CC BY
138
Грицай Владимир Викторович
кандидат исторических наук, доцент, начальник кафедры конституционного и административного права
Краснодарского университета МВД России (e-mail: vla-fabio@yandex.ru)
Основные тенденции развития государственной политики в отношении советской молодежи и проявления неформальной культуры в ее среде в первое послевоенное десятилетие
В статье рассмотрены основные тенденции развития государственной молодежной политики и проявления неформальной культуры в молодежной среде в первое послевоенное десятилетие. Особенностью, которая отличала культурную жизнь страны в указанный период, стал приход в литературу и искусство новых свежих сил, способных повлиять на советскую молодежь и ее воспитание в духе преданности коммунистическим идеалам.
Ключевые слова: молодежная политика, молодежные субкультуры, криминализированные слои, неформальная культура, либерализация культурной жизни, администрирование духовной жизни, официальные эстетические установки.
V.V. Gritsay, Master of History, Assistant Professor, Head of a Chair of Constitutional and Administrative Law of the Krasnodar University of the Ministry of the Interior of Russia; e-mail: vla-fabio@yandex.ru
The main trends in the development of state policy regard to the Soviet youth and manifestations of informal culture in its environment in the first postwar decade
The article examines main trends in state youth policy and the manifestation of the informal culture among young people in the first postwar decade. The feature that distinguishes the cultural life of the country during this period became appearance of new forces in literature and art fresh that could affect the Soviet youth and their education in the spirit of devotion to communist ideals.
Key words: youth policy, youth subcultures, criminalized layers, informal culture, liberalization of cultural life, administration of spiritual life, official aesthetic installation.
После Октябрьской революции 1917 г. победившие в ней большевики достаточно быстро стали осуществлять свои программные положения во всех сферах жизни. Так, экономика была огосударствлена и переведена на плановые рельсы, а культура, искусство, быт формировались на основе единственной легальной политико-идеологической платформы - коммунистической идеологии. Молодежная политика Советского государства не являлась исключением, и создание в очень короткие сроки комсомола и пионерии свидетельствует о важности общественно-политического и культурного аспектов этой политики для Советского государства. Следует заметить, что с самого начала молодежная энергия была направлена в русло подотчетных государству организаций, прежде всего комсомола. При
этом, однако, самодеятельность ВЛКСМ становилась фикцией, заключаясь по большому счету лишь в том, что жизнь Союза строилась в основном на общественных началах. Подлинная самодеятельность, предполагающая совершение чего-либо собственными силами, без постороннего воздействия и вмешательства, была просто невозможна в условиях новой общественной парадигмы. Особое место в ней занимало подавление критики партийной теории и практики и ее носителей и шире - устранение противоречия социальных слоев и отдельных личностей с системой, чего настоятельно требовала задача организации согласия в обществе.
По сути, комсомол являлся одним из средств решения ВКП(б) своих программных целей, при этом нужно признать, что ряд из них носили позитивный характер. Под эгидой комсомола
25
советская молодежь активно участвовала в глобальных социально-экономических преобразованиях: боролась с неграмотностью, религиозными «пережитками», проводила коллективизацию деревни, шла в авангарде индустриализации. Все это обусловливалось возросшей способностью партии манипулировать молодежными массами, умелым использованием социально закрепленных архетипов сознания и футуронаправленностью советской политической мифологии, делавшей навязываемый имидж социализма привлекательным для охваченной инновационным пафосом молодежи. Именно она, в особенности комсомольская ее часть, оказалась соавтором процесса строительства «нового общества», но в то же время заложником и соучастником всех «издержек» этого строительства. И уже к концу 1920-х гг. молодежная политика СССР в своей основе была сформирована. Нападение гитлеровской Германии на СССР переключило внимание центральной власти с борьбы против внутреннего врага на опасность извне, и в целом советская молодежь поддержала патриотический порыв народов СССР.
После Великой Отечественной войны молодежная политика СССР стала более сложной и гибкой, поскольку проход советский войск до Берлина и обратно не мог не повлиять на общественное сознание советских воинов, увидевших воочию жизнь за кордоном и, разумеется, делившихся увиденным со своими родными, в том числе детьми. Во всяком случае, с того времени в молодежной политике особо выделяется направление, связанное с противодействием «тлетворному влиянию» Запада в начавшейся холодной войне. Соответственно, под угрозой иностранного влияния нормативное представление о молодежи как «строителе нового общества» дополняется отношением к ней как к жертве «идеологической диверсии» со стороны Запада. Одним из первых проявлений данного дискурса была провозглашенная А.А. Ждановым борьба с популярной у молодежи джазовой музыкой. Искоренение «тлетворного влияния» напрямую ударило по творческой интеллигенции, в частности композиторам-новаторам: Д.Д. Шостаковичу, С.С. Прокофьеву, Д.Б. Кабалевскому, А.И. Хачатуряну были предъявлены обвинения в пренебрежении народной музыкой и раболепии перед «находящейся в состоянии упадка современной буржуазной музыкой» [1, с. 20].
Возросшая обеспокоенность властей склонностью молодого поколения к свободомыслию и возможностью самодеятельных инициатив с его стороны послужила причиной появления ряда
постановлений и мероприятий, направленных против негативных явлений в молодежной среде. Так, в июле 1948 г. вышло постановление ЦК ВЛКСМ «О недостатках в работе Ленинградской организации ВЛКСМ по идейно-политическому воспитанию студенческой молодежи», осуждавшее «проникновение в среду студенчества чуждых советской идеологии, враждебных нашей морали настроений аполитичности и безыдейности» [1, с. 20]. В известном постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» критикуемые авторы, трактуемые как «несоветские писатели», порицались за «дезориентацию молодого поколения», отравление молодежи «ядом недоверия, пессимизма, упадочничества» [2, с. 396]. Для противодействия «идеологически вредным» произведениям литературы и искусства, а также «ошибочным» научным теориям командно-административная система использовала направляемый властью молодежный радикализм.
В частности, в целях пресечения нигилистических настроений в обществе, «проявления низкопоклонства перед иностранщиной» в 1947 г. организовывается кампания по борьбе с космополитизмом, направленная в первую очередь против интеллигенции и студенчества, проявивших склонность к критике советских реалий и опасным сравнениям их с зарубежными порядками. Акцент на сохранение политической ортодоксальности и идеологической чистоты усилился после XI съезда ВЛКСМ. Руководящие органы комсомола активно включились в поиск «врагов народа», начав его с Ленинградской организации комсомола и распространив затем на всю страну. Специфической чертой эпохи стали комсомольские собрания, посвященные рассмотрению персональных дел комсомольцев, «антипатриотично превозносивших» достижения Запада и выражавших сомнения в правильности партийной политики. Молодежь, оказавшаяся в годы войны в оккупации, подвергалась жесткой проверке на лояльность. Комитеты комсомола восстановили в ВЛКСМ не более 20-25% из репатриированных или оказавшихся на временно оккупированной территории молодых людей [3, с. 76]. Не менее суровыми были развернувшиеся в 1947 г. чистки в армии. В наиболее тяжелое положение в послевоенный период попала молодежь депортированных народов, для которой оказались закрытыми многие каналы социализации.
Так, юношам и девушкам из спецпоселенцев отказывали в приеме в ВЛКСМ, игнорировали их нужды и требования. В целом, депортация нанесла серьезный урон межнациональным
26
отношениям и способствовала росту антирусских настроений и национализма среди молодежи советских республик, породила проблемы восстановления репрессированных народов в правах и взаимных территориальных претензий друг к другу. В начале 1950-х гг. реакционными, феодальными объявили национальные эпосы мусульманских народов. Собственно русские, которым по замыслу отводилась роль стержня, вокруг которого в процессе растворения национального в социалистическом обществе должна была сплотиться новая общность - народ советский, не получили от выдвижения на первое место в ряду наций Советского Союза каких-либо преимуществ, но сам факт их возвеличивания не мог остаться без внимания со стороны «братских народов» и националистических сил внутри самой русской нации. Рассказывая о временах своей юности, пришедшейся на конец 1940-х -начало 1950-х гг., диссидент-«пятидесятник» А. Иванов вспоминал о том, что сталинская борьба против национального самосознания не проходила мимо молодежи: «Все это как-то будоражило. Мы часто интуитивно нащупывали истину» [4, с. 233].
В этом контексте следует заметить, что в немалой степени размыванию культурного советского монолита способствовал неформальный контакт двух миров в годы Великой Отечественной войны на бытовом уровне. Из Европы в СССР хлынул поток одежды, патефонов, радиоприемников, музыкальных инструментов и прочих материальных ценностей, несущий с собой реально осязаемое представление о так называемом «загнивающем империализме», зловещий образ которого тиражировался передовицами советских газет, партийными лекторами и пропагандистами. Свою лепту вносили товары, поступающие по ленд-лизу. Разрозненные фрагменты складывались в образ, далекий от навязываемых схематичных представлений о зарубежье, тем более что зазеркальный мир можно было теперь не только почувствовать, но и увидеть воочию.
Молодое послевоенное поколение получало сильное впечатление от просмотра трофейных и купленных за границей кинофильмов: «Багдадский вор», «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке» и др. У экранных героев перенималась манера ходить, говорить, жестикулировать и даже драться. Символом раскрепощенности и свободы стал для подростков и молодежи фильм «Тарзан». Популярность его была огромна. В мае 1955 г. на собрании комсомольского актива вузов Баку отмечалось, «что больно много наблюдается среди студентов
всех институтов: и индустриального, и педагогического, и медицинского, и других, - тарзаномании» [5]. У школьников младших возрастов игра в Тарзана нередко теснила игру в нормативного героя Чапаева. Большое количество заграничных фильмов было выпущено на экраны кинотеатров в 1949 г. Несмотря на возрастное ограничение показа (большинство из них табу-ировались для детей до 14 лет), подростки, чей возраст был ниже этой планки, беспрепятственно проникали в зрительный зал, благодаря чему просмотр кинокартин принял массовый характер. На один и тот же фильм ходили 10-15 раз подряд. Когда в Одессе в 1947 г. в очередной раз демонстрировалась «Девушка моей мечты», в местном медицинском институте лекции были сорваны из-за паломничества студентов, особенно младших курсов, в кинотеатр [6]. Билеты на полюбившиеся картины зачастую можно было достать только у спекулянтов. Импортная кинопродукция успешно теснила малочисленную отечественную, отбивая у последней аудиторию. Например, на кинофильм «Мичурин» в г. Биробиджане не было продано около трети билетов, тогда как на просмотр немецкой ленты «Индийская гробница» зал был заполнен до отказа [7]. В городе на долю импортных фильмов приходилось 80-90% всего проката [7]. В условиях труднодоступности иных способов достичь соответствия шагу времени кино становилось едва ли не единственным источником приобщения к моде с экранов, входивших в жизнь столичных и провинциальных улиц, и важным средством расширения представления о мире по ту сторону «железного занавеса». По воспоминаниям современника, «кино было для нас буквальным окном в Европу» [8, с. 238].
Указанные факторы, наряду с навязыванием официальной идеологии, официальной культуры, порождали у значительной части молодежи стремление уйти от утверждаемых «сверху» шаблонов, и все больше молодежи стремилось приобщиться к неформальной культурной жизни. Так, заметным явлением, возникшим из интереса к Западу, были стиляги - молодые люди, появившиеся в 1946-1947 гг. на волне смутной неудовлетворенности сталинским казарменным социализмом. Их внешний вид несколько отличался от внешнего вида стиляг 1950-х гг., но стремление выделиться, не быть одинаковыми было тем же, что и позже. В начале 1950-х гг. в написанном «под Крылова» самиздатовском стихотворении «Осел и Соловей» ярко живописался облик стиляги тех лет, выведенный под образом осла, «славного малого», любителя джаза и вольных нравов, попирающего каноны
27
социалистического общежития [9, с. 75]. Не имея возможности напрямую включиться в движение поколенческой общности (аналоги стиляг имелись в Англии, Франции, США, где после войны во всем своем многообразии стали возникать молодежные субкультуры), стиляги конструировали западную жизнь, исходя из обрывочных сведений о ней и из собственных фантазий. Подражая иноземным образцам, продвинутая молодежь создавала свой стиль, свои доморощенные танцы. В начале 1950-х гг. москвичи танцевали экзотические «Руки прочь от Кореи», «Улыбка Уолл-Стрита», «Атомный», «Канадский», «Тройной Гамбургский» [10]. Появился даже так называемый «труменовский стиль». Новшества явочным порядком внедрялись в обиход на танцах и вечерах. Так, А. Козлов, крупная фигура советского джаза, композитор и исполнитель, вспоминал: «Приходили мы обычно компанией, с чуваками и чувихами, которые ждали, когда заиграет наша музыка, чтобы у всех на глазах начать "бацать стилем". Кто-то из нас пробирался в радиорубку, запирался в ней и ставил американскую пластинку... В зале несколько пар бросались танцевать, остальные "правильные" школьники с восхищением и завистью смотрели, а начальство бросалось к рубке и начинало молотить в дверь, угрожая и требуя открыть» [9, с. 72]. Увлечение крамольными танцами и музыкой было повальным.
Работники ВЛКСМ, докладывая о недостатках в культурной работе, неизменно сетовали на засилье западноевропейских танцев в Домах культуры и клубах. Например, в справке отдела агитации и пропаганды ЦК ВЛКСМ о культурно-массовой работе (1952 г.) отмечалось, что в Московском институте внешней торговли, Институте народного хозяйства им. Плеханова, Институте машиностроения молодежь на вечерах танцует одни лишь фокстроты [10]. Безусловно, далеко не все представители молодого поколения приветствовали это. В ЦК ВЛКСМ, в газеты «Комсомольская правда», «Вечерняя Москва», «Московский комсомолец» поступали письма, требующие прекращения исполнения «пошлых западных танцев» [10]. Но они продолжали процветать, несмотря на ограничения и разгромную критику в печати, увязывающую пристрастие к фокстротам, буги-вуги с низкопоклонством перед Западом. Не последнюю роль в живучести иноземных танцев играли меркантильные соображения руководителей клубов и парков культуры, стремившихся к выполнению финансового плана, что было невозможно без привлечения посетителей. Спрос рождал предложение, маскируемое под разрешенные стандарты. В
клубах под видом бальных танцев, которые пытались противопоставить западным, преподавали искусство фокстрота, оркестры вместо заявленной программы вечера исполняли композиции, востребованные публикой, в магазинах продавали пластинки с западной танцевальной музыкой, хотя на этикетках значились русские бальные танцы [11].
Параллельно с субкультурой стиляг процветала нелегальная, но гораздо более широко распространенная криминальная самодеятельность с неписаными, но обязательными к исполнению законами, со специфической модой и канонами общения. Ее атрибуты усваивались не только уголовниками и беспризорниками,но и обычными подростками и юношами из вполне благополучных семей. Не оставив документальных памятников, этот мир запечатлелся в памяти очевидцев и современников. «В дворовой жизни среди мальчишек среднего возраста считался модным этакий симбиоз урки и приблатненного матросика» [9, с. 56]. Молодежь носила мало-козырки, тельники, прохоря, чубчики. Щеголяла матом, феней и наколками. Члены городских подростковых банд питали пристрастие к своего рода униформе: «серая кепка из букле, называемая по таинственным причинам "лондонкой", к ней прилагался белый шелковый шарф и черное двубортное драповое пальто. Широкие брюки лихо заправлялись в сапоги» [12, с. 270]. Социальной базой блатной субкультуры выступали криминализированные слои молодежи. Их представители фактически выступали агентами влияния гигантской системы ГУЛАГа, сбрасывающей в общество выработанные в ее недрах нормы поведения и морали. Например, в 1951 г. комсомольцы и молодые рабочие Тырны-Ауз-ского комбината Кабардинской АССР поддерживали тесные связи с заключенными, заимствуя у них песенный лагерный фольклор, нравы и жаргон [13]. Почти сразу же после окончания войны школьники, студенты и их сверстники на фабриках и заводах начали проявлять повышенное внимание к личным вопросам и «мещанским» ценностям, не одобряемым писателями и поэтами. Так, секретарь ЦК ВЛКСМ Кочемаев на собрании актива Горьковской областной комсомольской организации отмечал тягу молодежи Богородской шорно-седельной фабрики к «бульварным слащавым любовным романам дворянско-мещанских писателей 18 и начала 19 веков», отвлекающих молодых рабочих от их непосредственных задач и порождающих «пессимизм и уныние» [14]. Многие молодые люди, приходя в библиотеку, спрашивали «что-нибудь про любовь», но только старых писате-
28
лей. Популярностью у горьковской молодежи пользовались произведения М. Зощенко и литература религиозного содержания: «О вере в бога и дьявола», «О таинстве святого причастия», «Мысли о религии» [15]. Книгами и брошюрами о хиромантии, спиритизме зачитывались в 1947 г. студенты Казанского государственного университета [16].
Следует заметить, что молодые люди первого послевоенного десятилетия не были любителями прошлого ради прошлого и в целом стремление к неформальной культуре не характеризовало молодежь негативно. В той же прозе и поэзии минувших эпох они искали обыкновенных, человечных персонажей - в противовес приевшимся крупномасштабным фигурам героических советских эпосов, которые обязательно нужно было одобрять и которыми непременно нужно было восхищаться. На литературных пристрастиях молодых читателей сказывалась усталость от перманентного напряжения на грани возможного и желание пожить не исключительно на пользу государства, но и для себя, своих родных и близких. Молодежь интересовала любая, не только старая книга,
пьеса, в которой она могла отыскать ответы на волнующие ее вопросы, узнать, как видят, чувствуют мир ровесники по всей огромной стране. Молодые люди желали прикоснуться к достижениям культуры других стран, и политика советской власти на закрытость культурных границ СССР еще больше усиливала это желание. Отличительной особенностью культурной жизни страны в послевоенные годы стал приход в литературу и искусство свежих сил, обладавших определенной долей самостоятельности суждений. Находясь под «гнетом воспитания», творческая молодежь пока не демонстрировала четко выраженной оппозиции культу личности. Тем не менее, можно с уверенностью сказать, что уже тогда в ее недрах вызревал протест против сталинских эстетических установок, административного руководства политической и духовной жизнью общества. Окончание первого послевоенного десятилетия пришлось на начало периода хрущевской «оттепели», и данное обстоятельство, как нам представляется, способствовало снятию социального напряжения у значительной части советской молодежи, не доводя дело до открытых протестов.
1. Криворученко В.К., Галаган А.А., Динес В.А. и др. Очерки по истории ВЛКСМ. Саратов, 1991.
2. Криворученко В. К. В тисках сталинщины: трагедия комсомола. М., 1991.
3. Бурмистер А. И. Молодежь и сталинская политика послевоенного времени // Опыт осуществления политики КПСС в отношении молодежи: история и современность (19451953 гг.). М, 1989.
4. ПоликовскаяЛ. Мы предчувствие... Предтеча... М., 1997.
5. РГАСПИ. Ф. М-1. Оп. 46. Д. 119. Л. 135.
6. Там же. Д. 70. Л. 125.
7. РГАНИ. Ф. 1. Оп. 6. Д. 642. Л. 118.
8. Сергеев А. Omnibus. Альбом для марок. М, 1997.
9. Козлов А. Козел на саксе. М., 1998.
10. РГАСПИ. Ф. М-1. Оп. 32. Д. 710. Л. 8.
11. Там же. Л. 9.
12. Рейн Е. Мне скучно без Довлатова. Новые сцены из жизни московской богемы. СПб., 1997.
13. РГАСПИ. Ф. М-1. Оп. 32. Д. 639. Л. 35.
14. Там же. Д. 345. Л. 32.
15. Там же. Д. 52. Л. 33.
16. Там же. Оп. 40. Д. 74. Л. 22.
1. Krivoruchenko V.K., Galagan A.A., Dines V.A. et al. Essays on the history of the Komsomol. Saratov, 1991.
2. Krivoruchenko V.K. In the grip of Stalinism: the tragedy of the Komsomol. Moscow, 1991.
3. Burmister A.I. Youth and Stalin's policy in the postwar period //Experience of the implementation policies of the CPSU in relation to youth: history and modernity (1945-1953). Moscow, 1989.
4. Polikovskaya L. We premonition... the Forerunner... Moscow, 1997.
5. Russian State Archive of Socio-Political History. F. M-1. Op. 46. D. 119. L. 135.
6. Ibid. D. 70. L. 125.
7. Russian State Archive of Contemporary History. F. 1. Op. 6. D. 642. L. 118.
8. Sergeev A. Omnibus. Album for stamps. Moscow, 1997.
9. Kozlov A. Goat on the sax. Moscow, 1998.
10. Russian State Archive of Socio-Political History. F. M-1. Op. 32. D. 710. L. 8.
11. Ibid. L. 9.
12. Reyn E. I'm bored without Dovlatov. New scenes from the life of the Moscow bohemia. St. Petersburg, 1997.
13. Russian State Archive of Socio-Political History. F. M-1. Op. 32. D. 639. L. 35.
14. Ibid. D. 345. L. 32.
15. Ibid. D. 52. L. 33.
16. Ibid. Op. 40. D. 74. L. 22.
29
