CC BY
14
УДК 821.161.1-4"1892/1972'
Г. Н. Боева
«Одиночество и свобода» Г. Адамовича как манифест «парижской ноты»
Книга эссе Г. Адамовича «Одиночество и свобода» рассматривается в контексте художественных манифестов русского модернизма. Доказывается, что книгу Адамовича можно счесть ретроспективным вариантом художественной декларации «парижской ноты» как завершения акмеистической традиции русского модернизма. Декларируя эстетические и мировоззренческие основы поэзии, Адамович придает существованию русского эмигранта универсальный смысл бытия поэта, мироощущение которого близко модернистскому.
Ключевые слова: Г. Адамович, «парижская нота», манифест, русская эмиграция, акмеизм, модернизм.
Galina N. Boeva
Loneliness and Freedom by Georgy Adamovich as a Manifesto of the Paris Note
Georgy Adamovich's book of essays «Lonliness and Freedom» is considered in the article in the context of art manifestos of Russian modernism. The author of the article convincingly demonstrates that Adamovich's book can be considered as a retrospective version of an artistic declaration of The Paris Note as the closing of the acmeist tradition in Russian modernism. Declaring aesthetical and worldview foundations of poetry, Adamovich attributes the universal meaning to existence of a Russian émigré - «a poet in the world» whose Weltanschauung is close to the modernist worldview.
Keywords: G. Adamovich, The Paris Note, manifesto, Russian emigration, acmeism, modernism.
Книга «Одиночество и свобода» Г. Адамовича вышла в Нью-Йорке в 1955 г., став своего рода подведением итогов его многолетней литературно-критической деятельности. Однако в ретроспекции этот сборник эссе, посвященный пятнадцати писателям Русского Зарубежья, воспринимается не только как книга о первой волне эмиграции, но и как эстетическое высказывание «парижской школы русской поэзии», или «парижской ноты», идеологом которой был Адамович.
Как известно, манифестов ни Адамович, ни его последователи не писали. Наименование «школа» применительно к «парижской ноте» не вполне подходит - как, впрочем, и определения «объединение», «движение», «течение», «направление». Сам Адамович, скептически относясь к возможности называть «парижскую ноту» школой, заметил, что «если она по составу своему не целиком совпадает с Парижем, то
Section 3 • Sociology of Literature and Reading все-таки географически ее иначе определить нельзя»1. В то же время нельзя не согласиться с О.А. Коростелевым, который считал, что Париж Адамовичем понимается, скорее, как символ, «как эмигрантский эрзац Петербурга, новая столица литературного мира, в которой приходится жить и писать после крушения настоящей столицы»2. Кроме того, очевидно влияние «парижской ноты» на «пражан» и другие центры русской заграницы.
Напомним, что в печати термин «парижская нота» появился впервые именно у Адамовича (хотя есть мнения о том, что автор его Б. По-плавский). Сама музыкальность термина согласуется с представлением Адамовича об истинной поэзии, которая должна быть прежде всего музыкальна.
Несмотря на отсутствие манифестов и деклараций (сложно было бы представить их в ситуации эмигрантского литературного быта), концептуальность высказываний Адамовича о поэзии, тем не менее, позволяет охарактеризовать «парижскую ноту» как целостное явление. Перечислим ее составляющие в определении И. Болычева: 1) поэтический монотеизм; 2) самоконтроль и внутренний аскетизм; 3) самоценность звука; 4) поэтическая честность, ответственность за свои стихи3. Неудивительно, что целостность, манифестированность «парижской ноты» почувствовали многие современники: А. Бем отмечал характерность для «парижан» литературных приемов «дневниковой поэзии» - приглушенные интонации, недоуменно-вопросительные обороты, афористичность, игру в «скобочки», нарочитую простоту словаря и особенности синтаксиса, проявляющиеся как разрывы строк, обилие вводных предложений, пристрастие к тире; Ю. Иваск -простоту в изложении, склонность к размышлениям о самом глав-ном4, Ю. Терапиано - углубленность содержания, намеренную сдержанность, приглушенность тона, отказ от погони за формальным блеском, стремление к искренности, к правдивости5, О.А. Коростелев называет эту эстетику «выразительным аскетизмом»6. Сам же Адамович описал свой поэтический идеал с помощью образного сравнения, характерного для его эссеистичного стиля: «Какие должны быть стихи? Чтобы как аэроплан, тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетали <...> если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы „ах", чтобы „зачем ты меня оставил?", и вообще, чтобы человек как будто пил горь-
кий, черный, ледяной напиток, „последний ключ", от которого он уже не оторвется»7.
Главным оппонентом Адамовича, как известно, был В. Ходасевич, и их противостояние являлось дискуссионным центром эмигрантской литературы8. Прежде всего они расходились в вопросе о приоритете мастерства (Ходасевич) или экзистенциального порыва, метафизического и одновременно человеческого «субстрата поэзии» (Адамович). Суть спора сам Адамович сформулировал так: «зачем писать» и «как писать».
Но зададимся вопросом: разве «выразительный аскетизм» не есть эстетика - и в этом смысле тоже прежде всего «как писать»? В критике Адамовича немало подтверждений его эстетической чувствительности, переживания родства содержания (темы оставленности, одиночества, «вещей последних» - любви, смерти, безысходности) и формы (непритязательной, не украшающей тему, а «оголяющей» ее). Суть спора, скорее, заключается в другом: в разном понимании роли эмиграции в жизни поэта. Ходасевич предлагает не замечать эмиграцию как новую бытийную ситуацию и спасать культуру и язык. Адамович же понимает оторванность от России как новую ситуацию, диктующую иной подход к поэзии. Глубоко укорененные в русской традиции, культивирующие Слово, они в своем споре выбирают разные ориентиры: у Ходасевича это Державин и Пушкин, у Адамовича, скорее, Лермонтов и Некрасов, стремившиеся запечатлеть в стихах неповторимый дух своего времени, отразить его язык. Если говорить о наследовании Серебряному веку, то Адамович не скрывал: он идет вслед за Блоком, Анненским, выступая против «бальмонтовщины» (заметим, кстати, тоже поэта «музыкального»).
Все сказанное дает возможность рассматривать «Одиночество и свободу» как художественную декларацию «парижской ноты», продолжающей традиции русского модернизма преимущественно в его акмеистической версии.
Существует еще одно обоснование «декларативности» книги: вышедший недавно свод манифестов и деклараций русского модернизма9 позволяет концептуально иначе, более расширительно отнестись к этому жанру. Так, во вступительной статье редактор издания Ю. К. Герасимов заявляет: «при составлении данного сборника „чистый" жанр манифеста не мог стать определяющим. Программные заявления в форме лирико-эмоциональных и медитативных отступлений и отдельные пассажи из статей и книг разных жанров тоже в нем присутствуют»10. Отдельные фрагменты книги «Одиночество и свобода»
Section 3 • Sociology of Literature and Reading Адамовича вполне представимы в контексте этого сборника. В «Одиночестве...», как и в помещенных здесь манифестах, тоже силен пафос отторжения от позитивистского начала, с которым связан реализм (правда, теперь уже советская литература осуждается Адамовичем именно как «плоская», неметафизическая).
Манифестируя в «Одиночестве и свободе» основы поэтического мироощущения в ситуации эмиграции, Адамович учитывает одновременно и русскую традицию, и общеевропейский контекст. Парадоксальным образом Адамович оказывается более русским литератором, чем продолжатель дела Пушкина Ходасевич. Адамович воспринимает пространство русского языка единым, неделимым. Однако герметичности в эмиграции не может быть, и он смело встраивает русское в общемировое. Феномен Русского Зарубежья осмысливается автором с привлечением аналогий не только в отечественной культуре (неоднократно упоминаются «первый русский эмигрант» Чаадаев, Тургенев, Гоголь), но и в мировой (сопоставление судьбы русских с бегством из родного города Данте).
Ключевое слово заглавия - «одиночество» - получает мотивировку уже на первых страницах, где отмечается «леденящее равнодушие» Франции, страны «самой безразличной ко всему чужеземному в мире»11. Как будто стремясь сделать свое утверждение - странное по отношению к стране, приютившей беженцев, - более объективным и доказательным, Адамович далее пытается объяснить невнимание «блестящего и безразличного» Парижа к эмигрантам. Причины, считает критик, следующие: «чуждость» русской и французской литератур («за исключением Паскаля»), высокий уровень развития и богатая история последней («непрерывное четырехсотлетнее цветение») и, как следствие этого, «национальное самолюбие» «усталой» страны, отстаивающей свою «столичность» и потому безразличной к интернациональной монпарнасской богеме (попутно отмечается иное положение эмигрантов в этнически разнородной стране - Соединенных Штатах).
В свете сказанного очевидно, что Адамович не без умысла приводит нелицеприятные замечания о французах или персонажах их произведений (часто оформляя цитаты как прямую речь): «А вот француз так никогда не скажет! Нет такой шири!» («Росстани» И. Шмелева12); «Ну что же с француза спрашивать? Он умный старик, а все-таки француз...» (Бунин об А. Жиде13).
Портреты писателей - героев книг - также даются Адамовичем в их соотнесенности с русской и западной литературными традициями, органичностью или неорганичностью их творчества в западной литера-
туре. Критик противопоставляет яркой «русскости» Шмелева подлинную укорененность в отечественной литературной традиции внешне западных Мережковского, Бунина, Алданова (к абсолютно «нерусским» автор причисляет только Набокова). Первый, по его мнению, провинциален, последние же два суть истинно русские писатели, за связью с Россией которых «чувствуется связь с землей, миром»14.
Отмечая парадоксальность интереса Запада к исконно русскому Ремизову и равнодушия к «западнику» Бунину, Адамович объясняет ее влечением западного мира к «странному», чужому (следствием этого влечения, по мнению критика, явился и культ Достоевского), тоской по «неизведанному», экзотическому «с налетом азиатчины».
В связи с заключениями о пристрастиях Запада возникает дорогая для Адамовича, скрепляющая всю его книгу мысль о высокой роли русской литературы в мировой истории культуры и о достойном ее месте в современном литературном процессе. Мысль о вплетенности судьбы русской литературы в судьбу общемировой культуры воплощается в книге Адамовича и на уровне беглых замечаний и частных характеристик (Катерина Островского - «ибсеновская героиня», «Гранатовый браслет» Куприна близок к «Виктории» К. Гамсуна), и на уровне сопоставления литературных величин (Толстой - Шекспир, Толстой - Гете, Достоевский - Диккенс, Алданов - А. Франс), и на уровне сопоставлений фаз развития русской и европейской литературы.
В книге рассеяно немало замечаний, касающихся типологического родства или различия русской и западной литературы (сравнение появившихся одновременно реалистических «Онегина» и «Капитанской дочки» Пушкина и романтических фантазий Гюго15; рассуждение о слабой выраженности духа Возрождения в России - по поводу «Темных аллей» Бунина16). Адамович отмечает, с одной стороны, европейский дух русской литературы, ее зрелость, «общечеловеческий, ничуть не обезличивающий облик»17, - а с другой, констатирует переход ее от мировой роли к роли провинциальной, потерю ею всемирного значения. «Есть таланты, но нет темы»18, - обрисовывает критик современную российскую - и эмигрантскую, и советскую - литературную ситуацию.
Итогом размышлений о русской и западной литературе стала мысль, высказанная Адамовичем в предпоследнем эссе, посвященном судьбе трех молодых поэтов-эмигрантов - Поплавского, Штейгера и Фельзена: несмотря на молодость русской литературы, в последние десятилетия она захвачена теми же мотивами и темами, что делает Поплавского в равной степени детищем и России, и Франции, наследником и Пушкина, и Рембо.
Section 3 • Sociology of Literature and Reading В заключительном же эссе книги Адамович обозначает прямую связь между «судорогами индивидуализма», испытанными автором в начале века на родине, и «горькой сладостью одиночества» изгнанников на чужбине (очередное подтверждение родства петербургской плеяды поэтов начала века и «парижской нотой» эмигрантской поэзии). Мысль, описав круг, вернулась к заявленной в начале книги теме одиночества, - но вернулась обогащенная новыми обертонами: «одиночество» после всего сказанного автором понимается не только и не столько как судьба писателя-эмигранта, а как универсальный закон существования современного художника-модерниста в мире, его «одиночества», независимо от национальности, гражданства и обстоятельств жизни. Как тут не вспомнить формулу другого поэта: «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы» (М. Цветаева. «Поэт и время» (1932)).
Итак, «Одиночество и свободу» Адамовича можно воспринимать как ретроспективный манифест «парижской ноты» - завершения акмеистической традиции русского модернизма. В новой литературной ситуации Адамович декларирует эстетические и мировоззренческие основы поэзии, придавая существованию русского эмигранта универсальный смысл поэта в современном мире. Личная история и судьбы творцов Русского Зарубежья позволяют Адамовичу смоделировать бытийную ситуацию «поэт - мир - время» и проверить на прочность метафизическую состоятельность русской литературы и в ее классическом изводе, и в модернистской версии Серебряного века.
Примечания
1 Коростелев О. А. «Парижская нота» и противостояние молодежных поэтических школ русской литературной эмиграции / О. А. Коростелев // Литературоведческий журнал. 2008. № 22. С. 5.
2 Там же. С. 5.
3 Болычев И.И. Творческий путь Игоря Чиннова: дис. ... канд. филол. наук. М., 1999. С. 63.
4 Иваск Ю. Поэзия «старой» эмиграции / Ю. Иваск // Русская литература в эмиграции: сб. ст. / под ред. Н. П. Полторацкого. Питтсбург: Отдел славянских языков и литератур Питтсбургского университета, 1972. С. 46.
5 Терапиано Ю. Эссе, воспоминания, статьи / Ю. Терапиано. Париж; Нью-Йорк: Альбатрос; Третья волна, 1987. С. 237-238.
6 Коростелев О.А. Поэзия Георгия Адамовича: дис. ... канд. филол. наук. М., 1995. 151 с.
7 Струве Г. П. Русская литература в изгнании / сост. Р. И. Вильданова, В. Б. Кудрявцев, К.Ю. Лаппо-Данилевский. 3-е изд., испр. и доп. Париж: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1996. С. 6-7.
8 Струве Г. П. Русская литература в изгнании. С. 152-154.
9 Литературные манифесты и декларации русского модернизма / Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом) РАН; отв. ред. Ю. К. Герасимов, Е. И. Гончарова. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2017. 952 с.
10 Герасимов Ю. К. От редактора / Ю. К. Герасимов // Литературные манифесты и декларации русского модернизма / / Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом) РАН; отв. ред. Ю. К. Герасимов, Е. И. Гончарова. СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2017. С. 5.
11 Адамович Г. Одиночество и свобода / сост., авт. предисл. и прим. В. Крейд. М.: Республика, 1996. С. 15.
12 Там же. С. 35.
13 Там же. С. 44.
14 Там же. С. 46.
15 Там же. С. 45.
16 Там же. С. 49-50.
17 Там же. С. 68.
18 Там же. С. 33.
