CC BY
39
С
Х^ОЦИОЛОГИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ И ПЕРСПЕКТИВЫ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОГО СИНТЕЗА
П.А. САФРОНОВ
В 2009-2012 гг. социологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета осуществляет проект «Сравнительное изучение повседневной жизни: современные теоретические парадигмы, методологические ориентации и педагогические практики» при грантовой поддержке программы развития высшего образования института «Открытое общество». Академическим директором проекта является профессор Ягеллонского университета в Кракове Петр Штомпка. Среди преподавателей проекта признанные американские ученые Джеффри Александер (Иельский университет) и Майкл Буравой (Университет Беркли), профессор немецкого университета Цеппелина Нико Штер, шведские специалисты Бьорн Виттрок (Уппсальский университет) и Апостолис Папакостас (Университет Зёдерторн, Стокгольм). Среди участников проекта молодые кандидаты наук, преподаватели социологии, философии, социальной психологии из высших учебных заведений Азербайджана, Белоруссии, России, Украины. В рамках проекта прошли три летние сессии в 2009 (10-25 июля), 2010 (17-30 июля) и 2011 (10-23 июля) гг.
Атмосферу проекта создает внимательное отношение к проблемам философских оснований социологического познания. Социоло-^ гия развивается в условиях постоянного кризиса оснований, выбора 14 определенной концептуальной идентичности. Напряжение, возникающее между обществом и мелкими действиями отдельных людей, обусловливает бесконечные колебания между макро- и микросоциологическим подходами. По мысли профессора Штомпки, выход состоит в учреждении так называемой третьей социологии, избираю-
<9
щей в качестве своего предмета исследование повседневной жизни, способов социального экзистирования человека в мире.
Повседневность в аспекте социальных наук мыслится не только и не столько как направленная дифференциация более или менее единых рутинизированных форм жизни, сколько как раскрытие гетерогенности социальных явлений, не допускающей редукции к единой объяснительной схеме. Язык(и) социологического описания трактуются при этом как способ(ы) «свертывания» указанной гетерогенности по одному или нескольким параметрам. Такие параметры рассматриваются в качестве инструментов конструирования теоретических образов реальности повседневности, каждый из которых принципиально не полон.
Сформулированная программа позволяет задать ориентиры рефлексии на смысловые структуры общественного поведения. Детали репрезентации этих смысловых структур в ходе проекта реконструировались через обращение к визуальной образности (летняя сессия 2010 г.) и историческому опыту (летняя сессия 2011 г.). Расширение тематических рамок социологии повседневности логично обусловливает интенсивное междисциплинарное взаимодействие с историей, лингвистикой, антропологией.
Особый интерес участников вызвала дискуссия об онтологическом статусе социологических данных, развернувшаяся летом 2011 г. Теоретическим контекстом спора послужила полемика, инициированная в начале 1990-х гг. британским социологом Джоном Голдтор-пом. Отстаивая необходимость дисциплинарного размежевания между социологией и историей, Голдторп связал такое размежевание с различной природой социологических и исторических фактов. Если социологические факты обращены к настоящему и в этом смысле создаются исследователем в процессе работы, то факты исторические свидетельствуют о прошлом и представляют собой его «остатки», отложившиеся в качестве источников. Оперируя с трудами ученых-историков, социолог, согласно Голдторпу, может оказаться во власти опасной иллюзии работы с фактами как они есть, что ведет к произвольности заключений.
Обсуждая тезисы Голдторпа, участвовавший в дискуссии профессор Виттрок отметил некорректность различения между социологическими и историческими фактами в терминах возможности «вмешательства» исследователя в процесс их получения. Представление эмпирического материала в любом случае осуществляется через тонкие системы понятийных фильтров, генезис которых составляет от- ^ дельную исследовательскую проблему. Вклад социологии заключа- И ется в наделении исторических источников актуальным значением, что в свою очередь позволяет усилить объяснительный потенциал социологических построений. Однако социологическое знание не замыкается в башне из слоновой кости. Напротив, принципиально важ-
¥
П.А. САФРОНОВ
ным является развитие критически ориентированной, публичной социологии, чему были посвящены прошедшие в рамках проекта лекции Майкла Буравого (2010).
Интеграция социологов в общественную деятельность отражает универсальный процесс растущего вовлечения специального знания в социальное планирование и инжиниринг. Доступность результатов научной экспертизы для обсуждения всеми заинтересованными лицами становится поводом для политических и экономических акций. Знание как таковое уже не отделяется от соотнесенной с ним стратегии деятельности. Те или иные формы операционализации науки превращаются в открытые для встраивания в систему потребления товарные предложения, линейка которых выстраивается как продукт интеллектуальных и этических различий между приемлемым и неприемлемым, привлекательным и непривлекательным. Сложность современного основанного на знаниях общества была предметом специального рассмотрения на занятиях Нико Штера (2009) и Апостоли-са Папакостаса (2009 и 2011).
Проект завершается весной 2012 г., однако уже сейчас можно отметить один важный достигнутый им результат: преодоление разобщенности молодых исследователей из постсоветских стран. Очевидно, что органичное включение азербайджанской, белорусской, российской, украинской науки в мировой контекст произойдет только при условии формирования трансграничного регионального академического сообщества, члены которого имеют достаточно высокий уровень теоретической культуры и способны согласованно применять различный методологический инструментарий. Перспективы социологии повседневности связаны с отказом от единственной ставки на капитализацию травматического советского прошлого и переходом к внимательному анализу паттернов современности.
Г
Е 5
<9
ХУНАРОДНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ «АРИСТОТЕЛЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ. АНТИЧНОЕ НАСЛЕДИЕ И СОВРЕМЕННЫЕ ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ» (РОСТОВ-НА-ДОНУ, 20-21 ОКТЯБРЯ 2011г.)
Р.А. ГРОМОВ
Научная конференция была проведена по инициативе факультета философии и культурологии Южного федерального университета на базе кафедры истории философии и лаборатории истории современной западной философии. Аристотель - уникальная фигура в истории европейской философии, его творчество не только с неубывающей силой побуждает к разноплановым историко-философским дискуссиям, но также неизменно оказывается востребованным при разработке актуальных философских и гуманитарных проблем. По-видимому, именно этой универсальной масштабностью Аристотеля объясняется тот широкий отклик, который вызвала идея проведения научной конференции, посвященной значению его наследия для современных гуманитарных наук. Всего на участие в конференции поступило 83 заявки, среди них восемь из Москвы, шесть из Санкт-Петербурга, пять из Таганрога, три из Донецка, по две из Киева и Белгорода, а также заявки из Луганска, Макеевки, Челябинска, Ярославля, Краснодара, Новороссийска, Грозного, Шахт, Электростали.
Конференцию открыли пленарные доклады. В докладе Г.В. Драча (ЮФУ, Ростов-на-Дону) «Из истории Аристотелевских чтений» была дана развернутая картина истории проведения Чтений, показана ведущая роль в основании этой традиции академика Ф.Х. Кессиди. Успех Чтений видится докладчику в том, что на конференции обсуждались не только узкоспециальные историко-философские вопросы. В центре внимания находился «античный культурный проект», поро-
8
<9
f
P.A. ГРОМОВ
дивший европейскую цивилизацию. Проблема типологии культур и их гуманитарного потенциала, как было показано в докладе, всегда проходила красной нитью через всю историю Чтений.
В докладе «Метафизическая сущность философии» В.В. Миронов (МГУ им. М.В. Ломоносова, Москва) развивает тезис о философии как особой форме самовыражения культуры. Докладчик охарактеризовал современную философию с точки зрения того, как она представлена в актуальной медийной среде и современном массовом сознании. По его мнению, постмодернизм, понятый как особая форма философии, является теоретическим выражением современного массового сознания, чем объясняется негативное отношение постмодернистских течений в философии к традиционной метафизике с характерной для нее отстраненностью от обыденного сознания. Появление новых нетрадиционных философских проектов удовлетворяет, как полагает докладчик, современному спросу массового сознания на легко усваиваемые и подвижные суррогаты философии, что также ведет к вытеснению на «периферию» традиционных метафизических подходов.
А.Д. Майданский (ТИУЭ, Таганрог) в докладе «Се человек: одиссея двух дефиниций» подверг критике традиционные трактовки аристотелевской дефиниции человека как политического животного. Он полагает, что ошибочно видеть в этой характеристике у Аристотеля видовое отличие человека. «Политическими» Аристотель называл отношения, складывающиеся между любыми живыми существами в ходе выполнения общего дела. Differentia specifica человека выражается у Стагирита, по мнению докладчика, при помощи дистинкции «голоса» и «речи» и фиксируется в определении человека в качестве «словесного животного». В выступлении была очерчена в общих чертах трансформация данной дефиниции в последующей истории философской мысли.
В докладе В.А. Шкуратова (ЮФУ, Ростов-на-Дону) «Аристотель и аристотелевский вопрос» была поднята проблема аутентичности корпуса аристотелевских произведений, который рассматривается многими исследователями не как собственно аристотелевский, а трансформированный эллинистический проект. В связи с этим докладчик поставил вопрос о культурном генезисе аристотелевских идей, в котором воплотился процесс формирования европейской науки.
А.А. Кротов (МГУ им. М.В. Ломоносова, Москва) сделал доклад «Аристотель и французский спиритуализм», в котором рассмотрел генезис восприятия Аристотеля во французской философской культуре ^ XVII-XIX вв. Отмечая позитивную переоценку наследия Аристотеля в И XIX в., докладчик детально реконструировал его восприятие в философии Мен де Бирана. Он показал, что с развитием спиритуализма во французской культуре происходил отказ от некоторых составляющих .^ч философской системы Аристотеля и в фокусе внимания главным образом оказывались его этические и психологические идеи.
АРИСТОТЕЛЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ
f
В дальнейшем работа конференции проходила по секциям. Ввиду ограничений по объему мы в настоящем обзоре ограничимся анализом работы историко-философской секции «Аристотель и аристоте-лизм - живая традиция».
Работу секции открыли два тематически перекликающихся доклада: С.А. Мельникова (МГУ им. М.В. Ломоносова, Москва) «Аристотель и Эпикур о понятии времени» и В.И. Молчанова (РГГУ, Москва) «Вытеснение пространства. Хайдеггеровская интерпретация аристотелевского понятия времени». В докладе Мельникова дана характеристика современного состояния исследований учения Эпикура о времени, при этом было отмечено, что в настоящее время это учение уже не считается, как прежде, чем-то ясным даже в общих чертах. В докладе проведена реконструкция этого учения, показана зависимость Эпикура от концепции времени Аристотеля, а также выявлены пункты расхождения между ними. Темой доклада Молчанова стала хайдеггеровская интерпретация аристотелевского учения о времени. Ее ключевой чертой докладчик считает вытеснение в аристотелевском определении времени как «числа движения по отношению к предшествующему и последующему» пространственных смыслов темпоральными характеристиками. В докладе эксплицирована хай-деггеровская стратегия истолкования Аристотеля, показаны существенные расхождения в понимании времени между Аристотелем и Хайдеггером.
Работа секции была продолжена докладом М.А. Солоповой (ИФ РАН, Москва) «Аристотель о сне и сновидениях: физика против ман-тики», посвященным трактату Аристотеля «О предсказаниях во сне». В докладе был рассмотрен научный и философский контекст, в котором формировалось аристотелевское учение о сновидениях, в частности мантическое искусство в Древней Греции, культ Асклепия и появление первых сонников, теории сновидений Демокрита и Платона. На этом фоне был проведен детальный анализ взглядов Аристотеля на возможность вещих снов в связи с его теорией души.
Доклад С.В. Месяц (ИФ РАН, Москва) «Гёте и Аристотель: можно ли видеть темноту?» был посвящен анализу концепций цветовых явлений указанных ученых, при этом в качестве камня преткновения была выделена проблема восприятия темноты. Этот доклад, как и предшествующие выступления, вызвал большое количество вопросов и оживленную дискуссию о феноменальных свойствах цветовых явлений. Отвечая на вопросы, докладчик отстаивала мысль о значительном феноменологическом и объяснительном потенциале гётев- ^ ского учения о цветах. И
Д.С. Бирюков (ЛГУ им. А.С. Пушкина, Санкт-Петербург) в докладе «К вопросу о родовидовых дискурсах Аристотеля и Прокла в контексте тритеитских споров в Византии» показал влияние учения Аристотеля о родовидовых определениях на византийское богословие, в
ш
P.A. ГРОМОВ
частности на полемику о природе Троицы между представителями тритеитского (Иоанн Филопон) и ортодоксального (Иоанн Дамаскин) богословского дискурса. Докладчик обратил внимание на то, что Иоанн Филопон в своих комментариях Аристотеля соотносит разные типы отношения общего (целого) и частного (частей) с различными видами причастности. Он также обосновал предположение, что Филопон, обсуждая соотношение целого и частей, опирался на триаду причастностей Прокла, пересмотревшего аристотелевский дискурс о причастности, и, отталкиваясь от концепции Прокла, пришел к формулировке положений тритеизма.
Доклад P.A. Громова «Ренессанс Аристотеля в немецкой философии XIX в.» (ЮФУ, Ростов-на-Дону) был посвящен феномену реак-туализации античной философии в немецкой философии первой половины XIX в. Среди культурных и научных предпосылок этого явления докладчик выделил неогуманистическое образовательное движение, а также первые опыты интеграции истории философии в философскую систему у Канта и кантианцев. Важной частью этого процесса стала переоценка наследия античной мысли в школах Гегеля и Шлейермахера, а также появление проектов возрождения аристотелевской философии, связанных в первую очередь с именами Тренделенбурга и Брентано. Несмотря на объединяющую этих философов идею philosophia perennis, их подходы, по убеждению докладчика, являют качественно отличные стратегии историко-философского исследования. Исходя из этого докладчик предлагает различать протестантскую и католическую ветви в немецком неоаристотелизме XIX в.
С.Н. Астапов (ЮФУ, Ростов-на-Дону) в докладе «Дискуссия об аристотелизме Григория Паламы в русской мысли конца XIX - начала XX в.» рассмотрел обсуждение в отечественной философии рубежа веков значения аристотелизма для византийского богословия. Как показано в докладе, полемика по поводу отношения учения Паламы к философии Аристотеля имела отчетливую идеологическую мотивацию. Ф.И. Успенский утверждением аристотелизма Паламы как антитезы платонизма стремился заявить о церковности паламитского учения, поскольку исихастская мистика воспринималась на рубеже XIX-XX вв. подобно платоновской. Критики же Успенского (Г.А. Острогорский, П.В. Безобразов) демонстрировали, что учение Паламы не является формой аристотелизма, чтобы подчеркнуть его православную (в противоположность католицизму) специфику. ^ В докладе С.П. Липового (ЮФУ, Ростов-на-Дону) «Особенности
П рецепции Платона и Аристотеля Томасом Гоббсом» детально обосновывалась идея, что использование результатов античной мысли в новоевропейской философии, в частности у Гоббса, существенно моди-.^ч фицировало ее в свете «установок эпохи» и «личных установок» интерпретаторов. Используя знаменитые идеи Платона и Аристотеля
как своего рода «визитные карточки», Гоббс наполняет их принципиально новым содержанием. Этот тезис обосновывается на примерах интерпретации Гоббсом платоновского учения о познании как припоминании, аристотелевского понятия «первой философии», получившего у Гоббса сугубо логико-гносеологический смысл, а также учения о чувственно воспринимаемых качествах.
А.В. Тихонов (ЮФУ, Ростов-на-Дону) в докладе «Аристотель и платонизм: мотивы критики» обратился к центральной для становления философии Аристотеля критике платоновского учения об идеях. Докладчик проанализировал мотивы этой критики, а также представил в систематическом виде расхождения в трактовке идей между Платоном и Аристотелем.
Работа секции была продолжена тремя тематически связанными докладами, посвященными значению аристотелевской философии для феноменологии: докладом Н.А. Артёменко (СГУ) «Хайдеггеров-ское феноменологическое прочтение Аристотеля: Natorp-Bericht 1922 г.», доклад Н.З. Бросовой (Белгородский государственный университет) «К вопросу об актуальности метафизики Аристотеля» и докладом А.Ю. Вязьмина (Высшая религиозно-философская школа, Санкт-Петербург) «"Первая сущность" Аристотеля в свете феноменологии».
Материалы конференции опубликованы в сборнике «Аристотелевские чтения. Античное наследие и современные гуманитарные науки», а также размещены на сайте лаборатории истории современной западной философии кафедры истории философии ЮФУ.
8
(*) 233
Я
S S m о
а
П
ОЛОГИЯПРАГМАТИЗМА OTP. БЕРНСТАИНА
(Рецензия на книгу: Bernstein Л./.The Pragmatic Turn. Cambridge : Polity Press, 2010. 263 p.)
Книга профессора Нью-Йоркской школы социальных исследований Ричарда Бернстайна, вышедшая в 2010 г., посвящена исследованию прагматизма - истории возникновения и популяризации в начале XX в., последующего упадка и возрождения в 1980-1990-е гг.
RICHARD J. BERNSTEIN
THE PRAGMATIC TURN
<
И.Д. ДЖОХАДЗЕ
философского направления, которое традиционно считается специфическим продуктом американской интеллектуальной культуры. В интерпретации Бернстайна, однако, прагматизм предстает как широкое движение (скорее, умонастроение или образ мышления -way of thinking), «перешагнувшее границы Америки» и оказавшее едва ли не решающее влияние на развитие западной философской (в том числе англо-американской аналитической) мысли.
Начало этой интеллектуальной традиции было положено фал-либилистом Ч.С. Пирсом, его критикой «картезианских дихотомий» (физическое-духовное, объективное-субъективное, внешнее-внутреннее) и мифа о непосредственной интуиции (по мнению Пирса, всякое знание опосредовано, мы не располагаем прямым доступом к объективной, «неконцептуализи-рованной» реальности, а философия не дает критерия, позволяющего отделить интуитивное знание
от выводного). По-своему оригинально развив и систематизировав идеи, высказанные Пирсом в его ранних лекциях и публикациях, «эмпирический реалист» У. Джеймс и инструменталист Дж. Дьюи сформулировали новое видение философии, в основе которого лежало представление о познании как самокорректируемой деятельности, имеющей целью решение жизненно важных социально-практических, этических и экзистенциальных проблем человека (the problems of men), а не «объективное познание» мира природы и социума. Главной же и отличительной особенностью эпистемологии прагматизма Бернстайн считает парадоксальное, как могло бы показаться prima facie, сочетание двух методологических установок - фаллибилизма и антискептицизма. «Мы прекрасно понимаем, - говорит он, - что большая часть наших теорий и рабочих гипотез когда-нибудь окажется опровергнута (или пересмотрена). Строго говоря, все научные теории и гипотезы - в том виде, в каком они нам даны, - "ложны". Но совершенно абсурдно исходя из этого утверждать, что мы "на самом деле" ничего не знаем о мире» (Р. 37).
С середины 1930-х гг. влияние прагматизма (прежде всего инструментализма Дьюи) на интеллектуальную жизнь Америки стало спадать. Всеобщей модой в университетских кругах сделалась аналитическая философия, «импортированная» в США неопозитивистами. Все они, как отмечает Бернстайн, «обладали превосходной логической выучкой и глубокими познаниями в области естественных наук, выстраивали аргу-
ментацию с такой точностью и основательностью, какая не снилась классикам прагматизма... С их точки зрения, мыслители-прагматики разглядывали сквозь закопченное стекло то, что можно было увидеть прямо и ясно» (Р. 12). Бернстайн вспоминает, что в 1950-х гг., когда он работал над диссертацией «Метафизика опыта Джона Дьюи», подавляющее большинство профессиональных философов в США не проявляло ни малейшего интереса к прагматистам и их идеям. Господствовало убеждение, что «серьезному» философу нечему учиться у прагматистов. Заслуживающими внимания и обсуждения признавались лишь те вопросы, что освещались на страницах респектабельных аналитических журналов, классики же прагматизма «превратились в маргиналов, казалось бы, навсегда списанных в историко-философский архив».
Однако в 1970-1980-е гг. положение дел кардинально меняется. На фоне кризиса аналитической философии (увлечение логико-лингвистическими и семантическими штудиями завело американских философов в тупик узкого профессионализма и формализма) обозначилось возрождение интереса к работам классиков-прагматистов. «Наметилось более тонкое и сложное понимание истории американской философии, стал прослеживаться континуитет, не прерывавшаяся жизнь прагматической традиции» (Р. 13). По признанию Бернстайна, в период, когда он, отложив Пирса и Дьюи, углубился в изучение аналитической философии, его не покидало ощущение déjà vu. Многое в концепциях Куайна, Селларса, Гудмена, Дэвидсона и Патнэма оказалось со-
X
S
s
m о
И.Д. ДЖОХАДЗЕ
я
S S a e
s
звучно идеям Пирса, Джеймса и Дьюи. Конечно, соглашается Берн-стайн, нельзя говорить о прямом влиянии прагматистов на Витгенштейна, Куайна и других аналитических мыслителей. Витгенштейн, например, знал очень мало о прагматистах, а с философией Пирса был знаком лишь понаслышке (через Рамсея). Однако важно другое: философы-аналитики уловили и по-своему оригинально выразили некоторые основополагающие идеи и интуиции прагматизма. Эти идеи были восприняты американскими и европейскими авторами сквозь призму аналитической методологии, экзистенциализма и структурализма. В частности, аргументация Селларса против «мифа о данных», по мнению Бернстайна, в точности воспроизводит критику интуиционизма, развернутую антикартезианцем Пирсом. Теории социальной коммуникации Хабермаса и Апеля восходят к символическому интер-акционизму Мида, семиотике Пирса и социально-философским исследованиям Дьюи. Что же касается французских постмодернистов и Рорти, бросивших вызов западной метафизике с ее гранд-нар-ративами и систематизмом, то эти еще недавно столь модные теоретики, как считает Бернстайн, «лишь повторили путь, пройденный задолго до них классиками прагматизма».
Таким образом, вся философия ХХ в. оказывается, в реконструкции Бернстайна, связанной с прагматизмом «фамильными узами». Свой краткий историко-философский экскурс автор резюмирует сильным тезисом: для западной философской мысли ХХ столетие было «веком прагматизма» (по-
дробнее об этом см.: The Pragmatic Century. Conversations with Richard J. Bernstein. Albany, 2006. P. 1-14). По логике Бернстайна, не существует отдельно аналитической, отдельно континентальной и отдельно прагматической философии (общепринятое деление на школы и направления, убежден он, вводит интеллектуальных историков в заблуждение), а существует один большой прагматизм, который охватывает и «абсорбирует» как англо-американскую аналитическую, так и континентальную философию (P. 22, 104-105).
В «Прагматический поворот» вошли лекции и статьи Бернстайна, написанные в 2000-е гг., каждая из которых посвящена какому-нибудь философу: Пирсу, Джеймсу, Патнэму, Рорти, Хабермасу. Далеко не все из этих работ выдержаны в общей характерной для неопрагматистов стилистике - апологетической (как нетрудно понять, одной из главных задач книги была «реабилитация» прагматистов -«старых» и «новых»). В частности, жесткой критике Бернстайн подверг релятивистскую интерпретацию прагматизма, пущенную в оборот Ричардом Рорти. Спору нет, говорит он, существует связь между «объективностью» знания и социальными практиками обоснования (justificatory social practices); прав Рорти: наши представления о реальности, «образы мысли» и «формы чувствования» контин-гентны, культурно и исторически обусловлены; однако истинность наших суждений, убежден Бернстайн, не сводится к обоснованности или рациональной оправданности последних. В концепции Дьюи, на которого любит ссылаться Рорти, «обоснованная утверж-
даемость» заменяет понятия «верование» и «знание», а вовсе не «истину». Бернстайн соглашается с мнением Патнэма, что релятивистская позиция Рорти внутренне непоследовательна и самоопровер-жима. «Если я утверждаю, что некоторое положение является истинным или правильным, я не просто указываю на истинность или правильность для меня или группы, к которой я принадлежу. Мое утверждение должно мыслиться как "трансцендентное" к контексту высказывания... Я могу не быть в состоянии обосновать свое утверждение, но я не могу не предполагать его универсальной значимости» (P. 177). Пирс или Дьюи, говорит Бернстайн, пришли бы в ужас от заявления Рорти о том, что истина - «пустое понятие», что мы ничем в своих действиях и мышлении не ограничены, кроме «разговорных правил». Думать так - значит игнорировать факты (фактичность
нашего опыта) и не замечать, как реальность, с которой мы пытаемся «справиться» (cope), сопротивляется нашим усилиям контролировать ход событий, на всякое человеческое воздействие (попытку понять и таким образом «укротить») отвечая противодействием. Крайней формой этого философского заблуждения является, по мысли Бернстайна, «лингвистический идеализм» (P. 134).
Противопоставление «жесткого» (tender-minded) реализма «мягкому» (tough-minded) номинализму Бернстайн считает бессмысленным, а спор реалистов и антиреалистов неразрешимым. Прагматизм, по мнению автора книги, представляет альтернативу этой ложной альтернативе: «средний, примиряющий путь философии» (Джеймс), позволяющий избежать крайности метафизического реализма, с одной стороны, и лингвистического идеализма/релятивизма - с другой.
С
^СОВРЕМЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЭПИСТЕМОЛОГИИ
(по следам чтения книги «Эпистемология: перспективы развития»)
Я «
2 а о
а
Книгу я прочел с большим интересом, и стоит признать, что вышла она очень ко времени. Дело в
ШСГЕМОЛОГИЯ
перспективы развития
В.М. РОЗИН
том, что, как правильно отмечает в предисловии ее ответственный редактор В.А. Лекторский, в настоящее время возникала «необходимость нового понимания и переформулирования ряда эпистемологических проблем, установления новых отношений со специальными науками, в том числе с науками, изучающими познавательные процессы»1. Образуя саму суть философии, поскольку последняя всегда устанавливалась посредством новых трактовок познания и мышления, эпистемология не может не реагировать на новую ситуацию в философии и науке. С одной стороны, для них характерен глубокий кризис, с другой - не менее впечатляющий подъем и развитие. Именно то и другое одновременно. Все это заставляет задуматься и обратиться к осмыслению эпистемологии. Противоположные позиции характерны и для статей книги,
С. 3.
1 Лекторский В.А. Предисловие // Эпистемология: перспективы развития. М., 2012.
собственно говоря, именно по этому отношению можно начать продумывать ее содержание. Первую оппозицию можно обозначить следующим образом.
Эпистемология - самостоятельная философская дисциплина или раздел других дисциплин? Кроме того, это вопросы о целом и методе. Например, являются ли знание и познание самостоятельными объектами философской мысли или они всего лишь аспекты, стороны, подсистемы других более сложных объектов - воспроизводящейся деятельности (см. статью М.А. Розова), языка в широком понимании (Н.С. Автономова, И.П. Фарман), социогуманитар-ных образований (И.Т. Касавин, Л.А. Маркова), когнитивных процессов (Е.Н. Князева), жизненного мира в феноменологическом истолковании (Н.С. Смирнова), сознания и мозга, рассматриваемых в рамках информационного подхода (Д.И. Дубровский).
Если первое понимание эпистемологии, которое характерно для самого Лекторского, но также для Е.Л. Чертковой, Е.А. Мамчур, Н.Т. Абрамовой, не предполагает редукцию познания и знания к другим, так сказать, «внеэпистемоло-гическим объектам», то второе предполагает такую редукцию или, точнее, реконструкцию познания и знания в рамках других философских дисциплин (теории деятельности, аналитической философии, когнитивных наук, феноменологии). С точки зрения представителей второго понимания, познание и знание не являются целым в плане
выявления закономерностей и сущности явления. Проиллюстрирую второе понимание.
«Знание с точки зрения социальной эпистемологии, - пишет Касавин, - не столько отражение внешнего мира, сколько функция культурных архетипов и социального порядка»2. В эволюционной эпистемологии, замечает Князева, «существуют две различные программы, или два уровня исследования. Первая программа - это попытка рассмотреть когнитивные механизмы животных и человека, распространяя биологическую теорию эволюции на те структуры живых систем, которые являются биологическими субстратами познания (мозг, нервная система, органы чувств)... Вторая программа - это попытка объяснить человеческую культуру, включая идеи и научные теории, в терминах эволюции, т.е. применяя эволюционные модели из биологической теории»3.
Размышляя над второй программой эволюционной эпистемологии (редукции субстратов познаний к биологической реальности), можно сформулировать еще одну оппозицию.
Познание (знание) - это функция антропологического субстрата (мозга, телесности, действия, сознания), т.е. по сути к ним и сводится, или же нечто принципиалъ-но отличное от своего субстрата? Первое понимание имеет большой спектр: от прямых редукций к антропологическому субстрату через физиологические или компьютерные аналогии и метафо-
2 Касавин И.Т. Критерии знания: собственно эпистемические или социальные? // Эпистемология: перспективы развития. С. 60.
3 Князева £.НЭволюционная эпистемология: современный взгляд // Там же. С. 65.
Я
2 2 а о
Я «
2 а о
а
ры до предельно абстрактных понятий сознания и действования, опирающихся на феноменологические или информационные теории и метапонятия. Суть одна, имеются в виду индивиды, люди, понимаемые не как обусловленные и сформированные культурой и историей, т.е. более широкими и другими по сущности явлениями - знаками, схемами, коммуникацией, вне-индивидуальной деятельностью, институтами и проч., а как микрокосмы-субстраты, обладающие константными способностями познания действительности.
С точки зрения второй оппозиции, анализ субстратов (познания и мышления) не позволяет уяснить сущность феноменов, действующих на основе таких субстратов. Поразительно, что многие авторы не замечают, что они строят свои рассуждения и аргументацию фактически на основе обеих трактовок, хотя последние отрицают друг друга. Например, Дубровский, с одной стороны, выступает против физического редукционизма в объяснении сознания и его работы (в том числе, очевидно, и познания), с другой - в решении конкретных проблем, например объяснении самоуправления и самодетерминации, опять все сводит к работе такого субстрата, приписывая ему способность к самоорганизации (поскольку субстрат организуется сам и мы не знаем, почему и как идет процесс самоорганизации, субстрату можно приписать все, что нужно исследователю). В его статье есть совершенно замечательная конструкция - «структур-
но-функциональная подсистема головного мозга, представляющая Я»4. Что это, как не редукция психического к физиологическому?
Со своей стороны, замечу, что анализ мозга вкупе с другими антропологическими субстратами (телесностью, чувствами и проч.) не может помочь в понимании сущности таких феноменов, как сознание, мышление или деятельность. Хотя может помочь, если анализируется функционирование феномена в случае серьезных нарушений его субстрата. Помимо антропологических компонентов субстратами сознания и мышления являются знаки, схемы, коммуникация, техника и ряд других образований (другое дело, что все указанные реалии выступают по отношению к сознанию, мышлению и деятельности не только как субстраты, но и как условия и факторы).
Третья оппозиция такая: междисциплинарные или трансдисциплинарные исследования познания и знания, предполагающие соединение прежде несоединимого (то, что М. Фуко называет «диспози-тивом»), или по-прежнему стремление к построению гомогенного теоретического дискурса? Представители когнитивных наук утверждают, что перспективен только первый путь, но с ними не все согласны. Например, контрапунктом категоричным утверждениям Князевой звучат методологические размышления Розова: «Увы, но я не вижу в современной эпистемологии целевой направленности на выявление исходных фундамен-
4 Дубровский Д.И. Субъективная реальность и мозг. К вопросу о полувековом опыте разработки «трудной проблемы сознания» в аналитической философии // Там же. С. 248.
тальных процессов, направленности на преодоление многоликости за счет выявления простоты. А чрезвычайная многоликость здесь очевидна и бросается в глаза... Но можно ли строить модель познания или науки на базе столь разнородных составляющих? Модель, как мне представляется, должна быть однородной, т.е. создаваться из некоторого числа однотипных элементов и их разнообразных комбинаций»5.
Взгляд на эту проблему Розова можно сравнить с высказываниями Фуко, утверждающего прямо противоположное, а именно, что для современной науки характерно именно построение «диспозити-вов», т.е. идеальных объектов, принципиально негомогенных, составленных из представлений, заимствованных из разных дисциплин: «Что я пытаюсь ухватить под этим именем, так это, во-первых, некий ансамбль - радикально гетерогенный, - включающий в себя дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения, - стало быть: сказанное, точно так же, как и несказанное, - вот элементы диспозитива. Собственно диспозитив - это сеть,
которая может быть установлена
6
между этими элементами» .
Понятия дискурса и диспози-тива - это как раз такие понятия, которые позволят «переплывать» с одного берега научной дисциплины на другой, связывать и стяги-
вать разнородный материал, относящийся к разным предметам, наконец, формировать совершенно новые научные дисциплины, например такие, которые выстроил Фуко.
Впрочем, все это не отрицает и методологическую установку Розова, если только речь идет о построении новых идеальных объектов в рамках одного подхода, например в рамках теории деятельности («теории социальных эстафет»), что мы видим в его статье. В то же время нельзя полностью согласиться с когнитивистами, и вовсе не потому, что они фактически строят диспозитивы. Трудно согласиться с тем, как они это делают, не продумывая возможные последствия (противоречия) от неправильных соединений и слабых новых понятий. В этом смысле для когнитивных наук характерен потрясающе низкий уровень методологической культуры.
В качестве еще одной оппозиции я бы указал на оценку состояния дел в современной эпистемологии. Одна точка зрения - эпистемология переживает глубокий кризис; противоположная - то, что критики опознают как кризисные явления, на самом деле показатели ее подъема и развития. Если представители первого взгляда указывают на исчезновение в эпистемологических исследованиях традиционных эпистемологических ценностей, то второго утверждают, что так и должно быть, поскольку познание принципиально плюралистично, а объективного мира просто нет в силу принципи-
6
С. 368.
Розов М.А. Теория познания как эмпирическая наука // Там же. С. 96.
Фуко М.Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
Я «
2 л о
5
ального конструктивизма, хотя есть множество разных реальностей в одинаковой степени истинных.
«Сегодня, однако, - пишет Б.И. Пружинин, - когда утверждение о ненужности эпистемологии даже не формулируется, а ее тысячелетиями работавший концептуальный аппарат просто игнорируется (идея истины, идея рациональности, обоснования, объективности знания и проч.), все это выглядит как действительно радикальная форма ее отрицания. Эпистемологические суждения о современной науке по большей части просто игнорируются как дурной
« » 7
метанарратив » .
В контрапункт этому звучат высказывания Л.А. Марковой: «Выход из положения затрудняется двумя главными, на мой взгляд, обстоятельствами. Во-первых, уже невозможно отказаться от поли-субъектности как в силу развития самой философии, включая аналитическую (где особенно болезненным был отказ от моносубъектно-сти и монологики), так и в силу процессов, происходящих в естествознании после революции ХХ века. Во-вторых, сохраняется представление о едином предмете. Один предмет логически несо-
вместим с множеством субъектов. Много субъектов - много истин. Один предмет - возможен только один истинный результат его изучения... чем успешнее разрабатывается тема новой роли субъекта в исследовательском процессе, тем сомнительнее становится значимость истины, понимаемой как соответствие знания предмету, который должен быть максимально освобожден от субъектных характе-ристик8. Доминирующими же становятся полисубъектность, плюрализм, смысл, контекст, наблюдатель, точки неразличимости
9
и др.»
Если продумывать приведенные здесь оппозиции, то нельзя ли сказать, что эпистемология подобно другим философским дисциплинам испытывается на прочность современностью, постмодернистской ситуацией? И пока, к сожалению, не видится, не нащупывается удовлетворяющий нас выход из создавшегося положения. Действительно, на авторов анализируемой книги можно посмотреть как на «локальное эпистемологическое сообщество» (неважно, что здесь они собрались под одной обложкой; на самом деле авторы книги в той или иной степени знают исследования друг друга и даже работа-
7 Пружинин Б.И. Наука и эпистемология в «цивилизации» знания // Там же. С. 192.
8 Здесь Маркова, очевидно, сознательно склеивает представление о предмете как объекте и как знании. На мой взгляд, говоря о предмете в первом значении, нужно различать, во-первых, явления природы как вещи в себе по Канту, во-вторых, объективные явления, сложившиеся в культуре не без участия человека (например, любовь, государство и т.п.), в-третьих, идеальные объекты, созданные человеком в философии или науке. Кроме того, важно различать «становление», когда на основе идеальных объектов или схем складываются новые, не существовавшие раньше явления (напри-
ф мер, платоническая любовь или «природные процессы в эксперименте») и процессы
«функционирования», в которых воспроизводятся уже сложившиеся явления (например, практикуемая в греческой культуре платоническая любовь или движение спутника в безвоздушном пространстве).
9 Маркова Л.А. Смена базовых оснований философии науки // Там же. С. 300, 304-305,314.
л т о
а
ют в одном месте). Кажется, что тогда должна царить атмосфера взаимопонимания и даже единомыслия. Но мы видим противоположную картину: непонимания и разномыслия.
Спрашивается, почему? Ну, вероятно, потому, что каждый автор - личность, которая много лет шла в философии своим путем. А также потому, что по разным историческим обстоятельствам критика в философии в настоящее время мало эффективна, как правило, ее стараются игнорировать. И потому, что старые нормы и идеалы философского и научного мышления в значительной степени перестали работать. Так или иначе мы плохо понимаем друг друга, а наши представления о действительности разошлись. Кажется, тогда чего проще: будем стараться понять друг друга, расскажем каждый о своей реальности. Но это, оказывается, не решает проблемы. В том числе и потому, что, как я сказал, все мы испытываем давление современности и постмодернизма.
«В постмодернизме, - пишет Г.С. Померанец, - велика роль описательного плана, то есть характеристики вновь возникшей реальности, и плана полемического, связанного с переоценкой ценностей мысли и культуры. Целостная реальность ускользает от слов и отрицается постмодернизмом. Признаются только описания. Эти описания конституируются как единственная реальность. Подчеркива-
ются те черты электронной культуры, которые стирают различия между истиной и ложью. Реальность и фантазия сливаются в "виртуальной" действительности, как в Диснейленде. Карта предшествует территории и создает "территорию", телевизор формирует общество»10.
Парадигма постмодернизма неоднозначна и в определенной степени предельна для философского и научного мышления. Кризис традиционной рациональной мысли, новые техники интерпретаций произведений искусства, распредмечивание реальности в современных гуманитарных и социальных исследованиях, поиски новых подходов и способов мышления - все это способствовало становлению нового мироощущения, где в центр выдвинулись становление и постоянное преодоление традиционной мысли. Но, как верно заметил Померанц, хотя «Новое время кончилось и начался поворот неизвестно куда, эпоха дрейфа, потери и обновления ориентиров», тем не менее «все попытки увековечить современное состояние мира, нынешний стиль восприятия жизни необоснованны»; «история культуры - это история обуздания новых стихий»11.
Итак, недостаточно рассказать о реальности, которая на взгляд того или иного мыслителя существует, поскольку разные философы и ученые показывают и удостоверяют для нас совершенно разные реальности12. Что же делать? Раньше я думал, что для взаимного пони-
10 Померанец Г.С. Постмодернизм // Новая философская энциклопедия. В 4 т. М., 2001. Т. 3. С. 297.
11 Там же. С. 298.
12
Тем не менее Лекторский в своей статье старается рассказать о проблемах и ре-
альностях, которые обсуждаются и создаются в эпистемологии.
Я «
2 ш о
мания достаточно осознать свои ценности и подход и рассказать о них другим. Если они будут продемонстрированы, считал я, то станет понятным, почему я думаю именно так и что собой представляет реальность, о которой я говорю.
Не отказываясь от указанной стратегии, я все же сегодня понимаю, что она мало эффективна, ведь если другой мыслитель видит все иначе, имеет другую непосредственную реальность, он и мое разъяснение будет считать ошибочным или просто не поймет. Кроме того, современный мыслитель, как правило, занят собой, своей личностью и творчеством. Ему некогда вникать в чужие построения, разбираться в перипетиях познания другого. И дело здесь не в плохом характере или эгоизме, а в духе времени и образе жизни. Мы достаточно разобщены и не включены в общее дело. Вот я, например, много лет двигался самостоятельно, вышел на понимание реальности и мучащих меня проблем, вжился в открытый и отчасти сконструированный мною мир, обустроился в нем, обжил его, он для меня воспринимается как непосредственный и подлинный. Но то я, а другие? Они, во-первых, не присутствовали в моей жизни и не знают ее перипетий. Во-вторых, сами они, точно так же как и я, прошли
свой сложный путь, о котором в свою очередь уже я ничего не знаю.
Кажется, тогда чего проще -нужно рассказать о своем жизненном пути и показать место в нем нашего мышления и познания. Тогда, вероятно, другим станет понятной моя реальность. Ну, примерно так я и делаю. Пытаюсь от-рефлектировать свои ценности и подход. Рассказываю о своем жизненном пути. Показываю место в нем своего мышления и познания. Возникает ли при этом для других понимание моего мышления и реальности, которую я обнаружил? Трудно сказать, ведь опять же другие заняты собой и не имеют возможности вникать в мои построения и перипетии жизни. Тем не менее пока я не вижу никакого другого пути и способа сделать свои построения понятными13. Но вернемся к нашей книге.
Одни авторы (Пружинин, Черткова, Мамчур) видят выход из ситуации кризиса эпистемологии на путях возвращения к исходным принципам традиционной эпистемологии, таких, как истина, объек-тивностъ, единство субъекта и проч., учитывая, однако, что современное познание искажено неадекватным осознанием и утилитарными требованиями, идущими со стороны бизнеса и политики. Другие
13 В идеале видится трехуровневая структура современного органона знания. Пер-
вый, где осуществляются реальное познание и мышление: решаются задачи, создаются новые знания и представления, причем в разных школах, подходах и отдельными личностями по-разному. В этом смысле на этом уровне действует принцип многих истин. На втором, «коммуникационном», уровне происходит, во-первых, рефлексия сложив-Ж шихся на первом уровне способов и процедур мышления и деятельности, во-вторых,
ф эта рефлексия демонстрируется для других школ, направлений и подходов, в-третьих,
идет обсуждение сходства и различия самих целей, задач, подходов, процедур. На третьем уровне рефлексия и коммуникация перетекают в практические общие дела и ф проекты. Именно здесь устанавливается единая истина, естественно, для тех, кто уча-
ствует в общих делах и проектах. Тогда лучше говорить не о единой истине, а об истине-консенсусе.
(Автономова, Розов, Смирнова, Князева) по сути намечают поворот эпистемологии в новом направлении, т.е. предлагают ее переформатировать. Третьи (Н.Т. Абрамова, Черткова) добавляют к этому еще принципы этики. Кажется даже, что некоторые представители эпистемологии возвращаются к истокам новоевропейской философии и науки (вспомним хотя бы Декарта - «мыслю, следовательно, существую, следовательно, существует Бог») и средневековой философии, где вера предполагала разум, а разум веру.
И в моих исследованиях познание выглядит иначе, чем в эпистемологической традиции. Оно существенно обусловлено, во-первых, культурой, на вызовы которой отвечают философия и наука, во-вторых, личностью мыслящего, реализующего свои ценности и видение действительности, в-третьих, предшествующим состоянием знаний, в-четвертых, креативными возможностями познающего (изобретение схем, новых способов рассуждения и доказательства), в-пятых, осмыслением и обоснованием новых построений, в-шестых, процессами коммуникации (непо-нимания-понимания)14. Подобно
Лекторскому, я, с одной стороны, стараюсь удержать предмет эпистемологии, с другой - осмыслить новые вызовы, стоящие перед этой философской дисциплиной.
«При определенном понимании натурализации эпистемологии, - пишет Лекторский, - она не растворяется в когнитивной науке, а взаимодействует с ней и при этом не теряет нормативного характера, ибо не просто излагает имеющиеся концепции в когнитивных исследованиях, а анализирует их предпосылки и оценивает их. Главное в том, чтобы осознать новые горизонты эпистемологических исследований: расширение поля их приложений, необходимость нового понимания и переформулирования ряда ее проблем, установления новых отношений со специальными науками, в том числе с науками, изучающими познавательные про-
цессы»15.
Если теперь вернуться к заголовку нашей статьи, то я бы сказал так: авторы книги «Эпистемология: перспективы развития» хотя и признают кризис своей дисциплины, тем не менее намечают перспективы развития эпистемологии и направления выхода из этого кризиса.
14 Розин В.М. Наука: происхождение, развитие, типология, новая концептуализация. М. ; Воронеж, 2008.
15 Лекторский В.А. Цит. соч. С. 49.
Я «
2 а о
Н
ОБЬ
ШЕ ПУБЛИКАЦИИ ПО ФЕНОМЕНОЛОГИИ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ. ЧАСТЬ 2
П.С. КУСЛИЙ
В последние 2-3 года в отечественной философии появилась целая серия знаковых изданий по феноменологии. Первая часть нашего обзора, опубликованная в предыдущем номере, быта полностью посвящена Ежегоднику по феноменологической философии. В этой части мы перечислим и некоторые другие публикации, представляющие интерес для читателей нашего журнала.
Феноменология сегодня: взгляд из России (Логос. Философско-литературный журнал. 2010. № 5). В соответствии со своим названием данный тематический номер журнала «Логос» представляет новейшие работы современных российских феномено-^ логов, которые, как сказано во ^ вступительной статье, в последние годы по праву могут рассматриваться не только как одиночные мыслители, но и как представители различных школ в рамках отечест-ЕВ венной феноменологии. К этим школам в первую очередь относят—™ ся две московские группы, ассо-
циирующиеся с именами В.И. Молчанова и Н.В. Мотроши-ловой, а также санкт-петербургская группа А.Г. Чернякова. Следует, однако, заметить, что из этих трех мыслителей журнал содержит статью лишь одного из них -В.И. Молчанова.
Номер предлагает весьма репрезентативную выборку работ более молодых феноменологов из разных регионов нашей страны: Москвы, Санкт-Петербурга, Томска, Ханты-Мансийска и других городов. Основные направления статей - это традиционные методологические и историко-философские исследования наследия Э. Гуссерля и М. Хайдеггера, компаративистские исследования феноменологии в контексте герменевтики, аналитической философии, социологии идей, а также некоторые более специальные исследования в области генетической феноменологии, феноменологической психологии, региональной онтологии.
Помимо уже упомянутого В.И. Молчанова среди авторов но-
мера такие специалисты, как С.А. Коначева, В.А. Куренной, Д.Н. Разеев, А.Б. Паткуль, Н.А. Ар-теменко, А.Э. Савин, Е.В. Борисов. Номер также содержит статью ушедшего от нас в 2008 г. В.В. Ка-линиченко, а также некролог на А.Г. Чернякова, который покинул нас в 2010 г.
В связи с именем А.Г. Черняко-ва уместно упомянуть появившуюся в 2010 г. на сайте Высшей религиозно-философской школы интернет-страницу (http://srph.1gb.ru/text/) с подборкой электронных версий многих из его работ, в том числе и написанных в последние годы. Так, наряду с его известной монографией «Онтология времени» здесь можно найти, например, расшифровку его выступления «Об утрате очевидности» (2009), посвященного вопросам методологии философии Хайдеггера, а также целый ряд других статей.
Борисов Е.В., Ладов В.А., Суровцев В.А. Язык, сознание, мир. Очерки компаративного анализа феноменологии и аналитической философии. Вильнюс, 2010. 156 с. Книга представляет собой характерное для ряда томских философов исследование сходств и различий между феноменологическим и аналитическим стилями философствования. В предисловии авторы предупреждают, что вопрос о строгом разделении двух упомянутых философских традиций на деле оказывается вовсе не однозначным, ибо провести строгое разделение возможно лишь по институциональному критерию. Как мыслители классики феноменологии и аналитической философии порой оказываются гораздо
ближе друг к другу, чем к некоторым из своих якобы коллег по философской традиции. Поэтому методология исследования в данной книге заключается в анализе отдельных составляющих двух философских традиций, которые представляются авторам наиболее важными и интересными. Книга состоит из трех разделов. В первом из них исследуются такие свойственные для двух традиций особенности, как опора на логический ригоризм рассуждений в аналитической философии и ранней феноменологии, фактор понятия значения (семантическая проблематика) в обеих традициях, обращение к анализу языка. Во втором разделе обсуждается тема интенционально-сти как предмет исследования феноменологии и аналитической философии. Наконец, третий раздел, занимающий половину всей книги, посвящен прагматическому повороту в двух традициях. Здесь авторы обсуждают весьма широкий спектр тем, так или иначе относящихся к прагматическим мотивам в работах таких мыслителей, как Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, Г. Райл, Л. Витгенштейн, Д. Дэвидсон.
СафроновП.А. Горизонты феноменологии: предмет, экзистенция, данность. М., 2009. 104 с.
В книге разрабатываются проблемы фундаментальной онтологии, связанные с выяснением прикладного значения понятия феномена. Используется аппарат транс-цендентально-феноменологическо й теории предмета Э. Гуссерля и исследуются проблемные точки ее столкновения с философией раннего М. Хайдеггера. Книга состоит из трех глав. В первых двух представлена концептуальная реконструк-
X
2 2 а о
ция проблемного поля исследования: позиций Гуссерля и Хайдегге-ра в проекции на проблематику феномена. Последняя глава представляет результаты самостоятельных исследований автора в области применения учения о феномене как методологического инструмента для культурологии, литературоведения и некоторых других социально-гуманитарных дисциплин.
Смирнова Н.М. Социальная феноменология в изучении современного общества. М., 2009.
400 с. Целью книги является попытка представить социальную феноменологию, восходящую к работам А. Шюца, не просто как одно из направлений в теоретическом исследовании общества, а как своеобразный стиль научного гуманитарного исследования, особым образом отображающий специфику гуманитарного познания. Автор анализирует социальную феноменологию как нечто среднее между поздней феноменологией Э. Гуссерля, ассоциирующейся с понятием жизненного мира, и идеей понимающей социологии М. Вебера. Именно в этой методологической матрице автор исследует появле-
ние смыслов, конституируемых социальным субъектом.
Гуссерль Э. Логические исследования. Т. I. Пролегомены к чистой логике. М., 2011. Публикация представляет собой новую редакцию перевода Э.А. Берн-штейн (впервые опубликованного в 1909 г.), проведенную Р.А. Громовым, который также является автором послесловия к изданию. В книгу также входит вводная статья В.А. Куренного «"Пролегомены к чистой логике" Э. Гуссерля и спор о психологизме».
Гуссерль Э. Логические исследования. Т. II. Ч. 1. Исследования по феноменологии и теории познания. М., 2011. Перевод второго тома сделан В.И. Молчановым. Книга содержит его статью «Аналитическая феноменология в "Логических исследованиях" Э. Гуссерля». Здесь же хочется упомянуть и появившиеся не так уж недавно лекции Гуссерля по феноменологии в переводе Н.А. Ар-теменко (Гуссерль Э. Идея феноменологии. Пять лекций. СПб., 2008).
Я
2 2 а о
э
Им
ьмяти Георгия Ивановича Рузавина (04.05.1922 - 25.01.2012)
Ушел из жизни известный отечественный философ Георгий Иванович Рузавин - специалист по логике и методологии науки, философским проблемам математики, экономических и социальных наук, доктор философских наук, профессор, участник Великой Отечественной войны, один из старейших сотрудников Института философии РАН, активный автор нашего журнала. Он окончил физико-математический факультет Мордовского педагогического института (1951) и аспирантуру Института философии АН СССР (1955), долгое время был ведущим научным сотрудником нашего института. За это время им подготовлен ряд фундаментальных исследований по логико-методологическим проблемам науки. С середины 1990-х гг. перешел на преподавательскую работу в Московский государственный социальный университет, но связей с институтом не терял.
Диапазон научных интересов Георгия Ивановича был необычайно широк, причем он обладал удивительной способностью чутко ощущать смену интересов философского сообщества и быстро откликался на эту смену. Свою научную деятельность он начал с анализа
природы математического знания и обоснования математики. Как раз в начале 1960-х гг. эти вопросы активно обсуждались математиками и логиками. Ему удалось показать, что программы обоснования математики, выдвинутые формалистами, интуиционистами и конструктивистами, не исключают, а дополняют друг друга. Когда заговорили об особой логике квантовой механики, он обратился к исследованию проблем вероятностной (индуктивной) логики. В конце 1960 - начале 1970-х гг. широкий интерес вызвали идеи К. ПоппераиТ. Куна. Обратившись к философии науки, Георгий Иванович представил научную теорию как целостную концептуальную систему, способную к изме-
О §
а
к «
я
1
ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ИВАНОВИЧА РУЗАВИНА
нению и развитию. Когда стали приобретать популярность идеи синергетики, Рузавин предложил модель самоорганизации рыночной экономики и ее перехода от одного динамического состояния к другому. В последние годы жизни Георгий Иванович большое внимание уделял теории аргументации, которую он обогатил анализом недедуктивных способов рассуждения - абдукции, аналогии, индукции и статистики. Он опубликовал целый ряд учебников для высшей школы по разным разделам философии, логике и экономике.
Георгий Иванович был уравновешенным, спокойным человеком, не любил привлекать к себе внимание, предпочитал слушать, а не говорить. Тем не менее он всегда был готов высказать компетентное мнение, в его словах и книгах просвечивала громадная эрудиция и крепкий здравый смысл. К нему можно было обратиться за советом практически по любому философскому вопросу и всегда получить ясный ответ, рекомендацию, ссылку. К его глубоким работам еще долго будут обращаться как молодые философы, так и специалисты.
Г.И. Рузавин был очень мужественный человек. Уже тяжело больной, он вплоть до самых последних дней оставался работающим ученым. Он совсем немного не дожил до своего 90-летнего юбилея.
Светлая ему память!
Редколлегия
О §
а
к а
я
