Основания экспериментальной психологии Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

классификацию в реальной жизни 20-30-х годов).

В настоящее время пробуждается интерес к творческому наследию и оригинальным текстам ученого. Особое место в его научных изысканиях занимают психологические работы: К вопросу о значении идеи параллелизма в психологии, 1894; Понятие души и психической жизни в психологии, 1895; вышеупомянутая магистерская диссертация и др. Среди них наибольшее зна-

чение имеет часто цитируемый труд «Основания экспериментальной психологии» (1895). Редколлегия сочла целесообразным откликнуться на юбилейную дату Н.Я. Грота (110-летие со дня смерти) публикацией этой классической статьи, многие идеи которой имеют непреходящую историческую и содержательную ценность. Текст воспроизводится в современной орфографии и пунктуации с сохранением отдельных архаичных авторских выражений.

ОСНОВАНИЯ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ*

НИКОЛАЙ ГРОТ

Предисловие

Желая дать широкое распространение идее экспериментальной психологии, я решился разослать несколько сот оттисков настоящей статьи в редакции журналов и газет, профессорам университетов и другим специалистам, прося - по поводу ее содержания - отзывов, указаний и критических замечаний в печати (так как статья была напечатана в журнале) или в частных письмах (на имя редакции журнала). Все это нужно не для меня лично и не для успеха книжки, которую я не намерен пускать в продажу, а исключительно для пользы дела, так как вопросы, обсуждаемые в статье, имеют первостепенную важность для будущего не только психологии, но и всех наук гуманитарных и в особенности педагогики, что уже прямо имеет практический интерес для школы и для воспитания вообще. Все замечания, даже несправедливые и резкие, основанные на недоразумениях и ошибочном понимании моих мыслей и слов, приму с благодарностью и отнесусь к ним со вниманием - в виду предполагаемой дальнейшей разработки вопросов, затронутых в этом очерке.

Автор

* Оттиск из ноябрьской книги журнала «Вопросы Философии и Психологии», 1895, № 5 (30), с. 568-618. - М., Кушнерев, 1896, 55 с.

Основания экспериментальной психологии.

[I.]

Внимательное изучение психологической литературы за последнее пятилетие приводит к убеждению, что старая рознь между различными направлениями психологии, метафизическими и опытными, все более и более стушевывается и что близится то время, когда мы будем иметь дело с единой наукой психологией, в которой все частные направления в изучении психологических проблем сольются в одно русло, и существенные приобретения старой спекулятивной (так называемой метафизической) психологии в школах Платона, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Канта и др., войдут в органическое соединение с обильными результатами опытного изучения душевной жизни, ее явлений и законов, в психологии эмпирической, в школах Локка, Юма, Томаса Рида и их новейших преемников.

На первый взгляд такое утверждение может показаться парадоксальным, ибо что общего, по-видимому, между психологией душевных сил, способностей, субстанций, - и психологией явлений, теорией их «сосуществования и последовательностей?» По весьма еще упорно распространенному

мнению, - вернее предрассудку, - эти два направления исключают друг друга: они всегда враждовали между собою и стремились друг друга заглушить. Допустим однако, что понятие психического явления успехами современной научной психологии будет существенно переработано*, и тогда без сомнения должно будет измениться отношение между психологией эмпирической и метафизической.

Может оказаться, что и спекулятивная психология всегда изучала и часто правильно освещала так называемые «явления» психической жизни, а психология эмпирическая лишь накопляла новые факты для правильного истолкования «законов» этих явлений и для уразумения их «сущности».

Несомненно, что и старая эмпирическая психология в широкой степени опиралась на некоторую метафизическую теорию о непроходимой пропасти между субстанцией и ее явлениями, и тем самым молчаливо признавала бытие субстанций вне и позади явлений. Если допустить, что это противуположение [так у авт.!], основанное на неправильной психологии познания, отжило свое время и что сама психология как наука призвана его устранить и переработать, то станет ясно, что чисто метафизический спор между психологией эмпирической и спекулятивной потеряет всякое значение и что ближайшею задачей науки психологии будет, минуя этот спор, заимствовать и ввести в область материалов своих все те глубокие и верные психологические наблюдения и обобщения, которые были сделаны великими психологами и душеведами всех веков, к какому бы направлению они ни принадлежали, т.е. как бы они ни рассуждали об отношении субстанции души к явлениям душевной жизни. Все эти последние рассуждения -

* Такою переработкой заняты многие психологи нашего времени. См. ниже статью Л.М. Лопатина «Явление и сущность в жизни сознания» и нашу статью «Жизненные задачи психологии» в кн. IV «Вопросов [философии и психологии]» (1890).

метафизиков и эмпириков - носили гипотетический характер и были обобщениями приблизительными. Для представителя

науки психологии важны в них не конечные

** 1

гипотетические выводы**, а те факты и наблюдения, которые их вызывали и в них обобщались. Другими словами, психологические теории суть тоже факты и документы для психологии как науки и изучение истории психологии есть в то же время изучение и путь к разрешению многих существенных психологических вопросов.

Переворот в судьбах психологии, о котором мы говорили, готовится на почве нового, третьего, направления этой науки, которое крепнет и развивается в наши дни и называется экспериментальным***. Экспериментальная психология не довольствуется непосредственным наблюдением душевных явлений и умственною переработкой наблюдений в обобщения и гипотезы, а ставит себе задачею искусственно направлять эти явления и сознательно допрашивать природу со стороны ее существования и содержания. Экспериментальная психология имеет дело не с субстанциями и явлениями, а с фактами душевной жизни и деятельности, и факты эти гораздо шире и

** В духе спиритуализма, материализма и параллелизма, - дуализма, монизма или плурализма [так у авт.].

*** Весьма замечательно, что во всех трудах лучших современных представителей экспериментальной психологии в Германии, Франции, Англии и в Америке замечается широкая примирительная тенденция по отношению к метафизической психологии. Проблема о душе не только уже не изгоняется безусловно из опытной психологии и философии, но делаются часто попытки новой постановки ее на почве опыта как вообще попытки основания новой «опытной» метафизики (Ср. Fouillée: L'avenir de la métaphysique fondée sur l'experience. Paris, 1889. Wundt: System der Philosophie. Leipz., 1889). Для психологии особенно характерны в этом отношении, кроме известных воззрений Вундта, некоторые главы в сочинении американского психолога Джемса: Principles of Psychology (1890), а также недавно вышедшее сочинение выдающегося американского психофизиолога Лэдда: Philosophy of Mind. An essay in the metaphysics of psychology. London, 1895.

разнообразнее, чем психические явления, с

которыми имела дело старая эмпирическая

*

психология .

Документы, раскрывающие факты человеческой душевной жизни, весьма многочисленны; они широко и обильно разбросаны вокруг нас, и мы их еще почти не изучали, не допрашивали, - вся литература человеческая, все искусство, вся наука, религия, философия, все исторические деяния людей, их быт, нравы и законы, произведения архитектуры, живописи, скульптуры, музыки, поэзии, формы государственной и общественной жизни - все это психические факты и документы мышления, творчества, чувства, воли людей, и мы еще не изучали их психологически.

Не изучали потому, что не умели изучать, допрашивать, т.е. психологически экспериментировать**. Все эти психологические документы суть создания человеческих личностей в их единичной или коллективной работе. Но умели ли мы до последнего времени изучать психологически чужую душевную личность в ее восприятиях и деятельностях, в переживаемых ею душевных процессах, в ее развитии, в ее

* Уже по окончании этой статьи и сдачи ее в набор мы получили от нашего товарища, А.И. Введенского, изданный под его редакцией в. С.-Петербурге перевод прекрасной книжки Бине, Анри, Куртье и Филиппа: «Введение в экспериментальную психологию», пер. Е.И. Максимовой «по тексту, исправленному и дополненному В. Анри для русского издания». В этой полезной книжке, на которую мы еще имеем возможность сделать в корректуре несколько ссылок, говорится между прочим: «Экспериментальная психология независима от метафизики; но она не исключает метафизических изысканий. Сама она не предполагает никакого определенного решения великих проблем жизни и духа; сама она не имеет никаких стремлений - спиритуалистических, материалистических или монистических; она - наука о фактах природы и больше ни о чем» (стр. 172).

** Мы разумеем здесь, между прочим, возможность экспериментировать над впечатлениями, чувствами и мыслями, которые возбуждают в людях создания мысли и творчества прежних поколений, и изучать экспериментально процессы мышления, творчества и др. в настоящем их применении (См. ниже).

мышлении, - в ее творческой и созидательной работе, - в ее наклонностях, стремлениях и поступках?

Психолог, не только метафизик, но и эмпирик старой школы, замыкался в себя и, чаще всего, со стороны, - иногда урывками, тайком, - наблюдал ближних, не допрашивая, как следует, ни себя, ни их; собирая эти отрывочные наблюдения, он строил теории и более или менее смелые гипотезы, которых не проверял и не давал средства другим проверить, ибо не сообщал обыкновенно документов, на основании которых делал свои выводы.

Задача и основной смысл экспериментальной психологии заключается именно в том, чтобы прекратить эту замкнутую, скрывающую концы свои работу самонаблюдения и наблюдения и поставить все обобщения психологии на почву точного изучения, допрашивания, проверки, как это делают другие науки опыта. Значит ли это, что психология экспериментальная должна навсегда отказаться от решения важнейших для человеческого духа проблем, которые ставила психология метафизическая? - Нисколько: проблемы психологии во всей своей своеобразности останутся такими точно, какими они были до сих пор, ибо эти проблемы - не выдумка, а реальный факт. Они сами суть факты психологии человека и как таковые подлежат изучению и решению помощью [«с» у авт. нет] экспериментального метода.

Следует ли далее из того положения, что психология должна стать экспериментальной наукой, заключать, что ее методы должны быть аналогичны методам так называемых физических наук и должны состоять только в изучении физических и физиологических условий психологических состояний, процессов и продуктов? -Отнюдь нет: психические факты останутся навсегда особыми, психическими фактами, совершенно отличными от физических и физиологических и требующими особых приемов и методов изучения. Психофизика и психофизиология - только преддверие на-

стоящей экспериментальной психологии, которая будет изучать экспериментально чисто психические факты в их своеобразной природе - как факты сознания, мысли, чувства, хотения и психического действия. В этом направлении уже работают многие представители экспериментальной психологии на западе, изучая, наприм.[ер], экспериментально процессы восприятия, памяти, ассоциации идей - в их психическом содержании и отношениях, независимо от сопровождающих их физиологических процессов. Ведь и физиология своеобразно изучает некоторые физиологические процессы, независимо от химических и физических моментов, которые в них входят.

Это не значит, что психолог должен быть невеждою в физиологии и анатомии организма. Не следовало бы в наше время ни одному образованному человеку, а тем более ученому, да еще психологу, пребывать в неведении относительно строения и функций человеческого и вообще животного организма. Элементы анатомии и физиологии, как и всех прочих естественных наук, должны скоро стать предметом общего образования. Тем не менее, задачи экспериментальной психологии существенно шире задач психофизиологии и психофизики, и последние могут входить в состав первой только как части, составляя переходную область между «экспериментальной физиологией» и «экспериментальной психологией». Для того, чтоб убедиться в этом вполне, необходимо разобрать своеобразные черты психологического наблюдения и психологического эксперимента - в отличие от физического наблюдения и эксперимента.

II.

Психологическое наблюдение, на какой бы ступени оно ни стояло, на какой бы объект ни обращалось, есть прежде и главнее всего самонаблюдение, но не в смысле старого приема самосозерцания нашего «я» - в отвлеченных его свойствах, способно-

стях и отрешенной от вещества субстанциональности, а лишь в том смысле, что отдельные психические факты в их собственно психическом содержании, как факты ощущения, представления, чувства, хотения проч., даны только самосознанию и никакими внешними чувствами наблюдаемы быть не могут. Внешними чувствами мы можем наблюдать только проявления и выражения душевных состояний, а не самые эти состояния, которые как таковые даны только в самосознании каждого субъекта. В этом основном положении согласны между собою все современные психофизиологии запада и все представители психологии экспериментальной. «Наши ощущения, эмоции и желания представляют наше личное достояние, доступное только нам самим» (Бине, стр. 185). Да едва ли такая элементарная истина и может возбуждать какие-либо сомнения и разногласия.

Поэтому, если мы делаем наблюдения над чужою душевною жизнью по ее выражениям и проявлениям, то с процессами этой душевной жизни можем знакомиться только в той степени, в какой мы одарены способностью симпатически переживать сами, реально или идеально (помощью [«с» нет] воображения), эти чужие душевные состояния. При этом, как мы увидим далее, для постановки такого изучения чужой душевной жизни на почву экспериментальную, весьма существенно, если не безусловно необходимо, добровольное и сознательное участие в эксперименте других лиц, душевная жизнь которых изучается, - участие, выражающееся в сообщении ими экспериментатору, тем или другим способом, своих самонаблюдений. Все науки естественные, до физиологии включительно, наблюдают и изучают факты природы при помощи внешних чувств, преимущественно же зрения. Но видеть факты психические невозможно, ибо они не имеют никаких пространственных очертаний, никаких физических форм, цветов и других подобных свойств. Поэтому психические факты доступны наблюдению только

путем внутреннего чувства, называемого самосознанием, и могут быть изучаемы только при участии самонаблюдения. Доступные же внешним чувствам выражения их в движениях, мимике, слове, письменах и иных знаках, суть лишь символы, толкование которых неизбежно в известном смысле субъективно, т.-е. основано опять на самонаблюдении нашем, на наблюдении нами в себе душевных состояний, которые мы сами переживаем по поводу этой символики чужих душевных состояний, непосредственно нам недоступных. Отличие экспериментальной психологии от простой наблюдательной заключается в том, что для устранения субъективности в толковании чужих психических состояний мы прибегаем к показаниям и свидетельствам самих лиц, их переживающих, так что самонаблюдение из единичного становится коллективным. Свое самонаблюдение мы проверяем самонаблюдениями других людей и, искусственно вызывая в целом ряде субъектов (с их собственного согласия) те или другие психологические перемены, явления и процессы, исследуем - на основании их показаний - состав, взаимную связь и причинную зависимость душевных фактов*. Таков общий смысл и таковы общие особенности психологической экспери-ментации [так у авт.]. Рассмотрим теперь подробнее элементы, которые в нее входят.

Первым и главным элементом ее, как мы уже показали, является самонаблюдение. Спрашивается: может ли самонаблюдение быть орудием точного и объективного изучения психических состояний и фактов? Со времени Огюста Конта многие естествоиспытатели и представители точной науки повторяют банальную фразу о недостоверности (субъективности) и даже невозможности самонаблюдения. Недостоверно-де оно потому, что когда субъект наблюдает самого себя, а не природу вне себя, то неизбежно вносит в тол-

* О коллективном или сравнительном самонаблюдении см. у Бине стр. 156, 158 и след.

кование душевных состояний свои субъективные (индивидуальные) особенности, состоящие в известном индивидуальном складе представлений, понятий, чувств, стремлений, склонностей, верований и проч. Невозможно же оно потому, что в сущности, когда в сознании что-либо происходит, то все внимание сосредоточено на переживаемом душевном состоянии и мы не можем его наблюдать иначе, как по воспоминанию, так как если перенесем центр тяжести сознания на это наблюдение, то наблюдаемое состояние исчезнет или так ослабеет, что уже точное восприятие его как реального факта станет невозможно. На этих софизмах, весьма напоминающих древние софизмы элейца Зенона о летящей стреле и об Ахилесе [так у авт.] и черепахе, направленные «против реальности движения», основано несправедливое недоверие к самонаблюдению как органу познания душевных состояний.

Если добросовестно психологически разобрать элементы внешнего наблюдения, то вопросы о степени достоверности, объективности и возможности того и другого придется решить не только в смысле равноправности обоих способов и изучения действительности, но даже в смысле некоторых существенных преимуществах самонаблюдения.

В области внешнего чувства и основанного на нем наблюдения физических явлений возможны тоже ошибки, происходящие от иллюзии чувств, а также совершенно субъективного или предвзятого толкования восприятий. Вообще необходимо сознать ясно и раз навсегда, что субъективность и объективность - свойства ума, а не восприятия, что они наступают только с момента толкования восприятия, т.-е. отнесения их к объектам, которые суть лишь представления, составленные из других восприятий, и соотнесения отдельных восприятий друг с другом. Еще Давид Юм полтораста лет назад совершенно правильно утверждал, что возможность заблуждения всецело лежит в операциях мысли, а не

вне ее, т.-е. в возможности неправильного отнесения идей к впечатлениям, с которыми они не имеют ничего общего, и обратно. Сами по себе, и ощущения, и представления, и идеи как психические факты все одинаково реальны и истинны. Субъективность сводится к неправильному толкованию отношений между ними и причинами, их вызвавшими, - под влиянием известных чувств, склонностей и вообще индивидуальных особенностей душевного склада наблюдателя и истолкователя. Но эта субъективность в равной мере возможна при толковании и внешних, и внутренних восприятий, и если мы, благодаря логическим свойствам и законам нашего ума, способны отрешаться от нее в толковании внешних восприятий, то в той же мере можем быть объективны в анализе и истолковании внутренних восприятий. В психологии личный интерес может даже иногда содействовать точности и глубине самонаблюдений*.

Что же касается до возможности точного «самонаблюдения», то она доказывается самою возможностью точного «наблюдения», ибо всякое наблюдение есть прежде всего форма самонаблюдения. Ведь мы можем наблюдать мир только сквозь призму своих ощущений, т.-е. наблюдая свои ощущения как душевные состояния, вызываемые внешними нам событиями и переменами. Мы познаем в их качествах и отношениях мир и его явления. Если мы при этом умеем точно различать и отожествлять [так у авт.] свои ощущения как показатели и символы внешних фактов, то только в силу способности нашей к точному и отчетливому самонаблюдению. Наблюдая что-либо: химическое вещество или процесс, физическое явление, предмет

* Ср. Бине. «Введ[ение] в эксперим. психологию», стр. 161: «Мы выдвигаем на первый план, по их значению, такие самонаблюдения, которые производятся каким-либо лицом в видах его личного интереса, напр. самонаблюдения в форме признания или исповеди, делаемой врачу, священнику, начальнику^)».

неодушевленный, растение, животное, органическую клетку в микроскоп и проч., мы наблюдаем только свои ощущения, т.-е. непрерывно самонаблюдаем, и если мы не замечаем, что имеем при этом дело с двумя различными фактами - своим психическим состоянием, которое направляем, изменяем и регулируем, и его содержанием как символом внешних событий, - то это происходит от непривычки анализировать свои психические процессы. Но если так, то есть если никакое наблюдение не обходится без самонаблюдения, то почему самонаблюдение возможно и может быть точно, только когда оно имеет объектом ощущения наших внешних чувств? Очевидно, что коренная способность «точного объективного самонаблюдения» должна простираться и на восприятие нами наших представлений, чувствований, эмоций, стремлений как объективных фактов внутреннего опыта. Нам говорят, что для психологического самонаблюдения нужно постоянное раздвоение сознания и внимания. Но способность такого раздвоения есть именно основное свойство нашей «психики», как говорят натуралисты, т.-е. нашего сознания, ума, души, - какой бы термин мы ни употребили. Раздвоение на субъект и объект, на наблюдателя и наблюдаемое - самый первоначальный факт сознания, ибо всякий объект есть наше же душевное состояние - наше ощущение, чувствование, представление или иное психическое состояние: ведь «нет никакого объекта вне субъекта - вне наших психических состояний, называемых восприятиями». И как нет надобности ни в каком искусственном раздвоении сознания, чтобы следить за своими ощущениями, восприятиями, представлениями, относящимися к внешнему миру, так нет никакой надобности в таком раздвоении, чтобы правильно следить за своими психическими состояниями как таковыми и наблюдать их свойства и отношения. Конечно, точное, отчетливое и безошибочное их различение, отождествление и вообще наблюдение есть дело на-

выка, опыта, развития и даже некоторого искусства, но ведь то же самое можно сказать и о способности точного восприятия и анализа внешних ощущений: и она не дается сразу и составляет результат навыка, упражнения и развития. В точном наблюдении явлений природы помощью [«с» нет] наших внешних чувств люди науки упражняются и изощряются давно. В точном же наблюдении своих психических состояний

- их течения, связи, взаимной зависимости

- до сих пор более изощрялись художники, особенно художники слова, чем люди науки. Нельзя хорошо научиться тому, что отрицаешь и признаешь бесплодным. Люди же науки, даже иногда психологи, не сознавали необходимости приобретения особых навыков, опыта и искусства в самонаблюдении. Иногда, правда, способность глубокого объективного самонаблюдения, как и всестороннего и отчетливого внешнего наблюдения, есть прямо особый талант, и в этом отношении некоторые гениальные художники слова проявляли удивительную проницательность и превосходство свое над психологами и философами. Но и среди последних Платон, Аристотель, Декарт, Спиноза, Локк, Кант, Шопенгауэр и десятки других обладали своего рода гениальностью или выдающимся талантом самонаблюдения, изощрявшимся до необычайной тонкости путем упражнения. Отсюда

- возможность как объективной правды в художественном воспроизведении психических типов, характеров и явлений, так и объективной (научной) истинности психологических наблюдений и обобщений глубоких мыслителей. Если прибавить к этому, что психологическое самонаблюдение, благодаря экспериментальной методе [так у авт.], приобретает еще и средство проверки фактов и обобщений, добытых одной личностью, фактами внутреннего опыта других личностей, то станет ясно, что самонаблюдение как орудие научного исследования в основаниях своих стоит не ниже наблюдения. Нужно только сознавать ясно различие объектов того и друго-

го и необходимость такого же изощрения самонаблюдения, какого достигло внешнее наблюдение.

Различие объектов сводится к тому, что внешнее наблюдение имеет дело с протяженными величинами, количествами и мерами, к которым сводятся в конце концов и все качества этих объектов. Самонаблюдение имеет дело с фактами сознания, которые не сводимы на «протяженные» величины, меры и количественные отношения. Есть, правда, в области самосознания три рода отношений, которые повидимому [так у авт.] можно считать в той или другой степени количественными: это - отношение душевных состояний по интенсивности (степени ясности, отчетливости), по продолжительности (времени течения и пребывания в сознании) и по степени сложности и простоте (элементы и более или менее сложные продукты). Но мера всех этих отношений особая, внутренняя, называемая субъективной в том смысле, что она дана только в «субъекте», в самосознании и что к ней никак неприложимы пространственные измерения. Это значит, что если и можно говорить о количественных отношениях и величинах в самосознании, то совсем с особой точки зрения. Эти количества и величины совершенно реальны, но несоизмеримы с количествами и величинами внешних чувств, называемых «физическими». Но если мы вдумаемся в основания понятий «количества и величины», как они даны в абстрактной математике, то признаем, что эти понятия и не включают в себя первоначально идеи конкретных пространственных отношений. Последние составляют лишь форму и частный случай первых. Поэтому неприложимость к сознанию протяженных мер не исключает возможности особого количественного анализа психического содержания, имеющего свои психические единицы измерения. Так уже психофизики показали возможность принятия за простую единицу при измерении ясности и интенсивности психического состояния едва заметное

(для самосознания) увеличение этой ясности. При измерении времени психических процессов есть тоже едва заметная для самосознания единица скорости душевных явлений, которая не всегда может быть сопоставлена с мерами физического движения (быстрота смены представлений и картин в сновидениях). При измерении сложности душевных явлений есть свои простейшие единицы - ощущения как элементы представлений, представления как элементы понятий, понятия как элементы суждений, суждения как элементы умозаключений и т.д. Такими же единицами в области эмоций являются простейшие чувствования удовольствия и боли, в области желаний и хотений - составляющие их элементарные стремления и проч.

Таким образом, и в сфере анализа сознания возможны известная механика и даже - химия, конечно совсем другого рода, чем в области анализа физических движений вещества и его явлений. Следовательно, и самонаблюдение может быть в своем роде точным, особенно если научные обобщения психологии, на нем основанные, будут экспериментально проверяться путем сличения множества индивидуальных самонаблюдений.

Но самонаблюдение не только может быть точным и доступным экспериментальной проверке, как и наблюдение внешних явлений (физических перемен и движений): оно имеет даже известные преимущества перед наблюдением, в смысле точности и отчетливости. Внутренние восприятия психических явлений и процессов непосредственны: мы сознаем факты своего сознания так, как они на самом деле даны - в этом и заключается особенность психических явлений как предметов опыта и познания. Напротив того явления внешнего мира мы воспринимаем не непосредственно, а как мы показали выше, чрез призму своих психических состояний, а именно ощущений, которые суть только символы физических событий и перемен, а не самые эти события. Физическое яв-

ление как движение в той среде, которую мы называем веществом, производит раздражение периферических частей нашего организма. Эти раздражения чрез различные посредствующие органические ткани передаются периферическим окончаниям нервов, от последних чрез нервные волокна идут известные нервные токи в систему центральных органов - и мы ощущаем непосредственно известные органические процессы в мозговой коре. Как бы ни был совершенно устроен и приспособлен к восприятию внешних материальных движений весь этот сложный нервный механизм, несомненно, что ощущения внешние как психические события суть отдаленное и многократно отраженное эхо физических движений среды, тогда как восприятия внутренние, состоящие в сознании фактов нашего сознания, ничем не опосредованы и имею дело с природой объекта, как он дан сам по себе, - а не с символами его. Поэтому сознание свое мы знаем и можем наблюдать и изучать гораздо полнее и точнее, чем внешний мир, и если мы в нем что-либо отожествляем [так у авт.] и различаем, то ничего не может быть достовернее такого отожествления [так у авт.] и различения. И если другой нам говорит: я теперь чувствую другое, чем прежде, или то же самое, то мы можем ему гораздо более верить, чем если гистолог нам говорит, что он видел в микроскоп две различные клетки. Тут могла быть иллюзия зрения, а в самосознании сознание другим человеком различия его состояний есть уже eo ipso [тем самым] факт различия. Трудность для экспериментальной психологии состоит поэтому вовсе не в орудии изучения психического содержания - самонаблюдении, так как внутренний опыт не может обманывать (сама иллюзия есть несомненное душевное состояние и делается иллюзией лишь в процессе толкования связи этого душевного состояния с тем или другим фактом внешнего мира, известным из других восприятий). Трудность для экспериментально психологии заключается в способе пере-

дачи, объяснения, описания моего душевного состояния другому лицу и в правильном истолковании им моего душевного состояния. Для этого нужны символы словесные, письменные или иные, и в эти символы может быть вложено мною и экспериментатором разное содержание, отчего и произойдут ошибки в толковании им самых фактов и процессов, которые он во мне наблюдает. Это соображение приводит нас к необходимости тщательнее рассмотреть условия наблюдения чужой душевной жизни - по ее знакам, выражениям и проявлениям.

III.

Наблюдение и истолкование чужих душевных состояний, в противоположность самонаблюдению, не только гораздо труднее и сложнее внешнего наблюдения физических фактов, но оно в известных случаях прямо невозможно и не может зависеть от доброй воли и искусства наблюдателя. Особенная сложность его заключается в том, что к тому механизму внешнего восприятия, который мы выше описали, присоединяется еще весьма сложный механизм выражения своего душевного состояния другим субъектом, или психическим существом, - в физических знаках и символах. Этот механизм выражения имеет все те же моменты, как и механизм восприятия, но они даны в обратном порядке. Психическое состояние производит известные изменения в центральной нервной системе, передаваемые по нервам в мышцы, которые и производят соответственное физическое движение, извне нами наблюдаемое, - будь это движение мышц лица, органа речи или других органов наблюдаемого субъекта. Если такие движения рефлекторны, то они имеют, конечно, известное постоянство, правильность и закономерность, дающую возможность судить о душевном состоянии другого существа. Но ведь такие рефлекторные выражения, преобладающие у животных и маленьких детей и соответствующие более простым, часто бессозна-

тельным или полусознательным душевным состояниям, постепенно ослабевают и вытесняются произвольными и намеренными, руководимыми сознанием выражениями душевных состояний у людей взрослых, развитых, достигших самосознания. Но тут-то и наступают всевозможные трудности для наблюдателя.

Важнее всего то, что человек развитой в большей или меньшей степени научается не только отчетливо выражать, но и скрывать свои душевные состояния - ощущения, мысли, чувства, эмоции, стремления, желания, намерения. Слово как самое важное орудие выражения душевных состояний есть в то же время лучшее орудие лжи, притворства, скрытности. L'art de la parole, справедливо заметил Даламбер, est si près de l'art du mensonge [«Искусство слова есть почти что искусство обмана»]. «Чужая душа - потемки», если только человек сам желает, чтоб она была потемками для окружающих. Очевидно, для наблюдения чужой душевной жизни необходимо, чтобы другой человек добровольно и искренно допустил нас к этому наблюдению, а там, где мы наблюдаем душевную жизнь других существ без их согласия, тайком, урывками, мы в состоянии приходить только к догадкам и к самым общим и приблизительным выводам, могущим иметь только практическое, а не теоретическое, т.-е. научное, значение. Оттого люди обыкновенно так плохо понимают друг друга, так мало знают, так неверно толкуют, приписывая другим не те мысли, чувства, мотивы деятельности, которые действительно их одушевляют. «Судить по себе» - самое обычное дело; вкладывать в другого свое психическое содержание - для многих роковая неизбежность. Истинное понимание чужих душ дается только людям с самым богатым, разнообразным и глубоким собственным душевным содержанием. Гениальные сцены Достоевского - разговоры следователя Порфирия Петровича с Раскольниковым и три свидания Ивана Карамазова с Смер-дяковым могут служить лучшей иллюстра-

цией той фатальной невозможности проникнуть в чужую душу «без согласия наблюдаемого субъекта» и той высшей проницательности, которою обладают некоторые художники с богатым собственным душевным содержанием - в понимании изгибов чужой душевной жизни, о которых мы только что говорили. Психологическое наблюдение над другим, без их участия, по остроумному выражению Достоевского, дает в результате «психологию о двух концах». Свободное красноречие прокуроров и адвокатов находит себе пищу в шаткости результатов психологического наблюдения чужих душевных процессов, а суд присяжных - глубоко-психологическая попытка «методом коллективного самонаблюдения» исправить ошибки «внешнего» психологического наблюдения, ибо «суд совести» есть, конечно, прежде всего суд, основанный на самонаблюдении.

Но и помимо трудности познавания чужой душевной жизни, при помощи внешнего наблюдения, без воли и согласия наблюдаемого лица, есть другие непреодолимые затруднения в этом роде психологического познания. Затруднения эти заключаются: во 1) в грубости средств, которыми обладает человек для выражения своей душевной жизни, во 2) в разнообразии индивидуальных способов внешнего выражения одних и тех же душевных процессов и явлений, во 3) в полной возможности субъективного толкования выражений чужих душевных состояний.

Грубость и бедность средств, которыми обладает человек для выражения своих душевных состояний, лучше всего подтверждается тем фактом, что способность более или менее адекватного (т.-е. точного и отчетливого) выражения сложных душевных процессов, идеально или реально переживаемым субъектом, считается высшим и самым трудным искусством. Все мы более или менее отчетливо переживаем и понимаем душевную жизнь тех людей, которые изображаются великими писателями в их художественных и особенно в драматиче-

ских произведениях; но правдивое выражение этих понимаемых нами душевных процессов в мимике, жестах, движениях, в интонации речи, в модуляциях голоса, есть редкое искусство, которое приобретается некоторыми актерами, при особых природных талантах, долгим и упорным трудом. И мы ценим в актерах именно их способность своею тонкою игрой заставлять всех зрителей переживать более или менее полно душевную жизнь изображаемых ими лиц. Большинство людей не только не обладают способностью и искусством передавать идеально переживаемую чужую душевную жизнь, но и отчетливо отражать в выражениях свою собственную реальную психическую жизнь, когда они даже искренно хотят, чтобы другие ее поняли и проявили к ней сочувствие. Как больно страдают от этой неспособности - верно и ясно передавать свои мысли, чувства, желания - не только маленькие дети, но позднее школьники и школьницы, потом влюбленные и мечтающие юноши и девицы, затем и иные взрослые и разумные люди, для которых овладеть искусством передачи своих идей, настроений и стремлений - неодолимо трудная задача. Зависит это от природной бедности и условности средств выражения.

Мимика физиономии, жестов и движений отражает у большинства людей лишь самый общий тон переживаемых ими чувствований, эмоций, аффектов. Тонкие и быстрые переливы чувств, вариации в смене желаний и волнений и, особенно, сложные процессы мысли мимика неспособна выразить. Поэтому толкование игры величайших актеров, при всей ее тонкости и совершенстве, все-таки бывает весьма разнообразно и противоречиво в подробностях. Слово - самое сильное и богатое ресурсами орудие выражения душевной жизни; но и оно передает только общие итоги и общие этапы реального душевного процесса, а не все тончайшие изгибы душевной деятельности и моменты умственного или даже эмоционального процесса. Вместе с тем слово как средство отчетливого выраже-

ния душевной жизни - очень сложное искусство, которым обладают немногие и которое приобретается сравнительно поздно. Чтобы правильно пользоваться «словом» для выражения своих душевных состояний, надо глубоко владеть словом, уметь взвешивать «слова», знать все оттенки их значения, подбирать их в известной связи и последовательности. Вся эта работа и самое произнесение слов требуют известного времени, далеко не соответствующего скорости смены самих мыслей и других душевных процессов. Поэтому самый лучший оратор-импровизатор в своей быстрой и плавной речи передает только итоги своих умственных операций и душевных настроений, а не весь реальный процесс мысли и чувствования, в нем совершающийся. Для передачи этого последнего у человека, если б он и пожелал этого, нет пока никаких средств. Оттого даже когда привычные мыслители-диалектики спорят друг с другом, то они редко совершенно точно понимают друг друга и иногда после долгого обмена мнений приходят к счастливому открытию, что они в существе дела согласны между собою и «спорили только о словах». А мысли их уже были готовыми сначала, но не было средств их выразить так ясно и отчетливо, чтобы передать друг другу сразу.

Такие факты, конечно, зависят не только от бедности способов выражения душевного процесса (и мимика, и слово, между прочим, всегда отстают в развитии своем от развития внутренней душевной гибкости), но и от «относительности значения» всех знаков и символов выражения. Разнообразие языков, их грамматического и даже логического строя ясно указывает [у авт. «ю»] на то, что слово - совершенно условный и относительный знак понятия. Но и между индивидуумами, пользующимися для выражения психической жизни своей одним и тем же языком, возможно большое разногласие в способах пользования словами, оборотами речи и теми или другими грамматическими построениями для выражения мыслимых ими понятий, слагающие-

ся в их уме суждений и умозаключений, а потому - часто - взаимное непонимание людей основано только на различном понимании слов и терминов. Мимика лица и жестов тоже не заключает в себе ничего абсолютного и непосредственно закономерного. Как остроумно доказал Дарвин в сочинении «О выражении чувствований у человека и животных», даже некоторые, самые привычные и общие способы выражения душевных состояний у людей суть не что иное, как наследственные привычки и глубокие переживания из иных эпох развития человеческого существа. Попытки целого ряда серьезных и талантливых писателей (кроме Дарвина) создать точную науку о выражениях - писателей, между которыми достаточно упомянуть Лафатера в XVIII ст., Чарльза Белля («Анатомия и физиология выражений», 1806), Лемуана, Гра-сиоле, Дюшенна (Механизм физиономии) и д-ра Пидерита (Мимика и физиономия), пока не увенчались успехом. Опыты, начатые Дюшенном* с целью определить путем искусственного раздражения отдельных мышц лица и их групп, однообразные для всех людей системы мышечных сокращений, соответствующие определенным эмоциям, чрезвычайно интересны, но вряд ли дадут какие-либо научно ценные результаты. Ведь способы мимического выражения все-таки останутся в значительной степени индивидуальными. Это доказывается уже различием нравов у разных народов и в разных классах общества - относительно способов взаимного приветствия, манер и приемов держать себя в обществе и выражать друг другу симпатию, антипатию, уважение, презрение, ненависть и т.д. Но и у того же народа, в том же обществе, даже в той же семье способы индивидуального выражения чувств и волнений, передачи мыслей и проч. - весьма разнообразны. Одни люди плачут, когда другие люди смеются, одни выражают бурно и ярко ничтожные чувства и слабые эмоции, другие

* См. его атлас в упомянутом сочинении.

проявляют слабо глубокие чувства и сильные эффекты, а третьи совсем их скрывают в себе или умеют выражать противупо-ложное тому, что чувствуют. Все зависит от темперамента, характера, преобладающих склонностей и идей. Оттого даже великие актеры выражают одни и те же драматические положения, порывы страсти и иные душевные движения различными способами и манерами, хотя часто одинаково совершенно. Подобно тому, как одну и ту же мысль можно выразить разными словами и их комбинациями не только на различных, но и на одном и том же языке, так и путем мимики одни и те же душевные состояния - эмоции, чувства, стремления - могут быть выражаемы различными путями и способами, которые в целом своем составе одинаково верно передают общий тон душевного состояния, но однако, как мы видели, еще не выражают тонких индивидуальных оттенков и изгибов душевной жизни данного субъекта в настоящий момент его сознания.

Поэтому-то в 3) возможно и неизбежно совершенно субъективное толкование чужих душевных состояний по их выражениям в слове и мимике. Чужое выражение лишь постольку является символом чужого душевного состояния, поскольку оно заставляет самих нас идеально переживать это самое душевное состояние. Таким образом, в наблюдении и истолковании чужой душевной жизни все дело сводится именно к тому, что я сам переживаю душевное состояние, аналогичное душевному состоянию ближнего. Тожества (так и авт.) тут никогда не может быть, а может быть именно большая или меньшая аналогия, и в конце концов наблюдение, очевидно, все-таки и здесь сводится к самонаблюдению. Возможно широкое и разнообразное, часто внимательное наблюдение чужих душевных состояний и процессов чрезвычайно полезно и важно для психолога в том отношении, что оно заставляет его идеально переживать, под влиянием общения с другими субъектами, целый ряд таких ду-

шевных состояний, которые могли бы в его собственном сознании и опыте никогда и не встретиться, - так что этим путем значительно и даже необозримо расширяется сфера его самонаблюдений. Но совершенно ясно, что было бы непростительной иллюзией предполагать, что, наблюдая других, мы наблюдаем их подлинную душевную жизнь, а не свою собственную, или порождаемую. И тут-то выступает на сцену важность известной организации, т.-е. природных способностей и таланта человека -путем воображения и внутреннего творчества постоянно идеально перевоплощаться в другие личности и объективно жить их жизнью. Это - дар, особенно свойственный гениальным художникам, актерам и некоторым психологам и мыслителям, - природный дар, требующий однако развития, работы и достигающий настоящей высоты «искусства» лишь в редких личностях. Замечательна при этом та черта, что самые лучшие художники-наблюдатели, обладающие выдающейся способностью тонкого наблюдения чужой душевной жизни и переживания ее, тем не менее иногда весьма неудовлетворительно, как и все смертные, понимают и толкуют душевные процессы тех реальных личностей, с которыми сталкиваются и даже живут под одним кровом, в непрерывном общении*.

Это непонимание близких людей со стороны великих художников-психологов иногда даже пропорционально высоте их таланта творческого перевоплощения в чужие психические личности, что особенно наглядно доказывает верность мысли, что художник воспринимает и переживает не реальные душевные процессы, а лишь свои собственные, идеально построенные силой воображения и понятые глубиной самонаблюдения. Любопытно, что даже и в жизни простых смертных заурядных является факт «наименьшей степени» понимания душевной жизни самых близких людей:

* Исторические примеры таких фактов достаточно многочисленны и всем известны.

муж часто не понимает жену, жена не понимает мужа, родители не понимают детей, дети - родителей, тогда как те же люди иногда сравнительно хорошо умеют понимать и толковать душевный склад тех ближних, с которыми реже сталкивается. Отчего это происходит? - А именно оттого, что в толкование чужой душевной жизни всегда входят элементы личного переживания, воображения, рассуждения и умственного творчества: при частом общении все более и более накопляется этих чисто субъективных элементов, которые глубже и ярче запоминаются, нежели чисто объективные факты и проявления чужой душевной жизни, и потому пропорции субъективных элементов в их отношении к объективным все более и более возрастает, и может наступить момент, когда уже никакие новые «объективные» проявления настоящей душевной жизни окружающих не в состоянии вытеснить ложного и извращенного «субъективного» образа личности близкого нам человека. Тогда и наступает часто та катастрофа полного душевного разрыва, которая так известна из наблюдения жизненной практики и которая является обычной основой семейных драм: непримиримых ссор между родственниками и домашними, между старыми друзьями и близкими товарищами...

Из сделанного нами краткого очерка основ и свойств процесса наблюдения чужой душевной жизни, надеемся, достаточно выяснился тот факт, что главную основу этого наблюдения составляет опять самонаблюдение и что для выполнения задачи строго научного анализа чужой душевной жизни, на основании ее выражений, помимо самонаблюдения, нет никаких точных и незыблемых критериев. Правда, мы обладаем как будто бы способностью какого-то непосредственного, не поддающегося никакому рациональному анализу, но иногда замечательно тонкого проникновения в чужую душевную лабораторию и - по глазам, по неуловимым в отдельности черточкам мимического выражения,

интонациям голоса и т.п. - умеем верно отгадывать душевное состояние и мысли других людей, даже если они самым тщательным образом скрывают их от нас; но можно ли пользоваться такою, иногда исключительною, способностью для целей научного изучения и анализа? Чем объяснить указанные только что факты? Особыми ли, неизвестными еще науке, путями и органами психического общения, аналогичные тем, которые лежат в основе гипнотического воздействия и подчинения гипнотизированию чужой волей и сознанием, или обычными, особенно интенсивно и быстро происходящими (незаметными для самосознания) процессами восприятия, умозаключения и творчества, которые совершаются в наблюдателе и обнаруживают особенную, но совершенно нормальную чуткость его нервной системы? Предоставляем решение этого любопытного вопроса будущей психологии. Во всяком случае, факты доказывают, что подобное интуитивное чтение в чужих душах - мыслей, чувств, настроений, намерений, - все-таки в редких случаях бывает безошибочно и гораздо чаще приводит к промахам и роковым недоразумениям. Отсюда ясно, что дело сводится в конце концов к тому же процессу самонаблюдения, т.-е. симпатического переживания и наблюдения в своем самосознании душевных состояний других субъектов, под влиянием неумолимо быстрой ассимиляции душевных настроений. Если мужчина по взгляду женщины (или обратно) угадывает ее сильную любовь или непонятным для него путем, по взгляду же, обнаруживает, что другой человек ему солгал, или по неуловимой мимике верно определяет, что именно хотел сказать его собеседник, хотя - на основании слов его - этого решить было невозможно, или отгадывает чужую, тщательно скрываемую душевную тревогу, заботу, надежду, то во всех этих случаях он все-таки наблюдает непосредственно свои собственные мысли, чувства, волнения, симпатически пробужденные общением с другим человеком. И

потом, если он часто отгадывает верно, то еще чаще ошибается, воображая превратно, что его любят, когда его только жалеют, что его серьезно обманывают, когда его морочат и над ним подсмеиваются, что его боятся, когда его на самом деле презирают, что его ближний страдает нравственно, когда в действительности у него только болит и ноет зуб...

«Чужая душа - потемки», и всякое наблюдение есть только видоизмененное самонаблюдение. Таков общий результат нашего анализа. Оттого хорошие люди счита-

ют дурных хорошими, а дурные приписывают хорошим дурные мотивы. Суждение о реальной душевной жизни других людей всегда более или менее субъективно, и объективным может быть только очищенное логическою мыслью от всяких субъективных элементов самонаблюдение. Отсюда вытекает необходимость совершенно своеобразного толкования и особенной постановки психологического эксперимента. К анализу вопроса об основах и задачах психологической экспериментации, на указанной нами почве, мы теперь и перейдем.

(Окончание в следующем номере)