CC BY
31
РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО
А.С.Кустарев
ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЕ ВЕБЕРА И РОССИЙСКАЯ ФАКТУРА
Кустарев Александр Сергеевич -
ведущий научный сотрудник Института
русской истории РГГУ.
Еще не так давно обществоведение базировалось почти исключительно на западной фактуре. Но за последние 30-40 лет кругозор обществоведения колоссально расширился. И неслучайно это сопровождалось ростом интереса к теоретическим идеям, инструментарию и тематике обществоведения Макса Вебера. Он первым трактовал «Запад» как уникальное и вместе с тем всемирно-истори-ческое явление. Он заложил основы для сопоставления западной и других зон социогенеза и культурогенеза. Он предложил новый вариант соотнесения «общего» и «единичного» и по-иному ориентировал поиски «общего» в истории обществ. Наконец, одним из первых «не-славистов» в Европе он внимательно отнесся к российской фактуре.
Российская историческая фактура подлежит интерпретации в духе обществоведения Вебера. Она также может и должна быть использована для проверки, уточнения или критики концепций и представлений Вебера - общих и частных. В рамках универсального, сравнительного и исторического веберовского обществоведения появляется возможность для выхода российского общественного сознания из изоляции.
Обсуждение российского опыта в духе Вебера может вдохновляться его методологией, его философией истории и общества1, его общей социологией, его тематикой и «ситуативными» этюдами, среди которых и большие очерки о русской революции 1905 г.
В плане методологии речь идет, во-первых, о его версии неокантианского обществоведения, а более конкретно - об «идеальных типах» и вообще о технике идиографической компаративистики, а также о его версии каузального анализа2; во-вторых, о его версии комбинирования социологии и истории3 и, в-третьих, о его эмпиризме.
В плане философии истории речь идет о его понимании истории как совмещения двух фактур: 1) магистральной общественной эволюции или всемирной истории как движения в сторону все большей формальной рациональности; 2) че-
Kt _____ _ _ VBUIEll DUDCUtnnt DCDErn
РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОМ МЫСЛИ ПРОШЛОГО И российская фактура
редования (циклического или кумулятивного) флуктуаций разной длительности под влиянием харизматического начала и нововведений в сфере «ценностей».
В плане общей социологии речь идет о представлении об обществе и его институтах как суммарном объективированном результате множества индивидуальных действий (творческих и рутинных; целерациональных и ценностнорациональных), субъективно мотивированных взаимными ожиданиями участников взаимодействия в рамках разных «структур ожидания» (Erwartungsstrukturen). Веберовское понимание «социального действия» резко расширило фактурную базу социологического исследования. По меткому наблюдению Т.Г.Ригби, социология власти в рамках позитивистского обществоведения попросту оставалась в зародыше, потому что никто не мог себе как следует представить содержательный объем этой сферы.
В тематическом плане идеи и концепции Вебера проецируются на ряд аспектов истории российского общества: 1) идеи и «идеальные интересы» в ходе русской истории; 2) развитие капитализма в России; 3) легитимность Советской системы; 4) роль харизмы в Советской системе; 5) рутинизация харизмы в российской истории; 6) аппарат управления при Старом режиме и Советской власти; 7) конституционный процесс в России, русская революция и социализм в России.
1. Идеи - «идеальные интересы»
Хотя теперь уже окончательно согласовано, что Вебера нельзя считать «идеалистом» par excellence (в пику марксизму), все-таки очевидно, что с Вебера начинается обсуждение «идей» - «установок» («этики»), «умонастроений», «душевных наклонностей», а также проектировочных идей - как бестелесных, но «реальных» факторов, адекватных практикам разной длительности, инициирующих перемены в практиках и поддерживающих длительно существующие общественные структуры. Иными словами, обсуждение того, что происходит, когда идеи «овладевают массами» и становятся, так сказать, «материальной силой».
Размышляя о влиянии идей на общественные практики («надстройки» на «базис» - в стандартной марксистской формулировке), Вебер сосредоточился на влиянии религиозных систем на хозяйственную практику индивида. Вебер выбрал эту фактуру, потому что его прежде всего волновала проблема происхождения капитализма, а капитализм возник в обществе, погруженном в религиозное сознание. К тому же его зарождение по времени совпало с интенсивной религиозной экзальтацией определенных общественных групп и последовавшим за этим преодолением религиозного сознания. Персонаж Вебера преследует свои «идеальные интересы», вдохновляясь идеями, артикулированными в форме концепции «личного спасения».
Вебер почти оставляет без внимания влияние типа религиозности на другие продукты умственной деятельности, в особенности общественные проекты, и, соответственно, влияние проектов на практику. Отчасти такое усложнение шло бы вразрез с его ориентацией на обнаружение «частных зависимостей» («Wahlverwandtschaften»). Кроме того, он думал (и мы продолжаем думать), что капитализм (любой разновидности) возник не в результате какого бы то ни было проекта, пусть даже извращенного до неузнаваемости по ходу его осуществления.
Но в XX в., т.е. в эпоху позднего модерна, соотношение между религиозным сознанием и проектировочным сознанием меняется, и, может быть, это больше всего характерно для России. Кризис религиозного сознания в России и обострение озабоченности личным «спасением» совпали с разработкой «большого» общественного проекта, подлежащего коллективному осуществлению, и этот проект в свою очередь оказался «бестелесным фактором», сильно повлиявшим на общественные практики в дальнейшем.
Сохраняя верность исследовательской схеме Вебера, следовало бы поставить на место «капитализма» русский «коммунизм» и искать его корни в особенностях православной религиозности и церковности. Разумеется, искать не значит обязательно найти, и в этом случае связь лишь предполагается. Многие интуитивно склоняются к тому, что «избирательная связь» в этом случае была весьма жесткой. Это интуитивное представление подлежит основательной проверке.
В более общем плане важна реконструкция сознания и ценностных ориентаций разных социальных групп российского общества с тем, чтобы определить их влияние на воспроизводство (консервацию) или трансформацию российского общества.
Небезынтересно использование веберовского наследия для изучения роли идеологий и проектов в трансформации (модернизации) русского общества в сравнении с трансформацией (модернизацией) других обществ. Эта особенность русской истории отмечалась неоднократно (начиная с Чаадаева). Сама Советская система во всяком случае презентировала себя как «большой проект». На многих наблюдателей она производила впечатление «эксперимента», опыта «социальной инженерии». Попытки осмыслить это впечатление привели, в частности, к типологическому противопоставлению советского общества как «искусственного» западному обществу как «естественному». Дальнейшая концептуализация этой «эмпирии» породила представления об особом типе общественного устройства - «идеократии». Так называют советское общество (политический режим) М.Малия, А.Безансон. Некоторые российские авторы подводят задним числом под этот определитель развернутый дискурс. Эти представления отразились в фольклорной формуле «утопия у власти»4.
с* _ _ __ иЫЦЕИ ВиОЕДЕПИЕ ВСОЕКЯ
РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО и российская фактура
Сам Вебер, начиная обсуждать российский политический процесс в 1905 г., обращает внимание на отсутствие у России соответствующей ему содержательной традиции и тем самым приглашает нас к осознанию того, что дальнейшая российская история будет неизбежно зависеть от проектного начала, в частности от конституции, которую он в дальнейшем и обсуждает. Вебер не был свидетелем развернутого советского опыта. Особенности советского опыта в сравнении, с одной стороны, с западным опытом трансформации до начала XX в. и, с другой стороны, восточным опытом застоя, выглядят одним образом, а в сравнении с трансформациями западных и восточных обществ в XX в. и в начале XXI в. - иначе. Вопрос о том, насколько уникально советское общество в смысле его «проектности» и в чем именно эта уникальность состоит, остается открытым. Как последний эпизод в трансформации Запада, советский опыт выглядит уникально. Как первый эпизод в новой эре всемирной истории -типично.
Еще одна исследовательская возможность содержится в концептуализации соотношения между идеями и интересами. Сам Вебер настаивал, что практику определяют не сами идеи, а идеальные интересы, т.е. заинтересованность индивида в следовании каким-то идеям. Независимо от того, получает индивид или не получает от этого материальную выгоду, он имеет выгоду «моральную» или «психологическую», а еще точнее - эмоциональное удовлетворение. В таком понимании идеальные интересы есть в сущности материальные, как справедливо указывает А.Неусыхин5.
Но между идеями и материальными интересами есть и другого рода зависимость. Идеологии, проекты, партийные программы, идентификационные стратегии - это ресурсы, и те кто ими манипулирует, преследуют материальные интересы. В случае, если манипуляторы идейными ресурсами одновременно интернализируют их как личное кредо, их материальные интересы превращаются в идеальные. Можно думать, что именно в этом втором смысле понятие «идеальные интересы» особенно релевантно в контексте новейшей истории России. В особенности потому, что в России мощным агентом трансформации выступил слой, связавший свои материальные интересы с осуществлением общественного проекта.
2. Развитие капитализма в России
После того как Вебер утвердил хозяйственную этику в качестве темы исследования и показал, насколько различными могут быть мотивы экономической практики, любую культуру правомерно рассматривать в этом аспекте. Сам Вебер оставил обширные комментарии к хозяйственной этике западного христианства, иудаизма, конфуцианства, индуизма, даосизма, но сделал лишь не-
сколько беглых замечаний по поводу мусульманства и православия. Естественно было бы ожидать, чтобы кто-то этим занялся. В российском обществоведении это большая и противоестественная лакуна6.
Различия между западным и восточным христианством, вероятно, преувеличены, особенно самими православными церковными авторитетами, а также крайними русскими русофилами и русофобами. Помимо этого не вполне ясно, насколько глубоко русское общество и в особенности низы были христианизированы, и даже перешли ли они вообще от магического сознания к религиозному. Но какова бы ни была специфика православия (официального и народнопрактического) в сравнении с ранним или церковно-зрелым (средневековым) католическим христианством, Россия, безусловно, не испытала ничего похожего (ни по масштабам, ни по содержанию) на протестантскую реформацию (и контрреформацию).
Что означает этот факт и каковы его последствия? Как подчеркивает Ю.Н.Давыдов, «...мы вступили в ситуацию радикальной обезбоженности мира, не пережив своей религиозной реформации, сопровождавшейся растянувшейся на века буржуазно-протестантской рационализацией Запада»7. Высказав сожаления по этому поводу, Давыдов далее объясняет данным обстоятельством «не-современность» «плохого», «аморального», «дикого» русского капитализма, возникшего после 70-летней советской паузы8.
Формула «Россия минус протестантская этика» может обсуждаться и по-иному. В ретроспективе совсем не потерял актуальности вопрос, почему в свое время не преуспели потенциальные агенты частно-предпринимательского капитализма в старой России. В качестве таковых можно рассматривать протестантов, отколовшихся от православия под влиянием миссионеров (баптисты, штун-да), протестантов-иммигрантов (немцев), евреев, старообрядцев9, исконно русские секты10; в социальном плане купечество, а со второй половины XIX в. «инженерство». Потому ли, что они были не кальвинисты, как вроде бы следует из тезиса Вебера (лютеран и баптистов он к «агентуре капитализма» не причисляет)? Или потому что их активность была подавлена прочими обстоятельствами российской жизни, прежде всего общественным расколом и социальными противоречиями? Но, согласно самому Веберу, дальнейшее распространение модерн-капитализма вовсе не требует той же самой духовной атмосферы, что в момент его зарождения. Иными словами, модернизация не-западного мира с XIX в. уже не нуждалась в агентах типа веберовских кальвинистов, даже если мы считаем «капитализм» и «модернизацию» синонимами, что необязательно.
Что же можно сказать об условиях модернизации, не связанных напрямую с типом религиозности в российском мире? Были они благоприятны или неблагоприятны для технических и организационно-хозяйственных нововведений, имманентных капитализму модерна? Более конкретно, например: можно ли счи-
тать, что патримониальное государство абсолютно неспособно к модернизации? Как выразился бы сам Вебер, тут возможна интересная казуистика11 на основе уже накопившейся в XX в. эмпирии, а также, что особенно важно для нас, на основе российской исторической фактуры.
О перспективах развития капиталистического уклада в России велись горячие споры (как прогностического, так и оценочно-политического характера) в самой России в начале XX в. Мог ли этот уклад тогда выиграть конкуренцию с другими укладами в условиях старого режима, из-за революции навсегда останется неизвестным. А большевистская трансформация России в этом плане становится двусмысленной и может быть интерпретирована по-разному: не только как альтернатива капиталистической модернизации, но и как ее вариант.
Так или иначе, Россия стала одним из главных и ранних реципиентов, или как выражался Вебер, «импортеров» капитализма. Причем капитализма, как подчеркивал и сам Вебер, в одной из его поздних зрелых форм: корпоративной олигополии. Нужна ли была для его дальнейшей экспансии революция - открытый вопрос. Случилось, однако, так, что этот вариант капитализма и был доведен до логического конца после революции. И не только как естественный шаг, завершающий формирование государственно-монополистического капитализма. Как писал сам Вебер, «...повсюду в мире социалистически ориентированные рабочие, придя к власти ...оказываются сознательными проводниками капиталистического развития»12. Мобилизуя для этого захваченную (и достроенную) их руководителями государственную машину, мог бы добавить Вебер.
Действительно, похоже на то, что во всемирно-историческом потоке российский государственный коммуно-социализм оказался местно-историческим отражением западного капитализма. Это чувствовали уже леворадикальные критики советской системы, считавшие ее вариантом государственного капитализма. Сильные намеки на возможность такого толкования есть у Валлерстайна. Более оригинальную и глубокую трактовку этой аналогии дает А.Фурсов13.
Варьируя эту аналогию, можно считать, что ситуативным аналогом кальвинизма в российском историческом опыте оказался большевизм. Если кальвинизм был агентом капитализма на Западе, то большевизм - в России. Большевизм роднит с кальвинизмом многое - превращение производства (Erwerb) в смысл жизни, культ профессионального долга и дисциплины, потребительское самоограничение. И ранний советский индивид как участник производства и «агент идеи» весьма похож на веберовского кальвиниста-предпринимателя14. Всё это бросается в глаза и дает достаточные первоначальные основания для компаративистских гипотез.
Таким образом, историческим аналогом западного «современного капитализма» в России как будто бы оказывается «социализм пятилеток», хотя он же воспринимается и как аналог «первоначального накопления» на Западе. Если
это так, то «новый русский капитализм» 90-х ни в коем случае нельзя считать первоначальным накоплением, на что справедливо обращает внимание Ю.Н.Да-выдов15. Зато «новый капитализм» в России вполне аналогичен «новому капитализму» на Западе (да и совпадает с ним по времени), чего Давыдов не замечает.
Чтобы продуктивно оперировать тезисом Вебера применительно к российскому и советскому опыту, нужно иметь в виду по крайней мере две вещи. Во-первых, нужно понимать соотношение между веберовским идеально-типичес-ким «современным капитализмом» и реальной капиталистической фирмой, предпринимателем во всем их синхроническом и диахроническом многообразии, а также «историческим капитализмом» как совокупностью предприятий (фирм) разного рода в разные времена, в разных культурных зонах, а в новейшее время - и в условиях разной государственности. Не оснащенный адекватной оптикой глаз не увидит веберовского идеального капитализма даже в классическом западном капитализме.
Во-вторых, «Протестантская этика» Вебера как эмпирический этюд каузально связывает специфическую версию христианства (христианской сотерио-логии) с единичным эпизодом общественной трансформации и только с ним. По словам Дж. Поджи, тезис Вебера относится «к единственному, особому и (относительно) второстепенному аспекту очень широкой исторической проблемы»16. Впрочем, это подчеркивал и сам Вебер, а в России Неусыхин уже полвека назад, хотя и Вебер, и Неусыхин не считали этот аспект таким уж второстепенным.
Нужно принять во внимание критику тезиса Вебера. Даже со всеми его собственными оговорками этот тезис сам по себе сегодня недостаточен. Даже те, кто критиковал Вебера предвзято и поверхностно, обращали внимание на некоторые стороны действительности, не вполне с ним согласующиеся, а то и оставляющие открытым вопрос о его релевантности. Правда, тезис Вебера не опрокинут историей. Но это не значит, что он может быть применен просто и прямолинейно. В результате ста лет дискуссий он сильно модифицировался и содержательно обогатился. Целый ряд исследователей, сохраняющих верность веберианской традиции (от Тоуни до Поджи и Коллинза), обнаружили в тезисе Вебера разные оттенки и усилили их.
3. Легитимность советской системы
Политсоциология Вебера17 построена вокруг типологии господства (Herrschaft) в организациях и союзах (Verbände): традиционное, харизматическое и легальное - три типа легитимного господства. Господство легитимно, если господствующие и подчиняющиеся согласны с тем, что первые имеют право
отдавать распоряжения, издавать законы и применять силу в отношении тех, кто отказывается подчиняться. Три типа легитимного господства предусматривают три (мыслимых) основания для этого согласия. В современной формулировке Д.Битэма18 это выглядит так: власть легитимна, если а) она подчиняется установленным правилам; б) правила принимают во внимание убеждения (beliefs) обеих сторон; в) есть свидетельства того, что подвластные согласны подчиняться данному порядку.
Легитимность власти не то же самое, что гарантия подчинения. Легитимность - одна из гарантий подчинения. Подчинение может быть привычным или мотивировано рациональными соображениями (включая страх наказания). Такой порядок (господство) Вебер считал нестабильным. Теоретически он эфемерен, хотя на практике может существовать долго.
Схема Вебера имплицитно предполагает также, что помимо легитимного порядка существует нелегитимный. Но эта пара понятий у Вебера имеет не правовой смысл, а социологический. Вебер сделал старое правовое понятие легитимности понятием эмпирически ориентированного обществоведения.
Проблема «легитимности / нелегитимности» власти вообще возникает в эпоху глубоких перемен и революций. Неслучайно она (как напоминает Луман) была остро осознана к середине XIX в. на фоне смещения правового сознания от естественного права к позитивному, и быстро стало ясно, что в рамках права той эпохи она не решается19. Легитимность порядка - факт не правовой, а экзистенциальный. Социология власти Вебера возникла из осознания этого обстоятельства. Ни традиция, ни харизма, ни закон сами по себе не делают господство легитимным. Оно легитимно, только если эти основания признаются достаточными для распределения ролей в коллизии господства. Легитимность господства в социологическом смысле предполагает «веру» в авторитет традиции, харизмы или закона. И не просто в авторитет данной традиции, данной харизмы и данного закона, но в авторитет воплощающей их власти. В специфической терминологии Вебера в основе легитимности господства (порядка) лежит ценностнорациональная ориентация участников.
Субстанция легитимности трудно уловима. Легитимность скорее факт сознания и чувственной жизни. Как факт сознания она отслеживается в литературе и искусстве, но, за исключением прямой пропаганды и контрпропаганды, ее обнаружение требует расшифровки текстов. Как факт эмоциональной жизни проблема легитимности, по острому наблюдению Р. Коллинза, актуальна только в экстраординарных ситуациях, требующих коллективных насильственных действий. Грубо говоря, взвод должен интенсивно верить в легитимность власти своего взводного. Или индейское племя, вступившее на тропу войны, - в легитимность вождя. Или нация в условиях опасности и национального подъема - в свое руководство. Как заметил Коллинз, сам Вебер полагал, что в обстановке
повседневности преобладает скорее анархия20. Согласуется с этим и наблюдение Ф.-Т. Бадера21. В повседневной деятельности озабоченность легитимностью незначительна, подчеркивает Бадер, тоже ссылаясь на Вебера.
Не очень понятно поэтому, как следует судить о легитимности порядка: по мере конституционности действий власти, по степени стабильности порядка, по содержанию нарратива или по опросам общественного мнения. Создает трудности также и не вполне однозначная терминология Вебера. Наряду с понятием Legitimität он использет понятия Glaube (вера) и Geltung (одобрение). Соотношения между ними не очень ясны. По этому поводу существует разветвленная дискуссия, которой не видно конца, потому что в разных контекстах эти понятия все равно будут использоваться с разными оттенками. «Вера» может означать веру в легитимность, в одно из оснований легитимности или в легитимность того или иного действия. Geltung: может означать установочное отношение к порядку или готовность власти придерживаться установленных правил; оно может пониматься как синоним «легитимности» или в более строгом юридическом смысле.
Помимо этого небесспорен сам статус понятия «легитимное господство». Иногда оно объявляется парадоксальным и некорректным: дескать, легитимность порядка исключает господство, а всякое господство нелегитимно по определению. В связи с этим возникает вопрос о соотношении «порядка» и «господства». Вся концепция Вебера построена как будто бы на представлении, что это синонимы - порядка без господства не бывает. Анархисты и ортодоксальные коммунисты никогда с ним не согласятся. Не согласятся с этим и религиозные фундаменталисты. Но не только в этом дело. Совершенствование демократии, постепенное продвижение общества к легальному типу господства и вообще неуклонная формализация-рационализация, предусмотренная самим Вебером, вообще говоря, могут рассматриваться как процессы, ведущие к установлению порядка без господства. В этой связи возникает вопрос о парадоксальности легального типа господства у Вебера и о соотношении понятий «легальность» и «легитимность». Да и нормативная трактовка «порядка» теперь не так очевидна как раньше.
Если верить Веберу и считать, что единственная гарантия стабильности это легитимность, то любая агентура господства должна иметь некоторую стратегию для обеспечения легитимности порядка или, иначе, легитимизации своей власти. Эта стратегия предполагает представление самой власти об основаниях легитимности своей роли. Помимо этого агент господства создает мифологию своей легитимности, либо совпадающую, либо не совпадающую с тем, во что он сам верит. Эта мифология в свою очередь может соответствовать настроениям подвластных, т.е. не входить в противоречие с их представлениями об основаниях легитимности власти. Но она может быть ориентирована на «перевоспитание» подчиненных в том направлении, которое агент господства почему-либо
считает уместным. На укрепление легитимности могут быть направлены и другие действия агента господства - кумулятивные и разовые. Как релевантные в контексте легитимности господства они могут обнаруживать либо верность традиции, либо мудрость и силу (подтверждать харизму), либо правовую скрупулезность самой власти. В контексте легитимности релевантны как функциональная, так и демонстративная сторона действий.
Проблема «легитимности / нелегитимности» советской власти была и остается популярной темой в литературе. На Западе есть авторы, считающие ее легитимной; Штефан Бройер, например, заявляет об этом категорически. Длительность ее существования и ее стабильность кажутся ему достаточным для этого основанием. Полагаю, что этого основания недостаточно, и вряд ли вообще советская система может характеризоваться однозначно как «легитимная» или «нелегитимная». Несомненно, однако, что она была озабочена своей легитимностью, может быть, даже больше, чем любая другая власть. И у нее была стратегия укрепления своей легитимности. В чем она состояла? И насколько потребность в утверждении легитимности повлияла на экономическую, социальную и внешнюю политику системы?
Для обсуждения проблемы легитимности и легитимизации Советской системы следует иметь в виду, что первоначальная веберовская троичная типология оснований легитимности неоднократно развивалась, корректировалась и дополнялась. В обзоре разных вариаций схемы Вебера и альтернатив ей названы, например, восемь главных источников легитимации: 1) конвенция; 2) контракт; 3) универсальные принципы или моральные установления; 4) сакраль-ность (харизма); (5) экспертиза; 6) народное одобрение (мандат); 7) личные обязательства (патернализм); 8) личные свойства22.
4. Роль харизмы в советской системе
Коль скоро советская власть возникла в ходе революции, соблазнительно считать происхождение советской власти харизматическим. Тем более что харизматическое господство может толковаться как переходное состояние от нелегитимности к легитимности или как первый шаг выхода из хаоса (природного состояния Гоббса). Однако в чем именно состоял харизматический элемент русской революции, неясно. Наличие харизматических свойств у политических вождей революции оспаривается. Сам Вебер подчеркивал тесную связь хариз-матики с революцией. Но именно в связи с русской революцией он же говорил, что «современная революция» нуждается не столько в «настоящих вождях», сколько в «организации». Так же думал и Ленин, создавший такую организацию - «авангардную партию». Была ли она харизматической группой -открытый вопрос.
:=!Г РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО
Попытки нащупать харизму в русской революции могут идти в разных направлениях, включая ревизию собственных представлений Вебера. Уже у него самого «харизма» стала лишь общим обозначением разветвленной тематики. А в дальнейшем эта тематика еще более расширилась за счет разнообразных атрибутирований харизмы и описания многочисленных частных случаев. Ш.Айзен-штадт намечает ряд направлений, по которым можно развивать основополагающие соображения Вебера о харизме. Во-первых, речь идет о «неуничтожимой притягательности (continuos appeal) харизмы в ситуациях, кажущихся упорядоченными и рутинными». Во-вторых, о явлении харизмы на микросоциологичес-ком уровне23. Оба этих указания в высшей степени релевантны для всей советской истории (вплоть до начала брежневского застоя ) со всеми ее комиссарами, красными директорами, военными командирами, героями труда и пр. Адепты интерпретации советской системы как восточной (или тоталитарной) деспотии во главе с главным деспотом Сталиным любят упоминать «маленьких Сталиных на местах» как мандатариев главного деспота. Подход Вебера-Айзенштадта позволяет все это интерпретировать иначе. Вполне в духе этого подхода Т.Г.Ригби обнаруживает «лично-харизматический» элемент на разных позициях советской общественно-организационной структуры24.
Существенный вклад в развитие этой темы внес Ш.Бройер, предпочитающий для интерпретации русской революции понятия «обезличенная харизма» («харизма идеи») и «харизма разума»25.
5. Рутинизация харизмы в советской истории
Понятие «рутинизации харизмы», может быть, самое важное в политсоци-ологии и в исторической социологии Вебера. Ибо именно в ходе этого процесса складывается реальная и неповторимая комбинация разных элементов легитимности и типов господства, возникают способы (аппараты) управления и их комбинации, формируются агенты политической сферы с их специфическими интересами.
Первое впечатление таково, что и русская монархия, и советская система испытывали серьезные затруднения с процессом рутинизации харизмы. Образно говоря, они никак не могли «достроиться», «отстояться», «устояться». Рутинизация харизмы в обоих случаях переживала срывы, и ее приходилось начинать заново. И Старый порядок, и Советская система, кажется, сохраняли «живой» харизматический элемент весьма долго, может быть, вплоть до самого своего конца. Более того, такое впечатление, что им приходилось реанимировать этот элемент, когда уже они, что называется, висели в воздухе. Заметны реликты и рецидивы элемента «личной харизмы», а также конструирование харизмы «задним числом» в советской истории. В то же время очевидно, что эгалитаризм
советского общества был глубоко враждебен харизме. Этой амбивалентностью определяются особенности бытования харизмы в СССР.
Далее, «рутинизация харизмы и харизматических свойств идет очень по-разному в разных институциональных сферах... разным институциональным сферам адекватны разные харизматические свойства»26. Иначе говоря, разные сферы предъявляют спрос на разного рода харизму: пророк или мистагога (символико-эмоциональная сфера), вождь (политическая) и новатор (экономическая). Между ними должен быть модус сосуществования. Был ли этот модус в советской системе?
Функционирование системы предусматривало «монополию на харизму» на высшем политическом уровне, и если, как полагает Ригти, все же порождать свои харизматические фигуры, то между ними возникали конфликтные ситуации. Как между разными сегментами макро-уровня, так и между макро-уровнем и микро-уровнем. Кроме того, практиковалась «засылка» харизматиков из одной сферы в другую, что сопровождалось дисфункцией. В этом отношении особенно показательны фигуры «комиссаров» и «политически зрелых», но профессионально некомпетентных военачальников, или таких «героев науки» как Лысенко.
В ходе рутинизации харизматический тип господства превращался в традиционный и легальный. К.Джовитт, определив советскую систему как «амальгаму харизмы, модерна и традиции», затем уточняет: сложилась «новая форма харизматической изначально политической, социальной и экономической организации, претерпевающей рутинизацию в направлении неотрадиционализма...»27. Ш.Бройер предпочитает считать, что она эволюционировала в сторону легального типа господства; он пользуется понятием «рациональный» и говорит о рационализации советской системы28.
6. Аппарат управления при старом режиме и советской власти
В схеме Вебера разным идеальным типам легитимного господства (Herrschaft) соответствуют разные идеальные типы аппарата управления (Verwaltung). Долговременно существующий аппарат управления оформляется в ходе превращения «товарищей», или «дружины», или «приспешников» (Gefolgschaft) вождя в патримониальный (сословный) или бюрократический аппарат («штаб управления» - Verwaltungsstab).
Существующие интерпретации российской монархии крайне разнообразны. Сам Вебер считал российское государство патримониальным до Петра Великого и длительное время после него. В «Хозяйстве и обществе» есть короткий фрагмент, где Вебер характеризует Россию после Петра как систему, близкую к
китайской: индивид получал социальный ранг только по занятии служебной позиции в патримониально-бюрократической системе. Эта беглая характеристика явно недостаточна сама по себе и, кроме того, вовсе необязательно принимать ее на веру, но она может служить, наряду с общей схемой Вебера, отправной точкой для дискуссии. Есть и другие.
С коррективами в духе Вебера можно было бы пересмотреть критическую интерпретацию российской власти как «деспотизма» и ее апологетическую са-моинтерпретацию как «народной власти» (так обозначали себя и советская система и старый режим). Было бы нелишне вернуться к вопросу о том, насколько силен был в российском обществе «феодальный» («сословный») элемент, противопоставляемый у Вебера «патримониальному». Тем более к вопросу о том, как комбинировались патримониальный и бюрократический элемент в старом режиме. Старый режим в России определенно не был однороден на протяжении всей своей истории - от Киевской Руси через поздних Рюриковичей российского Средневековья и ранних Романовых до Петра, а затем через династический сумбур XVIII в. и от Павла до последнего царя. Можно полагать, что схема Вебера поможет упорядочить представления об этой сложной реальности.
К советской системе терминология Вебера тоже применялась крайне редко, но тут все-таки уже есть на что сослаться. Существует устойчивая трактовка советского государства как перелицованного самодержавия. Она присутствовала в общественном сознании в самой России и известна как тезис о «преемственности» (continuity). Это представление оказалось удобным для представителей самых разных и даже прямо противоположных политических позиций. Адепты старого порядка отмечают преемственность советской системы и самодержавия со злорадством и как аргумент в пользу самодержавия. Левые коммунисты и анархисты - с гневом как аргумент против термидорианства Сталина. Либералы - с ностальгией по поводу собственного несостоявшегося проекта и «украденной» у них революции. В.Мурвар, явно тяготеющий «налево», сочувственно цитирует октябриста Георгия Каткова, говорившего, что «самодержавие сохранилось несмотря на революцию»29. Считая ранний большевистский режим управления патримониальным, Мурвар даже настаивает, что Ленин обладал не харизматическими свойствами, а «умением патримониального политика». Р.Пайпс, напротив, не считал режим Ленина патримониальным и в оценке советской системы Вебера не вспоминал30. М.Масловский полагает, что понятие «патримониализм» применимо к сталинской системе, но недостаточно для характеристики всего советского общества на протяжении его истории31.
Массивная и сквозная бюрократизация российского и советского общества бросается в глаза и муссировалась всегда. Однако практику советской бюрократии почти никто не соглашается считать формально рациональной. Ее иррацио-
нальность трактуют по-разному: либо как доведенную до абсурда и своей же противоположности формальную рациональность, либо как идеологическое доктринерство. Если это наблюдение справедливо, то требуется дополнительный анализ. Тут возможны несколько вариантов.
М.Масловский считает советский аппарат управления патримониально-бюрократическим и указывает на то, что сам Вебер пользовался этим определением при описании «управленческих структур... действующих в условиях традиционного господства»32. В этом случае появляется возможность объяснить смущающее наблюдателей (не всех, впрочем) присутствие сильного бюрократического элемента в государстве, которое вроде бы лишено правового (легального) элемента, что ожидается «by default» при бюрократическом управлении.
Т. Ригби выделяет в бюрократии две разновидности: бюрократия, обеспечивающая соблюдение правил (rule-applying), и бюрократия, обеспечивающая выполнение определенных задач (task-achieving)33. Бюрократия второго рода сильно напоминает предпринимательский класс, что открывает еще одно поле для исследований и рассуждений.
Радикальнее и дальше всех отходит от Вебера Ю.Давыдов. Он обращается к концепции тоталитаризма, вводит понятие «тоталитарной бюрократии» и предлагает предоставить такому режиму статус четвертого «идеального типа» в схеме Вебера34. Это предложение вызывает недоумение уже потому, что «бюрократия» представляет штаб управления, а три идеальных типа Вебера - типологию легитимности.
Аппараты управления в реальном обществе и государстве, как и типы господства, комбинируются: ассимилируют друг друга, осмотически смешиваются в поведении участников (индивидов и институтов) коллизии господства, структурно сочетаются на разных уровнях и в разных сегментах системы. Они функционально дополняют друг друга, функционально или дисфункционально кон-курируют друг с другом. Если считать легальный тип господства эволюционно высшим, то сохраняющиеся при нем элементы других систем можно считать реликтами. Но если реликты оказываются живучими, то их присутствие в обществе может рассматриваться как системный элемент данного уникального общества. Переходные состояния общества можно трактовать как особые типы. Их временность - не повод для того, чтобы отрицать за ними типологический статус. Все состояния сообществ временны. Второй вариант, кажется, больше в духе Вебера. Тут возможны как разные интерпретации Вебера, так и полемика с ним.
Однако представление о советской системе как комбинации разных идеальных типов правления достаточно тривиально. Менее тривиально представление, что типы правления в советской системе менялись (чередовались) - это как будто следует по умолчанию из размышлений М. Масловского. Поскольку в этих переменах был «авральный» элемент, они беспорядочно смешивались друг
с другом, превратившись в некий «замороженный хаос» ко времени «брежневского застоя» (по Джовитту, данная амальгама была скорее аморфной, чем структурно сочлененной).
Типологические схемы Вебера позволяют наметить еще целый ряд тем в изучении русской монархии и советской системы: отношения между суверенной (геополитической) мощью (Macht) и аппаратом управления (Verwaltung); отношения между сферой политики и сферой управления; конкуренция укладов и их элит за культурную и политическую гегемонию. Важно исследовать и тенденции гомогенизации общества, т.е. превращения его в единую «организацию» или единый «народ», а также кристаллизации сословий и децентрализации управления (феодализация, патримониальная децентрализация, федерализация).
Значимо и собственное представление советской системы о ее бюрократизации. Тон был задан с самого начала работой самого Ленина «Государство и революция». Ранние советские дискуссии о бюрократии очень поучительны и пока не проанализированы заново. Новаторская работа Э.О.Райта36, сопоставлявшая представления Ленина и Вебера о бюрократии и возможностях контролировать ее, к сожалению, не нашла продолжения и последователей.
Все сказанное относится и к новейшим тенденциям в жизни российского общества, т.е. к «истории современности». Но следует иметь в виду, что в постмодерне сам процесс комбинирования элементов разных систем приобретает новое качество. Это комбинирование становится сознательным и экспериментальным. Кроме того, до сих пор метод, тематика и схемы политсоциологии Вебера проецировались в основном на государственные формы. Теперь все больше внимания придется уделять новым типам социальности, возникающим в процессе глобализации и интеграции.
7. Конституционный процесс в России, русская революция и социализм
О последней фазе существования российской монархии, предреволюционной ситуации в России и первых шагах революции 1917 г. Вебер сам написал пространные работы. В центре внимания Вебера перспективы конституции, парламента, гражданских прав и демократии в России после царских манифестов от 6 августа и 17 октября. Центральное понятие, которое он при этом использует, - «мнимый конституционализм» (Scheinkonstitutionalismus) - вынесено в заголовок одной из его работ.
А.Медушевский (1998)37 широко пользуется, ссылаясь на Вебера, понятием «мнимый конституционализм» как типологическим понятием, помещая его между «реальным» и «номинальным» (все атрибуты - Медушевского) конституциона-
РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО и российская фактура
лизмом (образец - советские конституции). То есть это один из вариантов перехода от монархии к разным вариантам современной политической системы - парламентарно-демократической или авторитарной (и тоталитарной). Выбор понятия «мнимый конституционализм» для характеристики российской конституции объясняется автором, в частности, так: «Данное определение имеет то преимущество, что дает не только и не столько правовую интерпретацию политического режима, но и раскрывает реальный механизм власти в нем, который существенно отличался от конституционных монархий Западной Европы»38. Таким образом, Вебер, а вслед за ним Медушевский помещают проблему российской конституционности в контекст социологии права.
Б.Миронов считает, что после манифестов 1905 г. и издания Основных законов в 1906 г. «Россия превратилась в конституционную монархию де-юре» или в «дуалистическую правовую монархию»39. Тем самым он меняет традиционную советскую интерпретацию на противоположную, но смягчает эту противоположность атрибутами «де-юре» и «дуалистическая». Данная трактовка выглядит несколько странно в труде по «социальной истории», так как не выходит за пределы сугубо правовой интерпретации российской конституции, да и то не единственной, существующей в пределах чисто правового подхода. Оценка российской конституции в контексте правоведения не исчерпывает вопроса о характере (легитимного) господства и управления при старом режиме. Можно даже сказать, что она покрывает очень малую часть соответствующей проблематики.
Говоря о релевантности положений Вебера для изучения русских революций, представляется правомерным констатировать, что в ситуации, когда их обсуждение до сих пор крайне политизировано, использование аппарата Вебера могло бы помочь преодолеть избыточную политизацию, ввести анализ в более рациональные рамки. Кроме того, обращение к веберовским текстам оживило бы и сделало более содержательными дебаты об исторической протяженности русской революции, ее фазах и окончательном результате (если он был). В этот контекст вписывается и интерпретация недавней «перестройки, которую можно понимать как продолжение русской революции, как запоздалую контрреволюцию, как новую революцию. Использование идей Вебера поможет либо выбрать одну из этих интерпретаций, либо попросту выйти за их пределы и заново описать русскую революцию в совершенно других категориях и понятиях.
Вебер относился к социалистическому проекту серьезно, но сам не был социалистом. Он опасался, что осуществление социал-демократического, а тем более социал-коммунистического проекта приведет к полному господству бюрократии. Это опасение Вебера и принято считать главным его аргументом против социализма. Однако его сомнения такого рода относились и к позднему капитализму как доминирующему образу жизни общества. Вообще в веберовском контексте бюрократизации граница между капитализмом и социализмом
УЬЩсъТНОВсДсКИЕ ВбЬбРА ■ о
и российская фактура РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО
размывается. Но, скажем, по мнению А.Патрушева40, гораздо важнее, интереснее и специфичнее другое опасение Вебера, относящееся к социализму. Он полагал, что при социализме восторжествует «внеэкономическая», т.е. «ценностная», идеологическая ориентация народного хозяйства, что приведет к пренебрежению экономической эффективностью (рациональностью) производства, подрыву производственной базы общественного благосостояния.
Оба эти опасения как будто бы оправдались - особенно недвусмысленно и красочно в случае с российским вариантом социализма. Критики социализма (правда, как правило, не читавшие Вебера) не устают указывать на «косность» и «расхитительность» социализма (не только российского). Те же, кто знаком с интеллектуальным инструментарием Вебера, могут напомнить о предвидениях Вебера и даже считать, что Хайек (а еще раньше Мизес) всего лишь повторили их.
Следует указать, что веберовская критика гипотетического, еще не ставшего воплощенной реальностью, социализма, не означает отрицания осуществимости социалистического проекта. Как подчеркивает российский комментатор, «Вебер никогда не утверждал, что социализм как тенденция экономического и политического развития является утопичным и поэтому неосуществимым»41. Конечно, Вебер не утверждал и противоположного. Вопрос был открытым. Осуществление социалистического проекта (в России), как думал Вебер, упирается не столько в проблему «зрелости производительных сил и производственных отношений», сколько в проблему управленческих (если угодно даже бюрократических) кадров и финансовых ресурсов. Их мобилизация, считал он, потребует таких мер, которые заложат бомбу под весь проект в самом начале.
Подход Вебера здесь резко отличается от марксистского. Марксисты судили о невозможности социализма в России, признавая его фатальную неизбежность в конечном счете. Они ждали высокого уровня развития производства и появления многочисленного рабочего класса как естественного агента социализма. Веберу эти соображения были совершенно чужды. Он не верил ни в марксистскую схему прямолинейной стадиальности социогенеза, ни в историческую миссию рабочего класса. Для него все препятствия и ловушки, связанные с реализацией социалистического проекта, все трудности с построением социализма, как бы они ни были специфичны в каждом отдельном случае, являлись конкретными проявлениями фундаментальной проблематичности перехода от теории к практике. Поэтому в полемических статьях он постоянно и демонстративно переносил ударение в формуле «строительство социализма» с «социализма» на «строительство». На практике этот проект раскладывался (по его предвидению) на серию конкретных частных проектов, подлежащих анализу в терминах организационного (институционального) и финансового обеспечения. И это было не столько указанием на ситуативные ресурсные трудности (что подразумевалось само собой), сколько именно напоминанием о проблематично-
сти соотношения теории и практики. Грубо говоря, на место вопроса «как построить социализм» Вебер ставил вопрос «где взять для этого деньги».
Итак, рассмотрение вопроса о «неготовности» России к социализму в русле мышления Вебера позволяет интерпретировать историю советской системы как решение проблемы перевода теории в практику в конкретных обстоятельствах, в частности, в условиях дефицита ресурсов. Официальная советская идеология провозглашала успешное решение этой проблемы. Но можно полагать, что если бы не Великая Отечественная война, укрепившая легитимность советской власти, то банкротство (в самом что ни на есть технически-финансо-вом смысле слова) советского социализма привело бы к глубокой трансформации советской системы на полвека раньше, чем это произошло. Теперь предстоит выяснить, какое значение имеет финансовый неуспех этого предприятия для судьбы понятия «социализм» в рамках социальной философии и нормативной политической теории.
Примечания
1. Вебер может рассматриваться как альтернатива гегельянскому марксизму и позитивизму и как мыслитель, вышедший на более высокий уровень рефлексии, или поднявшийся выше «По винтовой лестнице сознания» (выражение Элиаса Н.). Можно думать (вслед за Неусыхиным), что Вебер продолжал (хотя и избирательно) марксистскую линию. Нынешние сопоставления Вебера с Марксом и марксизмом сильно искажены тем обстоятельством, что в предшествующую эпоху Вебера нужно было изображать даже не просто как «не-марксиста», а как воинствующего врага марксизма. Поэтому теперь есть две тенденции. Одни (как, например, Давыдов Ю.) даже усиливают интерпретацию Вебера как альтернативы Марксу, считая теперь это особым достоинством Вебера. Другие, наоборот, теперь склонны преувеличивать родство Вебера и Маркса. Но, конечно, сама по себе тема «Вебер и Маркс» ни в коем случае не бессодержательна. Возможен даже синтез Вебера с марксизмом, как, впрочем, и с другими направлениями в обществоведении. Обращаясь к Веберу напрямую, полезно также помнить, что через Мангейма, Элиаса, франкфуртцев и Бурдье Вебер повлиял на многие направления быстро фрагментирующегося обществоведения постмодерна, хотя далеко не все эти направления вполне осознают, чем они обязаны Веберу.
2. Эта сторона его наследия в России пока отражена полнее других, главным образом, благодаря усилиям П.Гайденко и Ю.Давыдова. См.: П.Гайденко, Ю.Давыдов. История и рациональность: Социология Макса Вебера и веберовский ренессанс. - М., 1991.
3. Вебер с одинаковым успехом может быть назван историком и социологом. А его продукция может быть отнесена к социальной истории или исторической социологии («макросоциологии», как уточняет Масловский М.).
4. Эта интерпретация по своему пафосу совпадает с концепцией «тоталитаризма» и фактически готова вынести советскую систему за пределы рационального обсуждения. Своевременное обращение к представлениям Вебера о месте идей в структуре индивидуальной и коллективной практики и в структуре исторического процесса, о механизме воздействия «идей» на «жизнь» позволило бы предотвратить эту непродуктивную тенденцию. К сожалению, этого не произошло. Теперь эта версия, кажется, заглохла сама собой. Но вместе с ней, похоже, исчез и интерес к роли «идей» и «идеальных интересов» в разворачивании советского опыта.
5. В литературе понятие «идеальные интересы» почти не комментируется. Кажется, больше всех этим понятием был заинтригован А.Неусыхин, что объясняется его, если угодно, «идеальным интересом» в том, чтобы доказать родство Вебера и Маркса. См.: Неусыхин А. Эмпирическая социология Макса Вебера // Избранное. Образ общества. - М, 1994. - С. 637-638.
6. Ее зияние только подчеркивает недавняя работа А.Бусса (A.Buss. The Russian-Orthodox Tradition and Modernity. - Leiden-Boston, 2003). Автору пришлось опираться на очень скудную исследовательскую традицию. См. также: Webster A.F.C. Orthodox mystical tradition and the comparative study of Religion: An experimental synthesis. Journal of Ecumenical Studies. 1996. - № 4.
7. Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и современная теоретическая социология. - М., 1998. - С. 422.
8. Ламентации по поводу отсутствия «протестантской этики» (ее упорно называют «трудовой этикой», что чистое недоразумение) в российской истории грозят стать существенным и негативным компонентом российского нарратива. Они - важный компонент фольклорного мифа об исторической несостоятельности «российства». Они же могут служить и антизападному обструкционизму и действительно загнать Россию в тупик.
9. Специфика старообрядческого предпринимательства вызывает особый интерес, считать ли их аналогом кальвинистов, или аналогом евреев. Этим вопросом занимался в свое время критик Вебера А.Гершенкрон (Gerschenkron A. Europe in the Russian Mirror. -Cambridge Univ. Press, 1970), но его важная и замечательная инициатива не была, насколько мне известно, никем подхвачена.
10. Исконно русское религиозное сектантство, как заметили еще его ранние комментаторы Рене Фюлепп-Миллер (Fulop-Miller R. Mind and Face of Bolshevism) и Жан Фино (Finot J. Saintes, Inities et Possédés Modem. - P., 1918) было коммунистически ориентировано. Но если следовать каузальной схеме Вебера, надо еще выяснить, как влияло на их хозяйственную этику представление о путях спасания и их опыт личного общения с Богом.
11. Обзор западной литературы на эту тему содержится в книге Н.Зарубиной (Зарубина Н. Социокультурные факторы хозяйственного развития: М.Вебер и современные теории модернизации. - М., 1998). Ф.Бадд специально рассматривает модернизацию в
и _ UbUlfclTBUBfcflfcnVIt ВЕЬБРЛ
РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ МЫСЛИ ПРОШЛОГО и российская фактура
условиях патримониального государства (Budd F. Democratization, Development and Patrimonial State in the Age of Globalization - Oxford, 2004).
12. Weber M. Russlands Übergang zur Scheindemokratie // Gesammelte Politische Schriften. - Tübingen, 1988. - S. 209. Многозначительное для нас совпадение: эту мысль Вебер высказывает в статье на русский сюжет. Где еще он говорит нечто похожее, если говорит вообще? Стоит приглядеться.
13. Фурсов А. Колокола истории. - РАН. ИНИОН, 1996.
14. Кустарев А. Об агентах советского хронотопа //Ab Imperio. - 2002. - № 3. -C. 261-271.
15. Давыдов Ю.Н. - Указ. соч. - С. 478-482.
16. G.Poggi. Calvinism and the Capitalist Spirit: Max Weber’s Protestant Ethics/ -Palgrave, 1983. - P. 79.
17. В советское время в России политсоциологии Вебера уделялось гораздо меньше внимания, чем его методологии. Подробнее других две монографии: Ожиганов Э. Политическая теория Макса Вебера. - Рига, 1986; Макаренко В. Вера, власть и бюрократия. - Ростов/Д., 1988. Ни в этих работах, ни в каких-либо других работах нет и намека на релевантность концепций Вебера для российского опыта.
18. Political legitimacy // International Encyclopedia of Social and Behavioural Siences. -P. 8705
19. Luhmann N. Rechtssoziologie. - Opladen, 1983. - S. 259.
20. Collins R. Weberian Socioligical Theory. - Cambridge Univ. Press, 1986.- P. 155—
156.
21. Bader V.-M. Max Webers Begriff der Legitimität. Versuch einer systematischkritischen Rekonstruktion // Max Weber heute (hrsg. Von J.Weiss). - Frankfurt a/M.), 1989 - S. 326.
22. Breuer S. Soviet communism and Weberian sociology // Journal of historical sociology. - L., 1992. - N 3. - P. 267.
23. Matheson C. Weber and the classification of Forms of Legitimacy. - British Journal of Sociology. - 1987. - N 2. - P. 205.
24. S.Eisenstadt (ed.). Max Weber on Charisma and Institution Building. Chicago,
1968, p xxiv, p xxix
25. Rigby Т.Н. A conceptual approach to authority? Power and policy in the Soviet Union //Authotity, Power and Policy in the USSR / Ed. By Т.Н.Rigby, A.Brown, P.Reddaway. - Basingstoke-London, 1980.
26. S. Breuer. Op. cit.- P. 275-280.
27. Max Weber on charisma... - P. xxxi.
28. Ibid. - P. 277, 278
29. S. Breuer. - Op. cit. - P. 280-281.
30. V.Murvar. Vatro Murvar. Max Weber and the two no-revolutionary events in Russia 1917: Scientific achievements or prophetic failures? In: Glassman R.M. and
UbUltllBUBCMtnUt: tftbtKA__________________ и _
И российская фактура РОССИЯ В СОЦИАЛЬНОМ МЫСЛИ ПРОШЛОГО
Murvar V. (ed). Max Weber’s Political Sociology: A Pessimictic Vision of a Rationalized World. - Westport, 1984 - P. 261.
31. Старый режим Р.Пайпс считал патримониальным par excellence. Именно на него теперь чаще всего ссылаются те, кому эта точка зрения кажется бесспорной, или, наоборот, поверхностной и предвзятой.
32. Maslovski. Max Weber’s concept of patrimonialism and the Soviet System // The Sociological Review. - Keele, 1996. - May.
33. М.Масловский. Теория бюрократии Макса Вебера и современная политическая социология. - Нижний Новгород, 1997. - С. 15.
34. Rigby Т. - Р. 18.
35. Давыдов Ю.Н. Указ. соч. - М., 1998. - С. 436-465.
36. Wright Е.О. То control or to smash bureaucracy: Weber und Lenin on politics, the state and bureaucracy. - Berkeley journal of sociology. - Berkeley, 1974-75. - Vol. XIX.
37. Медушевский А. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. - М., 1998.
38. Там же. - С. 432.
39. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи. - СПб., 1999. -Т. 2. - С. 158.
40. Патрушев А. Расколдованный мир Макса Вебера. - М., 1992. - С. 161-162.
41. См.: Гуторов В.А. Макс Вебер и социалистическая традиция // Журнал социологии и социальной антропологии. - М., 1999. - Т. II, вып. 3. Более того, возможность социализма (пусть и не на вечные времена) вообще не была для Вебера проблемой. Он считал, что социализм в истории возникал неоднократно.
