CC BY
25
крыто реализуется второе значение (как невоздержанность, слабость), что эксплицитно соотносит с недугом любовь к процессу выслеживания и ловли добычи: «А по моему глупому предположению... это не баловство, а болесть. Все одно, как запой. Ты не хочешь, а тебя за душу тянет» [1, т. 2, с. 175]. Здесь пьянство и страсть к охоте стоят в одном семантическом ряду и становятся психологической зависимостью. Данное определение различного рода зависимостей являются традиционным для чеховской прозы («Комик», «В приюте для неизлечимо больных и престарелых», «Драма на охоте» и т.д.). Причем одна зависимость усугубляется другой: «Страсть как охоты захотел!...А водки как выпил разговлямшись, так и совсем шальной стал. Слышно мне, как какой-то тоненький, словно как будто ангельский, голосочек звенит тебе в ухе и рассказывает: поди, Пашка, постреляй! Могу предположить., што это самое чертенок, а не кто другой. С того утра и взяла меня, это самое, тоска» [1, т. 2, с. 174]. Разговенье стопочкой также отсылает к окончанию Петрова поста и окончательно связывает данный ритуал с праздничной датой, вынесенной в название первых двух рассказов.
Библиографический список
Таким образом, представленные охотничьи рассказы, обнаруживая общие сюжетные детали и переклички, являются единым повествовательным пространством, в котором охота представляется в различных смыслах. С одной стороны, это ритуал, отличающийся в рассказах определенным набором устойчивых элементов: неизменная дата, обязательная фигура доктора, на первый взгляд случайного участника обряда, и кулинарное пиршество, сопровождаемое ссорами и руганью. С другой - это выражение страсти охотников к обряду, который сводится к чрезмерностям в еде и эгоистическим слабостям, что осмысляется закономерной особенностью участников процесса. В рассказах слабости охотников, наиболее интенсивно проявляющихся в ритуале, становятся поведенческими стратегиями персонажей. Если в рассказах «Петров день» и «Двадцать девятое июня» синонимичность ритуала охоты и слабостей, несдержанностей охотников дана в подтексте через ситуативное развертывание поговорочных метафор и авторскую игру, то в произведении «Он понял» это уже напрямую заявлено в словах персонажа. Это в последнем рассказе соотносит охоту с недугом и психологической зависимостью.
1. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. - М., 1974-1982. - Т. 1. - М., 1974.; Т. 2. - М., 1975.
2. Леви-Строс, К. Структурная антропология. - М., 2001.
3. Фрэзер, Дж. Золотая ветвь. Исследование магии и религии. - М., 1986.
4. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - М., 1978-1980. - Т. 2. - М., 1979.; Т.3 - М., 1980.
5. Строев, А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле? // Новое литературное обозрение. - 2004. - № 5.
Bibliography
1. Chekhov, A.P. Polnoe sobranie sochineniyj i pisem: v 30 t. Sochineniya: v 18 t. - M., 1974-1982. - T. 1. - M., 1974.; T. 2. - M., 1975.
2. Levi-Stros, K. Strukturnaya antropologiya. - M., 2001.
3. Frehzer, Dzh. Zolotaya vetvj. Issledovanie magii i religii. - M., 1986.
4. Dalj, V.I. Tolkovihyj slovarj zhivogo velikorusskogo yazihka: v 4 t. - M., 1978-1980. - T. 2. - M., 1979.; T.3 - M., 1980.
5. Stroev, A. Pisatelj: mnimihyj boljnoyj ili lekarj ponevole? // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2004. - № 5.
Статья поступила в редакцию 20.05.13
УДК 82 - 3
Kulikovskaya E.I. THE ONTOLOGICAL COUNTERPARTS IN THE PROSE OF B. EVSEEV. Evseevs prose is analyzed from the perspective of the ontological poetology which is focused on the 'emblematical plots' of the writer's tales. The ontological counterparts are mainly not only heroes but also things, names, tools, animals, parts and functions of the body.
Key words: ontological counterpart, basic meaning, subject-inoform, emblem.
Е.И. Кулаковская, аспирант АлтГПА, г. Барнаул, E-mail: [email protected]
ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ ДВОЙНИКИ В ПРОЗЕ Б. ЕВСЕЕВА
В статье проанализированы тексты Б. Евсеева с точки зрения онтологической поэтологии, выявляющей «эмблематический сюжет» рассказов писателя. Проанализированы «онтологические двойники» в прозе Б. Евсеева, в качестве которых выступают не только герои, но и вещи, имена, инструменты, животные, части и функции тела.
Ключевые слова: онтологический двойник, исходный смыл, предмет-иноформа, эмблема.
Изучение творчества Б. Евсеева с позиции онтологического интереса видится особенно актуальным, поскольку практически все его тексты являются яркими носителями бытийного кода. Не задаваясь глобальной целью осмыслить все аспекты онтологической поэтики в одной статье, остановимся на рассмотрении «онтологических двойников» в прозе автора.
С точки зрения онтологической поэтологии, вещи и вещества наравне с людьми становятся героями текста: проявляется то, что можно назвать «эмблематическим сюжетом» или «онтологической схемой» произведения. Человек и мир уравниваются друг с другом через общее для них свойство существования и вещественности. «Онтологически, герой и заменяющий его предмет-иноформа настолько близки и взаимосвязаны, что двойник может проходить испытание, судьба героя может зависеть от двойника» [1, с. 36].
В прозе Б. Евсеева в ряде ситуаций онтологический вопрос о судьбе персонажа переносится на музыкальный инструмент, который исполняет роль двойника. Подобная онтологическая взаимозамена человека и вещи происходит в романе «Евстиг-
ней». Эта смысловая линия реализует тему «предопределённости судьбы героя инструментом», их мистической связи: Фомина со скрипкой, Алымушки с арфой.
Так, устройство арфы на ассоциативном уровне соотносится с характером Алымушки. Интересно, что в данном случае, двойником является человек по отношению к предмету. Чем лучше Алымушка играет на арфе, тем ближе они становятся друг другу, тем большее влияние оказывает инструмент на человека.
Важно учесть тот факт, что онтологическая поэтика тяготеет к буквальному прочтению символов, поэтому взаимовлияние героя и инструмента происходит именно на уровне вещественности, конструкции вещи, строения деталей. Также имеет значение способ расположения инструмента в пространстве: «Арфу приятно было выставлять поперёд себя: подобно военному орудию. Или употреблять совсем противоположно: для сокрытия мыслей и чувств» [2, с. 82]. Таким образом, установление арфы перед собой во время игры является удобным способом утаивания чувств. В дальнейшем, мы увидим, что этот смысл так или иначе в ходе повествования раскрывает себя.
Инструмент является иноформой души: «Арфа была «как раскрытая настежь (всеми струнами наружу) душа» [2, с. 82].
Образ души появляется не случайно. «Открытую душу» инструмента Алымушка выставляет напоказ и заменяет ей собственную, так происходит онтологическая замена: «Музыкальная игра делала Алымушку весьма расчетливой, - по числу струн арфы, - делала (подобно этому музыкальному инструменту) вроде открытой для окружающих, а на самом деле весьма и весьма скрытной» [2, с. 82].
Сокрытие настоящих чувств было очень удобно при дворе, но имело для судьбы героини печальные последствия. Алымуш-ка со временем сама превращается в «живой инструмент». В тексте она упоминается только в сочетании с арфой и к концу романа именуется как «арфистка». Таким образом, подлинные волнения её души остаются непроявленными, а на первый план выступают «заданность», «отговорки и враньё», подсказанные устройством инструмента. Символически внутренний мир героини обозначен как круг: «Здесь круг замыкался, и всё возвращалось к началу» [2, с. 82].
Попытка выйти из круга происходит всего один раз, когда Алымушка решается написать историю своей жизни «для утверждения собственной правды, до времени крепко таимой» [2, с. 511]. Но устройство души по образцу строения арфы не позволяет ей это сделать. Поэтому, одним из главных смыслов, вытекающих из подобного «двойничества», является тема несчастливой любви. Онтологическая трансформация «человек-инструмент» ставит в прямую зависимость механику любви от механики игры. В результате чего, Алымушка уподобляется арфе на всех уровнях: «Арфа делала любящей бегло, наскоро. И любимых своих при том цепко, до крику - как ту струну изогнутым пальцем - щиплющей» [2, с. 82].
В этой связи, арфа становилась для Алымушки вместилищем и отображением окружающей действительности, и наделялась полномочиями определения судьбы: «И тогда уж арфа не только представлялась юной смолянке отображением жизни земной, но и навевала серебристо-летучим звуком образы жизни иной! [2, с. 82].
Иначе отслеживаемый нами «исходный смысл» реализует себя в тематической связке «Фомин-скрипка». Судьба непризнанного музыкального гения полна странных и загадочных встреч и происшествий. В онтологическом ключе мистичность скрипки, скрытая в инструменте энергия материализуется в судьбе Фомина посредством ряда иноформ. Это и преследование музыканта иезуитами, и загадочный миф об «Орфее и Эвридике», и странные ночные видения.
В ассоциативный ряд инструмента входят гендерные образы-сравнения: «Сама же скрыпица - ежели стоймя её поставить
- походила на карлицу-арапку, запримеченную минувшим летом в саду на прогулке» [2, с. 54] и аллюзии к переменчивости женской натуры: «Те же проделки: визги и подхихикиванья, а после
- слёзы, а после - плач» [2, с. 54]. Важно отметить, что двойственная архаическая модель «слёзы - плач» играет в прозе Евсеева значимую роль. Поскольку от выбора возможности в пределах этой многовариантной системы, зависит дальнейшее развитие событий. В данном случае, речь идёт о сложности звучания, прихотливости скрипки, что явно скажется в ходе повествования на судьбе Фомина, и наиболее отчётливо в любовной линии. Общение Фомина со скрипкой осуществляется на общем языке телесности.
Совместимость-несовместимость звучания инструментов
- «иноформ» является онтологическим знаком несостоявшихся отношений героев: «Мистика скрипки и обыденность арфы? Свобода скрипичная и заданность арфовая? Никогда!» [2, с. 559].
Интересным видится тот факт, что автор допускает возможность гармонии двух сердец, но отсутствие гармонии музыкальной оказывается важнее.
Исходный онтологический подтекст отношений реализуется и «овеществляется» в жизни Фомина и жизни Алымушки особым образом. Свобода в музыкальном сочинительстве Фомина, нежелание подчиняться, кому бы то ни было, смелая переделка партитуры матушки Екатерины не могли найти созвучие с подчинением Алымушки чужой воле. И хотя внутренний смысл событий Фоминым интуитивно осознаётся, скрипка остаётся главным элементом его жизни. И, таким образом, даёт направление другим её векторам. Трагичным в данной ситуации видится то, что: «Евстигнеюшка этой несоединимости музыкальных инструментов, накрепко сросшихся с судьбами людскими, признать не хотел.» [2, с. 559].
Так, смысловая линия несчастливой любви представляется неотвратимой и вполне предвосхищённой «исходным смыслом» предопределённости судьбы героя инструментом.
В «Романчике» Б. Евсеева скрипка также входит в число онтологически отмеченных предметов-двойников, реализуя свой скрытый потенциал при помощи формы, материала и приёмов скрипичной техники. Например, выступая как инструмент, она вдруг становится вместилищем лирико-философских смыслов. В связи с этим, онтологический вопрос о смысле и цели жизни героя, а также судьбы музыканта вообще переходит на уровень приёмов музыкальной техники. Выполняя «прикладные» функции, скрипка помогает герою «вскрывать» новые смыслы: «Мне надо взять с собой на кладбище скрипку, потому что в последнее время я занимаюсь на ней опосредованно. То есть, не вынимая из футляра. А только мысленно располагая скрипку в пространстве, в соответствии с линиями моего внутреннего слуха» [3, с. 35]. Так, иноформой инструмента в тексте выступает расположение скрипки в пространстве, мысленное представление, без прямого вещественного контакта.
О «приёмах скрипичной техники» как одной из эмблем в «Романчике» мы ещё будем говорить. В данном аспекте нас, прежде всего, интересует способность инструмента проявлять особый «онтологический» слой текста, его способность выступать в качестве двойника. В данном тексте наиболее очевидная замена - это переход материала для изготовления скрипки в живое тело, и наоборот. Герой играет в воображении с веществом, уравнивая его по возможности существования с реальной девушкой: «О-Ё-Ёй! Девушка-скрипка! То есть девушка, часто переходившая в моих мыслях из состояния деревянного в состояние чутко-телесное» [3, с. 46].
Примечательно, то, что родство и онтологическая подмена, пусть и воображаемая, происходят также по аналогии с устройством инструмента. Автор проводит подробный сравнительный анализ живого и «деревянного» тела, во многом отождествляя их: «Голова скрипки - это, конечно же, голова женщины: крупно завитая, сумасбродная; колки скрипичные - чёрные, тугие кудряшки; шейка скрипки - тут было ясно без слов» [3, с. 45]. По ходу повествования «женщина - скрипка» то уступает место реальной девушке, то совмещает в себе различные характеристики: «А, по-моему, ты как раз деревянная женщина и есть. Вот я беру скрипичную шейку и прикладываю к твоей. Прямо не отличишь. Из одного куска» [3, с. 100].
На наш взгляд, «онтологическая схема» произведения вводит в текст ряд ассоциаций, связанных с «деревом», «изготовлением тела», неким подобием формы инструмента и внешнего облика женщины.
Однако функцию онтологической замены в тексте могут выполнять не только «уполномоченные» персонажами тела, но и части тела. Так, исходный смысл «сопротивления смерти и жажды жизни» в некоторых рассказах проявляют части тела. Например, рот становится персонажем, заместителем всего живого тела в рассказе «Баран»: «Рот её шевелился, рот жил своей, отдельной от неё жизнью» [4, с. 97]. Впервые в рассказе рот появляется в тексте в связи с пением: «Чему-то безумно радующийся, чуть дёргающий верхней пораненной губкой рот: вмиг увиденный, широко наплывающий, несоразмерно большой, кровавый, красный» [4, с. 83]. Красный цвет актуализирует витальные смыслы телесного образа.
Важно заметить, что «телесность» в данном случае не связана с эротикой, речь идёт, прежде всего, об энергии жизни. Рот отстраняет на дальний план смыслы из области «материальнотелесного низа» и выдвигает на первое место тему стремления к жизни, бытийности. Это подчёркивает и сам автор в тексте: «Рот, как орган речи и любви её совсем не интересовал. Рот, как инструмент пения - волновал её бесконечно» [4, с. 84]. И особенно в атмосфере войны, т.к. пение дарит иллюзию спасения и свободы: «Пение вещей толкало вперёд, вверх! Пронестись над пропастью жизни, перешагнуть её на волне звука! Перешагнуть, перелететь, уцелеть!» [4, с. 87].
В ходе повествования, рот принимает на себя дополнительные значения. Монах, которому героиня жалуется на то, что рот мешает ей спокойно жить, видит в этом не случайность, а Божий замысел: «Какой тебе рот нужон, такой и дан. Может, и пострадаешь из-за него» [4, с. 84]. Таким образом, рот становится не только символом жизни, но и страдания.
Состояние героини также передаётся через описание образа-символа рта. В минуты душевного перелома и потрясений
«рот кривила судорога». Во время обморока: «Рот - разодрало вкось, рот пополз в сторону, вбок, мир опрокинулся и так, -опрокинутый остриями гор вниз, - перед глазами и поплыл» [4, с. 92]. Рот заключает в себе все жизненные силы. Лишившись возможности петь, героиня не может даже молиться, поскольку пение и есть для неё молитва.
Рот способен жить самостоятельной жизнью, поскольку онтологическая проблема существования полностью принадлежит ему: «А вот ежели Господь призовёт нас к себе? Сейчас же! Всех и сразу? Он кого же увидит? Рты, одни рты!» [4, с. 97]. Это, возможно, помыслить, потому что рот перетягивает на себя не только всю жизнь человека, но и надежду на спасение: «И нет кроме рта у человека ничего: ни духа, ни тела» [4, с. 97].
Рот в тексте - символический заместитель живого тела, претендующий на более полное замещение. Как пишет А. Большакова, данный символ в тексте также «реализует свою «оборотную» сторону (разрушительную, всепоглощаю-
щую функцию - ведь это и символ жадности, не только дыхания жизни)» [5, с. 19].
В итоге, рот приравнивается автором к бессмертному духу: «Дух был твёрд. Дух был - рот» [4, с. 100]. Таким образом, исходный смысл «жажды жизни и сопротивления смерти» материализовавшись в конкретном образе-символе, побеждает неизбежный распад существования: «Рот её чуть дёрнулся: всё начиналось заново, смерти не было» [4, с. 100]. Итак, мы видим, что в данном рассказе рот проецирует на себя все функции живого тела и решает онтологическую проблему его бытийной конечности.
Прозу Б. Евсеева отличает изобилие онтологических двойников, в качестве которых выступают инструменты, отдельные приёмы, животные, вещи, части и функции тела, имена, а также другие герои. Таким образом, судьба персонажа и онтологический вопрос о его бытийной конечности проецируется на какую-либо вещь, фактуру или же тело.
Библиографический список
1. Карасев, Л.В. Вещество литературы. - М., 2001.
2. Евсеев, Б.Т. Евстигней: роман-версия. - М., 2010.
3. Евсеев, Б.Т. Романчик: некоторые подробности мелкой скрипичной техники. Роман. - М., 2005.
4. Евсеев, Б.Т. Баран. Рассказы и повесть. - М. - 2001.
5. Большакова, А.Ю. Феноменология литературного письма. О прозе Бориса Евсеева. - М., 2004.
Bibliography
1. Karasev, L.V. Vethestvo literaturih. - M., 2001.
2. Evseev, B.T. Evstigneyj: roman-versiya. - M., 2010.
3. Evseev, B.T. Romanchik: nekotorihe podrobnosti melkoyj skripichnoyj tekhniki. Roman. - M., 2005.
4. Evseev, B.T. Baran. Rasskazih i povestj. - M. - 2001.
5. Boljshakova, A.Yu. Fenomenologiya literaturnogo pisjma. O proze Borisa Evseeva. - M., 2004.
Статья поступила в редакцию 20.05.13
УДК 811.512.31
Chimitdorzhieva G.N. IMAGES OF RAIN IN THE BURYAT LANGUAGE. The analysis of figurative component of the concept rain is presented in the article as realities of linguistic and extra-linguistic contexts on the basis of entries of the Buryat language.
Key words: Buryat language, lexic, semantics, concept, image, metaphorization.
Г.Н. Чимитдоржиева, канд. филол. наук, помощник директора по международным связям Федерального гос. бюджетного учреждения науки Института монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения Российской академии наук, г. Улан-Удэ, E-mail: [email protected]
ОБРАЗЫ ДОЖДЯ В БУРЯТСКОМ ЯЗЫКЕ
В статье представлен анализ образной составляющей понятия дождь как реалии лингвистического и экстра-лингвистического порядка на основе словарных статей бурятского языка.
Ключевые слова: бурятский язык, лексика, семантика, концепт, образ, метафоризация.
При исследовании языка всегда большой интерес представляет изучение лексико-семантических групп и тематических разделов лексики, относящихся к различным сторонам жизнедеятельности народов. Современные лингвисты активнее стали анализировать представления человека о мире в рамках лингвокультурологических и когнитивных исследований. В последнее время в бурятском языкознании также уделяют большое внимание данным лингвистическим направлениям.
Исследование лексики по семантическим разрядам предполагает широкий охват единиц словарного состава языка, что позволяет сопоставлять и сравнивать семантически близкие слова, выявлять круг диалектных и наречных слов. Некоторые лексико-семантические разряды современного бурятского языка довольно хорошо представлены в исследованиях лингвистов (названия животных, термины традиционного хозяйства, буддийские термины, обрядовая лексика, цветообозначения, наименования одежды, термины, обозначающие пространство и время, орографические термины и т.д.). Однако в бурятском языкознании имеются совершенно малоизученные, а то и не изученные лексико-семантические разряды слов. К такой категории относится метеорологическая лексика бурятского языка. Люди с древнейших времен вели свои наблюдения за явлениями природы,
что было жизненно необходимой составляющей их как части самой природы. Для бурятского народа природа, окружающая среда и, конечно же, погодные условия были важной составляющей их жизнедеятельности, как части традиционной кочевой культуры монголоязычного этноса.
Картина мира каждого народа находит свое выражение в языке, его структуре, ассоциациях, оценочных представлениях. Исследование и описание любой культуры с помощью ключевых слов языка, обслуживающего данную культуру, позволит раскрыть и представить ценности и этноспецифические особенности лингвокультурного сообщества [1].
Структурирование лексико-семантической группы слов, обозначающих погодные явления, является дискуссионной, нет единой точки зрения на ее состав и границы. Это очень богатый пласт слов, содержит большое число номинаций. Из их числа в нашей статье мы попытаемся представить анализ состава и структуры одного из них - понятия дождь на основе словарных статей [2; 3]. На наш взгляд, данный языковой концепт, обозначающий конкретное явление реальной действительности, представляет не меньший интерес как явление, которое в традиционном сознании выступает частью неба - одного из крупных концептов монгольских народов.
