CC BY
263
ТЕМА НОМЕРА
В.Г. Ледяев, О.М. Ледяева
ОСНОВАНИЯ ЛЕГАЛЬНОГО АВТОРИТЕТА: МАНИПУЛЯЦИЯ И УБЕЖДЕНИЕ
Аннотация
В либеральной традиции легитимность (легальный авторитет) обычно рассматривается как результат более или менее осознанного и свободного выбора граждан, в то время как критическая традиция обращает внимание на власть и господство как ее важнейшем источнике. Проведенный в статье анализ различных форм манипуляции и убеждения («сильная» и «слабая» версии гегемонии, четвертое измерение власти) позволяет заключить, что источниками легитимации часто являются мифы, оправдывающие существующую власть и обыденные практики повседневной жизни, а не рациональный нормативный консенсус. Тем самым процесс легитимизации власти в любом социуме является крайне сложным и запутанным; фактически в реальной практике имеют место довольно разные комбинации и конфигурации «легитимности», отражающие вариативность отношений в современном обществе.
Ключевые слова:
легитимность, политический авторитет, власть, манипуляция, убеждение.
V. Ledyaev, O. Ledyaeva
BASES OF LEGAL AUTHORITY: MANIPULATION AND BELIEF
Abstract
In the liberal tradition legitimacy (legal authority) is usually explained as an outcome of people's free choice while the critical tradition focuses on power and domination as its major source. The analysis of various forms of manipulation and persuasion ('thick' and 'thin' versions of hegemony, manifestations of the fourth dimension of power) allows to conclude that quite often the sources of legitimacy are myths for justifying power and mundane practices of everyday life rather than rational normative agreement among people. Therefore the process of legitimization of power (regime) in any society is extremely complex; in fact, there are quite different combinations and configurations of 'legitimacies', reflecting a wide spectrum of relations in modern society.
Key words:
legitimacy, political authority, power, manipulation, persuasion.
В либеральной («функционалистской») традиции легальный авторитет - признание гражданами обязанностей подчиняться государству и его представителям - обычно объясняется как результат более или менее осознанного и свободного выбора граждан. Политический авторитет рационален, поскольку обеспечивает функционирование социального
порядка; подчинение ему является естественным и отражает принятие индивидами норм социальной системы, а эффективность авторитета напрямую зависит от его признания и согласия людей принять сложившуюся систему, иерархию и принципы управления социумом, т.е. от его легитимности [21, р. 258-261].
Однако данный подход не (в полной мере) учитывает широкий спектр манифестированных и латентных властных практик, в том числе манипулятивных. На это указали те исследователи, которые склонны рассматривать легитимность прежде всего как результат осуществления власти и господства. «Критический» подход к объяснению формирования легитимности сформировался под влиянием К. Маркса и во многом опирается на традиционные марксистские конструкты типа «гегемония» и «ложное сознание», а также «многомерные» объяснения власти, акцентирующие внимание на скрытых (латентных) формах доминирования, обеспечивающих консенсус и принятие населением ценностей, принципов и практик, закрепляющих преимущества властвующих групп (манипуляция, идеологическое господство, непринятие решений, (non-decisionmaking) «правление предвиденных реакций» (the rule of anticipated reactions), «мобилизация предрасположенности» (mobilization of bias) и др. [9; 7; 19]. Социальный порядок и его легитимность «обманывают» людей, не осознающих свои реальные интересы; их сохранение и воспроизводство объясняется представителями данного подхода «дифференциалом власти в социальной системе», который «результируется в привилегиях одних и маргинализации других» [1, p. 265].
Насколько подчинение авторитету действительно является результатом осознанного и автономного выбора граждан, а не следствием манипуля-тивного и внешнего по отношению к ним воздействия со стороны тех, кто заинтересован в сохранении существующего социального порядка и иерархии? На наш взгляд, обозначенные подходы дополняют друг друга: вполне реально учесть идущие от них инсайты и ориентироваться на интегративные объяснения соотношения власти и легитимности, что соответствует одной из центральных задач, стоящих перед исследователями власти [13, p. 438].
Прежде чем рассмотреть некоторые политические процессы необходимо уточнить понятия «манипуляция» и «убеждение».
Манипуляция как вид власти основывается на способности субъекта осуществлять скрытое влияние на объект: «когда Б не осознает намерения А оказать на него влияние, а А способен заставить Б действовать в соответствии со своими желаниями, то мы можем сказать, что имеем дело с манипуляцией» [16, p. 179]. В отличие от других видов способов осуществления власти, где субъект четко декларирует свои интенции в виде команды или путем непосредственного использования силы, при он воздействует на объ-
ект без артикуляции своих пожеланий. Манипуляция может иметь место даже тогда, когда объект не знает о существовании субъекта [4, с. 12-13].
Источником убеждения как формы власти выступают аргументы, которые субъект может использовать для подчинения объекта. Д. Ронг определяет убеждение следующим образом: «В ситуациях, где А представляет аргументы, обращение или увещевания. которые после самостоятельной оценки их содержания с точки зрения своих целей и ценностей принимаются Б в качестве основы его поведения, А успешно осуществляет власть над Б в форме убеждения» [27, р. 32].
Заметим, что не все исследователи считают убеждение формой власти; в иных случаях манипуляция и убеждение обычно либо отождествляются (поскольку с точки зрения объекта манипуляция выглядит как убеждение), либо разводятся по моральным основаниям. Например, по мнению У. Конолли, различие между ними «отражает моральное предубеждение против второго (манипуляции - В.Л., О.Л.), которого нет в отношении первого (убеждения - В.Л., О.Л.)» [14, р. 94]. Однако при сходстве внешней процедуры осуществления манипуляции и убеждения, источники подчинения объекта в них различаются. При убеждении субъект сознательно не утаивает информацию от объекта, поскольку стремится, чтобы объект принял его точку зрения; а при манипуляции он скрывает часть информации или дает неадекватную информацию. Тем самым источником подчинения при убеждении является рациональность (обоснованность) аргументов, которыми обладает субъект, тогда как при манипуляции он обусловлен способностью скрыть важные аргументы (информацию) [4, р. 13]. В контексте нашего анализа различие между манипуляцией и убеждением не столь существенно, как в каких-то иных случаях: если субъект использует рациональные аргументы для формирования и поддержания легитимности своей власти, то имеет место убеждение, если для этих же целей он прибегает к сокрытию информации и обману - манипуляция. Критический подход в объяснении взаимосвязи власти и легитимности фактически акцентирует внимание на манипуляции, естественность которой обусловлена различиями интересов субъекта и объекта власти, тогда как либеральный (функциональный) - на убеждении и авторитете как результате осознанного договора между гражданами и субъектом.
Манипуляция и убеждение внешне могут выглядеть как отсутствие власти; с этой точки зрения их осуществление и эффекты более всего похожи на «чистые» случаи легитимации, когда объект принимает власть субъекта без какого-либо внешнего воздействия, а ориентируется на свои собственные соображения. Манипуляция и убеждение также имеют значительное сходство со скрытыми силовыми и принудительными практиками, которые также осуществляются внешне добровольно без какого-либо
сопротивления объекта. Но в случаях скрытого осуществления силы и/или принуждения (например, власти в форме правления предвиденных реакций или непринятия решений), объект осознает вынужденный с его стороны характер подчинения объекту, а в процессе манипуляции и убеждения он действует, воспринимая себя в качестве полностью автономного агента, не учитывая, что его интенции и преференции сформировались под скрытым (в случае манипуляции) или открытым влиянием субъекта. В отличие от силы и принуждения, которые реально ограничивают выбор объекта, манипуляция и убеждение осуществляются путем воздействия на восприятие объекта. Когда субъект открыто создает препятствия, и именно эти (объективно существующие) препятствия не дают возможность объекту действовать определенным образом, имеет место осуществление силы; когда же объект не видит реальных альтернатив в результате эффективного влияния субъекта на его сознание - манипуляция и/или убеждение [4, p. 13).
В общественно-политической мысли уже имеют место объяснения данной ситуации. В частности, популярным является ее рассмотрение как следствие идеологической гегемонии правящего класса. Опираясь на классические тексты К.Маркса, Ф., Энгельса и, особенно, А. Грамши [8; 1], исследователи объясняют покорность низших классов тем, что правящим классам удалось убедить в их в том, что их зависимое положение, ограниченные возможности, тяготы и невзгоды неизбежны и не могут быть изменены; тем самым формируется согласие людей на принятие существующего порядка без изменения их системы ценностей. У объекта формируется нужное для правящего класса представление о том, что реально, а что не реально; в результате определенные устремления, надежды и пожелания людей квалифицируются как невозможные («пустые мечтания»). Данное объяснение обозначается как «слабая теория гегемонии» (thin theory of hegemony) [26, p. 74].
Результатом идеологического господства оказывается «натурализация» привилегий, неравенства, эксплуатации и других (обычно нежелательных для объекта) сторон общественной жизни, в том числе и политической иерархии, необходимости подчинения, самоограничений, покорности и прочих атрибутов легитимного порядка. Сложившаяся система отношений выглядит как естественная, поскольку иной она быть не может. При этом объект не испытывает «любви» к системе, ощущая ее несправедливость; он может ее даже ненавидеть. Но дело не в том, хорошая система или плохая: она не может быть изменена и сохранится независимо от того, нравится она или нет. Пример, который приводит Скотт -восприятие кастовой системы в Индии в 18 веке. В коллективном историческом опыте неприкасаемых всегда были касты; их каста всегда была низшей, самой эксплуатируемой и никому и никогда не удавалось выйти
из нее. Неудивительно, заключает он, что кастовая система и статус человека в ней приобретают силу естественного закона [26, p. 75]. Другой пример - коренное население Аппалач в исследовании Дж. Гэвенты [19], которое хотя и ощущало несправедливость установленного порядка и свое зависимое положение в нем, но в основной своей массе стоически (фаталистично) приняло уготованную им судьбу, вспоминая опыт поражений и видя очевидные трудности и издержки в случае попытки что-то реально изменить [23, p. 165).
О натурализации существующего порядка писали многие исследователи. Например, Э. Гидденс - о «натурализации настоящего» (naturalization of the present), в котором капиталистическая экономическая структура воспринимается как нечто само собой разумеющееся [20, p. 195]; П. Бурдье подчеркивал «натурализацию произвольности» любого социального порядка, а З. Бауман - неизбежное превращение всего, что не является неизбежным, в невозможное в доминирующей культуре [10, p. 123]. Принятие порядка как естественного и неизбежного по сути исключает реальные альтернативы (даже если они есть, объект их не видит) и в этом смысле является очень эффективным средством достижения подчинения и легитимации. Этот процесс не обязательно является следствием конкретных властных практик отдельных субъектов. В соответствии с нашей концептуализацией власти, ограничивающей власть интен-циональными отношениями между субъектом и объектом, в котором субъект ответственен за его результат [3], не все ситуации принятия неизбежности социального порядка являются следствием властных отношений. Отделяя власть от структурного влияния, осуществляемого независимо от воли и интенций субъекта, мы различаем ситуации, когда легитимность является (а) продуктом властных отношений (субъект осознанно формирует у объекта ощущение естественности существующей социальной системы и/или невозможности ее изменения) и (б) разного рода (объективных) обстоятельств, закрепляющих существующий социальный порядок. Об их роли в легитимации режима речь пойдет далее.
Следующий вариант легитимации, связанный с властными практиками в форме убеждения и манипуляции, можно, вслед за Скоттом [26, p. 7274], назвать «сильной гегемонией» (thick version of hegemony). «Сильная версия утверждает, что господствующая идеология реализуется через убеждение подданных активно верить в ценности, которые оправдывают их доминируемое положение» [26, p. 72]. Как и «слабая теория гегемония», данная идея восходит к А. Грамши и оказывается в центре внимания исследователей власти и легитимности в результате полемики по поводу т.н. «лиц власти» [7; 2]. В отличие от предыдущей версии, где процесс формирования сознания объекта ограничивается внушением ему естественности существующего порядка и невозможности его изменения, в «сильной» вер-
сии сфера сознания объекта, подверженная влиянию субъекта значительно шире, а степень изменения сознания - выше. Объект принимает существующий порядок не вынужденно (потому, что иного не может быть), а в силу признания его рациональности (справедливости, необходимости). Тем самым субъект формирует (изменяет) систему ценностей объекта (в «слабой» версии она в целом сохраняется), делая его принятие существующей системы полностью добровольным и рационализированным.
Возможность гегемонии в «сильной» версии обычно объясняется тем, что господствующий класс фактически использует в своих интересах мощную идеологическую систему государства (образование, церковь, СМИ). В результате осуществления идеологического контроля формируется определенная система ценностей, выражающая интересы тех, кто правит и навязывающаяся всем остальным группам, которые тем самым оказываются идеологически инкорпорированные в социум. С. Лукс считал эту форму власти («третье измерение власти») «высшей» и «наиболее коварной» [7, c. 45], поскольку она фактически исключает возможности сопротивления объекта, не осознающего свои «реальные» интересы.
Хотя Скотт, как и многие другие исследователи, не принимает идеи гегемонии - ни в «сильной», ни даже в слабой версии, его возражения по сути скорее направлены против абсолютизации идей гегемонии и попыток фактически свести к ней объяснение принятия тех или иных социальных практик или норм. В частности, Скотт ссылается на историческую практику, демонстрирующую, что во многих системах господства согласие (consent) людей отсутствовало даже на уровне риторики, «ложное сознание» часто было не в состоянии предотвратить острые социальные конфликты, а низшие классы не были интегрированы идеологически в той степени, как это представлялось в теории. Он подчеркивает, что тезис о гегемонии делает затруднительным объяснение социальных изменений снизу. Что касается «слабой» версии гегемонии («теории натурализации»), то хотя она и выглядит значительно правдоподобнее «сильной», она тем не менее не учитывает, что незнание альтернативы не обязательно автоматически натурализует настоящее; при этом барьеры на пути к пониманию возможных альтернатив не обязательно могут воспрепятствовать возможности предвидеть (вообразить) их [26, p. 72, 74-82]. Ограниченный характер идеологической гегемонии («paper-thin theory of hegemony») раскрывается и с помощью главной теоретической новации Скотта, выраженную в дистинкции между «публичным транскриптом» («открытая интеракция между властными и подвластными») и «скрытым транскриптом» («дискурс, который имеет место «за сценой» вне непосредственного наблюдения со стороны субъекта власти»). Если первый в целом служит легитимации власти, то второй направлен против доминирующей идеологии; в нем подвластные создают и поддерживают соци-
альное пространство инакомыслия. Поэтому сознание подвластных оказывается значительно ближе к реальности, чем это можно было бы предположить исходя из публичного речевого дискурса, и это сохраняет им потенциал понимания политического действия [6, р. 24-26].
То, что определенные группы людей могут находиться под влиянием гегемонистских практик, это очевидно; сам Скотт признает, что большинство социума - это подданные, а не граждане. При определенных условиях (к ним он относит (1) наличие большой вероятности того, что подчиненные группы могут занять властные позиции (это стимулирует терпение и надежду когда-нибудь поменяться местами с нынешними правителями), а также (2) высокий уровень атомизации социума и наличие жесткой системы контроля и наблюдения [26, р. 82-85].) низшие группы «могут принять и даже легитимировать основания своего подчинения» [26, р. 82]. Но эти условия, подчеркивает он, вряд ли могут иметь место в сколь-нибудь масштабных системах господства. Кроме того, даже те, кто осознает наличие идеологической компоненты в сложившемся дискурсе и стремится дистанцироваться от нее часто ведут себя так, как будто она истинна, поскольку тем самым они скрывают свою неспособность вписаться в существующий символический порядок [25, р. 122]. Но это не означает, что в нем полностью отсутствуют возможности противодействия идеологическому диктату и сохранения относительной свободы и автономии в формировании восприятия мира. «Сомнительно, - пишет Скотт, что такая гегемония могла часто превалировать» [26, р. 162].
В современной политической практике элементы идеологического господства в большей или меньшей степени присутствуют во всех странах. Хорошо просматриваются они и в современной истории России. После 1917 года власть над сознанием людей стала играть едва ли не центральную роль в механизме политического господства. В 1990-е гг. идеологический плюрализм и свобода слова разрушили интегральную (по Д. Ронгу) идеологическую власть коммунистической элиты и создали иную ситуацию, хотя в целом роль идеологического фактора в общественной жизни не снизилась. В последнее десятилетие отчетливо проявилась тенденция к усилению монополии правящей элиты в механизме формирования политического сознания российского общества. Это проявляется, прежде всего, в том, что государственные телевизионные каналы (а именно они остаются главным каналом получения информации для основной массы граждан и наиболее эффективным средством формирования политического сознания населения) строго выдерживают идеологическую линию, заданную правящей элитой, практически не предоставляя эфир политическим оппонентам. Критики нынешнего режима (пока?) могут высказываться в некоторых печатных СМИ и Интернете, однако это не может компенсировать их отсутствия на телевидении. Особенно сильное
пропагандистское воздействие имеет место в период избирательных кампаний, когда использование государственного телевидения для поддержки определенных партий и кандидатов выходит далеко за пределы формальных и моральных ограничений.
В итоге в идеологической сфере российского общества произошли заметные изменения. Если доминирующей идеологией начала и середины 1990-х гг. был экономический либерализм, ориентированный на минимизацию регулирующих функций государства и выполнявший при этом роль идеологического прикрытия завоевания собственности, то с начала 2000х гг. наметился «консервативный сдвиг», что вполне отвечало потребностям доминирующих акторов в поддержании статус-кво. Широкое распространение получили идеологические конструкты, в которой превозносятся ценности государства, державы, стабильности, порядка, управляемости, традиционного уклада, самобытности. Соответственно, ценности демократии, свободы, модернизации и вхождения в мировое сообщество занимают периферийное место в общественном сознании и системе ценностей политического класса [5]. При этом многие российские граждане, даже недовольные нынешним режимам, не видят ему реальной (или нормальной) альтернативы. Насколько эта реальная альтернатива действительно маловероятна в современной России, или же отсутствие альтернативы является скорее мифом, чем реальностью - отдельный вопрос, выходящий за рамки нашего анализа. Но очевидно, что принятие нынешней власти для многих групп российских граждан имеет отчасти вынужденный характер, отчасти является результатом целенаправленных усилий и идеологических практик правящего класса.
Оценить баланс манипуляции/убеждения в этих практиках весьма непросто. Но очевидно, что многие идеи, навязываемые нынешней элитой населению, вряд ли серьезно воспринимаются ее представителями. Насколько административно-политическая элита на самом деле придерживается заявленных ею постулатов («публичных транскриптов» по Скотту)? С одной стороны, многие из них в целом соответствуют ее ментальности. С другой стороны, трудно поверить в то, что власть убеждена, например, в реальной угрозе со стороны «американского империализма» или считает, что назначения губернаторов действительно будут способствовать борьбе против терроризма. Сомнения в искренности власти (а именно искренность отличает убеждение от манипуляции, заключающейся в сознательном навязывании ложной информации) возникают и вследствие того, что она сама постоянно нарушает многие заявленные ею приоритеты и направления деятельности. Это касается, например, деклараций о стремлении к «диктатуре закона», демократии, формированию независимого от власти гражданского общества и т.д.
Близкими к манипуляции и убеждению являются властные практики, обозначенные как «четвертое измерение власти». Изначально данное выражение было использовано Дигизером [15] в отношении концепции власти М. Фуко, которая выходила за рамки даже трехмерной концепции власти С. Лукса. На наш взгляд, в этом русле располагается концепция символической власти П. Бурдье, а также подходы ряда современных автором, принимающих ее «четырехмерное» объяснение (М. Хаугард, С. Клегг, Б. Фливберг). Фактически речь идет о тех видах влияния, которые не были интенциональными или даже не осознавались теми или иными субъектами, а также институциональных, культурных, дискурсивных, и других практиках, стимулирующих и закрепляющих существующий социальный порядок.
У этих мыслителей власть заполняет все пространство социума; она везде и ее поэтому нельзя избежать и выстроить систему, где не будет доминирования одних над другими. Хотя Фуко и отказывается видеть власть в качестве исключительно «негативного» феномена, подчеркивая, что власть не только «репрессивна», но и «продуктивна» [17, p. 119], он по сути не дифференцирует ее формы с точки зрения их легитимно-сти/нелегитимности (законности/незаконности). Тем самым в отличие от Лукса и др., Фуко отвергает «модель разумного и автономного морального агента» и, соответственно, «эмансипаторский идеал общества, в которых индивиды свободны от негативных воздействий власти [7, с. 134; 24, p. 149-158]. И хотя подчеркивает, что власть осуществляется только над свободными субъектами и лишь постольку, поскольку они свободны [18, p. 229], все же для него власть связана с социализацией, социально заданными практиками и ролями, интернализацией ограничений и самоконтроля. Как в случае с интенциональными формами власти, когда субъект стремится к формированию определенных установок и ценностей объекта, легитимность оказывается не продуктом свободного выбора индивида, а результатом действия определенных социальных структур («власти»), (пред)определяющих принятие объектами заданного социального порядка, сложившейся иерархии и конфигурации ее носителей.
У Бурдье «символическая власть» проявляется в характере структурирования социальной реальности на основе достижения консенсуса в определенном видении мира и легитимации соответствующего когнитивного порядка [12, p. 166]; поэтому Бурдье называет ее «властью создавать мир» («world-making») [11, p. 23]. Это власть конституирования данности, заставляющая людей видеть и верить, подтверждать или менять их восприятие мира; она навязывает определенное отражение различий между группами, фактически создавая эти различия, делая их видимыми и явными и, тем самым, формируя эти социальные группы и их социальные позиции.
Символическая власть осуществляется не в виде открытых и осознанных актов, а через способы отражения, оценки и действия, которые конституируются совокупностью диспозиций, формирующих восприятия и установки людей и потому находятся за уровнем сознания и волевого контроля. В этом аспекте Бурдье, как и Фуко, выходит за пределы даже луксовского «третьго лица власти» (за «ложное сознание»). «Символическая власть - это невидимая власть и она может осуществляться только при соучастии тех, кто не хочет знать, что является ее объектом и даже сам ее осуществляет» [12, p. 164]. Люди признают легитимность власти, существующую иерархию, не понимая, что эта иерархия и этот порядок произвольны [6; 22].
В настоящее время наиболее последовательно обосновывает идею многомерной власти М. Хаугард. Используя терминологию П. Бурдье, Хау-гард объясняет «четвертое измерение власти» как результат «габитуса, формирующий сознание» («consciousness-rising habitus») или «практического знания» («practical consciousness knowledge») . Люди знают, как действовать в повседневной жизни и контролировать других. Это знание создает интерпретативный горизонт, который становится частью бытия человека и играет центральную роль в повседневном воспроизводстве социальных структур. Но у акторов есть и «дискурсивное сознание высокого уровня» ("higher-level discoursive consciousness"). В процессе формирования сознания габитус «переносится» на дискурсивный уровень, и если дискурсивное знание соответствует их практическому знанию (габитусу), то человек воспринимает те или иные идеи не как результат влияния внешнего авторитета, а как нечто уже известное ему из его габитуса [13, p. 437-438] . Тем самым принятие или непринятие власти и сложившейся иерархии оказываются не столько результатом самостоятельного (независимого) выбора, сколько продуктом предшествующего опыта.
Таким образом, процесс легитимация власти (режима) в любом социуме оказывается крайне сложным и запутанным, а персональные и рациональные аргументы акторов относительно обязанности (необходимости, целесообразности, рациональности) признания власти формируются под влиянием широкого комплекса властных практик и структур господства. Поэтому внешне добровольная поддержка режима, в том числе и явно недемократического, может быть продуктом внешних по отношению к индивиду обстоятельств и социальных сил. Манипуляция и убеждение являются неотъемлемой составляющей формирования определенного отношения к власти, политической системе и социальному порядку в целом. Тем самым, согласие и легитимность (их внешние атрибуты) оказываются не столько следствием осознанного выбора людей в условиях свободы, сколько продуктом власти, вторгающейся в этот выбор. В результате в реальной практике имеют место довольно разные
комбинации и конфигурации «легитимности», отражающие вариативность отношений в современном социуме.
Литература
1. Грамши Ф. Тюремные тетради. Часть первая. М.: Издательство политической литературы, 1991.
2. Ледяев В.Г. Власть, интерес и социальное действие // Социологический журнал. 1998. №1-2.
3. Ледяев В.Г. Власть: концептуальный анализ // Полис (Политические исследования). 2000. №1.
4. Ледяев В.Г. Формы власти: типологический анализ // Полис (Политические исследования). 2000. №2.
5. Ледяев В.Г. Власть, авторитет и господство в России: основные характеристики и формы // Политическая концептология. 2009. №4.
6. Ледяев В.Г., Ледяева О.М. Многомерность политической власти: концептуальные дискуссии // Логос. 2003. №4-5.
7. Лукс С. Власть: Радикальный взгляд. М.: Издательский дом ГУ-ВШЭ,
2010.
8. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955.
9. Bachrach P., Baratz M.S. Power and Poverty: Theory and Practice. New York, London, Toronto: Oxford University Press, 1970.
10. Bauman Z. Socialism, the Active Utopia. NY: Holmes and Meier, 1976.
11. Bourdieu P. Social space and symbolic power // Sociological Theory. 1989. Vol. 7. №1.
12. Bourdieu P. Language and Symbolic Power. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1991.
13. Clegg S.R., Haugaard M. Discourse of power // The Sage Handbook of Power / Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
14. Connolly W. The Terms of Political Discourse. 3rd. ed. Oxford: Blackwell, 1993.
15. Digeser P. The Fourth Face of Power // The Journal of Politics. 1992. Vol. 54. №4.
16. Easton D. The perception of authority and political change // Authority /Ed. by Carl Friedrich. Cambridge (Mass.), 1958.
17. Foucault M. Truth and power // Power / Knowledge: selected interviews and other writings, 1972-1977 /Ed. by Colin Gordon. NY: Pantheon Books, 1980.
18. Foucault M. The Subject and Power // Power: Critical Concepts /Ed. by John Scott. Vol. 1. L.: Routledge, 1994.
19. Gaventa J. Power and Powerlessness: Quiescence and rebellion in an Appalachian Valley. Urbana: University of Illinois Press, 1980.
20. Giddens A. Central problems in Social Theory: Action, Structure, and Contradiction in Social Analysis. Berkeley: University of California Press, 1979.
21. Gordon R. Power and legitimacy: from Weber to contemporary theory // The Sage Handbook of Power /Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
22. Harriss G.S. Political power as symbolic capital and symbolic violence // Journal of Political Power. 2011. Vol. 4. №2.
23. Haugaard M. Reflections upon power, legitimacy and the constitution of the social subject // Journal of Political Power, 2011. Vol. 4. №2.
24. Hindess B. Discources of Power: From Hobbes to Foucault. Oxford: Blackwell, 1996.
25. Torfing J. Power and Discourse: towards an anti-foundationalist concept of power // The Sage Handbook of Power / Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
26. Scott J.C. Domination and the art of resistance: hidden transcripts. New Haven, 1990.
27. Wrong D.H. Power. It's Forms, Bases, and Uses. With a new introduction by the author. Third edition. New Brunswick and London: Transaction Publishers, 2002.
References
1. Gramshi F. Tyuremnye tetradi. Chast' pervaya. M.: Izdatel'stvo poli-ticheskoi literatury, 1991.
2. Ledyaev V.G. Vlast', interes i sotsial'noe deistvie. Sotsiologicheskii zhurnal. 1998. №1-2.
3. Ledyaev V.G. Vlast': kontseptual'nyi analiz. Polis (Politicheskie issledo-vaniya). 2000. №1.
4. Ledyaev V.G. Formy vlasti: tipologicheskii analiz. Polis (Politicheskie issledovaniya). 2000. №2.
5. Ledyaev V.G. Vlast', avtoritet i gospodstvo v Rossii: osnovnye kharak-teristiki i formy. Politicheskaya kontseptologiya. 2009. №4.
6. Ledyaev V.G., Ledyaeva O.M. Mnogomernost' politicheskoi vlasti: kont-septual'nye diskussii. Logos. 2003. №4-5.
7. Luks S. Vlast': Radikal'nyi vzglyad. M.: Izdatel'skii dom GU-VShE, 2010.
8. Marks K., Engel's F. Nemetskaya ideologiya. Marks K., Engel's F. Soch. T. 3. M.: Gosudarstvennoe izdatel'stvo politicheskoi literatury, 1955.
9. Bachrach P., Baratz M.S. Power and Poverty: Theory and Practice. New York, London, Toronto: Oxford University Press, 1970.
10. Bauman Z. Socialism, the Active Utopia. NY: Holmes and Meier, 1976.
11. Bourdieu P. Social space and symbolic power. Sociological Theory. 1989. Vol. 7. №1.
12. Bourdieu P. Language and Symbolic Power. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1991.
13. Clegg S.R., Haugaard M. Discourse of power. The Sage Handbook of Power. Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
14. Connolly W. The Terms of Political Discourse. 3rd. ed. Oxford: Blackwell, 1993.
15. Digeser P. The Fourth Face of Power. The Journal of Politics. 1992. Vol. 54. №4.
16. Easton D. The perception of authority and political change. Authority. Ed. by Carl Friedrich. Cambridge (Mass.), 1958.
17. Foucault M. Truth and power. Power. Knowledge: selected interviews and other writings, 1972-1977. Ed. by Colin Gordon. NY: Pantheon Books, 1980.
18. Foucault M. The Subject and Power. Power: Critical Concepts. Ed. by John Scott. Vol. 1. L.: Routledge, 1994.
19. Gaventa J. Power and Powerlessness: Quiescence and rebellion in an Appalachian Valley. Urbana: University of Illinois Press, 1980.
20. Giddens A. Central problems in Social Theory: Action, Structure, and Contradiction in Social Analysis. Berkeley: University of California Press, 1979.
21. Gordon R. Power and legitimacy: from Weber to contemporary theory. The Sage Handbook of Power. Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
22. Harriss G.S. Political power as symbolic capital and symbolic violence. Journal of Political Power. 2011. Vol. 4. №2.
23. Haugaard M. Reflections upon power, legitimacy and the constitution of the social subject. Journal of Political Power, 2011. Vol. 4. №2.
24. Hindess B. Discources of Power: From Hobbes to Foucault. Oxford: Blackwell, 1996.
25. Torfing J. Power and Discourse: towards an anti-foundationalist concept of power. The Sage Handbook of Power. Ed. by Stewart R. Clegg and Mark Haugaard. L.: Sage, 2009.
26. Scott J.C. Domination and the art of resistance: hidden transcripts. New Haven, 1990.
27. Wrong D.H. Power. It's Forms, Bases, and Uses. With a new introduction by the author. Third edition. New Brunswick and London: Transaction Publishers, 2002.
