CC BY
41
В.И. Крусс
Крусс Владимир Иванович — доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой теории права
Тверской государственный университет
Ограничения прав человека и правовые ограничения: проблемы доктринального разграничения
Предметная фокусировка заявляемой проблематики нуждается в предварительных пояснениях. В самой постановке вопроса о явлении и феномене ограничений в праве (тематика форума) находит отображение та системная деформация, которую мы в течение ряда лет характеризуем как дефицит конституционного правопонимания1. Фактическое игнорирование соответствующих предложенных обоснований со стороны структурированного по номенклатурному канону научного юридического сообщества побуждает предположить, что и отчетливое нежелание откликаться на доводы об ущербности своего состояния также есть качественная характеристика, признак укоренившегося аконституционного отношения к праву.
Обозначим (тезисно) некоторые из проявлений и следствий такого доктринального «равнодушия». Периодически актуализируемая в современном правоведении тема исчерпанности онтологических обретений в отношении права остается либо сугубо констатацией, имплицитно ничего иного не допускающей, либо — гносеологически амбициозной декларацией, эксплицитно объявляющей именно подобный настрой «насущно необходимым» для современной юридической науки как «филиала» социогуманитар-ных исследований. Эвристические горизонты первого подхода («интегральное правопонимание») остаются на уровне ремейка, реплики к социологии права начала XX столетия2. Во втором случае не просто признаются «постмодернистское откровение» относительно несостоятельности научных истин (как априори несуществующих) и необходимый отказ от «объективации права», но — в том же контексте! — сама юриспруденция как «деятельность по рациональному конструированию предмета познания» получает искомую (статусную) научную легитимацию3. В обоих вариантах вопрос о том, какое — и насколько легитимное — значение самопровозглашенное «легитимное правоведение» может иметь для объективно сущей российской правовой системы, попросту не ставится.
На обозначенном фоне взвешенная критика «релятивации критериев научности в рамках постклассических представлений о рациональности» (именно как онтологически бессодержательных), безусловно, заслуживает внимания и заслуживала бы всемерной поддержки, не будь она (в свою очередь) только элементом вмененной доктринальной риторики на тему спекулятивного откровения о формальном равенстве как «сущностном принципе права»4.
Либертарное правопонимание (В.С. Нерсесянц) является показательным примером действительно свойственного классической парадигме номотетического подхода, при этом — доктринально добротного («высококачественного»), но некритически преувеличивающего новизну своей онтологической позиции. Идеологическая редукция либерального мировоззрения до «исключительно юридического» правопони-мания остается неочевидной исключительно для приверженцев этой философии права. Обеспечивая в контексте конституционализации приращение (развитие) и конституционной онтологии права, Конституционный Суд РФ неоднократно устанавливал в том числе, в каком отношении и почему юридическое (формальное) равенство далеко не всегда тождественно (или конгруэнтно) равенству конституционному, которое всегда подобное (формальное) равенство «включает», учитывает его в объеме синтетической принципиальной установки должного5. Конституционное равенство не предполагает, тем более — не обязано подчинять правовое должное соответствующему принципу в контексте и алгоритме согласова-
1 См., например: Крусс В.И. О дефиците конституционного правопонимания и некоторых проблемах современной науки гражданского права в России // Проблемы права. 2011. № 3. С. 6—34.
2 Классическая методология комплексного подхода к познанию права под титулом «интегративного правопонимания» доходит до готовности подменить право его формами, при формальном акценте на разнообразии таковых. См., например: Ершов В.В. Анализ права и государства с общенаучных позиций // Российское правосудие. 2015. № 12 (116). С. 26; и др.
3 См., например: Тимошина Е.В. Стандарты научности в теории права: классическая и неклассическая парадигмы в социогуманитарного знании // Стандарты научности и homo juridicus в свете философии права: материалы пятых и шестых философско-правовых чтений памяти В.С. Нерсесянца / отв. ред. В.Г. Графский. М., 2011. С. 50—51.
4 См.: Варламова Н.А. Критерии научности юридического знания / Стандарты научности и homo juridicus в свете философии права: материалы пятых и шестых философско-правовых чтений памяти В.С. Нерсесянца / отв. ред. В.Г. Графский. М., 2011. С. 55—57.
5 См., например: Крусс В.И. Теория конституционного правопользования: монография. М., 2007. С. 446—447 и др.
ния конституционных ценностей и целей, в том числе при выработке нормативных моделей, обеспечивающих соответствующее правоприменительное согласование.
Именно на такой (конституционной) основе и методологической позиции происходит конституцио-нализация ограничений прав человека, когда объективируются и актуализируются смыслы, заложенные в положениях части 3 статьи 55 Конституции РФ1. Формат конституционализации раскрывает системную связанность прав человека, подтверждает несостоятельность любого варианта их умозрительного обособления для целей правопорядка, а значит — необходимого признания и обеспечения. Правополь-зование ограничивается пропорционально (соразмерно) конституционно определенным идеалам и ценностям и становится таким образом достоверно конституционным, легитимным, поскольку презумпция его конституционности получает необходимое подтверждение, либо конституционализируются объем реализуемых правомочий личности и спецификация способов их реализации. Исходное понятие и форма конституционного ограничения может номинально и не заявляться, что тем более отсылает к осмыслению сути происходящего и показывает, как — в силу и в контексте такого ограничения — выстраиваются новые и «ремонтируются», «рихтуются» (Н.С. Бондарь) первоначальные нормативные конструкции, минимизирующие риски неконституционных ограничений посредством конкретизаций поведенческих диспозиций, с использованием и ограничений в традиционном (позитивистском) варианте средств правового регулирования.
В праве в широком смысле — включая его позитивную базу и юридическую практику — действительно могут быть показаны и классифицированы самые разнообразные ограничения как элементы системы права и средства (функционалы) механизма обеспечения правопорядка. Однако до и помимо таких изысканий и «достижений» развивающаяся на основе конституционного правопонимания юридическая наука призвана, прежде всего, отвечать на вопросы о том, насколько и почему легальные ограничения являются правовыми, как одновременно допустимыми, приемлемыми и практически состоятельными, то есть конституционными. Правовые ограничения есть конституционные ограничения, и — в силу этого — они всегда учитывают идею ограничений прав человека2. Поскольку же теория конституционного правопользова-ния и теория конституционализации — суть взаимосвязанные компоненты современной теории права, постольку появляется возможность понять и осмыслить, почему и как каждый акт конституционализации раскрывает — устанавливает и уточняет (конкретизирует) — широкий спектр конституционных ограничений прав человека и вторичных (всегда производных от первых) правовых ограничений.
Так, в контексте анализа процессуального законодательства Конституционным Судом РФ по существу решался вопрос о конституционности ограничений и права на судебную защиту и права собственности административного истца, на которого федеральный законодатель возложил бремя расходов (оплата судебной экспертизы), производных от процессуальной обязанности доказывания несостоятельности результатов определения кадастровой стоимости объектов недвижимости (ст. 248 АПК РФ; ст. 111 КоАП РФ)3.
Инициируя данное разбирательство, один из заявителей усматривал в существующей процессуальной модели нарушение требований конституционного равенства сторон (административных истца и ответчика); другой — ссылался на неравное экономическое положение истцов по сравнению с органами публичной власти, притом именно в результате действий последних такие споры и возникают, а решение вопроса о распределении судебных расходов оказывается в произвольной зависимости от процессуального поведения ответчика. В итоге суд, признавая оспоренную нормативную конструкцию неконституционной, установил, что возложение на налогоплательщиков бремени несения судебных расходов, связанных с установлением кадастровой стоимости объекта недвижимости в размере, равном его рыночной стоимости, если в результате массовой кадастровой оценки она была определена ошибочно, не только сужает реальную доступность правосудия, но и способно финансово обесценить значение соответствующего судебного решения с точки зрения соотношения бремени судебных расходов с ожидаемыми налоговыми выгодами в связи с возможным изменением налоговой базы по соответствующему налогу на недвижимое имущество.
Одновременно федеральному законодателю было указано на необходимость внести в правовое регулирование изменения, направленные на уточнение правил распределения судебных расходов по де-
1 См.: Крусс В.И. Конституционализация права: основы теории: монография. М., 2017. С. 26—31 и др.
2 Конституционные ограничения есть категория равно актуальная для основных прав, свобод и обязанностей человека и гражданина. См., подробнее: Крусс В.И. Теория конституционного правопользования: монография. М., 2017. С. 237—241 и др. В данной статье, однако, мы не касаемся подробно разъяснений данного положения, но оперируем понятием «ограничения прав человека» ввиду именно так широко понимаемой соответствующей конституционной категории опосредования правопользования.
3 См.: По делу о проверке конституционности положений статьи 111, части 5 статьи 247 и пункта 2 части 1 статьи 248 Кодекса административного судопроизводства Российской Федерации, частей 1 и 2 статьи 110 Арбитражного процессуального кодекса Российской Федерации в связи с жалобами гражданки Н.Б. Слободяник и федерального государственного бюджетного учреждения «Российский сельскохозяйственный центр»: постановление Конституционного Суда РФ от 11 июля 2017 г. № 20-П // Собрание законодательства РФ. 2017. № 30, ст. 4726. Далее — Постановление № 20-П.
лам об установлении кадастровой стоимости объектов недвижимости в размере, равном их рыночной стоимости.
Последнее указание раскрывает подлинное значение понятия «нарушения прав человека», которое, по сути (если признавать необходимость научного отмежевания от политической риторики и «правозащитной» демагогии), всегда и есть их неконституционное ограничение, в том числе связанное с недостаточной определенностью правил признания правомерности заявляемых частных требований как влекущих (могущих повлечь) публично-властное обязывание контрагента-правообладателя.
Содержательная конкретизация объема прав человека есть исходное ограничение «составляющих» правомочий (возможностей) правообладателей. С другой стороны, применительно к модели отношения конституционного правопользования — государство (законодатель с присущей ему конституционной дискрецией), в свою очередь, ограничено в части конкретизации (легализации) соответствующих средств (правил) и их комбинирования, с тем чтобы конституционные права были не иллюзорными, а реально действующими и эффективными. В таком контексте в Постановлении № 20-П получила очередное подтверждение легитимность номинально конституционного и отчасти интерпретированного ограничения конституционного права на судебную защиту, которое, будучи универсальным правовым средством государственной защиты прав человека, включая конституционное право собственности и сопряженную с ним конституционную фискально-экономическую обязанность платить законно установленные налоги и сборы1 (поскольку кадастровая стоимость используется в основном для целей налогообложения), тем не менее не предполагает возможности выбора гражданином по своему усмотрению способов и процедур судебной защиты, определяемых федеральными законами.
Касаемо соотношения устанавливаемых — взаимосвязанных и актуально необходимых — ограничений Конституционный Суд РФ в Постановлении № 20-П вновь почеркнул несостоятельность отсылок к сугубо формальному («юридическому») равенству, указав, что правовое (конституционное) регулирование порядка распределения между участвующими в судебном разбирательстве лицами судебных расходов должно соотноситься и с требованиями равенства и справедливости, а значит — быть ориентировано на максимальную защиту имущественных интересов заявляющего обоснованные требования лица. Обоснованных, поскольку лицо действительно преследовало цель восстановления «нормального режима пользования своими правами и свободами». Развернутая актуальная конкретизация этого принципиального требования означает невозможность восприятия конституционным правосудием (правосудием как таковым) подхода, при котором расходы, понесенные в связи с судебным разбирательством, ложились бы на лицо, вынужденное прибегнуть к судебному механизму обеспечения принудительной реализации своих прав и законных интересов, осуществление которых из-за действий (бездействия) другого лица оказалось невозможно, ограничено или сопряжено с несением неких дополнительных обременений. При этом приведенное конкретизированное общее процессуальное требование и правило не исключают специальных, но не произвольных, а конституционно обоснованных и сбалансированных версий режимов дифференциации судебных расходов.
Еще одной, особого рода побудительно-ограничивающей установкой можно признать аргументированно связанное суждение Конституционного Суда РФ о стимулирующем значении конституционного признания права на присуждение судебных расходов за лицом (стороной), в пользу которого состоялось судебное решение. Такое признание выражает — в формулировках Постановления № 20-П — и публично-правовой по своей значимости эффект побуждения участников соответствующих правоотношений не отступать от правомерного поведения, что, в свою очередь, должно привести к снижению чрезмерной нагрузки на судебную систему.
Конституционное стимулирование действительно может быть уникальным в своем роде ограничением применительно к такому неконституционному по своей природе феномену, как злоупотребление правом. Сегодня наблюдается «лавинообразный» рост публикаций соответствующей направленности, в которых о злоупотреблениях правом берутся судить исходя из особой «отраслевой» осведомленности о деталях происходящего и, разумеется, без какой-либо доктринальной основательности либо хотя бы намеков на существенную (онтологическую) сторону вопроса. С позиций конституционного правопони-мания злоупотребление правом всегда есть либо неконституционное правопользование, либо неконституционное противодействие правопользованию конституционному2. Интуитивно-апофатический посыл такого восприятия функционально подкрепляется ресурсом и потенциалом конституционного осмысления и интерпретации. Неправомерные (поскольку неконституционные) деяния, притязания и требования оказываются «видимыми» для конституционной оптики, поскольку она легитимно оснащена («сертифицирована») опциями распознавания в юридически значимых актах признаков несправедливого, недобросовестного и, в конечном счете, безнравственного. Уже поэтому увлеченным проблемой злоупотребления правом сознательным (либо — безотчетным) позитивистам нелишне помнить о вмененном им «методологическом долге» отрицания необходимой концептуальной связи между правом и моралью,
1 См.: Крусс В.И. Конституционализация фискально-экономических обязанностей в Российской Федерации: монография. М., 2017. С. 16—19 и др.
2 См., подробнее: Крусс В.И. Злоупотребление правом: учебное пособие. М., 2017.
а также целесообразности ее установления1, одновременно, не мешает задумываться о том, в какой мере в своих суждениях о злоупотреблении правом они в принципе готовы руководствоваться смыслом установлений части 3 статьи 17 и части 3 статьи 55 Конституции РФ.
Отдельные неопозитивисты — надо отдать им должное — готовы и «самостоятельно», помимо популярной «интегративной пропозиции» утверждать нравственные (метафизические) основания российского права, точнее — их наглядную недостаточность, непроявленность, справедливо призывая юридическое сообщество максимально ответственно задуматься о таком положении дел. Креативная сосредоточенность профессора В.М. Баранова в данном отношении весьма показательна, однако и она не позволяет избежать внутренней антиномии суждений и формулируемых предложений.
Так, оговаривая возможность «растворения» стандартов нравственности в законодательстве, он одновременно «останавливается» перед вполне позитивистским тезисом о «тканевой несовместимости» права и морали, из чего следует, что нравственность предметом непосредственной законодательной регламентации быть не может2. Для конституционного правопонимания никаких противоречий (и безысходности) в обозначенной композиции суждений нет, поскольку здесь нравственность — важнейшее, основополагающее средство правовой регламентации, позволяющее федеральному законодателю (и призывающее его) ограничивать права человека в той мере, в какой это необходимо для композиционной защиты соответствующей конституционной ценности. Право (права человека) и нравственность — равно сущие элементы конституционного текста. Не нужно и невозможно предписывать или вменять нравственность, можно и необходимо специфическими — конституционно-правовыми — средствами ее защищать посредством технологий законодательных и правоприменительных ограничений.
На практике злоупотребления правом всегда обнаруживают интенцию и коллизию неконституционной дуально-дуэльной оппозиции публичных и частных интересов. Каким образом (и какая сторона) конституционного правоотношения может прибегнуть к такому неконституционному средству обеспечения своих интересов (при том, что не исключается и встречная недобросовестность), установить, «просчитать» заранее невозможно (ограниченность ресурсов нормативного конструирования здесь критическая), однако нельзя и никоим образом игнорировать риски подобных сценариев, тем более — связанных с правосудием. Правоустанавливающее противодействие злоупотреблениям правом требует едва ли не изощренной (в «хорошем» смысле) техники конституционной аргументации, результаты которой вряд ли могут рассчитывать на общее и даже преимущественно благосклонное восприятие и признание.
По своей сути приведенное подразумеваемое стимулирование сопряжено с риском (возможностью) специфического правоприменительного ограничения и права на присуждение судебных расходов (в объеме права на судебную защиту) и производных от этого ограничений права собственности. В формулировках Конституционного Суда РФ выявленные им в Постановлении № 20-П особенности кадастровой стоимости объектов недвижимости не дают оснований для вывода о том, что ее установление в размере, равном их рыночной стоимости, 1) свидетельствует во всех случаях об ошибочности, незаконности ранее состоявшейся кадастровой оценки и о нарушении прав лица, которому соответствующий объект недвижимости принадлежит, и 2) позволяет рассматривать саму по себе предусмотренную действующим законодательством процедуру судебного оспаривания результатов определения кадастровой стоимости объекта недвижимости как форму реализации права на судебную защиту прав человека.
Как указал, отсылая к собственным правовым позициям, Конституционный Суд РФ, взимание налогов и сборов должно по общему правилу осуществляться государством за счет его собственных (бюджетных) средств, а ошибки при реализации публичных функций и задач не могут ставить одних налогоплательщиков в худшие условия по сравнению с иными налогоплательщиками. Однако нельзя не учитывать, что неизбежные в процессе совершенствования оценочной деятельности издержки, обусловленные расхождениями в оценке стоимости конкретного объекта недвижимости, если они не связаны исключительно с несправедливыми преимуществами или злоупотреблениями участников этих правоотношений, в приемлемых границах допустимы.
Устанавливая, что при определении кадастровой стоимости общее правило, возлагающее обязанность доказывания законности публично-властных решений, действий (бездействия) на соответствующие публично-властные лица (ч. 2 ст. 62 КАС РФ), корректируется обращенным к административному истцу требованием доказать основания для пересмотра результатов определения кадастровой стоимости, включая соответственно установление в отношении объекта недвижимости его рыночной стоимости на дату, по состоянию на которую установлена его кадастровая стоимость (ч. 5 ст. 247 и п. 2 ч. 1 ст. 248), Конституционный Суд РФ ограничил презумпцию конституционности заявляемых требований судебного признания посредством подтверждения конституционности возможных, сопряженных с такими требованиями, экономических обременений (издержки в связи с необходимым приложением к административному иску отчета об оценке рыночной стоимости имущества).
1 См., в частности: Кириевский А.А. Чистое учение о праве Ганса Кельзена и современный юридический позитивизм: автореф. ... канд. юрид. наук. М., 2014. С. 7.
2 См.: Баранов В.М. Коллизионные проблемы нравственного измерения современного российского законодательства: доктрина, практика, техника // Юридическая техника. 2017. № 11. С. 66—67.
При возникновении сомнений в обоснованности такого отчета суд правомочен решить по собственной инициативе вопрос о назначении экспертизы (ст. 62, 77 и 78 КАС РФ), и, как показывает правоприменительная практика, суды активно этой возможностью пользуются. Притом соответствующая инициативная деятельность суда не обусловлена процессуальным поведением истца. В последнем процессуальном сценарии уже у административного ответчика «открывается» специфическая возможность процессуального злоупотребления правом, поскольку правоприменители (суды) исходят из того, что административный истец, чье требование удовлетворено, может рассчитывать на возмещение судебных расходов лишь в тех случаях, когда его право на установление кадастровой стоимости в размере рыночной оспаривается ответчиком по основаниям возникновения или по содержанию (в том числе по размеру рыночной стоимости). Ответчик оказывается в «привилегированном положении», получает «фактическую прерогативу» предопределять своей позицией решение суда относительно порядка распределения судебных расходов. Это ведет к произвольному лишению другой стороны собственности в части несения затрат (даже в случае допущенной при установлении кадастровой стоимости ошибки) на определение экономически обоснованной налоговой базы, снимая тем самым с государства предусмотренную статьей 53 Конституции РФ обязанность возместить причиненный вред, поскольку он не может быть возмещен существующими законными способами.
Можно заключить, что по смыслу приведенной выше правовой позиции Конституционный Суд РФ ограничил возможность административного ответчика манипулировать при рассмотрении соответствующей категории дел своими процессуальными правами, подчеркнув — в аспекте противодействия таким манипуляциям — право суда учитывать при решении вопросов о распределении судебных расходов всех имеющих отношение к спору субъективных и объективных обстоятельств, включая приемлемый диапазон отклонений в кадастровых оценках, безотносительно к процессуальной позиции ответчика.
Относиться всерьез к приведенным и сходным — рамочным, ориентирующим — ограничениям, наверное, непросто; и ожидать, что конституционные нововведения сразу и кардинально повлияют на оздоровление процессуальной ситуации при рассмотрении соответствующей категории дел, было бы опрометчиво. Смеем, тем не менее, заметить, что искоренение злоупотреблений правом — задача гораздо более сложная, чем даже борьба с преступностью. Однако каким-либо иным легитимным образом добиваться роста конституционности в выборе приоритетов участников имманентно-коллизионных отношений, на наш взгляд, нельзя. Достоверно «крепить» конституционное правосознание в современной социально-культурной реальности можно только посредством тонкой настройки механизма опосредования конституционного правопользования под угрозой актуального противодействия злоупотреблениям правом.
Возвращаясь к доктринальной разобщенности современного правоведения, отражающейся и на разработках, прямо или косвенно касающихся правовых ограничений, уместно задуматься о том, как «отраслевая» (предметно ограниченная) наука права стремится, вероятно, осознавая свой пропедевтический долг, восполнить существующие издержки. За последние годы появились два вполне традиционно структурированных учебника по конституционному праву, но включающие «дублирующие» институциональные блоки из курса теории права и государства для бакалавров. В первом издании В.И. Крусс под видом глав «Конституционное право как отрасль права» и «Конституция Российской Федерации» представил основы конституционной теории современного права1. «Маскировка» удалась: теоретики привычно проигнорировали «сомнительные новации»; бакалавры равнодушно приняли их за нечто «само собою разумеющееся».
Однако «второй звонок» теоретикам права «не услышать», полагаем, будет труднее (хотя, конечно, возможно). В учебнике под редакцией Б.С. Эбзеева все названо уже своими именами. Первый раздел здесь включает главы (написанные соответственно профессорами А.М. Величко и А.М. Осавелюком): «Происхождение и формы государства», «Право: понятие, происхождение и структура»; «Право как основа правоотношений»2. О конституционном правопонимании речи, впрочем, не идет (от иных оценок — воздержимся), однако поможет ли это «уберечь» от когнитивного диссонанса студентов, вынужденных параллельно изучать те же вопросы в курсе теории права и государства (в другой догматической трактовке), — не уверены.
Поскольку юриспруденция как наука прозябает на почве своей безоосновности и комплексует от неспособности стать искусством, постольку юридическая техника «подозревает», что негоже обслуживать условное, производное, «все равно какое» право и, пускаясь в несоразмерные ей гносеологические суждения, договаривается до удивительных вещей.
Например, пораженная многообразием и сложностью правовой действительности (которая всегда исторична ввиду темпоральной неуловимости доктрина юридической техники, опираясь на «основополагающие особенности постклассического социогуманитарного знания» и внемля призыву отказаться от «номо-тетической традиции»3 — утверждается в правоте такой методологической пропозиции: «Задачей
1 См: Конституционное право России: учебник для бакалавров / отв. ред. И.В. Выдрин. М., 2015. С. 16—71.
2 См.: Конституционное право Российской Федерации: учебник / под ред. Б.С. Эбзеева. М., 2017. С. 3—65.
3 См.: Тимошина Е.В. Стандарты научности в теории права: классическая и неклассическая парадигмы в социогуманитарного знании // Стандарты научности и homo juridicus в свете философии права: материалы пятых и шестых фи-лософско-правовых чтений памяти В.С. Нерсесянца / отв. ред. В.Г. Графский. М., 2011. С. 50 и др.
для юридико-методологического знания в правовой науке является преодоление односторонности (методологической, партийной и т. п.). Необходимо использовать в равной мере как равнопригодные при исследовании. материалистические или идеалистические, метафизические или диалектические подходы, классические или неклассические ориентации, избегая методологических деформаций»\ По нашему убеждению, в контексте уверенно означенного множества «или» ничего ни избежать, ни обрести невозможно.
Впрочем, и напоминать о подобной «необходимости» сегодня, пожалуй, излишне, особенно молодым исследователям. Во-первых, потому, что движет ими преимущественно (если не исключительно) желание сказать свое — «новое» слово в науке права, безотносительно к наличию и существу ранее сказанного. Во-вторых, потому, что под «преодолением методологической односторонности» они подразумевают отнюдь не «эпистемологические обретения и просторы», а, по сути, вмененное перечисление в автореферате упомянутых в других авторефератах «методов познания» догматически определенного круга явлений. Притом каждому из таких «методов» можно приписать едва ли не все что угодно.
К примеру, исследуется «правовое регулирование пределов и ограничений права на предпринимательскую деятельность в современном российском законодательстве, правовая природа предпринимательской деятельности»2. (Именно так — через запятую и в такой последовательности; следовательно, автор априори убежден, что названные ограничения в механизм правового регулирования не входят, но сами предметом такого регулирования являются, а о правовой природе явления можно подумать и после ознакомления с законодательством.) Соответственно перечисляются «методы», включая «технико-юридический», который предусматривает «толкование норм гражданского права и правовое моделирование». Для ограничений делается сугубое уточнение: применительно к их анализу «использовался системный подход, являющийся общенаучным методом познания сложных и структурированных объектов изучения»3.
На такой методологической основе не могли не проявиться «новые доктринальные подходы», включая умозаключения крайне любопытные. Так, по результатам исследования указывается, что «ограничения права на осуществление предпринимательской деятельности необходимо рассматривать как прямо установленные законом правила, создающие препятствия для свободного осуществления предпринимательской деятельности, вызванные необходимостью соблюдения прав и законных интересов иных предпринимателей, потребителей, общества в целом.
Если исключить тавтологию и предельно некорректные заимствования из текста части 3 статьи 55 Конституции РФ, сухой «остаток» приведенного положения поневоле обескураживает. Во-первых, «препятствия для свободного осуществления деятельности» создают все, соотнесенные с такой деятельностью легитимные правовые установления, независимо от их вида и формы выражения, а не только «прямо установленные законом правила». Использованная формулировка есть порочный в юридико-техническом плане плеоназм и «парафраз» конституционного указания на возможность ограничения конституционных прав федеральным законом. Однако если понятие «федеральный закон» получило необходимую конституционную конкретизацию, то безотносительно общий термин «закон» побуждает быть крайне осмотрительным при его использовании.
Во-вторых, не прямо установленных законом правил (в том числе в значении «вторичных норм» Г. Харта) не бывает. Любые «правила» (нормативные положения) должны устанавливаться (формулироваться) ясным и недвусмысленным образом, но, будучи сформулированными (установленными), могут закрепляться в различных формах права: одном или, как правило, в нескольких вертикально соподчиненных и горизонтально соотнесенных источниках. В рамках такого закрепления (прямого, отсылочного, бланкетного) допускается, в том числе применительно к ограничениям конституционных прав, и делегирование возможностей (правомочий) по конкретизации, развитию, содержательной диверсификации правовых предписаний. Установленные федеральными законами правовые конструкции ограничений федеральных прав читаются (проявлены) и на уровнях субфедерального и муниципального правового регулирования, и в формате подзаконных конкретизаций.
В-третьих, онтологически и методологически бесполезно фантазировать на тему ограничений конституционных прав и свобод, если вы считаете последние однородной разновидностью прав отраслевого, институционального характера (уровня) или, как это чаще всего бывает, номинацией субъективных прав. Следствиями такого неразличения оказываются и 1) утверждение, что ограничением права на осуществление предпринимательской деятельности следует считать лицензирование отдельных видов такой деятельности, и 2) классификация ограничений «в зависимости от степени участия воли заинтересованных лиц в их установлении» на обязательные и добровольные4.
1 Юртаева Е.А. Исторический метод в исследовании юридической техники и историческое исследование юридической техники // Доктринальные основы юридической техники / отв. ред. д.ю.н., проф. Н.А. Власенко. М., 2010. С. 17.
2 Блошенко М.В. Пределы и ограничения права на осуществление предпринимательской деятельности: автореф. дис. ... канд. юрид. наук. Краснодар, 2011. С. 5.
3 Там же.
4 См.: Блошенко М.В. Пределы и ограничения права на осуществление предпринимательской деятельности: автореф. дис. ... канд. юрид. наук. Краснодар, 2011. С. 7.
«Добровольно ограниченными» предлагается считать предпринимателей, которые ведут свою деятельность в рамках коммерческих организаций и поэтому должны учитывать уставные конкретизации профиля их деятельности. Позволим заметить общеизвестное: предприниматели всегда могут (вправе) выйти из составов (членов) коммерческих объединений, создать или вступить в другие, «не ограничивающие» их заинтересованности, либо (что широко практикуется) реализовывать свой предпринимательский интерес под эгидой нескольких коммерческих структур (хозяйствующих субъектов) разного профиля и организационно-правовой формы. Тогда как ограничение конституционных прав и свобод не может быть преодолено или правомерно «обойдено», и в этом принципиальное значение и особое бремя данной формы конституционного опосредования правопользования.
Даже если вам безразлична конституционная теория, то в элементарной логике теории субъективных прав объясните, как можно ограничить то, чего нет? Нет и не может быть субъективного права на занятие подлежащим лицензированию видом предпринимательской деятельности у того, кто эту лицензию не получил, а возможно, и получением ее не озаботился. Потому и ограничивать здесь нечего, и писать тоже не о чем.
Кроме того, (и в первую очередь) называть ограничением лицензирование как особую комплексную разновидность опосредования правопользования, включая право на предпринимательскую деятель-ность1, не позволяют (ограничивают научную свободу в данном отношении) правовые позиции и установления Конституционного Суда РФ2.
Предпринимательская деятельность как конституционное правопользование регулируется нормативными положениями широкого круга источников права, которые при желании можно «приписать» к самым различным «отраслям законодательства» или «комплексам форм» публичного и частного права. Неотчуждаемое право на предпринимательскую деятельность регулируется широко и разнообразно в соответствии с конституционными принципами (номинальными и интерпретированными) посредством сложных конструкций, подлежащих оценке (и проверке) в аспекте их конституционности. В рамках такого восприятия может оказаться, что речь идет уже не о регулировании, а об ограничении конституционного права и тогда со всей ответственностью должен ставиться вопрос о конституционности установленных и практикуемых ограничений. Только соответствующий научный анализ дает необходимую почву для систематизации классификаций и обобщений в рамках конституционной теории ограничений основных прав и свобод человека.
Теория конституционных ограничений прав человека должна проецироваться и на общую (конституционную) теорию юридической ответственности. В неисчерпаемом разнообразии конкретных форм личного (субъективного) самоопределения правообладателя всегда можно и нужно отслеживать индукцию конституционной коммутации, поскольку мы озабочены конституционно необходимой гармонизацией публичных и частных начал (целей) правового воздействия. Имманентным следствием нарушения установленных ограничений выступают компенсирующие конституционные ограничения других основных прав нарушителя. Так, нарушениям субъективного исключительного права на объект (объекты) интеллектуальной собственности, согласно правовым установлениям Конституционного Суда РФ, может противостоять правовое регулирование, позволяющее взыскивать в пользу потерпевшего от правонарушения лица компенсацию в размере, который может и превышать размер фактически причиненных ему убытков. Такое взыскание совместимо с основными началами гражданского законодательства: штрафная юридическая ответственность учитывает объективные трудности в оценке причиненных правообладателю убытков и необходимость общей превенции соответствующих правонарушений в целях реализации предписаний статьи 44 (ч. 1) Конституции РФ и выполнения Российской Федерацией принятых на себя международных обязательств3.
Таким образом, Конституционный Суд РФ легитимировал предусмотренное ГК РФ правоприменительное ограничение права частной собственности правонарушителя посредством легализации штрафной гражданской ответственности за частноправовой деликт. Диспозитивный характер этой санкции (возможность для истца адресации к ней) и института в целом означает их частноправовой характер, притом они преследуют также и публичные цели пресечения правонарушений в сфере интеллектуального правопользования.
Конституционный подход и в данном случае также раскрывает универсальную (синтетическую) природу лицензирования. В соответствии с пунктом 1 статьи 1229 ГК РФ гражданин или юридическое лицо, обладающие исключительным правом на результат интеллектуальной деятельности или на средство индивидуализации (правообладатель), вправе использовать такой результат или такое средство по своему усмотрению любым не противоречащим закону способом. На практике формулировку распростра-
1 См. подробнее: Крусс В.И. Право на предпринимательскую деятельность — конституционное полномочие личности / отв. ред. С.А. Авакьян. М., 2003. С. 471—490.
2 См., в частности: Постановление Конституционного Суда от 12 ноября 2003 г. № 17-П // Собрание законодательства РФ. 2003. № 47, ст. 4686.
3 См.: п. 3.1 мотивировочной части Постановления Конституционного Суда РФ от 13 декабря 2016 г. № 28-П. Далее — Постановление № 28-П.
няют и на распоряжение результатами интеллектуальной деятельности в форме договорного делегирования исключительных прав (лицензионный договор). При этом законодатель оговаривает возможность (допустимость) как исключительной, так и неисключительной лицензии (п. 3 ст. 1236 ГК РФ).
Для юридической и судебной практики приведенной оговорки оказалось недостаточно (именно в плане ограничений), и потребовались руководящие разъяснения (судебно-правовые позиции) высшего суда касаемо их отсутствия в нормативных конструкциях ГК РФ1. Судебно-правовая позиция (ныне упраздненного) ВАС РФ установила, что стороны договора о предоставлении исключительной лицензии не могут быть ограничены в правомочиях на определение сферы деятельности лицензиата, а также конкретных видов использования объекта исключительных прав. По сути это решение высшего суда — акт субсидиарной позитивной конституционализации. Очевидно, что оговоренные конкретизированные ограничения недопустимы, и конституционным законом вводиться не могут, хотя в ГК РФ ничего не говорится и об их допустимости.
Одновременно в том же решении ВАС РФ нашла подтверждение правомерность ограничения лицензиара в отношении возможности передать одни и те же исключительные права нескольким лицензиатам (поскольку это «не противоречит императивным нормам ГК РФ», но это, как раз, пример слабой (в конституционном отношении) аргументации). Надлежащей является мотивирующая приведенный вывод формулировка высшего суда: «Пользователь, заинтересованный в монопольном праве на использование изобретения, должен быть уверен в том, что аналогичные права не будут предоставлены третьим лицам».
Конституционализация правопользования даже будучи направленной прежде всего на обеспечение прав правообладателя — имманентно предполагает в силу идеи системно-конституционной целостности правопорядка и корреспондирующие (встречные) ограничения прав человека, в том числе уже упомянутые ограничения злоупотреблений правом.
Так, в Постановлении № 28-П Конституционный Суд РФ выработал установление касаемо специальной процессуальной возможности правообладателя требовать по своему выбору от нарушителя вместо возмещения убытков выплаты соответствующей компенсации в случае нарушения его прав на несколько результатов интеллектуальной деятельности или средств индивидуализации в результате одного противоправного действия. Данное доктринально-нормативное положение является ограничивающим одновременно по отношению к конституционным правам интеллектуальной собственности (ч. 1 ст. 44 Конституции РФ) и конституционному праву судебной защиты основных прав и свобод (ч. 1 ст. 46) в их функциональном соотношении как обеспечивающих правомерное (конституционное) пользование благом и результатами творческого самовыражения. Ограничивающим, поскольку легитимно конкретизирует содержание и объем этих полномочий. Как уже упоминалось, такое (по виду) ограничение есть исходный и объективно необходимый уровень (стартап) конституционализации всякого основного права: конкретизировать конституционное право — значит ограничить его и тем самым обеспечить реальное форматирование, саму возможность конституционного правопользования.
Наряду с этим, Конституционный Суд РФ сформулировал в Постановлении № 28-П правовую позицию, ограничивающую материальные притязания потерпевшего вред лица с учетом конституционных канонов справедливости, как выражающие стремление к неосновательному обогащению и содержание признаки злоупотребления правом. Поскольку же речь идет о противодействии злоупотреблениям правом, ограничивающая правопользование конструкция (как это было показано и применительно к Постановлению № 20-П) с необходимостью приобретает характер рамочной модели и тематического алгоритма правоприменительного (судебного) ограничения прав человека. Выражено это следующим образом: суд вправе при определении размера компенсации определить с учетом фактических обстоятельств конкретного дела общий размер компенсации ниже законодательно установленного минимального предела, если размер компенсации, исчисленной по нормативно установленным правилам, многократно превышает размер причиненных правообладателю убытков, а также с учетом целого ряда иных конкретизированных Конституционным Судом РФ критериев. По сути, это — гибридное конституционное ограничение, противодействующее злоупотреблениям конституционным правом интеллектуальной собственности.
Поскольку угрозы злоупотребления правом всегда носят специфический «парный», встречный публичный и частный характер, и судам вновь было напомнено, что при принятии решений о юридической ответственности они всегда ограничены требованиями конституционных справедливости, равенства и соразмерности.
Приведенные примеры и доводы нельзя полагать исчерпывающими, однако, по нашему мнению, они вполне обозначают конституционно-производную методологию для всех актуальных и возможных правовых ограничений, ждущих своего доктринального обобщения и классификации, а также поясняют необходимость консолидированного научного признания соответствующей — последовательно конституционной и легитимной — доктрины (теории) их установления и применения.
1 См.: Постановление Президиума ВАС РФ от 12 марта 2013 г. № 13921/12 // СПС «КонсультантПлюс».
212 Юридическая техника. 2018. № 12
