CC BY
139
УДК 82
ОППОЗИЦИЯ «ПУШКИН — ЛЕРМОНТОВ» НА СТРАНИЦАХ ЖУРНАЛА РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ
«ЧИСЛА»
Н.В.Летаева
THE OPPOSITION "PUSHKIN — LERMONTOV" IN THE MAGAZINE OF THE RUSSIAN DIASPORA
"CHISLA"
N.V.Letaeva
Одинцовский гуманитарный университет, [email protected]
В русском зарубежье Пушкин и Лермонтов, их творческое наследие, воспринимаемые русскими эмигрантами как связующая нить с Россией, оказались в центре внимания эмигрантской критики. В данной статье в научный оборот вводится дискуссия, развернувшаяся на страницах литературных сборников младшего поколения русских писателей первой волны эмиграции «Числа». Дискуссия по вопросу литературных приоритетов в творчестве так называемого «незамеченного поколения» и русской диаспоры в целом эксплицировала одну из тенденций критики русского зарубежья, то объединяющей, то разъединяющей поэтов XIX века. Оппозиция «Пушкин — Лермонтов», представленная в «Числах», свидетельствует о вытеснении пушкинской парадигмы художественности в русской литературе, в частности в литературе «незамеченного поколения». Статья, расширяющая границы исследований диалога русской литературы XIX и XX веков, научных работ, касающихся восприятия Пушкина и Лермонтова «незамеченным поколением », представляет интерес для пушкиноведов, лермонтоведов и специалистов русского зарубежья.
Ключевые слова: русское зарубежье, критика, младшее поколение русских писателей первой волны эмиграции, А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, «Числа»
In the Russian Diaspora Pushkin and Lermontov, their artistic creative works were in the spotlight of émigré critics. The article is devoted to the discussion that took place in the magazine of the younger generation of Russian writers of the first wave of emigration "Chisla". The discussion relating to the literary priorities in the artistic creative works of the so-called "unnoticed generation" and the Russian Diaspora in general revealed one of the trends of criticism of the Russian Diaspora, now joining, now separating of the poets of the XIX century. The opposition "Pushkin — Lermontov" presented in "Chisla" indicates the displacement of the Pushkin paradigm of artistry in Russian literature, in particular in the literature of the "unnoticed generation". The article is of scientific value for specialists in study of Pushkin's and Lermontov's creative work and of the Russian Diaspora.
Keywords: Russian Diaspora, literary critics, younger generation of Russian writers of the first wave of emigration, A.Pushkin, M.Lermontov, "Chisla"
В вышедшей в 2006 году «Литературной энциклопедии русского зарубежья» представлены исследовательские работы, посвящённые восприятию Пушкина и Лермонтова эмигрантской критикой [1]. За пределами исследований остались литературные сборники «Числа» — журнал младшего поколения русских писателей, поэтов, критиков первой волны эмиграции. В «Числах» развернулась дискуссия по вопросу литературных приоритетов в творчестве так называемого «незамеченного поколения» и русской диаспоры в целом как отражение одной из тенденций критики русского зарубежья, то объединяющей, то разъединяющей классиков XIX века. В данной статье обозначены основные контуры этой дискуссии, которая, раздвигая границы «Литературной энциклопедии русского зарубежья», может быть интересна пушкиноведам, лермонтоведам и исследователям русской эмиграции.
Пушкин и Лермонтов на страницах «Чисел» нечасто появлялись вместе как «соратники» в пределах одного дискурса. Так, И.Голенищев-Кутузов в очерке о русской культуре в Югославии отмечает влияние художественного «обаяния» Пушкина и
Лермонтова на создание сербского романа и сербской новеллы [2]. С.Шаршун включил Пушкина и Лермонтова «в плеяду» укрепивших свои позиции в русской литературе к первой трети ХХ века самоубийц [3]. Вместе Пушкин и Лермонтов оказались в одном из эпизодов «Повести с кокаином» М.Агеева, где священник, порицая учащихся гимназии за сквернословие, обращает внимание на «музыку» великих поэтов [4]. В разных контекстах то Пушкин, то Лермонтов становятся мерилом оценки творческой деятельности «незамеченного поколения». Так, Ю.Терапиано отметил влияние лермонтовской прозы на творчество Ю.Фельзена [5], Ю.Мандельштам — влияние Пушкина на стихи Веры Булич [6]. Тему лермонтовского «любовного креста» определил как основную в романе С.Шаршуна «Путь правый» Ю.Фельзен [7]. Имена Пушкина и Лермонтова появляются как прецедентные имена в художественных и публицистических произведениях, причём в самых неожиданных ракурсах, например в статье о боксе: «Не писал ли Лермонтов в каком-то письме, что "ничто не заменит ему наслаждения врываться в аулы и проливать человеческую кровь" <...>» [8] — или в заметке об Африке:
«— Тиха украинская ночь! — пел Пушкин. В экваториальных странах такие слова кажутся парадоксом» [9].
Н.Оцуп в статье «Серебряный век» ещё объединяет поэтов временем и силой влияния на следующие поколения, но уже чувствуется предпочтение: «Золотой век русской поэзии прошлого столетия, "первая любовь" России — жизнь и стихи Пушкина. <...> На Лермонтове золотой век как бы замедляет своё исчезновение. <...> В несравненно более малом масштабе — для России и для её поэтов, ныне действующих, — Тютчев и Блок — поэты одной стихии. Есть в ней и что-то от Лермонтова, но Лермонтов наполовину — с Пушкиным, с тем давно прошедшим золотым веком» [10]. П.Бицилли, подчёркивая приоритет рационального и эмоционального в творчестве Пушкина и Лермонтова, уже явно разделяет поэтов: Пушкина критик относит к тем, у кого ритм подчиняется содержанию, Лермонтова — к тем, у кого содержание («смысл») существует ради ритма. «У Пушкина "смысл", создавая ритм, даёт начало тому "неизъяснимому", которое вместе и углубляет "собственное" содержание смысла и преображает его в некое подобие "другого плана" бытия». Следовательно, Пушкина необходимо понимать разумом, и это, по мнению критика, и есть «чистая» поэзия. У Лермонтова, действующего «непосредственно "музыкой" стиха», «душа прислушивалась к звукам небес» [11]. Такая поэзия свойственна поэтам, обладающим «остротой метафизической интуиции» [12].
Выходящими за рамки «литературного» приличия воспринимаются суждения о Пушкине Б.Поплавского: «Некогда при возникновении художественной литературы самым главным считались интересная жизнь и множество приключений <... > Стремлением к интересной жизни, к описанию всяких увязок и злоключений полон <...> Пушкин, хотя начинался уже девятнадцатый век, век очищения, век раскаяния, век трагической честности. Какой болтовнёй кажутся <...> всякие повести Белкина <...> Пушкин последний из великолепных мажорных и грязных людей возрождения <...> Лермонтов огромен и омыт слезами, он бесконечно готичен» [13]. И ещё более категорично: «А все удачники жуликоваты, даже Пушкин. А вот Лермонтов, это другое дело. Пушкин дитя Екатерининской эпохи, максимального совершенства он достиг в ироническом жанре. (Евгений Онегин). Для русской же души всё серьёзно, комического нет, нет неважного <...>. Пушкин гораздо проще России.
"Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом"...
А рядом Граф Нулин и любовь к Парни! <...> Как вообще можно говорить о Пушкинской эпохе? Существует только Лермонтовское время <...>» [14].
Подобные высказывания были восприняты многими эмигрантами, например Г.Струве, как «поход» против Пушкина, против «русской культуры, русской государственности, против всей новейшей истории России». Одному из сотрудников «Чисел», скрывшемуся за криптонимом, пришлось иронично заметить, что «действительно, России и Пушкину от
сотрудников "Чисел" угрожала смертельная опасность. Но теперь, раз на защиту их встал г. Глеб Струве, наши патриоты и пушкинисты должны спать спокойно» [15]. С более тонкой иронией и горечью одновременно Г.Иванов констатировал, что в сознании «нового человека» существует что угодно, но только не Пушкин [16].
Критическое отношение к Пушкину, конечно, было направлено не против личности и таланта Пушкина, к коему все сотрудники «Чисел» проявляли несомненное уважение. На подобном отношении к «солнцу русской поэзии», во-первых, отразился, как считает Г.Адамович, «крах идеи художественного совершенства» как литературной «удачи», «развенчанной» историческим ходом развития России: «<... > то, что раньше пленяло, теперь стало смущать, ибо этот "дивный состав" всё-таки чем-то подкрашен, чтобы даже на цвет быть таким приятным, чем-то всё-таки подслащён, чтобы убит в нём был горький, извечный привкус творчества...» [17]. Русское общество было бы «счастливо устремиться» от «подпольной диалектики зла» к «творческому свету и воздуху» [18], но в русской эмиграции, как писал Г.Адамович, «жизнь рвётся мимо мутным <...> грязно-животворящим потоком» и «обратно её в былую стройную прелесть вогнать уже нельзя» [19]. Иными словами, творчество Пушкина, отражавшее жизнь ушедшего в историю века и исчезнувшей с геополитической карты мира страны, воспринималось статичным, узким для новой жизни. «Развенчание» Пушкина обусловлено чуткостью «к омертвению, охватывающему всё большие слои культурных тканей» [20].
Была и ещё одна причина. Г.Иванов с сожалением отмечал, что именем Пушкина пользуются, «как дубиной, чтобы бить по голове своих противников», и создают образ «академического» Пушкина в ущерб его личности [21]. Как утверждает М.Филин, «эмигрантскими усилиями Пушкину фактически навязывались пророческие функции ("учитель жизни", "наше всё"), даже функции пророка величайшего и единственного ("сим победиши")» [1, с. 326]. Г.Адамовичу, к примеру, было непонятно, когда «успели накурить» перед Пушкиным «столько благонамеренного фимиама, что за дымом ничего уже и не видно» [19, с. 159]. Критик утверждал, что понятия «провидец», «учитель», «пророк» не являются приоритетными в отношении Пушкина: «И ничего нет более противо-пушкинского, чем утверждения, что "он всё знал, всё понимал", но нашёл будто бы для всех противоречий какую-то волшебную гармонию» [17, с. 168].
Наконец, как полагал Н.Оцуп, Запад, предпочитающий Достоевского и Толстого, не мог в полной мере оценить Пушкина, воплотившего Россию. Синтез двух противоборствующих начал: абсолютной независимости поэта и общественного назначения поэта и поэзии — позволил Пушкину стать «единственным великим русским писателем, воспевшим государственное дело, "труды державства и войны"» и быть «певцом творческого человека» [18, с. 151]. Модернизм, повернувшись в большей степени лицом к Западу, предпочитая Лермонтова, Тютчева, Баратын-
ского, потерял Пушкина: «Двоящееся сознание декадентов, символистов и их эпигонов не выносило солнечной ясности величайшего из русских поэтов» [22]. Младшее поколение русских писателей первой волны эмиграции пошло дальше модернистов рубежа XIX— XX веков, отвергая пушкинское творчество во имя исповедальности и беспредельного раскрытия внутреннего «я», безыскусности «человеческого документа». «Пушкин слишком ясный и земной, слишком утверждает жизнь и слишком закончен в своей форме. Парижане ощущают землю скорее как ад и хотят разбивать всякие найденные формы, становящиеся оковами. Лермонтов им ближе, злой и нежный, неустоявшийся, <...> тоскующий о небе», — писал Г.Федотов [23].
«Гонимый миром странник» «с русскою душой» оказался ближе русской эмиграции, чем Пушкин. Проецируя «Три пальмы», «Парус», «И скучно и грустно» на русских эмигрантов, свидетелей и жертв трагических катастроф начала ХХ века, Ю.Фельзен в «Письмах о Лермонтове» ёмко оценивает ситуацию вынужденного изгнанничества, образно выражаясь, в «песчаные степи аравийской земли», где «некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Совсем по-другому, нежели для оставшихся на родине, зазвучали для эмигрантов лермонтовские риторические вопросы и восклицания и неизбежные выводы «Паруса» и «И скучно и грустно». Метафорическое изображение разрушения, исчезновения, уничтожения в «Трёх пальмах», очевидно, рассматривалось Фельзе-ном применительно к современной ему исторической ситуации.
Важно и то, что, как утверждал Б.Поплавский, Лермонтов — «первый русский христианский писатель» [13, с. 171]. «Числа» писали, что на вечере, по-свящённом русской поэзии, Д.Мережковский заявил, что за «демоничностью» Лермонтова, обладавшего и пророческим прозрением в будущее, и обострённым ощущением настоящего, и памятью «о себе в прошлом, чуть ли не до грехопадения», проглядели его «ангеличность» [21, с. 277]. Восприятие лермонтовского слова как средства глубочайшего духовно-эмоционального проникновения во внутренний мир человека было близко младшему поколению русских писателей первой волны эмиграции в целом. Ю.Фельзен объяснял это тем, что Лермонтов принадлежал к кругу людей, умеющих выразить «частицу сущности», «крупинку» жизни так, что творчество становилось похожим на «сгустки душевной крови» [24].
Таким образом, противостояние Пушкина и Лермонтова не означало умаление первого и возвеличивание последнего. Речь шла не столько о споре о «национальном поэте», о создании «новой литературной карты» [25], сколько о вытеснении пушкинской парадигмы художественности в русской литературе, в частности в литературе младшего поколения русских писателей первой волны эмиграции. Гений Пушкина осмысливался на фоне литературного творчества его предшественников, но творческим сознанием «человека 30-х годов» (Ю.Терапиано), испытывающего вполне обоснованную «неудовлетворён-
ность классицизмом» [20, с. 147], проза поэта воспринималась как «гладкая, тускло-серая и легковесная». К творчеству русского классика «придраться нельзя, но и ничто не радует, ни условно-стройный сюжет, ни подогнанное, без неожиданностей, его развитие». «Игра ума», остро поставленные вопросы («об ускользающем и запредельном»), «придумывание и оспаривание "новых идей"» [24, с. 131, 138], литературная непогрешимость, словесное совершенство, за которыми, как считал Г.Адамович, нет пути («всё само в себя возвращается, всё само себе отвечает» [17, с. 167]), не могли не вызывать опасения, что «работа ума», напряжённая человеческая творческая деятельность не-корифеев останется на периферии историко-литературного процесса. В этом отношении Лермонтов не только был близок «незамеченному поколению» по мироощущению, комплексу мотивов, поэтике, но и служил своеобразным оправданием, ключом к пониманию творчества младшего поколения русских писателей первой волны эмиграции.
1. Литературная энциклопедия русского зарубежья. 1918— 1940. Т. 4. Всемирная литература и русское зарубежье. М.: РОССПЭН, 2006. С. 229-239, 326-336.
2. Голенищев-Кутузов И. Русская культура и Югославия // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 294.
3. Шаршун С. Генезис последнего периода жизни и творчества Маяковского // Числа. Париж, 1932. №6. С. 219.
4. Агеев М. Повесть с кокаином // Числа. Париж, 1934. №10. С. 59.
5. Терапиано Ю. Ю.Фельзен. «Счастье», изд. «Парабола». Берлин, 1932 // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 268.
6. Мандельштам Ю. Вера Булич. «Маятник» (стихи). Изд. Либрис. Гельсингфорс. 1934 // Числа. Париж, 1934. №10. С. 289.
7. Фельзен Ю. Сергей Шаршун. Путь правый. Роман. 1934 // Числа. Париж, 1934. №10. С. 285.
8. Поплавский Б. О боксе и о Примо Карнера // Числа. Париж, 1932. №6. С. 250.
9. Унковский В. В мире экзотики. (Из личных впечатлений) // Числа. Париж, 1934. №10. С. 268.
10. Оцуп Н. Серебряный век // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 177.
11. Бицилли П. Бодлер. Цветы зла. В переводе А.Ламбле. 1929 // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 244.
12. Бицилли П. Историография Милюкова // Числа. Париж,
1931. №5. С. 180.
13. Поплавский Б. По поводу... // Числа. Париж, 1931. №4. С. 171.
14. Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 309310.
15. К. По рецензиям // Числа. Париж, 1931. №4. С. 211.
16. Иванов Г. О новых русских людях // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 186.
17. Адамович Г. Комментарии // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 167.
18. Ландау Г. Тезисы против Достоевского // Числа. Париж,
1932. №6. С. 151.
19. Адамович Г. Комментарии // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 159.
20. Федотов Г. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. Париж, 1931. №4. С. 147.
21. Вечера «Чисел» // Числа. Париж, 1930. №2/3. С. 277.
22. Оцуп Н.А. Персонализм как явление литературы // Оцуп Н.А. Литературные очерки. Париж, 1961. С. 139.
23. Федотов Г.П. О парижской поэзии // Ковчег: Сборник зарубежной русской литературы. Нью-Йорк, 1942. №1. С. 197.
24. Фельзен Ю. Письма о Лермонтове // Числа. Париж, 1933. №7/8. С. 139.
25. Мокроусов А.Б. Лермонтов, а не Пушкин. Споры о «национальном поэте» и журнал «Числа» // Пушкин и культура русского зарубежья: Международная научная конференция, посвященная 200-летию со дня рождения / Сост. М.А.Васильевой. М.: Русский путь, 2000. С. 153-166.
References
1. Literaturnaja jenciklopedija russkogo zarubezh'ja. 1918— 1940. T. 4. Vsemirnaja literatura i russkoe zarubezh'e [Literary encyclopedia of the Russian Diaspora. 1918—1940, vol. 4, World literature and the Russian Diaspora]. Moscow, 2006, pp. 229-239, 326-336.
2. Golenishchev-Kutuzov I. Russkaja kul'tura i Jugoslavija [Russian culture and Yugoslavia], Chisla, 1930, no. 2/3, p. 294.
3. Sharshun S. Genezis poslednego perioda zhizni i tvorchestva Majakovskogo [The genesis of the last period of Ma-yakovsky's life and work]. Chisla, 1932, no. 6, p. 219.
4. Ageev M. Povest' s kokainom [The novel with cocaine]. Chisla, 1934, no. 10, p. 59.
5. Terapiano Yu. Ju. Fel'zen. "Schast'e", izd. "Parabola". Berlin, 1932 [Yu. Felzen. "Happiness", ed. "Parabola". Berlin, 1932]. Chisla, 1933, no. 7/8, p. 268.
6. Mandelshtam Yu. Vera Bulich. "Majatnik" (stihi). Izd. Lib-ris. Gel'singfors. 1934 [Vera Bulich "Pendulum" (poems). Ed. Libris. Helsingfors. 1934]. Chisla, 1934, no. 10, p. 289.
7. Felzen Yu. Sergej Sharshun. Put' pravyj. Roman. 1934 [Sergey Sharshun. The right path. Novel. 1934]. Chisla, 1934, no. 10, p. 285.
8. Poplavsky B. O bokse i o Primo Karnera [About boxing and about Primo Сarnera]. Chisla, 1932, no. 6, p. 250.
9. Unkovsky V. V mire jekzotiki. (Iz lichnyh vpechatlenij [In the world of exotics. (From personal experiences)]. Chisla, 1934, no. 10, p. 268.
10. Otsup N. Serebrjanyj vek [Silver age]. Chisla, 1933, no. 7/8, p. 177.
11. Bitsilli P. Bodler. Cvety zla. V perevode A.Lamble. 1929
[Baudelaire. The flowers of evil. Translated by A.Lamble. 1929]. Chisla, 1930, no. 2/3, p. 244.
12. Bitsilli P. Istoriografija Miljukova [Miliukov's historiography]. Chisla, 1931, no. 5, p. 180.
13. Poplavsky B. Po povodu... [About...]. Chisla, 1931, no. 4, p. 171.
14. Poplavsky B. O misticheskoj atmosfere molodoj literatury v jemigracii [About the mystical atmosphere of the young literature in exile], Chisla, 1930, no. 2/3, pp. 309-310.
15. ^ Po recenzijam [On reviews]. Chisla, 1931, no. 4, p. 211.
16. Ivanov G. O novyh russkih ljudjah [About the new Russian people]. Chisla, 1933, no. 7/8, p. 186.
17. Adamovich G. Kommentarii [The comments]. Chisla, 1930, no. 2/3, p. 167.
18. Landau G. Tezisy protiv Dostoevskogo [Theses against Dostoevsky]. Chisla, 1932, no 6, p. 151.
19. Adamovich G. Kommentarii [Comments]. Chisla, 1933, no. 7/8, p. 159.
20. Fedotov G. O smerti, kul'ture i "Chislah" [About death, culture, and "Chisla"]. Chisla, 1931, no. 4, p. 147.
21. Vechera "Chisel" [Evenings of "Chisla"]. Chisla, 1930, no. 2/3. p. 277.
22. Otsup N.A. Personalizm kak javlenie literatury [Personalism as a phenomenon of literature]. Literaturnye ocherki [Literary essays]. Paris, 1961, p. 139.
23. Fedotov G.P. O parizhskoj pojezii [On the Paris poetry]. Kovcheg: Sbornik zarubezhnoj russkoj literatury [Ark: Collection of foreign Russian literature]. New York, 1942, no. 1, p. 197.
24. Felzen Yu. Pis'ma o Lermontove [Letters about Lermontov]. Chisla, 1931, no. 7/8, p. 139.
25. Mokrousov A.B. Lermontov, a ne Pushkin. Spory o "nacion-al'nom pojete" i zhurnal "Chisla" [Lermontov, not Pushkin. Disputes about the "national poet" and the magazine "Chisla"]. Int. conf. Proc.: "Pushkin and Russian culture abroad: dedicated to the 200th anniversary since the birth". Moscow, 2000, pp. 153-166.
