CC BY
100
ИСТОРИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2014. № 4. С. 142-146.
УДК 930 С.П. Бычков
ОБРАЗЫ НАУКИ В БУРСАЦКИХ ВОСПОМИНАНИЯХ И ПОВЕСТЯХ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА
Анализируются размышления выпускников духовных школ об особенностях преподавания и образах науки, характерных для низших учебных заведений Русской православной церкви второй половины XIX в.
Ключевые слова: духовное училище, быт, особенности преподавания, социальные предпочтения, образы науки.
Великие реформы 1860-1870-х гг. коренным образом изменили политический, социальный, культурный уклад России, трансформировали отношения и институты, долгое время казавшиеся незыблемыми. Широкой публике становились известными социальные явления и типажи, ранее скрывавшиеся за завесой цензурных и общественных запретов. Либерально-демократическая, народническая и революционная среда явили через литературу и публицистику новые социальные типы революционеров, преступников, людей «дна» и подземелий. В этом колоритном ряду появились и бурсаки - традиционно известные широкой публике из рассказов Гоголя в образе сыновей Тараса Бульбы или бесшабашного Хомы Брута. И хотя обыватели больших и малых городов, жившие вокруг духовных училищ (бурс), имели нелицеприятный опыт общения с этой социальной группой, все же ее типажи, представленные в литературе и публицистике, стали для российской публики откровением и даже шокирующим моментом. Бурса (традиционно и очень долго так именовалось только духовное училище, после которого для детей русского духовенства лежал путь в семинарию) была полна парадоксов. Прежде всего, она ярко и вызывающе демонстрировала откровенный разрыв между идеальным и реальным, требуемым и сущим. Призванная учить грамотных и ученых пастырей церкви, воспитателей народа, она зачастую в итоге формировала малопривлекательный тип «попа» или «халдея», беспринципного, циничного и жестокого, жадного до власти и денег.
Воспоминания людей, прошедших через бурсу, особенно в первой половине XIX в., практически однотипны, будто написаны под копирку, с небольшими вариациями географического или личностного свойства. Несмотря на это, информация, извлекаемая из этого интересного и неоднозначного комплекса источников, в последнее время оказалась востребованной широким кругом исследователей: социальных историков [1], историков образования, церкви и культуры [2], исследователей общественной мысли и интеллектуальной истории [3] и даже совсем новых направлений исследований (психологии детства) [4].
Свою ценность эти воспоминания имеют и для современной историографии как истории исторической науки. Одним из приоритетных направлений исследований для нее сегодня является изучение научных сообществ, корпораций, школ, политических и невидимых колледжей науки. Слабоизученной остается до сих пор корпорация русских церковных историков. По-прежнему открыт целый комплекс вопросов, связанных с факторами и причинами запаздывания формирования академического научного сообщества по сравнению с университетским.
На наш взгляд, ключ к пониманию многих процессов формирования формального и неформального секторов русского церковного научного сообщества лежит именно в личностных мирах ученых, мотивированно-
© С.П. Бычков, 2014
Образы науки в бурсацких воспоминаниях и повестях второй половины XIX века
143
сти неофитов, становлении устойчивых представлений о том, что такое наука, в наборе жизненных социальных стратегий вступления в научное сообщество и жизни в нем. Первый опыт социализации и прикосновения к миру знания и науки происходил именно в бурсе. И от того, каким был этот опыт, зачастую зависели все будущие жизненные приоритеты и стратегии, заинтересованность к дальнейшему продвижению в науке. Соответственно, целью нашей статьи будет являться выявление образов науки в представлениях бывших бурсаков через призму их собственных воспоминаний и впечатлений.
Собственно, весь комплекс этих источников можно разбить на три группы: литературные произведения о бурсе, воспоминания людей, прошедших через обучение в бурсе, но дальнейшие жизненные пути которых ушли далеко от церкви и от того, чему их учили в бурсах, и, наконец, отрывки воспоминаний самих церковных историков, в которых присутствует бурсацкое детство.
Самым знаменитым произведением, давно и сразу ставшим «классикой жанра» и до сих пор остающимся на слуху, являются «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского, увидевшие свет в 1862-1863 гг. Именно они продемонстрировали в литературной оболочке и в присущей им художественной гипертро-фированности как сами социальные типажи, так и внутренние межличностные взаимоотношения, особенности повседневного быта бурсаков. Они не только часто в сравнении поминались последующими поколениями авторов, пишущих о бурсе, но и послужили своего рода шаблоном для всех последующих воспоминаний. Редко кто из авторов, описывая именно бурсацкие будни, смог выйти за рамки предложенных Помяловским сюжетов. В дальнейшем на уровне литературы тема имела свое вполне устойчивое продолжение. Разница заключалась только в том, что к сюжетам Помяловского добавлялись личные впечатления, переживания героев, а также менялась и сама бурса - постепенно уходили в прошлое розги, немного улучшался быт учащихся, бессмысленный бунт и нонкорформизм, протестные настроения со временем перелицовывались в революционные формы [5]. Но объединяет все эти произведения их общая литературная форма, сюжетность изложения, типизация, обобщение и определенная гиперболизация быта. Изложение здесь бурсацких реалий превалирует, хотя и обрамляется зачастую личными переживаниями, подробностями домашнего быта. Главное - литературные произведения становились известны широким кругам русской общественности, влияли на умы, формировали очень устойчивые стереотипы восприятия духовного сословия и бурсацкого сообщества.
Второй вид источников - это воспоминания лиц, прошедших через обучение в бурсе, в дальнейшем ушедших из духовного сословия. Отличий от первой группы здесь немного, особенно в сюжетах, но они существенны. Если в литературных произведениях изложение происходит со стороны внешнего наблюдателя, допускается естественная возможность вымысла, нет строгой отчетности в именах, датах и обстоятельствах, то личное свидетельство накладывает на авторов воспоминаний информационную и моральную ответственность. Ценным моментом является и развернутая индивидуальная рефлексия, яркий поток чувств и переживаний. Бурса оставила неизгладимое впечатление в жизни большинства ее воспитанников, и те, у кого была возможность делать достоянием общественности первые страницы своей социальной жизни, зачастую делали это. Одними из самых удачных в этом случае признаются «До и после (Из бурсацких воспоминаний)» И.В. Потапенко, опубликованных в «Историческом вестнике» в 1890-х гг. [6]
Третья группа - это элементы воспоминаний об обучении в бурсе самих церковных историков. Бурса практически у всех оставила не очень приятные воспоминания. В мемуарах церковных историков она является лишь незначительным эпизодом среди целой цепи в процессе социального продвижения - от церковно-приходской школы до академии и жизни внутри научной корпорации [7]. Однако зачастую даже эта не очень развернутая информация весьма ценна. Оценки здесь уже вполне профессионально и эмоционально взвешены и отфильтрованы, выстраиваются с высоты личностного и научного опыта и роста. Но по большому счету информация всех трех видов источников не противоречит друг другу, что позволяет в целом говорить о ее адекватности и истинности.
Рефлексии авторов насчет того, что именно значила для них наука, достаточно редки, но если встречаются, то являются бесценным свидетельством не только внутреннего мира героя, но и всех возможных психологических реакций и складывания целых социальных типов, по-разному существовавших в дальнейшем на жизненном и научном пути. Очень яркий образ мифологического свойства демонстрируют воспоминания И.Н. Потапенко. Для него, мальчика, который никогда не был в бурсе, наука -это загадочный сказочный светлый мир, мир храма высших знаний, возрастания в разуме. «Это отношение прививал отец:
“Здесь, брат, наукам обучают, здесь строго!” и благодаря этому краткому определению внутренность длинного здания представлялась моему воображению величественной и внушительной. Виделся мне огромный зал, весь залитый ярким светом. Сотни учеников
144
С.П. Бычков
в скромных, однообразных одеждах тихо и чинно занимают свои места, и их внимательные взоры устремлены на учителя, этого величественного благообразного старика в длинной одежде. Каждое его слово - бездна мудрости, и, слушая его, ученики, видимо, прямо на глазах делаются умными и учеными. Наука! Что такое наука? Вот чего я никак не мог представить. Толстая ли это книга, в которой написано все, решительно все, что только есть на свете, или предлинное слово, в котором заключена вся мудрость человеческая...» [8]. Реальность в дальнейшем настолько разительно разошлась с первоначальными представлениями, что первый мифологический сказочный образ науки остался в памяти до конца жизни.
По контрасту чем-то чуждым и темным, звериным, пугающим и незнакомым чудился образ бурсы Кузьме Ильминскому из бытовой хроники А. А. Измайлова [9]. Этот пугающий облик усиливали воспоминания от-ца-дьячка с его друзьями, в которых присутствовали самые негативные образы «старой бурсы» - розги, клопы, лунатики и другие нелицеприятные стороны жизни. К тому же бурса отвлекала от мирного привычного детского жизненного уклада сына сельского дьячка - игр, храма, сложившегося круга общения и даже природных видов и впечатлений. Несколько смягчали эти негативные сюжеты мысли о «том, чтобы числиться бурсаком, носить “форму”, состоявшую из серенького казинетового или черного суконного пиджачка с брюками на выпуск и с жилетом о двух карманах, как у взрослых...»
[10].
Вопрос о том, что такое бурса, для чего она нужна и в чем ценность учебы в ней, обретения науки для того, кто туда направлялся, зачастую так и повисал в воздухе, был «гласом вопиющего в пустыне», ибо ответ мог быть получен только в рамках своего сословного круга. При этом крестьянская масса очень долго, вплоть до Великих реформ, эффект которых стал в целом понятен с 1870-х гг. с появлением земских школ, совершенно не принимала ценности образованности в условиях замкнутого крестьянского мира. Так, односельчане известного русского поэта И.С. Никитина, вышедшего из духовного сословия, в личных беседах высказывали свое недоумение необходимости учиться. Вполне красноречив его диалог с батраком:
«А что, Василий Иванович, - неожиданно спросил он меня - скажи ты мне на милость, чему вас в городе учат?
Вопрос этот меня удивил.
- Как же я тебе растолкую, чему нас учат? Ведь ты не поймешь.
- Отчего ж не понять? Пойму.
- Ну, слушай. У нас изучают риторику, философию, богословие, физику, геометрию, разные языки...
- И будто вы знаете все это?
- Кто знает, а кто и не знает.
- Так. Ну, а прибыль-то какая же от вашего ученья?
- Та прибыль, что ученый умнее неученого.
- Вот что! Однако отец Иван косит и пашет не лучше моего. Опять ты вот говоришь, что у вас разным языкам учат. Отец Иван, как и ты, им учился. Отчего ж он не говорит на разных языках? Я у вас десять лет живу, пора бы услышать.
- Да с кем же он станет тут говорить?
- Вестимо, не с кем... Прибыли-то, значит, от вашего ученья немного. Вот если бы ваш брат ученый приехал к нам да рассказал толком.: это вот так надо сделать, это вот как, и стало бы нашему брату мужику от этого полегче, тогда вышло бы хорошо, а то...» [11].
Таким образом, для части крестьянского сообщества наука - это не вполне понятная в условиях сурового крестьянского быта забава, игра, бирюльки, не стоящие особого жизненного внимания. Никакого положительного отношения к ней будущие воспитанники духовных училищ из окружающей социальной крестьянской среды долго почерпнуть не могли.
Некоторое прояснение для непосвященных относительно того, для чего нужна наука, давали люди, прошедшие через бурсу и этим гордившиеся в сельской среде. Для них наука - это тайнознание, возвышающее над всеми остальными односельчанами, подчеркивавшее священнический статус, утяжелявшее сан. Поповичи могли пьянствовать, как все остальное окружение, могли научиться алгоритму и технике службы путем многократного лицезрения и повторения (что, впрочем, мог сделать любой мало-мальски прилежный прихожанин), но вот латынь, грамоту и навыки богословского рассуждения можно было получить только в бурсе. И тогда они навсегда вслед за священнической благодатью, впрочем, плохо осознаваемой малограмотными прихожанами, получали «благодать» знания, которое могло быть предъявлено в любой социальной ситуации и обстановке. Это капитал ума, возвышавший над «глупым» крестьянским и мещанским окружением. При этом получение науки было в понимании некоторых представителей духовенства потенциальным пропуском к архиерейству. Знание делало «человеком», незнание сбрасывало в низ социальной лестницы, оставляло в «свинопасах». Такой образ науки ярко был запечатлен в напутственной речи Кузьме Ильмин-скому перед отправкой в бурсу дьячком Афанасием: «В бурсе теперь, мил-человек, одно удовольствие. Ну, и вот, именно, учись. Выучишься - может архиерееем будешь. А кто лодыря гоняет, тот - вот именно - выйдет свинопасом» [12].
Образы науки в бурсацких воспоминаниях и повестях второй половины XIX века
145
Но, к большому сожалению, для большинства воспитанников знание и наука зачастую так и оставались китайской грамотой, малопосильной повинностью, а бурса были чистилищем или адом, местом побоев, мук и скорби, полуголодного и голодного существования, которое нужно было пережить только для этого пресловутого «выхода в люди». Положительные исходы из такого положения дел были, но составляли исключение. Иногда случалось так, что, собравшись с силами, малоспособные и загнанные вечной поркой в угол ученики совершали прорыв в «науке». Очевидцем такого случая был известный русский гражданский и церковный историк А.П. Щапов. Два брата по-номаревичи все время были секомы за незнание латыни. Но однажды совершенно случайно им попался под руку учебник, и они выучили урок назубок. Учителю они после его вопроса ответили так, что у того «даже слезки из глаз полились. В следующий класс он принес двум оборвышам по шейному платку... К рождественскому экзамену два братишки очутились в списке из последних учеников вторым да третьим [13]».
Исправиться ученики могли, но только под угрозой второго года или при иных случайных обстоятельствах. Так, в описании Ильминского бурсак Кузьма, будучи на каникулах дома, случайно получил в свои руки хрестоматию, которая стала для него откровением. «Приобретение этой книги стало целой эпохой в жизни Кузьки, с этого момента его просвещение шагнуло значительно. Он увлекся книгой, засел за нее и, прочитав ее сверху донизу, начал перечитывать вновь. За какие-нибудь полмесяца Кузьма приобрел столько новых сведений, сколько не давала ему бурса и в целый год. До сих пор он не читал ничего подобного... Теперь рушилось много предрассудков, принятых Кузьмой с молоком матери. Он мог теперь объяснить стояние земли, не прибегая к помощи трех китов, знал, что по телеграфной проволоке не перегоняют писем из города в город и что нет большой ямы там, где земля кончается. Серьезнее и осмысленнее взглянул Кузьма на мир Божий и окружающую среду» [14].
«Старая» бурса (вплоть до 18801890-х гг.), действительно, так и не смогла стать «храмом науки». Задумываясь о причинах такого положения дел, свидетели указывали на то, что она практически никогда не ставила перед собой задачи воспитания хороших учеников и наличия хороших преподавателей. Она столкнулась с проблемой, которую пришлось решать в дальнейшем на новом историческом повороте, - с проблемой всеобуча. Изначально преподавательскому составу пришлось иметь дело с очень разнообразным человеческим материалом -от вполне пригодного в культурном и преподавательском отношениях до совершенно
испорченного и психопатологического. Однако арсенал средств был невелик - розги и зубрежка и разного рода ухищрения на экзаменах. Изменения в методах преподавания, направленные на привитие ученикам навыков учебы, стали наблюдаться только на рубеже веков.
Традиционно же почти везде преподавали кое-как, учителями были вчерашние семинаристы, недалеко по уровню знаний ушедшие от своих учеников, пособий не было никаких, преподавали иногда буквально «на картошинах», объясняя строение вселенной. Все это сопровождалось отвратительными бытовыми условиями - плохой пищей, тучами вшей и клопов и заброшенностью воспитания в самих бурсацких спальнях. Там царил культ кулака, деспотия силы, четырехслойность сообщества, присущая замкнутым, прежде всего мужским, коллективам - «элита», «серединка», «шуты» и «отверженные».
«Элита» принципиально определяла свой жизненный сценарий как паразитирование над патронируемыми из «серединки» или «шутовского» сословия, прежде всего за счет их домашних продуктовых припасов. Зачастую сильные физически были неспособными, необучаемыми учениками, объектами постоянного справедливого и несправедливого сечения. Именно здесь была категория «отпетых» - готовых доставлять неприятности всем по поводу, а чаще всего без всякого повода. Их отчисление, а иногда и тюрьма ставили зачастую крест не только на духовной карьере, но и на самой человеческой жизни. В «шуты» попадали чаще всего те, кто имел физический, внешний порок -хромые, косые, заикающиеся. По определению, их уже никто ни из бурсаков, ни из администрации не воспринимал серьезно, и ждать отсюда способных учеников не приходилось. С «отверженными» же знаться было принципиально нельзя, ибо означало, по образному выражению Измайлова, «класть собственную голову на плаху». Принципиально способные к науке были только во втором - «серединном» - слое. Именно отсюда и черпались будущие интеллектуальные и человеческие ресурсы церкви и науки. В результате в такой жесткой социальной среде из любого вполне мирного и ласкового, любознательного ранее ребенка мог сформироваться если не преступный, то очень замкнутый, подозрительный, ожесточенный тип личности. «В рядах сотен своих питомцев училище, конечно, давало много десятков трудолюбивых, усидчивых, дельных учеников, на которых позднее не могли пожаловаться ни семинария, ни академия. Но наиболее распространенными и резкими были не эти типы», - справедливо отмечал А. А. Измайлов [15].
А.А. Измайлов, отказывая бурсе в большинстве положительных потенциалов, в том
146
С.П. Бычков
числе и научных, признавал, что она все-же сыграла важную роль для своих воспитанников. Бурса приучала их к очень сложной и тяжелой жизни в дальнейшем, закаливала души и волю.
Литературный критик А. К. Воронский, известный деятель большевистской парти-ии, близкий соратник Ленина, в детстве воспитывавшийся в бурсе, вообще считал, что бурса не дала и не могла дать принципиально ничего хорошего воспитанникам. Она, с его точки зрения, перерастала границы просто учебного заведения, она сама русская жизнь, все ее самые плохие и несуразные стороны, их квинтэссенция. «Наша бурса национальна. Бурса живала в разных сословиях и учреждениях. Русское озорство, буслаевщина, хулиганство, скоморошество, разгильдяйство - все это бурса. Бурса ходила в грязи, в коростах, в парше; от бурсы разило на целую улицу мерзостью, бурса боролась со всякой попыткой к чистоплотности - все это наше, родное. Бурса воспитывала, развивала обособленность, ханжество, буквоедство, святошество, изуверство - и это наше, “расейское”. Бурса помимо духовенства укрепилась в канцеляриях, в судах, в управлениях, в школах, в казармах, в семьях, в дружбе, в знакомстве... Бурса проникала в науку, в искусство... Сколь много утруждали нас семинарским суемудрием и суесловием толстые фолианты, “труды”! О, глубокомысленные
пачкуны бумаги! Мы знаем писателей пакостников, охальников, срамников, грязных скоморохов, строчил и казуистов, неотесанных обломов. Все это бурса» [16]. Мало того, по его мнению, упаднический, беспросветный, депрессивный дух бурсы губил многие крупные русские таланты и после ее окончания. Но при этом именно она, ее тьма выковала революционеров -Чернышевского и Добролюбова. Как считал Воронский, по силе их неукротимого духа можно судить о мраке бурсы. Пережившие же ее студенты, как они все признавали, в семинарии и академии попадали в условия куда более лучшие - и интерес к науке, общественной деятельности здесь формировался уже намного интенсивнее. Бурса же для многих так и оставалась до конца жизни малоприятным жизненным эпизодом, а образы ее «науки» напрямую ассоциировались с зубрежкой, поркой, глупостью, скукой, сопровождавшимися постоянными унижениями и страданиями.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Леонтьева Н. Г. Поповичи: нравы бурсы пореформенной России // Родина. 2000. № 7. С. 49-53 ; Ее же. Вера и бунт: духовенство в революционном обществе России начала XX века // Вопросы истории. 2001. № 1. С. 29-44 ; Скутнев А. В. Приходское духовенство: особенности менталитета и неканоническое поведение (вторая половина XIX - начало XX вв.) // Новый исторический вестник. 2007. № 16. С. 63-77 ; Конюченко А. И. Русское православное духовенство во второй половине XIX -XX в. // Социально-политические институты провинциальной России: (XVI - начало XX в.). Челябинск, 1993. С. 76-94 ; Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.) : в 2 т. СПб., 2003. Т. 1.
[2] Федоров В. А. Духовная школа в России // Очерки русской культуры XIX века. М., 2001.
Т. 3. С. 365-386 ; Иларион (Алфеев). Проблемы духовной школы на рубеже XIX-XX в. : свидетельства очевидцев // Православное богословие на рубеже столетий. М., 1999. С. 4370 ; Вишленкова Е. А. Духовная школа в России в первой четверти XIX века. Казань, 1998.
[3] Дашкевич Л. А. Бурса и бурсаки // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. 2009. № 26. С. 265-284.
[4] Оборин Л. В. Детский фольклор в «Очерках бурсы» Н.Г. Помяловского. URL: http://www. ruthenia.ru/folklore/folklorelaboratory/OL_d.htm (дата обращения: 26.08. 2014).
[5] Измайлов (Смоленский) А. А. В бурсе (бытовая хроника в двух частях). Третья книжка рассказов. СПб., 1903 ; Воронский А. Бурса. М., 1933.
[6] Потапенко И. Н. До и после (Из бурсацких воспоминаний) // Исторический вестник. 1892. Т. ХLVII. C. 64-100.
[7] Щапов А. Из бурсацкого быта (Давно минувших времен) // Щапов А. П. Избр. / сост. А. С. Маджаров. Иркутск, 2001. С. 348-358 ; Голубинский Е. Е. Воспоминания // Труды Костромского общества по изучению местного края. Вып. ХХХ. Третий исторический сборник. Кострома, 1923. С. 10-64 ; Луппов П. В духовном училище. Вятское духовное училище в начале последней четверти прошлого столетия. Воспоминания и заметки бывшего воспитанника. СПб., 1913.
[8] Потапенко И. Н. Указ. соч. С. 66.
[9] Измайлов (Смоленский) А. А. Указ. соч. С. 3.
[10] Там же. С. 5.
[11] Никитин И. С. Дневник семинариста // Никитин И. С. Сочинения. М., 1980. С. 13.
[12] Измайлов (Смоленский) А. А. Указ. соч. С. 9.
[13] Щапов А. Указ. соч. С. 351.
[14] Измайлов (Смоленский) А. А. Указ. соч. С. 110.
[15] Там же. С. 67-68.
[16] Воронский А. К. Бурса // Воронский А. К. Избранная проза. М., 1987. С. 122.
