CC BY
106
ББК 63.3(2)521.2-4
YAK 94:329.11 (47+57)" 182"
М.Д. КАРПАЧЕВ
M.D. KARPATCHEV
ОБЩЕСТВО И ВЛАСТЬ В РОССИИ НАКАНУНЕ ПАДЕНИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА: ИСТОКИ КОНФЛИКТА
SOCIETY AND THE AUTHORITIES IN RUSSIA ON THE EVE OF SERFDOM FALLING: CONFLICT SOURCES
В статье анализируются исторические условия возникновения глубокого политического конфликта между властью и просвещённым обществом в России накануне и в период подготовки великих реформ 1860-х гг. Показан процесс нарастания противоречий в общественном движении предреформенной поры. Дана оценка отношения власти к обществу перед отменой крепостного права.
The article is devoted to the historical conditions of the political conflict between the authorities and informed society in Imperial Russia after Eastern War (1853-1856) and on the eve of Great Reforms of the 1860s. The process of contradictions growth in Russian social life before 1860 is demonstrated in the article. The article shows examines the authorities treatment of society before serfdom revocation in the 1850s.
Ключевые слова: самодержавие, кризис политики, общественное движение, освободительные реформы, либерализация, власть, истоки конфликта.
Key words: the Russian Autocracy, the political crisis, social movements, liberal reforms, liberalization, the authorities, conflict sources.
С раннего средневековья сложный процесс развития Русского государства сопровождался усилением монархической власти. К XVIII в. самодержавие фактически монополизировало право выбора путей социально-политического, экономического и даже культурного развития населявших страну народов. В эпоху существования империи о реальном партнёрстве между обществом и коронными властями не могло быть и речи. При этом идеологи российского монархизма искренне считали отечественное государственное устройство оптимальным для своей страны. Высшим достоинством неограниченного самодержавия считалась его внутренняя стабильность. Кроме того, исторической заслугой монархии признавалось обеспечение ею внешних условий становления России как великой державы. Самодержавно-крепостническая страна вышла победительницей в войне с могущественной наполеоновской Францией, а царь Александр I в качестве лидера победившей коалиции европейских держав вступил весной 1814 г. в Париж. После Венского конгресса Россия уверенно играла роль одной из самых влиятельных сил в мировой и европейской политике.
Представление о неограниченном самодержавии как о наиболее оптимальной в геополитических и социально-экономических условиях России форме государственного устройства лежало в основе монархизма, прочно вошедшего в сознание широких народных масс. Такой народный монархизм на протяжении многих веков был важнейшим компонентом политической культуры российского общества. В исторической публицистике он нередко именуется наивным. Однако наивным он был только внешне, поскольку монархический принцип принимался массовым сознанием на веру, без излишней аргументации. По существу же в политическом менталитете русского народа наивного было мало. Понятия о долге перед родиной и о царской воле в народном сознании были неотделимы, что, в свою очередь, являлось усло-
вием морально-политической устойчивости растущего российского общества. Российское самодержавие имело не столько классовые, сколько глубокие народные корни.
Но рост внешнего могущества самодержавной империи в XIX в. стал все более ощутимо замедлять развитие общественной жизни. Внушительная концентрация политической мощи в руках государства обернулась проигрышем в темпах социально-экономического и культурного развития в сравнении с переживавшими эпоху промышленной революции странами Запада. Поражение в Крымской войне вызвало тяжёлое потрясение всего общественно-политического строя России. Со второй половины 1850-х гг. в стране поднимается волна небывалого прежде общественного возбуждения. Русское общество получило тяжёлый удар по самолюбию: десятки лет оно мирилось с недостатком предприимчивости и низким уровнем жизни ради внешнего (главным образом военного) могущества государства. Огромная страна, располагавшая колоссальными ресурсами, в том числе и военными, оказалась не в силах противостоять коалиции западных держав. Между тем со времени крушения наполеоновской империи прошло всего сорок лет. Казалось, что сила и могущество России фатальным образом иссякли за годы торжества николаевской системы.
Фактор внешней угрозы с Запада сыграл решающую роль в развития внутреннего кризиса самодержавно-крепостнической системы. Без чувствительного военно-политического удара старый режим в России вполне мог существовать и дальше. Во всяком случае, абсолютному большинству помещичьих и крестьянских хозяйств экономический кризис прямо не угрожал. Натуральная и в целом самодостаточная крепостническая экономика рыночной конкуренции особенно не боялась. С робкими же проявлениями политической оппозиции правительство научилось справляться относительно легко. Вот почему для многих мыслящих людей России военное поражение царизма выглядело как освежающая гроза, как тяжёлая, но необходимая встряска, побуждавшая к критической оценке положения дел в стране. Подлинные русские патриоты стыдились униженного положения своего отечества, но при этом не хотели победы Николая I. Военный успех мог бы только задержать проведение назревшей реконструкции режима. Как писал в то время С.М. Соловьёв, страшная туча войны не зря надвинулась над Николаем и его делом. Нестерпимо желать победы врагам своей родины, но и победа в тех условиях могла, по мнению историка, рассматриваться как сигнал к дальнейшему сохранению ненавистной авторитарно-бюрократической системы [7, с. 153].
В кругах просвещённого русского общества прежние достоинства режима сразу же обернулись его коренными изъянами - неспособностью обеспечить нужных темпов развития, а, значит, общей косностью, отсталостью и застоем. Впрочем, военное поражение стало лишь наиболее очевидным проявлением несостоятельности николаевской системы. Представление о внутреннем неблагополучии страны постепенно распространялось даже в наиболее благополучные для николаевского царствования годы. Проблема российской отсталости постепенно становилась все более злободневной и не могла не привлекать озабоченного внимания просвещённых представителей общества. В скрытом виде она неизменно присутствовала во время острых дискуссий западников и славянофилов. Поскольку государственная власть превратилась во всеобщего и весьма дотошного надзирателя, постольку долго искать главного виновника застоя не приходилось. Между тем постепенное развитие просвещения создавало условия для проникновения критической мысли в самые разные административные и общественные сферы. Ежегодные выпуски шести российских университетов и других высших учебных заведений неуклонно повышали массу специалистов, склонных к самостоятельному политическому анализу. Со времени начинаний М.М. Сперанского в управленческие структуры все увереннее проходят образованные
чиновники. К концу николаевской эпохи просвещённые управленцы ещё не определяли состава правительственных сфер, но уже уверенно чувствовали себя на ближайших подступах к высшему государственному руководству. В условиях культа николаевской непогрешимости они пока молчали, он уже в 1840-е гг. А.П. Заблоцкий-Десятовский, братья Н.А. и Д.А. Милютины, С.И. Зарудный и им подобные молодые администраторы приступили к сбору объективной информации о волновавших их проблемах развития страны.
Просвещённые чиновники были, несомненно, носителями новой политической культуры. Они, естественно, остро нуждались в общении, в обмене мнениями и в координации усилий. Так как политические объединения были совершенно исключены, их взаимное узнавание проходило на научных, экономических, а то и просто великосветских сообществах. Устойчивой популярностью образованных администраторов пользовались, например, Вольное экономическое общество, а также Русское географическое общество. Тематика занятий этих научно-просветительских учреждений позволяла оттачивать представления о возможных перспективах развития России, в том числе и с учётом опыта промышленных стран Запада. Конечно, близкие по взглядам чиновники стремились помочь друг другу при замещении вакантных должностей. Особенно настойчиво в этом отношении работали некоторые руководители департаментов Министерства внутренних дел.
Большую роль в распространении нового политического мировоззрения сыграли просвещённые и либерально настроенные представители правящей династии. Прежде всего, это относится к великой княгине Елене Павловне, вдове великого князя Михаила Павловича, дяди Александра II. Эта сильная характером и широко образованная женщина сумела превратить свой салон в подлинное прибежище чиновных интеллектуалов, начинавших подвергать критике негативные стороны российской жизни [19, р. 373-387].
В 1850-х гг. у прогрессивно настроенных и просвещённых бюрократов появился ещё один влиятельный патрон - второй сын Николая I великий князь Константин. Ученик известного флотоводца адмирала Ф.Ф. Литке, Константин Николаевич в начале 1853 г. получил под своё управление Морское министерство. Отличаясь большим честолюбием и склонностью к нововведениям, великий князь скоро превратил своё ведомство в своеобразный полигон для обкатки преобразований в системе управления, комплектования и внутреннего устройства одной из важнейших государственных отраслей. Под управление Константина Николаевича постепенно стягивались способные юристы, специалисты в области военного и морского строительства, начинающие политики. Поиск сановной протекции сочетался с естественным отбором людей со сходными представлениями о ближайших перспективах страны. Исподволь, но настойчиво в последние годы николаевского правления в бюрократических структурах шёл процесс консолидации носителей новой политической культуры1.
Порождённый военными неудачами всплеск уязвлённого национального самосознания сразу же нашёл подготовленную почву. В просвещённых кругах общества и администрации начали озвучиваться скрытые прежде мысли. Прежде всего, стала совершенно очевидной беспочвенность утверждений официальных идеологов о качественном превосходстве государственного и общественного строя России перед «одряхлевшим Западом». «Мы с горестью сознаём, - писали в то время К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин, -что, несмотря на внешнее наше величие, мы перед народами европейскими все ещё ученики; мы видим, что ещё много и много нам предстоит работы
1Процессы консолидации просвещённой бюрократии накануне освободительных реформ подробно освещены в содержательных воспоминаниях выдающегося ученого и государственного деятеля П.П. Семёнова-Тян-Шанского, принимавшего вместе с братом Н.П. Семёновым деятельное участие в подготовке крестьянской эмансипации [16].
прежде, нежели мы в состоянии будем померяться с этими могучими бойцами, владеющими всеми средствами образованного мира... Видно ещё не совсем они сгнили, это мы слишком больно чувствуем на своих боках» [5, с. 21].
Очевидное преимущество западных соседей в техническом и культурном развитии сразу же стало связываться с острым недостатком общественной свободы, а, значит, и с общим курсом государственной политики последних десятилетий. Ощущение глубокой ущербности правительственной политики последних десятилетий было настолько сильным, что открытую критику режима не смог остановить даже привычный страх перед скорым на суровые репрессии императором. Ещё в царствование Николая I в просвещённой части русского общества начала формироваться политическая культура своеобразного «самиздата» - появились и начали распространяться рукописные произведения с попытками честного и объективного анализа положения дел в стране.
Особенно сильное впечатление произвели «Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны», созданные известным историком М.П. Погодиным. Как симптом менявшейся политической культуры письма М.П. Погодина были явлением совершенно исключительным. На резкую критику правительственного курса отважился автор, долгое время считавшийся одним из идеологов николаевского самодержавия, причастный к созданию столь любимой царём теории официальной народности. Читателей не могли не удивить отчаянные сентенции близкого ко двору историка: «Сердце обливается кровью, когда подумаешь, в каком глубоком, бесчувственном невежестве мы погрязаем, несмотря на некоторый наружный лоск и даже блеск, и какие усилия должно было употребить правительство для распространения в народе образования». Должно было, однако не употребило. И вина за такое бездействие лежит, по мнению Погодина, на сложившейся системе верховной власти. «Государь, очарованный блестящими отчётами, не имеет верного понятия о настоящем положении России. Став на высоту недосягаемую, он не имеет средств ничего слышать: никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может; все пути выражения мыслей закрыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни апелляции, ни протеста, ни контроля». И эту закрытую от правды модель управления воспроизводят все подчинённые царю министерства и ведомства, начальники которых представляют собой подобие самодержавных государей. «Всякий думает только о снискании благосклонности начальника предусмотрением его мыслей и желаний, предугаданием его намерений... Все они составляют одну круговую поруку, дружеское тайное, масонское общество, чуют всякого мыслящего, для них противного, и поддерживая себя взаимно, поддерживают и всю систему, систему бумажного делопроизводства, систему взаимного обмана и общего молчания, систему тьмы, зла и разврата, в личине подчинённости и законного порядка»1. Ещё несколько лет назад теория официальной народности предписывала непременное восхваление прошлым и настоящим России, а сейчас причастный к её созданию историк вдруг обнаружил «ужасное» состояние Отечества. И это при том, что он рассматривал его только с некоторых сторон. А что было бы, «если бы обозреть все: - судопроизводство, жизнь духовенства, дворянское воспитание, столичную роскошь, взяточничество, под всеми его видами, проникнувшее до самого престола?»
Столь тягостное положение страны М.П. Погодин объяснял грубыми просчётами самодержавной власти, вызванными ложным страхом перед возможностью иметь у себя в стране западную революцию. Но такая мотивация власти не имела, по мнению историка, реальных оснований. У нас, заявлял он, нет сил, способных на серьёзную политическую оппозицию. «Миробо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачёв. Ледрю
1Погодин, М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. 1853-1856. - М., 1874. - С. 259-263.
Роллен со всеми коммунистами не найдут у нас себе приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Мадзини не перешатнётся никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности, вот с которой стороны стена наша представляет проломы, - перестаньте же возиться около западной почти совершенно твёрдой, и принимайтесь чинить восточную, которая почти без присмотра валится и грозит падением!» [14, с. 259-263].
Это был прямой упрёк императору за неверно выбранные приоритеты во внутренней политике. «Восточная стена» угрожала падением из-за явного невнимания к просвещению народа, из-за неразумного стеснения общественных инициатив. Столь резкие и открытые упрёки были бы совершенно немыслимы в предвоенные годы апогея николаевского самовластия. А в 1854 г. смелые выпады М.П. Погодина не навлекли на него никаких репрессий. Больше того, многие представители высшей власти передавали историку слова сочувствия и поддержки, и Николай I ограничился скромным замечанием о том, что публицист, вероятно, по своему прав, но монарху с высоты трона виднее [14, с. 259-263].
Такая необычная реакция царя свидетельствовала о том, что он способен был признать правоту основных упрёков. В конце своего царствования Николай I убедился в несостоятельности созданной им после декабристского мятежа политической системы. Нерешительность ослабевшего императора свидетельствовала о том, что позиции носителей политического консерватизма были основательно подорваны. И, напротив, зревшие под спудом государственного деспотизма силы общественного обновления определённо вступили в полосу подъёма. Публицистический почин М.П. Погодина получил внушительную поддержку. В своём обращении к А.И. Герцену К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин имели все основания заявить: «У нас теперь все пришло в движение; все, что есть порядочного в обществе устремило взоры и внимание на исправление внутренней нашей порчи, на улучшение законов, на искоренение злоупотреблений. Мы думаем об том, как бы освободить крестьян без потрясения всего общественного организма, мы мечтаем о введении свободы совести в государстве, об отменении или по крайней мере об ослаблении ценсуры» [10, с. 164].
Собственно, об этом же мечтал и сам А.И. Герцен, основавший в лондонской эмиграции Вольную русскую прессу ещё в конце николаевского царствования. К середине 1850-х гг. оппозиционные зарубежные издания наряду с рукописными материалами отечественного происхождения встали у истоков освободительной политической мысли, неуклонно расширяя затем своё влияние и на общество и на власть.
Для первых оппозиционных выступлений было характерно вполне естественное стремление выяснить очевидные ошибки уходившей эпохи. Исторически сложившаяся система самодержавного государственного устройства сама по себе поначалу не вызывала особых сомнений. Зато политика наиболее последовательного самодержца подверглась буквально фронтальной критике. «Главный недостаток царствования Николая Павловича тот, - резюмировал А.В. Никитенко, - что все оно - ошибка. Восставая целые двадцать девять лет против мысли, он не погасил её, а сделал оппозиционной правительству» [5, с. 21-22].
Практически все оппоненты Николая I сходились на том, что монарх явно переоценил опасность мятежа 14 декабря 1825 г. В публицистике уже первых военных лет настойчиво зазвучала мысль о том, что император извлёк неверные уроки из восстания декабристов. Сильная и уверенная в себе власть не должна ставить свой политический курс в зависимость от угроз, большую часть которых вообще можно было считать мнимыми. Тем более недопустимо сводить главные цели царствования к исключительному охрани-тельству. «Из опасения, чтобы не повторились у нас явления 14 Декабря, которого однако разительный неуспех явно свидетельствовал о совершенном
отсутствии в народе даже тени сочувствия к таким переворотам, меры предосторожности со стороны правительства стали на первом плане и заслонили собой все прочее», - писал в «Мыслях вслух об истёкшем тридцатилетии России» критик Н.А. Мельгунов [13, с. 67]. Вместо того, чтобы руководить процессом просвещения и воспитания подданных на лучших примерах культурных и более свободных стран, власть заняла сугубо оборонительную, а потому деструктивную позицию, поскольку резко ограничила возможности роста общественного самосознания. Впрочем, некоторые авторы в таком грехе упрекали не одного только Николая I. О чрезмерной подозрительности самодержавного режима ко всякому живому и свободному слову заговорили многие публицисты. Адресуясь к Герцену, Кавелин и Чичерин признали: «Система предупреждений политических преступлений дошла у нас до того, что русской мысли нельзя было дышать под невыносимым гнётом. Так для её развития пропали целые сорок лет мира и спокойствия, когда она могла бы сложиться и окрепнуть в разумную форму» [5, с. 75].
Серьёзный упрёк был брошен монарху и за неверную политику по отношению к западным странам. Царя упрекали за чрезмерное самомнение, за грубые просчёты во внешней политике, в результате чего Россия не только оказалась без союзников, но и получила в общественном мнении большинства европейских государств крайне негативные оценки.
Конечно, начавшаяся критика николаевской политики не могла быть в тот период взвешенной и объективной. Горечь от унизительных поражений была для этого слишком сильной. В известной степени Николаю I мстила та самая система власти, которую он так ревностно защищал в течение всего своего царствования. Самодержец не желал поступаться авторитарной властью, поэтому ему и не с кем было разделить ответственность за случившиеся со страной невзгоды.
Рисовавшийся обиженным россиянам образ Николая - виновника поражений был, конечно, не вполне адекватен оригиналу. Реальный самодержец не был безнадёжно глух к проблемам развития и обновления своей страны. Хорошо известно, что Николай I тяготился присутствием в российской жизни тяжёлой проблемы крепостного права. Ещё в 1839 г. шеф III Отделения А.Х. Бенкендорф сделал в своём конфиденциальном отчёте красноречивое заявление о том, что крепостное право может сыграть роль пороховой бочки под зданием государства. Едва ли руководитель спецслужбы того времени отважился на столь рискованную фразу, если бы не чувствовал настроения царя. Да и сам Николай выражал желание устроить судебный процесс крепостного права. Однако недостаток ясного представления о возможных последствиях крестьянского освобождения, скрытое, но весьма упорное противодействие планам серьёзных нововведений со стороны большинства высших руководителей страны, а также беззастенчивая лесть в адрес монарха по поводу достигнутой им внутренней стабильности государства остановили развитие инициатив в освободительном направлении. Николаю I, иначе говоря, не хватило воли и политического кругозора для принятия мер, в целесообразности которых он, в общем, не сомневался. Ему, конечно, были хорошо известны великосветские занятия либеральных родственников. И он, при всей своей твёрдости, не стал им мешать.
Впрочем, критиков монарха беспокоили не тайные изгибы николаевской политики. Монарх в любом случае отвечал в России за все, а за позор национального унижения - в первую очередь. И только монарх мог и должен был возглавить процесс целительного обновления Отечества. Даже упомянутые уже корреспонденты А.И. Герцена не видели в России никакой иной, способной на конструктивные нововведения силы, кроме самодержавной власти царя. Ни о каких общественных альтернативах ей в то время не могло быть и речи. «Если правительство вздумает продолжать идти по тому же пути, ему по-прежнему нечего опасаться ни восстаний, ни заговоров, ни тайных обществ». Но в таком случае силы государства иссякнут сами собой. Прави-
тельство просто «загубит страну, иссушит все её живые соки, и положение наше, внутри и вне, будет ещё мрачнее, ещё достойнее слез, чем теперь. Бог, история покажет; а люди, русские люди всё-таки бунтовать не станут, потому что некому, потому что нет у нас бунтовщиков» [5, с. 13]. К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин сильно заблуждались. Бунтовщики в России, конечно, были. И очень скоро либеральные публицисты сами удивятся их количеству. Но в данном случае они передавали господствовавшее общественное настроение - стране в очередной раз остро понадобился монарх-преобразователь.
Сказанное выше может отчасти объяснить, почему свершившаяся в феврале 1855 г. смена царствования стала событием эпохального значения. Надежды сторонников преобразований сразу же сконцентрировались на личности молодого царя Александра II. В развитии общественно-политической мысли наступил исторический перелом. Освободительные мотивы получили новые и решающие стимулы для своего утверждения. Как часто случалось (и случается) в России, приход нового властителя вызвал прилив надежд на перемены к лучшему, в том числе и во взаимоотношениях власти и общества. Правда, общественному мнению было известно, что до восшествия на престол великий князь Александр Николаевич не отличался особой склонностью к начинаниям либерального свойства. Нерешительный по характеру наследник был неизменно в тени своего властного отца.
Однако сторонники преобразований имели определённые основания надеяться на молодого императора. Прежде всего, в обществе знали о предсмертном признании Николая I, имевшего мужество сказать сыну о тяжёлом состоянии страны. А, значит, и о грузе нерешённых проблем, свалившемся на плечи наследника. Кроме того, оптимизм вселяли укоренившиеся представления о мягком и гуманном характере Александра, о благотворном влиянии на него воспитательной программы поэта-сентименталиста В.А. Жуковского. Принимая престол в драматических обстоятельствах неудачной войны и поднимавшейся волны общественного недовольства, молодой монарх не мог разрушить сложившегося вокруг его имени политико-культурного образа. Морально он был просто обязан начать инициативы по реализации отцовского напутствия, вопреки даже собственным страхам перед возможными трудностями и при отсутствии чётких представлений о конкретном содержании предстоящих преобразований [5, с. 18]. Вокруг Александра II сразу сложилась атмосфера высоких ожиданий. «Мы все, -восклицал в марте 1855 г. Н.А. Мельгунов, - простираем руки к престолу и молим: простору нам, державный царь! Наши члены онемели; мы отвыкли дышать свободно. Простор нам нужен как воздух, как хлеб, как свет Божий! Он нужен для каждого из нас, нужен для всей России, для её процветания внутри, для её ограждения и крепости извне» [6, с. 149]. Такой порыв не мог не учитываться молодым императором.
Острая необходимость в новом политическом мышлении была очевидной. Однако положение Александра II было очень сложным. И он сам, и его ближайшее окружение в начале царствования не имели и не могли иметь сколько-нибудь определённой программы действий. Формулу и алгоритм преобразований ещё предстояло найти. Ясно было только одно - самодержавную политическую систему предстояло совместить с ускоренным развитием социально-экономических и культурных процессов. Иначе говоря, к статичной по своему характеру модели политического устройства необходимо было привить динамичную экономику, современное правосознание и культуру в общественной жизни. Спустя шесть лет после воцарения в пометах на докладе министра внутренних дел П.А. Валуева император так формулировал задачи своей политики: «Цель движения мною неоднократно была указана и вам и всем прочим министрам. Прежде всего, я желаю, чтобы Правительственная власть была властью и не допускала никаких послаблений и чтобы всякий исполнял свято лежащую на нем обязанность. Вторая же: стремиться к постепенному исправлению тех недостатков в нашей администрации, ко-
торые все чувствуют, но при этом не касаясь коренных основ Монархического и Самодержавного правительства» [5, с. 149]. Это была вполне естественная для российского монарха позиция. Рисковать исторически сложившимися устоями государственной жизни он не мог, но и стоять на месте - тоже.
Начало царствования открыло новую эпоху в политической истории России. Атмосфера всеобщего ожидания была настолько сильной, что уже первые мероприятия приобрели символическое значение. Немедленные нововведения были невозможны, зато вполне доступными оказались шаги по устранению наиболее одиозных атрибутов николаевского правления. Прежде всего, были приняты меры по устранению чрезмерных цензурных ограничений, характерных для последних лет николаевского царствования. Без гласного обсуждения сложившейся в стране ситуации и способов избавления от наиболее очевидных недостатков нельзя было поставить точного диагноза социального недомогания страны, а, значит, и выработать программу правительственных действий. Кроме того, широкое распространение рукописных памфлетов, а также изданий герценовской Вольной русской прессы оставляли не у дел старую охранительную систему в области печати. 6 декабря 1855 г. состоялось закрытие комитета о печати, с деятельностью которого в сознании современников связывалась «эпоха цензурного террора».
Такое движение власти дало мощный дополнительный толчок развитию политической публицистики. Широкую известность в обществе приобрели энергично составленные записки К.Д. Кавелина, К.С. Аксакова, А.И. Коше-лева, продолжал писать свои «Политические письма» М.П. Погодин. Сотни рукописных текстов с анализом социальных, правовых, финансовых и других животрепещущих проблем русской жизни вполне открыто циркулировали как в общественных, так и административных кругах. Оживлённые дискуссии о путях и способах предстоящих преобразований резко контрастировали с глухим молчанием совсем ещё недавних лет. «Здесь, в Петербурге, - писал в начале 1856 г. К.Д. Кавелин, - общественное мнение расправляет все более и более крылья. Нельзя узнать больше того караван-сарая солдатизма, палок и невежества. Все говорит, все толкует вкось и вкривь, иногда и глупо, а всё-таки толкует и через это учится если лет пять-шесть так продлится, общественное мнение, могучее и просвещённое, сложится, и позор недавнего ещё безголовья хоть немного изгладится» [3, с. 192]. Чрезмерный оптимизм кавелинских ожиданий «могучего и просвещённого» общественного мнения сам по себе характерен для начала нового царствования. Выходя после длительного застоя к свету, молодая общественная мысль воспринимала каждое движение власти как залог скорых, благодетельных и, главное, успешных реформ.
Подобные процессы шли не только в столице. «Кто не был свидетелем этой поры, - замечал И.С. Аксаков, - тому и не представить себе - каким движением внезапно была объята Россия. Откуда не возьмись, «общественное мнение», - которого и существования не подозревали, и в принципе не признавали, - явилось такою неодолимой нравственной силой, которой никакая в мире живая, личная власть не могла сопротивляться. Словно неистовством вешних вод прорвало плотину, и помчался бурный мутный поток, неся на хребте - вместо льдин и мусора - протесты, укоры, беспощадную критику прошлого тридцатилетия и бесчисленные предположения реформ» [2, с. 210]. Свободно выраженные мысли были настолько ещё непривычны, что они, конечно, производили сильное впечатление на власть, но оставались пока только нравственным фактором эпохи. И.С. Аксаков подчеркнул это не случайно.
О готовящихся переменах в концепции царствования свидетельствовал и Высочайший манифест 19 марта 1856 г., объявлявший о заключении Парижского мира: «При помощи Небесного промысла, всегда благодетельного России, да утверждается и совершенствуется её внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах её, да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельно-
сти, и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных» [1, с. 164]. Крепостническая действительность никак не соответствовала риторике о законах, для всех равно справедливых, а также со стремлениями к просвещению и «всякой полезной деятельности».
Заключение мира закономерно воспринималось как необходимое условие для решения освободительных по отношению к русскому обществу задач. «Хорошо, что мы заключили мир, - заявил императору А.М. Горчаков, - дальше мы воевать не в силах. Мир даёт нам возможность заняться внутренними делами, и этим должно воспользоваться. Первое дело - нужно освободить крестьян, потому что здесь узел всяких зол» [9, с. 17]. Чрезвычайно характерная ситуация для политической культуры того времени: министр свободно толкует с царём о ликвидации крепостничества, между тем гласное обсуждение этого вопроса было ещё категорически запрещено.
Однако утаить от общества перемены в настроении правящих сфер было невозможно. Первых намёков власти на необходимость внутренних преобразований вполне хватило для бурного подъёма общественных настроений. «Как только Крымская война кончилась, все дохнули новым, более свободным воздухом, все, что было в России интеллигентного, с крайних верхов и до крайних низов, начало думать, как оно ещё никогда не думало... Все стали думать, и думать в одном направлении, в направлении свободы, в направлении разработки лучших условий жизни для всех и каждого», - вспоминал видный деятель демократического движения Н.В. Шелгунов [18, с. 191].
Тем временем правительство продолжало подогревать общественный оптимизм. Просвещённые круги общества с энтузиазмом воспринимали известия о снятии ограничений с издания произведений А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя, о небывалых прежде высказываниях высших должностных лиц в пользу «разумной гласности», необходимой как для выяснения причин отечественных неустройств, так и для выбора нужных средств по их преодолению. Ещё совсем недавно правительство всячески стесняло периодическую печать, теперь же открыть новый журнал можно было без особых затруднений. В Москве, например, началось издание «Русского Вестника», журнала, вокруг которого либерально настроенный в ту пору М.Н. Катков сумел объединить выдающиеся литературные силы. Славянофилы приступили к изданию журнала «Русская Беседа», а «Современник» Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова и Н.А. Некрасова стал быстро увеличивать свои тиражи, привлекая читающую публику смелостью тем и самостоятельностью суждений.
Сильное впечатление на общественность произвела амнистия жертв политических преследований минувшего царствования, прежде всего декабристов и петрашевцев. Вчерашние «злодеи» теперь воспринимались как достойные граждане, нравственные качества и политические убеждения которых оказались вполне созвучными новой эпохе. Росту освободительных общественных настроений способствовали и такие меры, как снятие ограничений для университетов по количеству принимаемых студентов, устранение излишних преград для желающих и имеющих возможность выехать за границу. Все эти движения высшей власти так резко контрастировали с прожитой эпохой, что их естественным следствием стало возникновение обстановки чрезвычайных общественных ожиданий и бурного формирования широчайшего спектра социально-политических идей. А.И. Герцен не случайно назвал первые годы после Парижского мира «нашей утренней зарей», «величественной увертюрой», во всем её «юном, поэтическом, широком, богатом значении. В ней слышались зародыши всей будущей оперы, все её мотивы... Масса идей, идеалов, вопросов, сомнений, фактов, ринутых в оборот, в общее брожение в продолжение семи лет, изумительна» [4, т. 20, с. 11].
Однако на первых порах самой заметной и внушительной реакцией общественной мысли стала «беспощадная критика» российской жизни, о которой так выразительно говорил И.С. Аксаков. Лидер славянофилов и сам де-
ятельно участвовал в подъёме критической волны. В ноябре 1855 г. в одном из своих писем он так оценивал положение дел в родной стране: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых-мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов-отцов и благодетелей взяточников!.. Чего ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтоб сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзостей, чтобы добиться необходимого законного!» [15, с. 15]. Негодующим набатом звучали широко распространившиеся в рукописном виде стихи ещё одного теоретика славянофилов А.С. Хомякова. Преклоняясь перед Богом избранной Россией, он, тем не менее восклицал:
«Но помни: быть орудьем Бога Земным созданьям тяжело; Своих рабов он судит строго, -А на тебя, увы! Как много Грехов ужасных налегло! В судах черна неправдой чёрной И игом рабства клеймена: Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени мёртвой и позорной, И всякой мерзости полна!» [10, с. 12].
Такого потока обличений, шедших буквально со всех сторон никогда ещё в России не бывало. Общественная мысль брала своеобразный, но, увы, закономерный реванш за долгие и унизительные стеснения.
Конечно, критика такого рода страдала эмоциональными перехлёстами. Если бы положение дел было действительно настолько ужасным, то пришлось бы действительно вслед за Чаадаевым признать, что ничего достойного внимания ни в прошлом, ни в настоящем России нет, а будущее не может внушать никакого оптимизма. Спустя годы сторонники преобразований давали гораздо более взвешенную и объективную оценку минувшей эпохе. Современники обращали внимание на успехи в развитии просвещения при министерстве С.С. Уварова, на мероприятия по укреплению правопорядка, на определённый прогресс в развитии промышленности и городской культуры. Негативно относившийся к формализму и казёнщине, присущим николаевскому царствованию, Д.А. Милютин, тем не менее, отмечал: «Однако ж, при всем этом, было бы несправедливо отрицать громадные успехи, сделанные в это 30-летнее царствование во всех отраслях государственного устройства России; во всем же, что было сделано в этот период, Государю принадлежало личное, непосредственное руководство» [12, с. 326].
Впрочем, на стыке эпох общественности было не до спокойного анализа только что завершившегося этапа. Волна разоблачительной литературы преследовала совсем иную цель. Заинтересованные в переменах круги общественности стремились, прежде всего, к расчистке строительной площадки для здания будущих реформ. Резкие осуждения недавнего прошлого призваны были убедить как общество, так и властные структуры в абсолютной неотвратимости коренной перестройки всей системы социально-экономических и политико-культурных отношений. Готовилась, иными словами, идейно-психологическая почва для перехода к коренным реформам освободительного характера.
Характерной особенностью начинавшегося общественного подъёма был рост надежд на благотворные для судьбы Отечества царские инициативы. Иного, впрочем, не могло поначалу и быть. На исходе самодержавно-крепостнической эпохи русское общество не располагало даже минимальным политическим опытом, а потому и не могло мыслить себя в качестве субъекта государственной жизни. О монаршей воле как главном творце грядущих
реформ традиционно рассуждали лидеры славянофилов. Ведущие представители умеренного западничества К.Д. Кавелин и Б.Н. Чичерин также не представляли себе сколько-нибудь существенных перемен без руководства со стороны высшего правительства. «Мы готовы, - заявляли они, - столпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и поддерживать его всеми силами, ибо твёрдо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов» [5, с. 22].
Надежды на преобразовательные возможности монархии разделяли в ту пору и идеологи формировавшейся демократии. Уже успевший заявить о своей готовности защищать интересы крестьянства Н.Г. Чернышевский поначалу тоже не скрывал своих расчётов на просвещённого монарха. Я думаю, заявлял он, «что единственная и возможно лучшая форма правления есть диктатура или лучше наследственная ограниченная монархия, но которая понимает своё назначение; - что она должна стать выше всех классов и собственно создана для покровительства угнетённых» [17, с. 121].
Самые радужные надежды на молодого императора до начала реформ питали даже «лондонские пропагандисты». А.И. Герцен поспешил обратиться к Александру II фактически сразу после воцарения. Напомнив царю, что его воспитал поэт, которого любила Россия, он выразил пожелание, чтобы молодой государь дал свободу русскому слову, смыл с России «позорное пятно крепостного состояния» и при этом отдал землю крестьянам [4, т. 12, с. 273-274]. А в тогда ещё не опубликованной статье Н.П. Огарёва «Что бы сделал Пётр Великий?» высказана не слишком оригинальная для русского сознания мечта о новом царе-преобразователе: «В наше время Пётр Великий с неутомимой деятельностью и гениальной быстротою - уничтожил бы крепостное право, преобразовал бы чиновничество и возвысил бы значение науки. Тогда бы Россия отдохнула и ожила бы к новой, великой умственной и промышленной деятельности, правительство блистательно стало бы в уровень с современной задачей русского развития» [11, с. 321].
Естественно, что в политической мысли того времени конструировался не универсальный образ благодетельного монарха, а только такой, который соответствовал бы желаниям определённого направления. Всеобщие энтузиазм и единодушие были и кратковременны и иллюзорны. Беспредельные надежды на монарха разнородные общественные силы могли питать только до тех пор, пока верховная власть не приступила к конкретным созидательным действиям. Поскольку император никак не мог удовлетворить завышенных ожиданий самых разных общественных сил, постольку оптимизм неизбежно должен был скоро обернуться разочарованием, досадой и даже ненавистью.
К времени коронации Александру II и его ближайшим советникам стало ясно, что первоочередной задачей царствования стало решение проблемы ликвидации крепостного права. Однако царю были совсем ещё не ясны пути и методы её исполнения. Предстоящая реформа страшила своей масштабностью: предстояло радикальным образом изменить условия жизни громадных масс сельского населения, да и всей страны в целом. При этом верховная власть понимала, что в своих начинаниях она не может полагаться на сознательную поддержку массовых общественных сил. Развитых и политически организованных слоёв собственников в России не было (а при крепостном праве и не могло быть), силы же просвещённых интеллектуалов при сопоставлении их с массой населения и с масштабами грядущих преобразований были просто ничтожны. Самодержавие могло положиться только на силу своего административного аппарата, что, в принципе, было для него делом естественным и привычным. Непривычной была лишь сама задача народного освобождения. Никто не мог дать точного прогноза всех последствий свободы для не привыкшего к ней общества.
Низкий уровень политической культуры всех слоёв русского общества заставлял сторонников реформ строить преобразовательные планы, прежде всего, в расчёте на ведущую роль самодержавной власти. Просвещён-
ная монархия виделась им (и в общем вполне обоснованно) как фактически единственная надёжная опора для приверженцев реформ. Поэтому отмена крепостного права и связанные с ней другие реформы должны были, с их точки зрения, проводиться при сохранении незыблемых принципов неограниченного самодержавия. Эта позиция полностью соответствовала политическим убеждениям самого императора. В одной из своих помет на докладе министра внутренних дел, Александр II начертал: «Цель движения мною неоднократно была указана и вам и всем прочим министрам. Прежде всего я желаю, чтобы Правительственная власть была властью и не допустила никаких послаблений и чтобы всякий исполнял свято лежащую на нем обязанность. Второе же: стремиться к постепенному исправлению тех недостатков в нашей администрации, которые все чувствуют, но при этом не касаясь коренных основ Монархического и Самодержавного правительства» [3, с. 292].
Сложившаяся в России ситуация ставила власть перед необходимостью проведения модернизации государства собственными ресурсами, не рассчитывая на поддержку политически активных социальных сил. Лидером либеральных по своему содержанию преобразований могла быть только администрация самодержавного монарха, которой, к тому же, предстояло преодолеть сопротивление окружавшей её общественной среды. Поэтому сторонники крестьянской эмансипации из бюрократического лагеря видели в укреплении неограниченной царской власти одно из необходимых условий успеха начинавшегося реформирования. Но такой подход к проведению реформ был чреват серьёзными противоречиями.
Предстоящие изменения должны были всё-таки носить освободительный характер. Кроме того, предстояло найти средства для того, чтобы побудить дворянство принять условия игры и спровоцировать его на организацию «добровольного пожертвования». Без такого «пожертвования» самодержавию пришлось бы принять на себя неприемлемую роль нецивилизованного деспота. Нужно было любой ценой возбудить освободительные дворянские инициативы. А это, в свою очередь, не могло не вести к ускоренной политизации общественной жизни, к обострению идейных разногласий и к росту оппозиционных настроений. Эпоха подготовки реформ стала одновременно и эпохой быстрого формирования и бурного развития всех основных направлений русской общественно-политической мысли.
Между тем, большинство провинциального дворянства с тревогой относилось к правительственным начинаниям и пыталось, по мере сил, предотвратить потерю привилегии на владение крепостными людьми [8, с. 85]. Наряду с этим, создание губернских дворянских комитетов в 1858 г. стало новым сильным фактором в развитии общественно-политической мысли. В 46 комитетов пришлось избрать почти 1 400 депутатов и уже сама кампания выборов разогревала общественные темпераменты дворянства [8, с. 88]. Но ещё важнее было то, что дворянским представителям предстояло выразить свои позиции по сложнейшему вопросу социальной жизни страны, что, несомненно, потребовало определённых усилий по подъёму их политической культуры. В провинциальную жизнь первого сословия властно входили дискуссии политического толка. «Губернские комитеты представляли, - писал наблюдательный современник, - небывалое явление в провинции. Комитетам предстояло разрешение таких вопросов, которые, близко касаясь интересов земледельцев, не могли быть обсуждаемы, а тем менее решаемы без основательного знания современной политической экономии и местной статистики, предметов, немного лет тому назад во многих провинциях известных только понаслышке... Оттого в комитетах тотчас выдвинулись на первый план лица, получившие образование в высших учебных заведениях, усвоившие современные понятия образованного мира об экономических отношениях и проникнутые духом гуманности, который с конца тридцатых годов столь благотворно повеял на молодое русское поколение из университетских аудиторий» [10, с. 48].
Обсуждение предстоящих реформ, а, следовательно, и перспектив социально-политического развития страны постепенно сосредоточилось в двух основных средах - бюрократической и дворянской. При этом либеральные чиновники, основным учреждением которых стали образованные весной 1859 г. Редакционные комиссии, стремились удержать инициативу в своих руках. От дворянства ожидалось только выражение готовности оформить предстоящее освобождение в виде добровольного пожертвования. Однако запущенные властью механизмы активизации политической мысли дворянства оказались слишком сильными. На иной результат, впрочем, было трудно рассчитывать. Дворяне, имевшие почти столетний опыт корпоративной деятельности, не могли так просто смириться с ролью исполнителей бюрократических инициатив. Более того, административный нажим стимулировал развитие естественной реакции противодействия. У значительной части членов губернских комитетов стало нарастать стремление к изменению политического режима, к обузданию всевластия российской бюрократии. Об этом обстоятельстве весьма остроумно и точно говорил в «Письмах без адреса» Н.Г. Чернышевский: «Раз, будучи принуждены обстоятельствами думать об общественных делах, все сословия естественно перешли от частного вопроса, давшего их мысли такое направление, к общему положению вещей и, разумеется, не затруднились сообразить, согласно ли оно с их выгодами. Тотчас же заметили они, что находятся в настоящем порядке черты, одинаково невыгодные для всех сословий, и соединились в желании изменить эти черты» [17, с. 100]. Иными словами, власть сама стимулировала появление общественной оппозиции, в которой дворянству поначалу принадлежала ключевая роль.
Разработчики реформы из правительственного лагеря с большим неудовольствием и тревогой воспринимали сообщения о разгоревшихся в дворянских комитетах спорах. Сторонники крестьянского освобождения имели все основания опасаться, что разноголосая дворянская оппозиция могла подорвать волю монарха к преобразованиям. Поскольку же в решимости царя виделся залог успешного разрешения начатого дела, постольку бюрократы-реформаторы считали абсолютно необходимым ограждение самодержавной власти от возможных посягательств на неё со стороны недовольного дворянства. Складывалась парадоксальная, на первый взгляд, политическая ситуация: либеральная бюрократия - ради успеха освободительных реформ -оказалась крайне заинтересованной в защите принципов неограниченного самодержавия. И напротив, активизировавшиеся круги дворянства были не прочь обуздать «произвол бюрократии» и, отстаивая свои сословные интересы, считали желательным ограничение правительственного самовластия той или иной формой общественного представительства. В завязавшемся противостоянии либеральные бюрократы охотно пользовались политическим оружием консерваторов, а противники крестьянского освобождения - инструментарием либералов. Такая противоречивая коллизия свидетельствовала о том, что социальные силы России ещё только начинали трудный путь политической самоидентификации.
Дворянское недовольство вылилось, в конце концов, в целую серию политических манифестаций. Спектр выступлений представителей первого сословия оказался весьма широким. Среди них были демарши так называемой «партии плантаторов» или, иначе говоря, группы аристократов, заподозренных реформаторами в попытке ограничения самодержавной власти путём введения олигархического правления. С другой стороны, в губернских комитетах прозвучали заявления откровенно либерального толка. Уже само разнообразие проявившихся воззрений было для политической жизни России явлением совершенно новым. Подготовка крестьянской реформы решительным образом меняла общественно-политическую обстановку в стране. Курс на реформы создавал условия для возникновения совершенно новой, несовместимой с традициями российской государственной жизни, политической
культуры. На это обстоятельство обратил внимание наблюдательный мемуарист А.В. Никитенко. Крестьянская реформа, замечал он, приведёт к неминуемой переоценке российских социальных ценностей. «Но как скоро установится идея права между дворянством и ему подвластными, то идея этого права непременно должна проникнуть и в другие общественные отношения, должна получить повсеместное приложение. Сделав этот шаг, мы вступили на путь многих реформ, значение которых теперь нельзя с полной вероятностью определить. Сила потока, в который мы ринулись, увлечёт нас туда, куда мы не можем представить» [13, с. 466].
Наблюдение поразительно точное. После отмены крепостного права самодержавие столкнётся с такими проблемами, разрешить которые ему будет уже не суждено. Политические идеи обновлявшегося общества плохо совмещались со статичной системой государственного устройства. Приходится признать, что реформаторы, начавшие грандиозную перестройку общественной и культурной жизни страны, плохо понимали, с какими угрозами столкнётся государственная система России уже в ближайшем будущем.
Литература
1. Аксаков, И.С. Сочинения 1860-1886 [Текст] / И.С. Аксаков. - М. : Тип. Вол-чанинова, 1886. - Т. 5.
2. Барсуков, Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина [Текст] / Н.П. Барсуков. - М., 1899. - Т. XIV - C. 210.
3. Власть и реформы: от самодержавной к советской России [Текст]. - СПб., 1996.
4. Герцен, А.И. Собр. соч. : в 30 т. [Текст] / А.И. Герцен. - М., 1960. - ТТ. 12, 20. - Кн. 1.
5. Голоса из России [Текст]. - Лондон, 1856. - Кн. 1.
6. Долбилов, М.Д. Александр II и отмена крепостного права [Текст] / М.Д. Дол-билов // Вопросы истории. - 1998. - № 10. - С. 35.
7. Дружинин, Н.М. Москва в годы Крымской войны [Текст] / Н.М. Дружинин // Избранные труды. - М., 1988.
8. Захарова, Л.Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 18561861 [Текст] / Л.Г. Захарова. - М., 1984.
9. Корнилов, А.А. Курс истории России XIX века [Текст] / А.А. Корнилов. -Ч. 2. - М., 1918.
10. Корнилов, А.А. Общественное движение при Александре II (1855-1881). Исторические очерки [Текст] / А.А. Корнилов. - М., 1909
11. Литературное наследство [Текст]. - М., 1941. - Т. 39-40. - С. 321.
12. Милютин, Д.А. Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Милютина, 1843-1856 [Текст] / Д.А. Милютин ; под ред. Л.Г. Захаровой. -М. : Российский архив, 2000. - 527 с.
13. Никитенко, А.В. Дневник : в 3 т. [Текст] / А.В. Никитенко. - М., 1955. - Т. 2.
14. Погодин, М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны. 1853-1856 [Текст] / М.П. Погодин. - М., 1874. - С. 259-263.
15. Ранние славянофилы: А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, К.С. и И.С. Аксаковы [Текст] / сост. Н.Л. Бродский. - М., 1910.
16. Семёнов-Тян-Шанский, П.П. Мемуары. Эпоха освобождения крестьян в России (1857-1861) в воспоминаниях бывшего члена-эксперта и заведовавшего делами Редакционных комиссий [Текст] / П.П. Семёнов-Тян-Шанский. -Пг., 1915-1916. - Т. III-IV
17. Чернышевский, Н.Г. Полн. собр. соч. : в 15 т. [Текст]. - М., 1939. - Т. 1.
18. Шелгунов, Н.В. Воспоминания [Текст] / Н.В. Шелгунов, Л.П. Шелгунова, М.Л. Михайлов. - М., 1967. - Т. 1.
19. Lincoln, B. The Circle of the Grand Duchess Yelena Pavlovna 1847-1861 [Text] / B. Lincoln // The Slavonic and East European Review. - 1970. - Vol. 48. -№ 3. - P. 373-387.
