в прошедшем времени: « Я был там «профессором», то есть лектором, то есть в каком-то смысле действительно профессором. Это был необычный опыт, необычная среда, и я увлекся этой средой, забыл даже о своей любимой тягомотине - о прозе, то есть почти перестал писать и встреч с американскими коллегами не искал» [1,с.387]. Обретение прежнего статуса «члена Союза писателей Аксенова» происходит у персонифицированного рассказчика через воспоминания о встрече с американскими писателями в Москве. Сначала я-повествователь в путешествии по Калифорнии посещает литературные «гнезда» Орсона Уэллеса, Генри Миллера и Джона Стейнбека, затем в его сознании всплывают
московские впечатления об американской литературе 50-60-х годов.
Глава «Воспоминания о прозе» - это поиски утраченного времени, когда американская проза причудливо слилась с «оттепельным» хронотопом» 1955-1963 годов. Именно размышления о современной американской прозе и возвращают я-рассказчика к «русской эстетической традиции»: «Что такое американская проза для нас и входит ли она в русскую эстетическую традицию? Остается ли она - хотя бы частично - сама собой, теряя свои ти-эйч и инговые окончания, вылетая из своего каменистого русла, создающего быстрое течение, и втекая в просторные наши озера, берега которых поросли щавлем, щастьем, плющом? Однако и буйволы мистера Макомбера , и утки из Сентрал-парка, и хвост йокнапаторского мула, и тоненькая мексиканочка, встреченная на дороге, и раненый кентавр из Новой Англии - все это входит , вошло уже раз и навсегда в нашу культурную и эстетическую традицию» [1,с.394]. Через воспоминания и вживания в американские реалии персонифицированный рассказчик вдруг преодолевает чувство раздвоенности: он ощущает себя не «наблюдателем», не посторонним, а «частью этого нью-йоркского мгновения» [1,с.396]. И из этой внезапно обретенной слитности и рождается новый писатель, уже по-другому воспринимающий себя, родину и окружающий мир («Тогда догадался - пора уже домой и дико хотелось писать. Все что попало, отбрасывать листы, отшвыривать листы, пятнать кириллицей литфондовскую бумагу, пока не доберешься до заветного клочка. Дождливый день Гринич- вилледже - воспоминание о прозе» [1,с.396].
Завершаются путевые заметки «Круглые сутки нон-стоп» главкой «Послесловие», в которой рассказывается о советско-американской «космической встрече» [1,с.397]. Стаффорда и Леонова. Оставим в стороне авторские конъюнктурные рассуждения о необходимости «взаимного уважения» двух наций. Более важен семантический пласт, использованный В.Аксеновым. Персонифицированный рассказчик использует в тексте производное от слова стыковка ( «в стыковочном тоннеле»). Именно подобного рода «стыковка» произошла и у я-рассказчика с американской реальностью и не только произошла, но и кардинально изменила его восприятие действительности. В нем внезапно и удивительно соединились в целостный мир и ощущения эмигранта, и путешественника, и жителя метрополии, и человека, одновременно принадлежащего двум совершенно различным социальным системам. In article specifics of an embodiment of an image of the personified story-teller in V Aksenov's works is considered. This image considers from a position of attribution, role function, ways of introduction in a plot.
The key words: the personified story-teller, traveling prose, I is a story-teller, carnival attitude, emigration literature, mother country literature.
Список литературы
1. Аксенов В.П. Гибель Помпеи. М.: Изографус, Эксмо, 2003.
2. Аксенов В.П. Десятилетие клеветы (радиодневник писателя). М.: Изографус,Эксмо, 2004.
3. Попов И.В. Художественные особенности произведений В. Аксенова
Об авторе
Старцева И.Л. - кандидат педагогических наук, доцент Брянского государственного университета имени академика И.Г. Петровского
УДК 821.161.1.09 «17»
ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТИХОТВОРНЫЕ ЗАГАДКИ НА СТРАНИЦАХ МАСОНСКИХ ЖУРНАЛОВ «ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ» И «ПОКОЯЩИЙСЯ ТРУДОЛЮБЕЦ»
Т.В. Струкова
В статье рассматриваются литературные стихотворные загадки, напечатанные в журналах «Вечерняя заря» и «Покоящийся трудолюбец» в контексте религиозно-философских взглядов русского масонства. Автором подробно анализируются загадки христианской тематики, в которых изображаются категории православной этики, а также Библейские сюжеты. В процессе анализа поэтических текстов, автор приходит к выводу, что основным назначением жанра загадки в творчестве поэтов, сторонников масонской идеологии, была функция дидактического воздействия. Ключевые слова: литературная стихотворная загадка, масонство, религиозно-философская тематика, нравоучительная направленность.
Одним из самых интересных и в то же время малоизученных периодов русской поэзии является XVIII столетие, время формирования и становления новой литературы, которое вошло в историю не только как эпоха расцвета классицизма, но и как период поиска новых форм и жанров, новаторства и экспериментов. Творчество поэтов XVIII века характеризуется необыкновенным разнообразием жанровых форм - оды, басни, сатиры, песни, притчи, послания, эклоги, стансы, идиллии, элегии, по-
