CC BY
167
В правоведении нет вопроса более сложного и более обсуждаемого, чем проблема правопонимания: от того или иного подхода к сущности права зависят содержание и формы правотворческой деятельности, специфика толкования права, критерии оценки правоприменительного процесса и его результатов и др. Заметим, что от того, какой тип правопонимания «исповедуется» тем или иным исследователем, напрямую зависит и степень вовлеченности моральных (и шире - духовных) аспектов в конструируемый им юридический мир.
Так, сторонники этатического позитивизма не вовлекают этическое измерение в правовую (точнее, государственно-правовую) реальность, тогда как их оппоненты (представители естественно-правовых доктрин, исторической школы права и др.) огромное значение придают именно морально-нравственной легитимации позитивного права, ищут самые разные точки соприкосновения для этих социальных норм, выявляют противоречия и т.п.
Например, Г. Кельзен пишет: «Тезис о том, что право по своей природе морально, т.е., что лишь моральный социальный порядок есть право, отвергается чистым учением о праве... Ведь считается само собою разумеется, что собственный государственный принудительный порядок есть право. А раз собственный принудительный порядок есть право, то, согласно приведенному тезису, он должен быть также и моральным. Ведь правоведение вовсе не должно заниматься легитимацией права, оно вовсе не обязано оправдывать изучаемый и описываемый им нормативный порядок - ни с помощью абсолютной, ни с помощью относительной морали» [1, с. 98].
Принципиально иных позиций придерживались русские правоведы, создавшие классический (для России) дискурс права: от Илариона до И. А. Ильина и Н.М. Коркунова именно моральное (в православно-христианской или светской интерпретации этого феномена) измерение права, закона, «правосудности» и является основным предметом философско-правового изучения. Как соотнести Закон и Благодать в православном мире? Что есть «Правда» как традиционный правообразующий и сложный по природе синкрет истины, морали, справедливости? Эти вопросы, весьма «замыленные» советской юридической мыслью и отвергаемые (как «юридические химеры») современными либерально или позитивистски ориентированными правоведами [2], в переходный период развития российского государства и права в контексте поиска новой парадигмы все же дают о себе знать, получают свое отражение, правда, еще в немногочисленных монографиях и научных статьях, авторы которых, в целом, разделяют мнение Л. А. Тихомирова о том, что «в подкладке учреждений, искусств, верований, политических правительств каждого народа находятся известные моральные и интеллектуальные особенности, из которых вытекает его эволюция» [3, с. 23].
Ясно, что рассмотрение различных, пусть даже конкурирующих типов правопонимания, способов осмысления юридической, политической, духовной сфер социума - это в методологическом плане необходимые смыслообразующие моменты магистрального для современной юридической науки процесса культурной идентификации национального права.
Вообще, в переломные моменты истории, в периоды кризиса и смены идеологических канонов о национальном праве, государстве, менталитете, самобытности «русского характера» не говорит, наверное, только ленивый. Это было и на рубеже XIX и XX вв.,
когда о содержании российского, а точнее русского, права так много писали многие отечественные мыслители, это же обнаруживается и в настоящее время. Естественно, когда же еще обращаться «к себе», как не «на тонущем корабле», на котором, как правило, вся долгая прошлая жизнь пробегает как одна минута.
Отсутствие же эвристически продуктивных схем в этом вопросе только уводит нас от самих себя, приводит к тяжелым «душевным расстройствам», порождает разного рода комплексы (например, неполноценности) или «навязчивые идеи» (вроде особой миссии русского народа, России по «спасению мира») и т.д.
В этом, в конечном счете, и есть значение современного гуманитарного познания, которое, исследуя правовые, политические, социокультурные, исторические и иные аспекты жизнедеятельности россиян, способно предложить обществу хоть сколько-нибудь вразумительный ответ на вопрос «Кто мы?». От того или иного варианта ответа зависит и понимание оригинальности российской правовой системы, специфики национальной политической действительности, самых разных праводуховных и институциональных феноменов (правового и экономического сознания, гражданского общества и др.).
В целом же, на рубеже ХХ и XXI веков в российском философско-правовом дискурсе явно обозначились несколько методологем рассмотрения сущности национального права и государства, выявления и оценки перспектив российской государственности, правовой системы в новом тысячелетии. В принципе, сформировалась уникальная для развития юридической науки познавательная ситуация: от господства марксистской философской и научной парадигмы уже ушли, период «ура-либерализма» постепенно преодолеваем и также постепенно осваиваем консервативно-правовую эпистему. Если же обратиться к некогда модным в гуманитарном и социально-экономическом познании синергетическим «потугам», то современное состояние российской гуманитарии можно назвать эпохой «конструктивного хаоса», который, как известно, всегда имеет место при переходе от одной научной (доктринальной, идеологической и т.п.) парадигмы к другой и характеризуется как время возникновения интересных идей, стремительных концептуальных «прорывов» и т.п.
В теоретико-методологическом ракурсе (развивая вышеизложенное) современное российское правоведение, переживая отказ от теоретико-методологического монизма, «изживая» господство марксистско-ленинской доктрины, замкнулось на двух типах правопонимания - позитивизме (который весьма часто обозначают как «нормативизм») и проблемах естественного права, ограничив, таким образом, свой предмет. Право, мораль, идеология, «национальная идея», правовая политика редуцируются к одному из двух начал (воле государства, властных элит, классов или к «природным», незыблемым правам человека), представляются в качестве продуктов исключительно рационального обсуждения, искусственного конструирования или договора.
Иные позиции либо игнорируются, либо подвергаются весьма жесткой критике. Однако именно духовно-культурологическое измерение правовой системы, рассмотрение ее сквозь призму основных компонентов глубинной этнонациональной инварианты позволяет, с одной стороны, выявить природу и особенности процесса социализации позитивного права, его фактическую легитимность, специфику включения юридических форм (как собственных, так и инокультурных) в постоянно развивающийся общественный организм, а с другой - увидеть и изучить те социокультурные факторы, в силу которых
право в процессе позитивации часто теряет свою (собственно юридическую) сущность и логическое содержание, перестает быть нормативно-институциональным выразителем и носителем идей, представлений о справедливости, ответственности, обязанности, о возможном и должном поведении индивидов и их групп в конкретном социуме и др.
На принципиальную возможность такого рода ситуации указывали и некоторые российские правоведы, считающие, что по мере развития законодательства, его изменения (особенно в условиях правовой системы переходного периода, в контексте ее типологических характеристик) противоречия между правом, законом и национальными нравственными установками только углубляются. «Нравственное значение закона ослабляется и утрачивается в массе законных статей и определений, нагромождаемых в непрерывной деятельности законодательной машины, и напоследок самый закон в сознании народном получает значение какой-то внешней силы, неведомо зачем ниспадающей и отовсюду связующей и стесняющей отправление народной жизни» [4, с. 321].
Заметим, что бывают также случаи, когда основанные на подлинно народной духовной матрице нравственные идеалы, деловые обыкновения оказываются более прогрессивными, чем навязываемые, «продавливаемые» правительственной властью нормативно-правовые акты (например, в период петровского реформирования). В этой ситуации именно моральные нормы, а также сопряженные с ними народные обычаи, традиции, привычные формы поведения оказываются (пусть и неправовым) стабилизирующим фактором, компонентом духовной сферы жизни общества, в какой-то мере сдерживающим реформаторские устремления и корректирующим волюнтаризм их субъектов.
Правда, Н.М. Коркунов отмечает и иной вариант, когда «право создается не старыми народными обычаями, а сильной правительственной властью, не связанной безусловным подчинением народным воззрениям, законодательство может, наоборот, исходить из нравственных понятий, далеко опережающих собой общий уровень нравственного развития данного общества» [5, с. 47], но, очевидно, что это «идеал идеалов», феномен, весьма редко встречающийся в мировой истории хотя бы в силу того, что при такой ситуации законодатель должен быть «вненациональным» или «наднациональным» субъектом правовой жизни, носителем принципиально отличающихся от общих, принятых в конкретном социуме, нравственных правил, которые могут стать и ориентиром повышения народной нравственности, источником изменения национального юридического мировоззрения и содержания правовой ментальности. Все это, конечно, хорошо и весьма заманчиво, но только как весьма «затеоретизированная» гипотеза (откуда же можно «взять» законодателя, «свободного» от моральных, религиозных и прочих социальных установок?).
Ясно, что в современной российской теории права просто не могло не возникнуть стремления к поиску некоего «третьего пути» в сфере правопонимания, и оно (вначале весьма «робко») появилось (наверное, некой отправной точкой здесь стала вышедшая в 1994 г. монография В.Н. Синюкова «Российская правовая система»). Хотя, в общем, пока не так много работ, авторы которых стремятся преодолеть позитивистско-юснатуралистскую коллизию и вовлечь в исследования различные, прежде всего духовнокультурные аспекты национального юридического (как, впрочем, и политического) бытия.
Под сомнение поставлены многие методологические постулаты, принадлежащие как диалектико-материалистической теории права и государства (сопряженному с ней юридическому экономизму), так и схожим, но все же несколько отличающимся естественно-правовым концепциям (классическим и современным), а также конкурирующим с ними нормативистски-позитивистским доктринам.
В итоге, к настоящему времени на «фронте борьбы» различных типов правопонимания обозначились две, видимо, одинаково непродуктивные (как в теоретическом, так и в практическом плане) теоретико-методологические крайности, которые при всем их содержательном различии все же «укладываются» в следующее суждение М.О. Меньшикова: «К сожалению, у нас история идет судорожными скачками:
государственность наша то бесконечно отстает от новых условий, то катастрофически спешит к ним приспособиться, и в результате создаются события там, где достаточно было бы простого хода вещей» [6, с. 215], т.к. такого рода «схему развития» можно отнести не только к русскому государству, но и к отечественному праву и, конечно же, к российской юридической науке.
Итак, к первой такой «крайности» следует отнести получившую распространение в последние три-четыре года борьбу с так называемыми «юридическими химерами», т.е. появлением в правоведении новых категорий, терминов, концептуальных подходов. Включившиеся в эту борьбу исследователи (И.Ю. Козлихин, Е.Б. Хохлов и др.) упрекают ряд авторов в излишнем увлечении современными философскими доктринами (герменевтикой, феноменологией, синергетикой, теорией систем и т.п.), что приводит к возникновению новых понятий, концептуальных подходов и, что еще более «страшно», пересмотру имеющихся в специальной литературе оценок, позиций в сфере теории государства, теории права (юридической догматики, юридической социологии и др.).
Причем чаще всего трудно понять, каких же теоретико-методологических позиций придерживаются сами «антихимеристы», этому либо мешает излишне критический пафос их статей (в полемическом пылу забывают обозначить собственные теоретикометодологические пристрастия!), либо эти авторы намеренно «скрывают» свои философские симпатии, хотя возможно и то, что пока они сами находятся в методологическом поиске.
Ясно, однако, что «интернационализация» российской юридической науки, подобно, например, «общей философии» и «общей социологии» (за которую ратует, например, И.Ю. Козлихин [7, с. 31]), неизбежно приведет к расширению методологической основы отечественной теории права и государства, т.к. знакомство с имеющими место, например в западной традиции, философскими, политологическими, социологическими и иными доктринами как раз и вызовет тот «методологический соблазн», за который «борцы с юридическими химерами» в праве и подвергают критике некоторых, может быть, в большей степени философски или социологически ориентированных исследователей.
Примерно в этом же контексте полемизирует в последние годы и профессор О.В. Мартышин, который одинаково «беспощаден» (конечно, в научном плане) и к представителям либерального («либертарного») направления юридической мысли (ссылаясь на работу П. Селфа, объявляет их «экстремистами от либерализма») [8, с. 44], и к исследователям прямо противоположного направления - православной теории права
(В.В. Сорокину, А.М. Величко, Н.А. Нарочницкой и др.). Причем даже более умеренным консерваторам (или вовсе не консерваторам) от него тоже «досталось».
Так, Г. В. Мальцева за сделанное в ходе научной полемики замечание или предположение о том, что «рационализация права, как ее понимал, например, М. Вебер, на протяжении множества столетий методично вытравливала жизненный смысл правовой системы» и что «путь к обновлению российского права лежит через религиозное возрождение» [9, с. 537], О.В. Мартышин «подозревает» в стремлении
«клерикализировать» правовую теорию, вытеснить из нее рациональные формы познания [8, с. 43].
Можно, конечно же, и продолжить, но необходимо остановиться на второй «крайности» в российской теории права. К ней стоит отнести излишнюю гиперболизацию православного компонента в дискурсе национального права. Вообще, актуализация православных, религиозно-нравственных оснований права в современном российском правоведении позволяет в значительной мере продвинуться в решении проблемы идентификации российского права, понять особенности отечественной правовой культуры, ее место и роль во всемирном историческом процессе (в этом плане работы А.М. Величко, Р.С. Байниязова, В. А. Цыпина и др. имеют определенное юридико-культурологическое значение). Однако в последние годы на этом пути наметились, как нам кажется, и некоторые «перегибы» (и здесь показательно вышедшее в 2007 г. монографическое исследование В.В. Сорокина «Понятие и сущность права в духовной культуре России» [10]).
Отметим некоторые весьма дискуссионные и, в общем, типичные для правоведов религиозной традиции моменты:
а) отождествление духовной и религиозной культуры, жизни;
б) недопустимое в теоретико-методологическом плане расширение самого объема категории «право», когда не только «право и нравственность неразличимы ни по предмету, ни по источнику происхождения» [10, с. 180], но и в качестве «составляющих Право компонентов» выделены «Бог, Народ, Православная Церковь, Государство, Правда, Православная вера, Законодательство.» [10, с. 284];
в) различение права и закона доводится в буквальном смысле до «абсолютного», в итоге право просто утрачивает ряд имманентных институционально-формальных признаков.
Этими положениями, естественно, не исчерпываются возражения против такого рода подходов к пониманию права. В целом, на методологическом уровне наблюдается смешение двух, имеющих свои особенности и точки соприкосновения, но все же принципиальным образом различающихся «:культуральных тропов»: научное познание (наука) и религиозное мирочувствование, миросозерцание (религия). Хотя выделение культуроосновной роли русского православия, осмысление его в качестве одного из важнейших источников российской правовой системы имеет огромное значение, т. к. позволяет, кроме всего прочего, преодолеть тенденции универсализации прав человека, нивелирование национальных политико-правовых констант и т.п.
Литература
1. Чистое учение о праве Ганса Кельзена // К XIII конгрессу Международной ассоциации правовой и социальной философии. Сборник переводов / Отв. ред. В.Н. Кудрявцев, Н.Н. Разумович. Вып. 1. М., 1987.
2. Гревцов Ю.И., Хохлов Е.Б. О юридико-догматических химерах в современном российском правоведении // Правоведение. 2006. № 2.
3. Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998.
4. Победоносцев К.П. Московский сборник: Соч. СПб., 1996.
5. Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права. СПб., 1904.
6. Меньшиков М.О. Письма к русской нации. М., 2005.
7. Козлихин И.Ю. О нетрадиционных подходах к праву // Правоведение. 2006. № 1.
8. Мартышин О.В. Конституция РФ 1993 г. и развитие теории государства и права (некоторые методологические аспекты) // Государство и право. 2008. № 12.
9. Мальцев Г.В. Нравственные основы права. М., 2008.
10. Сорокин В.В. Понятие и сущность права в духовной культуре России. М., 2007.
