CC BY
19
Е. А. Щеглова
ИЛИ РАН, Санкт-Петербург
ОСОБЕННОСТИ УПОТРЕБЛЕНИЯ ФИТОНИМОВ В ОЧЕРКАХ ПУТЕШЕСТВИЯ «ФРЕГАТ "ПАЛЛАДА"» И. А. ГОНЧАРОВА
Очерки путешествия И. А. Гончарова «Фрегат "Паллада"» с полным правом можно отнести одновременно и к литературным путевым заметкам с ярко выраженными особенностями авторского стиля и словоупотребления, и к научно-публицистическим очеркам, стремящимся дать по возможности объективное представление о реальности, о чем свидетельствует разнообразие географических, экономических и этнографических сведений, сообщаемых читателю. Можно сказать, что автору удалось найти тонко выверенное жанровое соотношение, которое сделало его очерки востребованными как современниками, так и потомками, о чем говорит, в частности, количество переизданий «Фрегата "Паллада"» . Гончаров тщательно обдумывал создание литературного отчета о своем путешествии. Частично размышления эти получили отражение в первой главе:
(1) Экспедиция в Японию— не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество? [Гончаров 1997: 13].
Автор очерков понимал, что перед ним лежит задача дать как можно более полную живую и одновременно достоверную информацию об увиденном во время пути. Задача эта опреде-
1 Еще при жизни Гончарова вышло восемь переизданий: так часто не переиздавался ни один из его романов [Строганов 2002: 266]. В XX в. книга также много раз издавалась, в том числе в 1986 г. в серии «Литературные памятники».
лялась интересом публики к чтению путешествий как к возможности «увидеть» глазами их авторов «большой» мир, осознать в нем границы между «своим» и «чужим». Именно поэтому необходимы были как субъективные яркие впечатления автора, так и объективные сведения: и те, и другие были необходимы читателям для процесса познания мира и себя как одной из его составляющих. Частью разнообразной информации, содержащейся на страницах произведения Гончарова, является описание растительного мира тех мест, где побывал автор. В очерках путешествия встречается около 100 различных фитонимов. Большую их часть составляют названия экзотических растений и плодов. При этом особенности употребления «чужих» и «своих» названий растений различны.
Функции, возложенные на русские фитонимы, разнообразнее. Первая из них наиболее очевидна: упоминаемые растения могут являться частью пейзажа тех мест, которые описывает автор (особенно это касается «сибирских» глав). Вторую функцию выполняют названия некоторых растений, который являются неотъемлемыми приметами родного ландшафта (березы, ели, сосны) и появляются в тексте при сравнении «своего» и «чужого», приобретая дополнительные эмотивные элементы значения:
(2) Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного лета? [Гончаров 1997: 253].
(3) Я вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах и соснах, остывшие с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей, бледный след заката на небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки и мертвый сон в ночи усталого человека — и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну. [Гончаров 1997:282].
Оценочность создается в приведенных примерах эмотив-ными коннотациями в значениях прилагательных злой, бесхарактерный, милый. При этом само сравнение не получает прямого языкового воплощения.
Несколько иная ситуация наблюдается, когда «чужое», экзотическое, не оценивается, а познается в сравнении со «своим»,
привычным. Это, без сомнения, самые интересные случаи применения русских фитонимов в очерках путешествия:
(4) Плетни устроены из кустов кактуса и алоэ: не дай Бог схватиться за куст — что наша крапива. [Гончаров 1997: 129].
(5) Банианы, пальмы и другие чужеземцы шумели при тихом ветре иначе, нежели наши березы и осины, мягче. [Гончаров 1997: 511].
Оценка не исключается, но отходит на второй план, в то время как гораздо важнее оказывается соотнесение какого-либо конкретного свойства «чужого» растения с подобным у хорошо знакомого.
Отдельный интересный случай употребления «обычного» фитонима можно обнаружить в очерке, посвященном Шанхаю. В нем содержится исполненное комизма описание «операции», возглавляемой самим автором очерков, по добыче угля из гостиничного номера офицера «Паллады», распоряжавшегося на фрегате офицерским столом и сумевшего устроиться в гостинице лучше своих товарищей. Одному из участников была доверена роль отвлечения его разговором, в то время как остальные участники выносили корзину с углем:
(6) Фуругелъм заговорил о шанхайской капусте, о том, какая она зеленая, сочная, расспрашивал, годится ли она во щи и т. п. Уголь давно уже пылал в каминах, а Петр Александрович все еще рассказывал о капусте. [Гончаров 1997: 427].
Лексема капуста в данном случае привлекает внимание только из логического предположения, что предмет, ею обозначаемый, вряд ли стал бы темой разговора, если бы внешний вид или другие его свойства не отличались от привычного. Чуть раньше в ассортименте торговой лавки упоминается в том числе и капуста:
(7) Зелень превосходная; особенно свежи зеленые продолговатые кочни капусты, еще длинная и красная морковь, крупный лук и т. п. [Гончаров 1997: 419].
Между тем, в энциклопедических словарях второй половины XIX в. можно найти описания китайской капусты как особого
вида (см. например, [Березин III: 30]). В словаре Брокгауза и Ефрона в статье о капусте содержится указание на сорт китайский шпитколъ или китайская капуста [Брокгауз, Ефрон XIV: 405], а в статье о Китае находим следующее замечание: «При домах устроены обыкновенно огороды, в которых разводят горох, бобы, капусту (с цилиндрическим вилком)» [Брокгауз, Ефрон XV: 183]. Таким образом, по характерному внешнему виду (вилок цилиндрической формы) можно предположить, что речь идет о китайской (или, в другом современном варианте, пекинской) капусте, и мы имеем дело с одним из первых ее литературных упоминаний.
«Чужие» фитонимы, в свою очередь, создают экзотический колорит художественным портретам далеких стран, являются частью объективной информации о мире и одновременно придают этой информации достоверность. При этом достаточно большой их части сопутствуют авторские пояснения, содержащие сведения о свойствах упоминаемого растения или его плода. По характеру взаимодействия названия растения и поясняющих сведений о нем можно выделить три группы: 1) пояснение диффузно, сведения о растении распределены по нескольким фрагментам текста; 2) пояснение дается непосредственно при первом употреблении фито-нима; 3) есть описание растения, но нет его названия. Пояснение отсутствует вовсе в том случае, если растение хорошо известно автору и читателям, а его название имеет в большей или меньшей степени долгую историю существования в языке {алоэ, кактус, лимон, папирус, финики, фиги и т. д.).
В первую группу входят названия растений, в достаточной степени известных читателям, сведения о них рассредоточены по тексту, поскольку нет необходимости в ознакомительной энциклопедической справке. К тому же, эти растения распространены по миру настолько, что автор встречается с ними несколько раз по пути следования и каждый раз дает новую информацию о вкусе, качестве, внешнем виде, особенностях применения, значении для экономики страны, где они произрастают. В эту группу попадают ананасы, кокосы, бамбук, бананы, пальмы и т. д.
Вторую группу почти целиком образуют названия экзотических плодов: айва, жу-жубы, какофига, кастард-эпплъз, кокос, манга, мангустан, мандарин, памплъ-мусс, также в эту группу
относятся дерево баниан и травянистое растение таро. Часть из них немногочисленными примерами (преимущественно из естественнонаучных сочинений справочного характера конца XVIII в., таких как «Словарь натуральной истории» 1788 г., «Словарь ботанический» 1795 г. и др.) представлена в «Словаре русского языка XVIII века» и его Картотеке: айва [СРЯ XVIII 1: 33], манго (в XVIII в. манго, манг, манга [СРЯ XVIII 12: 58], у Гончарова в варианте манга), мангустан (по данным КС XVIII, мангостан ), Гончаров дает также транслитерированное английское название мангустэн), памплъ-мусс (в XVIII в., по данным КС XVIII, пампелимуз, пампелъмус, памплемус, сейчас — грейпфрут), но к середине XIX в. они все еще остаются на периферии языка, о чем можно судить по ощущаемой автором необходимости давать развернутое пояснение к ним. Из тех названий плодов, которые не были известны в XVIII в., только мандарин является общеупотребительным, причём, опираясь на данные Национального корпуса русского языка, можно сказать, что случаи употребления слова мандарин в значении цитрусового плода относятся в XIX в. ко второй его половине, становясь более частыми к концу века.
Плод, имеющий у Гончарова названия какофиги, kakies и транслитерированное какисы, известен сейчас как японская хурма (см. Примечания к с. 337 очерков [Гончаров 1997: 635]). Хурма или курма (еще один вариант названия в XIX в.) считалась разновидностью финиковой пальмы, у самого Гончарова в пояснении находим «вроде сливы; но это не слива, а род фиги» [Гончаров 1997: 376], в словаре В. И. Даля 'финиковая пальма и плод ее, финик' [Даль II: 827]. Разгадку подобной «путаницы» можно отчасти найти в этимологии, слово хурма {курма) произошло от персидского хигт& 'финик' [Фасмер II: 426; IV: 285]. Остается, однако, открытым вопрос о причинах подобного переноса названия одного растения на другое; вероятно, изначально речь шла о вяленых плодах хурмы, которые действительно напоми-
2
Интересный пример употребления слова мангостан в конце XVIII в. (1788 г.) содержится в КС XVIII: «славной плод Индейской, коего пространное описание содержится в Путешествиях. Он приключает понос употребляющим онаго слишком; но чашечка онаго, в которой он растет, испеченная на углях, исцеляет от онаго». [Сл. нат. ист. I: 291].
нают финики по своим вкусовым качествам. Таким образом, понятно происхождение второй части в названии какофиги, первый же корень, который образует также слова kakies и какисы, встречается и в латинском эквиваленте Diospyros kaki (хурма восточная), название каки до настоящего времени иногда используется для наименования восточной хурмы.
Название другого экзотического плода, кастард-эппльз, очевидно, является транслитерацией английского варианта названия, которое у Гончарова дается в скобках, также в конце описания фрукта автор замечает: «Если не ошибаюсь, по-испански он называется нона» (у автора слово выделено курсивом — Е. Щ. ) [Гончаров 1997: 98]. Очевидно, что автор столкнулся с неизвестным ему явлением, к которому у него возникает живой человеческий и в какой-то степени лингвистический интерес. При обращении к интернет-версии известного электронного словаря ABBYY Lingvo находим следующий перевод с английского на русский язык слова custard apple 'анона\ именно это название фрукта и закрепилось в русском языке: так, описание анноны можно найти уже в словаре Брокгауза и Ефрона [Брокгауз, Ефрон, I: 818] (ср. латинское название рода Аппопа L) — как мы видим, ближе всего оно оказалось к приведенному Гончаровым испанскому варианту. Отметим, как и в случае с какофигами, стремление автора очерков дать максимально возможное количество вариантов названия одного и того же плода.
Пояснения представляют собой своеобразные краткие энциклопедические справки о свойствах растения. По способу введения подобной информации в ткань произведения можно выделить два основных варианта. С одной стороны, это может быть сюжетный рассказ о том, как автору довелось попробовать некий экзотический плод, при этом читатель получает все необходимые сведения об этом отдельном представителе растительного мира, не отклоняясь от основной нити повествования:
(8) Утром рано стучится ко мне в каюту И. И. Бутаков и просовывает в полуоткрытую дверь руку с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая из нескольких отделений, с
крупным зерном в каждом из них. Прохладительно, свежо, тонко и сладко, с легкой кислотой. Это мангустан (...)». [Гончаров 1997: 256].
С другой стороны, пояснение может выступать в качестве своеобразной вставки, не являющейся сюжетной и выходящей за рамки основного повествования: «Мы наткнулись на маленький рынок. На берегу речки росло роскошнейшее из тропических деревьев — баниан». Далее следует подробное описание баниана, его внешнего вида, после чего читатель вновь возвращается автором на рынок: <Анжерское дерево покрывало ветвями весь рынок (...)». [Гончаров 1997: 250].
Гончаров делает пояснения к экзотическим названиям растений, сознавая их необходимость для читателей путешествия в процессе познания мира, в то время как письма к друзьям, которые он отправлял при каждой возникающей в пути возможности и считал основой своего будущего литературного отчета о путешествии, таковых практически не содержат. Например, кастард-эппльз в письме о Мадере не упоминается вовсе, автор ограничивается лишь замечанием о многообразии фруктов, поданных на обеде у консула, без конкретизации их названия, а баниан, так подробно описанный в очерках, в письме удостоился лишь краткого упоминания:
(9) Вдруг в воздухе начали плавать не то звезды, не то огоньки — особенно красиво освещали они колоссальное дерево баниан, под которым в Анжере располагается целый съестной рынок [Гончаров 1986: 655] (письмо адресовано семье Н. А. Майкова и датировано 25 мая (6 июня) — 26 мая (7 июня) 1853 г.).
Необходимость появления пояснений в тексте самих очерков во многом объясняется возрастающим с середины XIX в. интересом к естественнонаучному знанию и, соответственно, к тому лексическому аппарату, который его обслуживает. Ю. С. Сорокин, характеризуя этот период в истории развития русской лексики, писал: «Глубокий и живой интерес к фактам и понятиям точных и естественных наук, увлечение новыми открытиями в их области, широкая популяризация естественнонаучных знаний наложили отпечаток и на язык того времени» [Сорокин 1965: 353].
Для пояснений к названиям экзотических плодов можно выделить единую структуру описания: внешний вид, вкус, применение. Внимание автора именно к этим признакам растения естественным образом вытекает из особенностей самого предмета описания, а также, вероятно, имеет свои корни в той традиции естественнонаучного описания растительного мира, которая сложилась еще в XVIII в. (см. статью 3. М. Петровой о языке русской ботанической науки в XVIII в. [Петрова 1999: 40-54]). Большое значение при этом имеют уподобления привычным русским фруктам (указанная сфера употребления русских фито-нимов). Сравнение может происходить по различным параметрам: 1) по внешнему виду (мангустан уподобляется по форме яблоку, манго — сливе, кастард-эппльз — груше и яблоку); 2) по вкусу (какофиги сравниваются со сливой); 3) по распространенности (мандарины — с картофелем); 4) одновременно по нескольким параметрам (айва — с яблоком по вкусу, структуре и внешнему виду). Такие сопоставления с хорошо знакомыми плодами позволяют читателю стать активным участником познания мира . К тому же, по всей видимости, Гончаров и в этом случае опирается на традицию описания растений в ботанической науке: по замечанию 3. М. Петровой, «описание растений в исследованных источниках основывается в значительной мере на сравнении менее известных представителей растительного мира с более известными» [Петрова 1999: 51].
Однако есть и очевидное отличие описаний Гончарова от естественнонаучного описания. 3. М. Петрова уделяет в своей статье особое внимание прилагательным, которые выполняют
3 Ту же роль выполняют и прямые обращения к читателям в трех пояснениях: «Вы знаете айву?»; «(...) и вы получаете плод, облупленный, как яйцо» (о мандаринах); «Судивлением взглянете вы (...)» (о пампль-муссе). И. И. Ковтунова называет подобные обращения к читателю одной из характерных особенностей языка прозы Гончарова в целом и «Фрегата "Паллада"» в частности: «Он (Гончаров — Е. Щ.) превращает читателя в заинтересованного собеседника, вовлекаемого в ход описываемых событий и в свои размышления (...) Многочисленны формы живого общения с адресатом в книге «Фрегат "Паллада"» — обращения, вопросы, приглашения взглянуть на великолепную картину природы (...)» [Ковтунова 2004: 36].
характеризующую функцию в подобных описаниях, в то время как в пояснениях автора очерков прилагательные играют значительную, но не ведущую роль, что видно из их количественного соотношения с другими частями речи. Так, в отрывке из описания П. С. Палласом растения черногрив из 28 слов насчитывается 12 прилагательных (43%) [Петрова 1999: 42-43]. У Гончарова в приведенном выше описании мангустана, одном из самых насыщенных прилагательными, находим 11 прилагательных из 44 слов (25%). В описании мандарина из 32 слов прилагательных всего 6, что составляет всего около 19% слов:
(10) (...) мандарины, род мелких, но очень сладких и пахучих апельсинов. Они еще хороши тем, что кожа отделяется от них сразу со всеми волокнами, и вы получаете плод облупленный, как яйцо, сочный, почти прозрачный. [Гончаров 1997: 418-419].
В этом отрывке для автора оказалось важным включить не только само описание фрукта, но и эмпирическое наблюдение о легкости отделения кожуры: он пробует плод и транслирует свои непосредственные впечатления читателю, а собственно само характеризующее описание — лишь составная часть этих впечатлений. Таким образом, автор очерков описывает не обобщенного представителя какого-либо класса предметов, как это принято в естественнонаучной традиции, но конкретный предмет, который и должен дать читателю представление о целом классе. Отсюда и высокая степень субъективизма пояснений к фитонимам. В то время как в научном описании растений доля субъективизма обусловлена стремлением дать точное и наглядное представление об идеальном представителе класса [Петрова 1999: 50], Гончаров, преследуя в своих пояснениях в том числе и художественные задачи, намеренно маркирует с помощью лексических средств свое индивидуальное восприятие предмета описания. Так, например, им используются сравнительная и превосходная степени прилагательных: мандарины признаны автором очень сладкими, о кастард-эппльз он замечает «нет лучше плода», баниан назван роскошнейшим деревом. Кроме того, предпочтение отдается лексическим единицам, имеющим в своем значении эмотивно-оценочный элемент: сладость жу-жубов — приторная и бесха-
рактерная, вкус кастард-эппльз — мягкий и нежный, пампль-мусс — исполинский (вместо более нейтральных большой, крупный), банианы названы гигантами растительного царства, какофига описывается как прохладительная. Характерны для пояснений также случаи проявления авторской модальности:
(11) Их подают к десерту, но не знаю зачем: есть нельзя. Мы попробовали было, да никуда не годится: ни кислоты лимона, ни сладости апельсина (о пампль-мусс). [Гончаров 1997: 418].
(12) Действительно, нет лучше плода (о кастард-эппльз). [Гончаров 1997: 98].
Ставя перед собой задачу как можно более точно передать своему читателю информацию о новом предмете, Гончаров использует личный опыт, полученный через разные каналы восприятия: зрительный, кинестетический (вкус, запах, тактильные ощущения), придавая повествованию субъективную достоверность.
В качестве интересной особенности пояснений можно назвать также отсылки автора к чужому знанию: «исполинские лимоны-апельсины, которые англичане называют пампль-мусс (...) Говорят, они теперь неспелые» [Гончаров 1997: 418]; «Отец Аввакум говорит, что и в Китае таких плодов много» [Гончаров 1997: 376] (о какофигах); «Были еще так называемые жужубы» [Гончаров 1997: 419]. Указание может быть ссылкой как на конкретное лицо (отец Аввакум) или нацию (англичане), так и на абстрактного информанта (обезличенные конструкции). Часто подобная отсылка к чужому знанию становится необходимой автору для передачи названия плода или растения, при этом дается максимальное число возможных наименований или вариантов одного названия, как это происходило в примерах с кастард-эппльз, мангустаном и какофигами.
Появление подобных пояснений в тексте «Фрегата» обусловлено стремлением автора удовлетворить интерес потенциальных читателей к новым предметам и их названиям. Одна из задач, которую ставит перед собой Гончаров в своих очерках путешествия, — дать читающей публике возможность сравнивать и познавать «чужое» через «свое» и «свое» через «чужое», осознать границы между ними и в конечном итоге ощутить себя особой частью большого мира.
К третьей группе пояснений (есть пояснение, но нет названия) относятся случаи, когда автор не знает названия растения и не может по каким-то причинам его восстановить с чужих слов. Вероятно, самый интересный и показательный пример представляет собой метафорический перенос названия знакомого плода на неизвестный, а затем использование этого условного названия:
(13) Тут был еще и плод овальный, похожий на померанец, поменьше грецкого ореха; забыл его название. Я взял попробовать, раскусил и выбросил: еще хуже пампль-мусса. [Гончаров 1997: 419] (случай сравнения не с русским, а с недавно узнанным экзотическим плодом).
Далее через несколько страниц в описании обеда у американского консула:
(14) Все убрали, кроме вина, и поставили десерт: (...) и, наконец, те маленькие апельсины или померанцы, которые я так неудачно попробовал на базаре (...) взял (сосед автора по столу — Е. Щ.) один померанец, выдавил всю внутренность, с косточками, на тарелку, а пустую кожу съел. (...) Я попробовал: кожа сладкая и ароматическая, между тем как внутри кисло. Все навыворот: у фруктов едят кожу, а внутренность бросают! [Гончаров 1997: 437].
Таким образом, Гончаров сначала отмечает сходство фрукта, название которого он не смог восстановить, с известным ему померанцем. Затем, при следующей встрече с этим фруктом, автор вновь обращается к условному названию, дополнив его еще одним наименованием знакомого плода для того, чтобы читатель понял, о чем идет речь. И, наконец, использует свое условное обозначение так, как будто оно и есть настоящее название фрукта .
Особенности употребления фитонимов в путевых очерках «Фрегат "Паллада"» обусловлены как чертами индивидуального стиля Гончарова и требованиями жанра путешествия, так и степенью
4 Заметим, что, судя по описанным свойствам плода, речь, скорее всего, идет о кумквате. Слово кумкват не встречается ни в одном из проверенных лексикографических источников, по которым можно было бы судить о его существовании в языке XVIII или XIX вв.
развития ботанической лексики к середине XIX в. Характер употребления в каждом отдельном случае зависит от положения слова в общей системе языка: являлось ли оно экзотизмом на момент написания очерков или уже вошло в состав общелитературного языка.
Источники
Гончаров 1986 — И. А. Гончаров. Фрегат «Паллада». Очерки путешествия в двух томах. JL: Наука. 1986.
Гончаров 1997 — И. А. Гончаров. Фрегат «Паллада». Очерки путешествия в двух томах // И. А. Гончаров. Полное собрание сочинений и писем: В 20-ти т. Т. 2. СПб.: Наука. 1997.
Литература
Ковтунова 2004 — И. И. Ковтунова. Язык прозы И. А. Гончарова // Русская речь. 2004. № 4. С. 35-39.
Петрова 1999 — 3. М. Петрова. Язык русской ботанической науки XVIII века // Очерки по исторической лексикологии русского язка. Памяти Ю. С. Сорокина. СПб.: Наука. 1999. С. 40-54.
Сорокин 1965 — Ю. С. Сорокин. Развитие словарного состава русского литературного языка: 30-90-е годы XIX века. М.-Л: Наука. 1965.
Строганов 2002 — М. В. Строганов. Странствователь и домосед // М. В. Строганов. Литературоведение как человековедение: Работы разных лет. Тверь: Золотая буква. 2002. С. 257-274.
Словари
Березин — Русский энциклопедический словарь / Гл. ред. И. Н. Березин. Санкт-Петербург: Тип. т-ва «Общественная польза». 1873-1879.
Брокгауз, Ефрон— Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86-ти т. СПб. 1890-1907.
Даль — В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I-IV. М. 1863-1868.
КС XVIII — Картотека «Словаря русского языка XVIII века» (Институт лингвистических исследований РАН, г. Санкт-Петербург).
СРЯ XVIII— Словарь русского языка XVIII века. Вып. 1-19. Л., СПб.: Наука. 1984-2011.
Фасмер — М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. Т. I-IV. М.: Прогресс. 1986-1987.
ABBYY Lingvo — Онлайн словарь. Электронный адрес: http://www. lingvo-online.ru/ra
