CC BY
23
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2008. № 3
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
И.Д. Кузнецова
ОПЫТ КОММЕНТАРИЯ
(П.Б. СТРУВЕ О И.С. ТУРГЕНЕВЕ КАК МЫСЛИТЕЛЕ)
Предметом комментирования мною выбрана небольшая по объему и очень емкая по содержанию работа Петра Бернгардовича Струве (1870—1944) «И.С. Тургенев как политический мыслитель»; одна из последних ее публикаций была осуществлена в 2000 г. в Санкт-Петербурге (издание серии «Из архива русской эмиграции», Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина). Выбор материала нельзя назвать произвольным — интересны и сама по себе тема, и способ ее изложения, и проблемы, рассматриваемые в ходе рассуждения. Отдавая должное достоинствам статьи Струве, надо сказать, что он не был первым исследователем личности Тургенева-мыслителя. В качестве примера успешного опыта подобного рода надо назвать работу М.М. Ковалевского «Тургенев как политический мыслитель и художник» (опыт характеристики Тургенева на основании его писем), опубликованную в «Русских ведомостях» в 1884 г.
Имя П.Б. Струве хорошо известно. Ограничусь здесь лишь упоминанием о некоторых фактах биографии. Он родился в Перми, учился в Петербургском университете (1889—1895), сначала на естественном факультете, затем перешел на юридический, который и закончил экстерном; защитил магистерскую и докторскую диссертации. Его имя значится в числе организаторов и авторов сборников «Вехи» (1909)1 и «Из глубины» (1918)2. В эмиграции (начиная с 1920-х гг.) он разделяет и пропагандирует монархические умонастроения. Почти четверть века, проведенные в Европе, — это период активной общественно-политической деятельности П.Б. Струве.
Но, будучи человеком высокой гуманитарной культуры, он не выпускает из поля зрения отечественную литературу. И каждого из отмеченных им крупных русских писателей, будь то Достоевский или Тургенев, он рассматривает как мыслителя, как социально активную личность. Признавая за писателем роль духовного лидера, он желает видеть в нем предсказателя и пророка. Будущее России всегда было для Струве главной и жизненно важной темой. «Очарование его личности состояло именно в том, —
писал о П.Б. Струве С.Л. Франк, — что он был прежде всего яркой индивидуальностью, личностью вообще, т.е. существом, по самой своей природе не укладывающимся в определенные рамки, а состоящим из гармонии противоборствующих противоположностей»3. Эта характеристика Струве была выбрана не случайно: здесь, на мой взгляд, акцентируется главное — уникальность и масштаб личности мыслителя.
Статья «И.С. Тургенев как политический мыслитель» имеет подзаголовок: «Напоминание и воспоминание». И начинает ее автор с самой сути: «Тургенев — мыслитель да еще политический! Этот заголовок может кому-нибудь показаться странным. Но тем не менее он содержит в себе правильную характеристику: Тургенев был вообще оригинальным и свободным умом, а потому и настоящим мыслителем»4.
Кажется, что автор здесь принимает сам и предлагает читателям принять как аксиому утверждение «Тургенев — мыслитель». На самом деле он пытается аргументировать эту мысль. Восстановим доказательство. Посылка первая: Тургенев был оригинальным свободным умом. Добавим вторую — недостающую — посылку: оригинальный и свободный ум присущ мыслителю. Вывод: Тургенев — мыслитель. Но есть и еще один нюанс: здесь Струве определение «политический мыслитель» отождествляет с понятием «мыслитель», более широким по объему. Придирчивый читатель такую неточность не оставит без внимания.
Но вернемся опять к тексту. «Чем был Тургенев как мыслитель? Представьте себе поэтический дух Платона во власти или, вернее, под властью скептицизма — и вы получите Тургенева»5. Определение в своем роде замечательное. Но чтобы оценить его, надо вспомнить, что такое дух Платона6. Философский скепсис, изначально присущий платоновскому духу, надо полагать, достаточен для установления «власти скептицизма». Но по какой-то причине Струве считает скептицизм чем-то внешним по отношению к «поэтическому духу», появившимся извне. (Скептицизм здесь «анонимный», от кого перенимает его русский европеец, «европеус», как именовал себя писатель в одном из дружеских посланий, неясно. Можно лишь предполагать, что в нем в какой-то мере повинен А. Шопенгауэр.)
По мнению Струве, Тургенев приходит к Платону посредством постижения немецкого классического идеализма. «В процессе и своего личного развития, и какого-то могущественного коллективного заражения, во всем сомневающийся, ничего не утверждающий, Тургенев все-таки как-то проникся платонизмом (через Гегеля и гегелианство?). Тургенев чаял высший мир идей-образцов и — целомудренно боялся верить в них и прикидывать к
ним жалкие тени подлунного бытия. Это странное сочетание стремления ввысь, в мир вечных "идей" с трезвым, а подчас и разъедающим анализом низменной действительности ярко сказалось и в художественном творчестве, и в политическом мышлении Тургенева»7. Остановимся на гегельянстве Тургенева8.
Струве высоко оценивает «Стихотворения в прозе», где, по его мнению, «выразился весь Тургенев с его двойственным ликом — платоника и скептика, художника-пессимиста, проникнутого не просто грустью, но подлинной скорбью, составленной из непреклонного идеализма и беспощадного реализма»9. Возможно, косвенное непризнание за Платоном скептицизма, о котором уже было упомянуто, необходимо здесь для того, чтобы усилить впечатление «двойственности» натуры писателя, неоднозначности и даже противоречивости. Но все эти черты оцениваются не как признаки недостаточности или ущербности, а, напротив, свидетельствуют о масштабе личности, превосходстве ее над многими другими и о величии духа.
«Великие умы и большие творцы почти никогда не бывают "монистичны", выпечены из одного теста, — рассуждает Струве. — Почти всегда в них соединено разнородное, и часто это разнородное ведет в их душах жесточайшую, явную или скрытую борьбу»10. Что ж, если мир многообразен и противоречив, нет ничего удивительного в том, что лучшие образцы рода человеческого унаследовали эти свойства мира. Таким был, как утверждают знавшие его современники, сам Струве, таким он видит и Тургенева. Образцом парадоксальности в оценке может, мне кажется, служить следующее утверждение: идеалист Тургенев ничего не идеализировал. Вопрос о том, может ли в принципе идеалист по определению не идеализировать, не принимается к рассмотрению как несущественный. Есть правила и есть исключения. Тургенев, разумеется, — исключение.
Выяснив мировоззренческую позицию писателя (а точнее, самостоятельно определив ее), Струве переходит к рассмотрению политических ориентиров Тургенева. «Из больших русских писателей, быть может, ни один, кроме Герцена, не был таким верным и страстным любовником свободы, как Тургенев. Но он с режущей ясностью видел, как далека была от "идеи" свободы историческая действительность вообще и русская в частности»11. Кажется, никто не осмеливался называть Тургенева любовником, для обозначения его отношений подбирались более деликатные выражения. Но «любовник свободы» — это совсем другое дело — романтично, не совсем ясно, но вполне прилично. Свобода как идея никого не может скомпрометировать — ее можно любить, восторженно и преданно, поклоняться ей. Но реальная жизнь,
как замечает Струве, находится совсем в ином измерении, нежели идеальная свобода. И Тургенев это понимал: «Он эту действительность не изукрашивал и не приукрашивал никакими измышлениями лживой историософической идеализации»12.
С точки зрения этого аспекта рассматриваются в статье отношения Тургенева и Герцена13, и на их примере демонстрируется актуальная для того времени дискуссия о судьбе России и путях ее развития. Причем это не спор двух друзей, не межличностное противостояние. За каждым из оппонентов стоит реально существующая часть общества, социальный слой или группа, являющаяся носителем определенных общественных идей. И если Тургенев «поборол чары народопоклоннической идеализации», то Герцен отличался «преклонением пред якобы "русской" и якобы "народной" стихией и отталкиванием от "буржуазного" Запада».
Письма Тургенева к Герцену, опубликованные в 1892 г. в Женеве14, Струве называет «памятником политического разногласия» и многократно цитирует в своей работе. В письме к NN от 8 октября 1862 г. Тургенев так формулировал свое разногласие с Герценом: «Главное наше несогласие с 0[гаревым] и Г[ерценом], а также с Бакуниным состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе; на деле это — совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова — я бы мог прибавить: в самом широком значении этого слова — существует только в меньшинстве образованного класса и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем»15.
Мысль о том, что революционная идея — это продукт духовного развития наиболее зрелой части образованного класса, в дальнейшем получила развитие в работах русских философов XX в. Правда, надо сказать, что само понятие «образованный класс», употребляемое здесь Тургеневым, неоднократно пересматривалось, содержание его уточнялось; в некоторых случаях оно соотносилось с понятием «интеллигенция»16.
Тургенев пишет 8 октября 1862 г. послание Герцену17: «В столь часто повторяемой антитезе Запада, прекрасного снаружи и безобразного внутри, — и Востока, безобразного снаружи и прекрасного внутри, — лежит фальшь... Ты в течение почти четверти столетия (16 лет), отсутствуя из России, пересоздал ее в своей голове... Россия не Венера Милосская в черном теле и в узах; это — такая же девица, как и старшие ее сестры, только что вот з... у нее будет пошире — и она уже <...> — и так же будет таскаться, как и те. Ну, рылом-то она в них не вышла, говоря языком Островского. Шопенгауэра, брат, надо читать поприлежнее, Шопенгауэра»18.
«Это потрясающее место, — восхищается Струве, — где одинаково изумительно и историческое прозрение, и глубочайшее бесстрашие тургеневской мысли, находящей себе жесточайшее символическое выражение, было через пять лет, в 1867 г., развернуто в замечательном диалоге Созонта Иваныча Потугина с Григорием Михайловичем Литвиновым. Устами Потугина говорит сам Тургенев, совопросник и друг-противник Герцена»19.
После прочтения диалога героев из известного произведения (и особенно после знакомства с приведенными выше письмами) возникает искушение, от которого нас предостерегают постоянно литературоведы — отождествить автора с персонажем. Хорошо известно, что даже если у героя есть прототип, каковым является реально существовавшее лицо, то это еще не повод для того, чтобы считать, что автор вкладывает в его уста именно те мысли или слова, которые он когда-то говорил в реальной жизни. Художественный образ — это всегда некий синтез, сплав многих индивидуальных черт в одно целое. «Правда» и вымысел здесь практически неразличимы. И само понятие правды не случайно хочется поставить в кавычки, потому что и вымысел в каком-то смысле можно назвать «правдой», только художественной. Отражение в литературном произведении не предполагает полного совпадения предмета и образа. Но, с другой стороны, литературный герой — порождение авторской фантазии и авторской мысли и одновременно «инструмент», с помощью которого писатель общается с читателем.
«Потугин не Тургенев, — признает Струве, — но он высказывает в "Дыме" собственные, выстраданные мысли Тургенева»20.
Герцен, как известно, оценивал тургеневский «Дым» не очень высоко. Исследователь творчества Тургенева Ю.Г. Оксман высказал гипотезу, что вся «идеологическая нагрузка» романа была предопределена дискуссиями на политические темы, реально происходившими у Тургенева с Герценом, Огаревым и Бакуниным в 1862 г., т.е. за пять лет до выхода в свет «Дыма» (первая публикация в «Русском вестнике» состоялась в 1867 г.). Можно предположить, что именно это обстоятельство повлияло на отношение к произведению друга и оппонента Тургенева.
Далее Струве приводит еще один фрагмент из переписки, по его мнению, ярко освещающей разногласие между двумя великими русскими писателями, любившими и ценившими один другого: «13/25 декабря 1867 г. Тургенев пишет Герцену: "...Ты, романтик и художник... веришь в народ, в особую породу людей, в известную расу: ведь это в своем роде тоже троеру-чица!21 И все это по милости придуманных господами и навязанных этому народу совершенно чуждых ему демократических соци-
альных тенденций вроде "общины" и "артели"... Не дай Бог, чтобы бесчеловечно эксплуататорские начала, на которых действуют наши "артели", когда-нибудь применялись в более широких размерах!"
В этом же письме Тургенев герценовской вере в "самобытные" русские начала, совпадающие с социалистическим идеалом, противопоставляет свой идеал свободы22 и веру в постепенную эволюцию человеческих отношений на основе страшно труднодоступного всему человечеству, и в особенности русскому народу, начала свободы. Социалистической идее сплошного чуда преображения людей Тургенев как убежденный "постепеновец" (самое это выражение вычеканено им!) противопоставлял проповедь культурного и политического воспитания сложными индивидуальными и государственными способами. Подлинную революцию он видел в воспитании людей свободой»23.
Нельзя не согласиться, что воспитание людей свободой — один из наиболее привлекательных и гуманных способов воспитания. Но приемлем ли он для тогдашней России? Готовы ли были к свободе крестьяне, получившие освобождение в результате реформы 1961 г.? Как показала практика, свобода оказалась непосильным испытанием для многих российских граждан. И все-таки упования на свободу достойнее многих, в том числе радикальных мер, обеспечивающих социальные преобразования.
Вместе с тем Струве отмечает, что Тургеневу «недоставало чувства государственности», которое, впрочем, отсутствует и у большинства образованных и прогрессивно настроенных людей России. Струве так формулирует свою точку зрения: «Я разумею под чувством государственности и элемент подсознательный: ощущение вещи государства как некой непререкаемой ценности, которую можно и должно любить, не рассуждая и даже не задумываясь, и элемент сознательный: признание государства как творческой культурной силы, стоящей принципиально вне классов и над классами»24.
Видимо, Тургеневу представлялось, что свобода и государство — две вещи несовместные. Кроме того, в истории человечества не существовало государства, которое смогло бы обеспечить гражданам свободное существование и социальную гармонию. Свобода — это некий труднодостижимый идеал (о чем уже говорилось ранее), а государство — жестокая реальность, весьма далекая от совершенства и малоспособствующая развитию и самореализации личности.
Теперь перейдем к одному из самых трудных и спорных утверждений Струве, высказанных в данной статье. «У Тургенева, — пишет он, — было, кроме того, и какое-то странное недоверие к началу национальному. Эта черта вызывает изумление у такого
все-таки глубоко национального писателя, но ее нельзя отрицать... Этим объясняется та национальная бесчувственность, я бы сказал, слепота, которая отталкивает современного читателя в некоторых суждениях Тургенева»25. Упреки в отсутствии доверия и любви к национальному, т.е. русскому, неоднократно раздавались в адрес Тургенева26. Но означает ли критика, даже очень резкая, нелицеприятная, только негативное отношение к предмету критики — России и русским? И все ли современники, близко или отдаленно знакомые с писателем, разделяли это мнение? Справедливости ради можно привести и другие высказывания о Тургеневе, совершенно иного содержания27. В действительности оценки были неоднозначны и даже противоположны, что является делом довольно обычным. И не только в случае с Тургеневым. Единодушием общество большого художника не балует.
Далее следует фрагмент текста Струве, который требует особенно пристального внимания по целому ряду причин. Во-первых, в нем соединено несколько разнородных и разноплановых характеристик; во-вторых, мысль выражена в предельно краткой и концентрированной форме; в-третьих, она выражена жестко и категорично. «Тургенев не понимал, что в началах государствен-но-сти и народности присутствует некая имманентная, неустранимая мистика, пред которой индивидуальный дух не может не склоняться. В области чистой религии и отвлеченной метафизики он этот мистический "предел", по-видимому, весьма отчетливо ощущал (см. письмо к Герцену от 28 апреля 1861 г.28, с. 146 с цитатой из гетевского "Фауста": Wer darf ihn nennen?29 и т.д.), и это спасало его от нигилизма и атеизма»30.
Следуя правилу Декарта, разберем фрагмент по частям. В первой фразе говорится о том, что Тургенев не понимал, что государственности и народности внутренне присуща мистика (иррациональное начало?), которая подавляет дух человека. Видимо, сам Струве это понимал и считал абсолютно верным. Но обязывает ли это всех остальных разделять убеждение Струве, признавать за истину и «понимать»? Потом говорится о чистой религии, о том, что она сопряжена с мистическим «пределом», который можно ощущать, и этим ощущением Тургенев обладал. Здесь, вероятно, идет речь о некой границе постижения мира (особенно мира сакрального), которая переживается субъективно. Есть то, о чем мы не можем судить, ибо оно непознаваемо, невыразимо в словах. Его существования нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Непостижимое оказывается за тем самым мистическим «пределом». Непостижимое — это Бог.
Струве изящно уходит от привычной схемы разделения людей на религиозных и атеистов. «Спасение» от атеизма еще не обре-
тение веры. Есть и третье состояние (именно в нем и оказался Тургенев) — некое неопределенно-нейтральное, созерцательное и отстраненное, вполне приемлемое для культурного человека.
А как быть с нигилизмом? Конечно, желательно было бы уточнить, о каком нигилизме идет речь — теоретическом, этическом или политическом? Ответом на этот вопрос могут быть только предположения. Но поскольку Тургенев от нигилизма все-таки спасся (а именно так и утверждает Струве), то это освобождает читателя от необходимости отвечать на трудные вопросы. Выяснение сути нигилизма вообще и русского нигилизма в частности — это тема специального и обширного исследования, которое никак не вписывается в рамки данного комментария.
В конце статьи Струве пишет о том воздействии, которое оказал Тургенев-мыслитель на него самого, на формирование его социальных воззрений, тем самым способствуя выработке вполне определенной идейной позиции: «В мое духовное и политическое развитие те историко-политические мысли И.С. Тургенева, которые были направлены против русского социально-политического мессианизма как в его консервативной, так и в его революционной редакции, вошли определяющим образом как одно из самых важных "влияний", породивших тот строй идей, первым выразителем которого я явился в русской исторической и философски обоснованной публицистике и который стал известен под внушающим неправильные ассоциации и возбуждающим недоразумения наименованием "легальный марксизм"»31.
Струве подчеркивает, что именно эпистолярное наследие Тургенева содержит те актуальные общественные идеи, которые были предметом дискуссии в среде его соратников и современников. «Оглядываясь сейчас назад, я могу сказать смело, что переписка Кавелина и Тургенева с Герценом, изданная в 1892 г. Дра-гомановым, для окончательного формирования моего историко-политического миросозерцания имела значение гораздо большее, чем известные полемические произведения П.Б. Аксельрода32. Тургеневская интуиция разила "народническую" идеологию метче и безошибочнее, чем всякие экономические "рассуждения" и социо-логические "построения". На меня — и, может быть, со мною вместе и на других представителей нашего поколения — письма Тургенева к Герцену произвели огромное впечатление — трезвостью и честностью содержащихся в этих письмах историко-политических мыслей»33.
Невольно хочется сравнить две работы — Петра Струве, которая только что прокомментирована, и Максима Ковалевского, упоминаемая в самом начале. Оба автора поставили перед собой одну и ту же задачу: показать писателя Тургенева как политиче-
ского мыслителя. В качестве исходного материала и в том и в другом случае был использован один источник живой тургеневской мысли — письма. Отталкиваясь от общей исходной позиции, Струве и Ковалевский пошли разными путями, работы их имеют больше различия, чем сходства. Но вывод, к которому пришли оба, один: Тургенев оказывал влияние на современников, с которыми непосредственно общался, и на читателей младшего поколения не только как художник, но и как мудрый политический мыслитель34.
В заключение надо сказать, что предложенный мною вариант комментария к авторскому тексту П.Б. Струве ни в коей мере не претендует на исчерпывающую полноту и абсолютную точность. Здесь предложен лишь один из возможных вариантов «медленного чтения», сопровожденный дополнительными материалами, почерпнутыми из вполне доступных источников. Данное истолкование содержания работы «И.С. Тургенев как политический мыслитель», разумеется, не свободно от налета субъективности, впрочем, как и всякое другое.
ПРИМЕЧАНИЯ
'В сборнике «Вехи» опубликована работа П. Б. Струве «Интеллигенция и революция».
2 В сборнике «Из глубины» опубликована работа П.Б. Струве «Исторический смысл русской революции и национальные задачи».
3 Франк С.Л. Умственный склад П.Б. Струве // Струве П.Б. Дух и слово. Париж, 1981. С. 1.
4 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 282.
5 Там же.
6 Исследователь Античности князь С.Н. Трубецкой писал: «Платон оставался верен основному принципу философии, как ее понимал Сократ, т.е. вечному стремлению к идеалу истины... Истина познается путем какого-то озарения, проблеска, интуиции в ответ на долгие усилия и искания. Эта истина ничем не заменима, и всякие человеческие замены или изображения ее призрачны. Поэтому мысль философа, который хочет питать в себе возгоревшийся в нем свет, должна вечно сохранять свое стремление к идеалу. При изучении творений Платона нужно иметь это в виду, чтобы понять, до какой степени фшософский скепсис, вечное сомнение во всяких фшософских формулах и самый последоват&гьный критицизм по отношению к ним (курсив мой. — И.К.), интимно сочетались в Платоне с глубоким мистическим идеализмом, с верой в идеал, познаваемый непосредственным созерцанием» (Кн. С.Н. Трубецкой. Курс истории древней философии. М., 1997. С. 345).
7 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. С. 282.
8 Вопрос этот был (да и теперь остается) дискуссионным. В работе Регины Нохейль (Германия) «И.С. Тургенев — писатель-философ» высказано такое суждение: «...сохранилось мало документов, касающихся "гегелевского периода" в мысли Тургенева, например, его магистерская работа (1842 г.) — сложная, противоречивая смесь идей Гегеля и традиционного, теистического представления о боге, перенятого от старого Шеллинга» (Тургениана. Орел, 1999. Вып. 2^3. С. 24). Теперь посмотрим на ситуацию глазами ее непосред-
ственных участников. «Я занимался философией, древними языками и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера», — вспоминал Тургенев. Другой студент, посещавший те же занятия, писал: «На эти лекции являлось не много слушателей; в числе их находились... Иван Тургенев и Михаил Бакунин; они занимались, подобно мне, в этом семестре философией и историей. И оба были восторженные приверженцы гегелевской философии, казавшейся нам в то время ключом к познанию мира». Если прервать цитату на этом месте, то пред нами возникнет одна картина: гений Духа, ушедший в мир иной, — великий Гегель и его преданные ученики, в сердцах и умах которых он на всю жизнь оставил неизгладимый след. Но прочтем дальше: «Подобную горячую любовь к занятиям философией могут понять лишь те люди, коих молодость протекала в начале двадцатых и тридцатых годов, но и в них она вызывает теперь улыбку и кажется почти невероятною тем самым лицам, которые ее пережили. Таковыми энтузиастами были Тургенев, Бакунин и я сам; вот почему я и указываю на это обстоятельство, полагая, что подобная восторженная любовь к изучению философии и преувеличенное ее значение повлияли на характер и судьбу очень многих, а в том числе и на самого Тургенева» (Б. Икскюль-Фиккель) (см.: И.С. Тургенев в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1983. Т. 1. С. 75).
9 Там же. С. 283.
10 Там же.
11 Там же.
12 Там же.
13 Отношения И.С. Тургенева и А.И. Герцена нашли отражение в работах современных исследователей, например, в книге E.H. Дрыжаковой «Герцен на Западе: в лабиринте надежд, славы и отречений» (СПб., 1999. Гл. 3. Герцен и русское радикальное движение).
'"•См.: Письма К Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Ал.И. Герцену с объяснительными примечаниями М. Драгоманова. Женева, 1892.
15 Здесь письмо цитируется по указанному выше изданию. Текст письма включен также в Полн. собр. соч. и писем И.С. Тургенева: В 30 т. Т. 5. Письма. М., 1988. С. 110—112. Адресовано письмо В.Ф. Лунгину.
16 В работе «Интеллигенция и революция» Струве проводит разграничение понятий: «В 60-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, "интеллигенция" явственно отделяется от образованного класса как нечто духовно особое. Замечательно, что наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лица» (Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 156).
17 Это письмо датировано 4 ноября 1862 г. (Полн. собр. соч. и писем И.С. Тургенева. Т. 5. С. 123—124).
18 Здесь мною восстанавливается ссылка, которая сохранена в авторском тексте П.Б. Струве, опубликованном в его книге «Дух и слово» (Париж, 1981), и которая отсутствует в тексте той же статьи, опубликованной в книге «Россия. Родина. Чужбина». Струве писал: «Эта ссылка на Шопенгауэра у прошедшего через гегелианство Тургенева в высшей степени знаменательна. Конечно, как скептик, Тургенев более сродни пессимисту Шопенгауэру, чем оптимистам Гегелю и Шеллингу, которых Шопенгауэр ненавидел и презирал. Но через Гегеля и через Шопенгауэра Тургенев, сам того, быть может, не сознавая, как-то восходил к платонизму» (с. 206).
19 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. С. 284.
Диалог мною намеренно помещен в примечание, чтобы не перегружать основной текст.
— Ну, а Россию, Созонт Иваныч, свою родину, вы любите?
6 ВМУ, философия, № 3
81
Потугин провел рукой по лицу.
— Я ее страстно люблю и страстно ее ненавижу.
Литвинов пожал плечами.
— Это старо, Созонт Иваныч, это общее место.
— Так что же такое? Что за беда? Вот чего испугались! Общее место! Я знаю много хороших общих мест. Да вот, например, свобода и порядок — известное общее место. Что ж, по-вашему, лучше, как у нас: чиноначалие и безурядица? И притом разве все эти фразы, от которых так много пьянеет молодых голов: презренная буржуазия, souverainete de peuple, право на работу, — разве они тоже не общие места? А что до любви, неразлучной с ненавистью...
— Байроновщина, — перебил Литвинов, — романтизм тридцатых годов.
— Вы ошибаетесь, извините-с; первый указал на подобное смешение чувств Катулл, римский поэт... Катулл, две тысячи лет назад... Да-с; я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину. Я теперь вот ее покинул: нужно было проветриться немного, после двадцатилетнего сидения за казенным столом, в казенном здании; я покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую. Хороша садовая земля... да не расти на ней морошке.
20 Опять возникает необходимость восстановить авторскую сноску, содержащуюся в тексте книги П.Б. Струве «Дух и слово», которая, на мой взгляд, представляет интерес: «Однако, в скорбное изображение личности, судьбы, человека, "священнического поколения", "бедного желчного чудака" Потугина, красавец и артист Тургенев вплел кое-что свое и притом интимнейшее свое. Тут есть и плен у г-жи Виардо и вообще вся горечь и сладость тургеневской личной жизни. Потугин — это классически удавшийся tour de forse, "объективного" психологического изображения. Которое все соткано из подлинных глубочайших и тончайших "субъективных" личных переживаний, душевных (эмоциональных) и духовных (умственных)» (с. 207).
21 Слово, отсутствующее в словаре В.И. Даля. Троеручицей, насколько мне известно, называется икона, изображающая Богоматерь о трех руках. Считается, что она помогает исцелению от некоторых болезней. Если такое значение верно, то для Тургенева в этом контексте троеручица — это то, во что верят, то, с чем связывают надежды, на что уповают. Но для нерелигиозного человека, каковыми считались Герцен и Тургенев, эти надежды тщетны. «Особая порода людей» насущных проблем России не решит.
22 Очень трудно совместить это суждение Струве о Тургеневе с тем, что написал Тургенев в письме к Герцену 13/25 декабря 1867 г.: «...изо всех европейских народов именно русский менее всех нуждается в свободе...» (Струве П.Б. Дух и слово. С. 1).
23 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. С. 286.
24 Там же. С. 287.
25Там же.
26 В письме А. Майкову Достоевский писал: «Он (Тургенев. — И.К.) сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги, состоит в фразе: "Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России... Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно... Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога — и неминуемая — это цивилизация, и что все попытки русизма к самостоятельности — свинство и глупость» (цит. по: Островский А. Г. Тургенев в записях современников. М., 1999. С. 218).
27 М.М. Ковалевский об эпистолярном наследии писателя говорил, что любовью к России и русским дышат эти письма, поражая в то же время глубо-
ким и возвышенным пониманием патриотизма, который для Тургенева то же, что чувство долга (Русские ведомости. 1884. № 323).
28 Дата письма, на которое ссылается Струве, указана неверно: на странице 146 (Письма К Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Ал.И. Герцену.) письмо датируется 1862 г. При последующих публикациях этого письма было сделано еще одно уточнение: в Полн. собр. соч. и писем (т. 5) проставлена дата: 10/22 апреля 1862 г.
29 Фрагмент, о котором говорит Струве, приводится по тексту, опубликованному в Полн. собр. соч. и писем (т. 5) (см. выше), цитата из «Фауста» Гёте дается в переводе, который помещен в примечании к данному письму. Тургенев писал Герцену: «В мистицизм я не ударился и не ударюсь — в отношении к богу я придерживаюсь мнения Фауста: «Кто решит его назвать / Или сказать: "Я верю в него", / Кто воспримет его своим чувством / Или осмелится сказать: / "Я в него не верю"?» [в немецком оригинале на месте вопросительного стоит восклицательный знак. — И.К.} Впрочем — это чувство во мне никогда не было тайной для тебя...» (с. 51).
30 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. С. 287.
31 Там же. С. 288.
32 Аксельрод Павел Борисович (1850—1928) — участник российского революционного движения.
33 Струве П.Б. Россия. Родина. Чужбина. С. 288.
34 Здесь уместно привести фрагмент из работы М.М. Ковалевского: «Впечатление, которое Иван Сергеевич произвел ими (письмами. — И.К.) на меня, было впечатление мудреца... В чем же, спрашивается, после этого лежит секрет его несомненного влияния на многих из нас в деле выработки убеждений и даже выбора того направления, какое приняла наша практическая деятельность. Я полагаю, что он лежит в неоцененных свойствах ума и сердца этого поистине русского мудреца и прежде всего в терпимости его к чужим мнениям, готовности обсуждать общественные вопросы с людьми самых крайних даже воззрений, признавать за здоровое и верное, что случайно могут содержать в себе и наиболее антипатичные ему взгляды, расширять под влиянием чужих возражений свое собственное политическое миросозерцание» (Русские ведомости. 1884. № 323).
