CC BY
45
Константин ШНЕЙДЕР
ОБРАЗЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ Б РАННЕМ РУССКОМ ЛИБЕРАЛИЗМЕ
В статье исследуются различные коннотации образа истории и исторического знания в раннем русском либерализме. Автор стремится выявить особенности первоначальной национальной либеральной концепции через изучение нюансов восприятия либералами роли истории в процессе моделирования концептуальных проектов.
The article explores the different connotations of the image of history and historical knowledge in early Russian liberalism. The author seeks to reveal the features of the original national liberal concept through studying the nuances of perception of the history role in the process of modeling conceptual projects by liberals.
Ключевые слова:
история, прогресс, личность, закон, ранний русский либерализм; history, progress, individual, law, early Russian liberalism.
ШНЕЙДЕР Константин Ильич — к.и.ндоцент кафедры древней и новой истории России Пермского госуЛарствсиного университета РзНпеус1ег@ pahoo.com
Не будет преувеличением сказать, что в обществознании XIX в. история играла роль одной из центральных и основополагающих наук. Она выполняла функцию «наставницы жизни», которая не только позволяла извлекать необходимые уроки из прошлого, но и планировать движение на историческую перспективу. В самом общем виде это можно объяснить приверженностью современников той эпохи идеям существования единой человеческой истории, линейности исторического времени, открытости и доступности тотального исторического знания экспертной оценке. Не стали исключением из правил и те отечественные мыслители середины XIX столетия, которые по праву могут считаться основателями раннего русского либерализма. К их кругу следует отнести К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина, идейных наследников Т.Н. Грановского, а также П.В. Анненкова, И.К. Бабста, В.П. Боткина, А.В. Дружинина, Е.Ф. Корша1.
Для них история являлась как всеобщим мерилом мудрости и закономерности общественного развития, так и эквивалентом беспристрастности и стабильности в постоянно меняющемся мире. В частности, еще Грановский писал: «Польза истории является нам уже не в виде возможности прилагать к изменившейся современности примеры прошедшего, а в цельном и живом понимании прошедшего. Такое понимание, основанное на долгой беседе с минувшими веками и народами, приводит нас к сознанию, что над всеми открытыми наукой законами исторического развития царит один верховный, то есть нравственный закон, в осуществлении которого состоит конечная цель человечества на земле»2.
В иерархии историософских представлений ранние русские либералы в первую очередь отдавали предпочтение социальному про-грессизму. По их мнению, общественное развитие есть результат движения социума от простых форм существования к сложным. При этом либералы неоднократно оговаривались по поводу неизбежных отклонений и задержек в «историческом проживании», многочисленных особенностей национальных историй, непред-
1 О происхождении и историографии раннего русского либерализма см.: Шнейдер К.И. О некоторых «фобиях» современного отечественного «либера-ловедения»: начальная история русского либерализма как историографический «фантом» // Пути России: современное интеллектуальное пространство: школы, направления, поколения. — М., 2009, т. XVI, с. 234—242; он же. Ранний русский либерализм в отечественной и зарубежной историографии // Российская история, 2010, № 4, с. 177-187.
2 Грановский Т.Н. Учебник. Введение // Сочинения Т.Н. Грановского. — М., 1900, с. 605.
сказуемости конкретных достижений. И все же в отечественном раннелиберальном дискурсе доминировала идея «лучшей судьбы» всех народов и явный социальный оптимизм. Например, Кавелин, апеллируя к всемирной истории, утверждал, что она «представляет постепенное восхождение человека от грубых и односторонних потребностей к другим, более и более утонченным и многосторонним; вместе с тем полней, шире, явственнее раскрывается и высказывается его природа»1.
Констатация самого факта единства исторических судеб различных народов в общем временном пространстве формировала оптимистический тренд в отечественном либерализме. Вместе с тем либералы не отрицали всей сложности общественного развития, предполагавшего неизбежные социальные девиации. В их футурологических рассуждениях нередко можно встретить пессимистические прогнозы на ближайшую перспективу. «Растекаясь в разнообразие направлений, каждый век не забывает, однако же, общей задачи и, обращаясь внутрь себя, задает себе вопрос: до какой степени он приблизился к окончательной цели, к идеалу, который он носит в себе? В этом состоит его самосознание. И мы, люди XIX века, можем спросить себя: возможно ли в настоящее время соединить в одном великом синтезе все отдельные сферы человеческого духа, возможно ли устроить человеческую жизнь, как одно гармоническое целое? Мы со своей стороны убеждены, что нам до этого еще далеко»2, — утверждал Чичерин.
Одновременно основатели русского либерализма прекрасно осознавали утопичность любых попыток механически объединить в едином историческом процессе устремления отдельных народов, персонифицированных в индивидуальных желаниях людей, их составляющих. Такие вульгарные социологические схемы невозможно обнаружить в концептуальном арсенале либералов. Скорее, они уповали на неумолимую логику истории, которая, опираясь на собственные законы, должна рано или поздно изменить общественное сознание и создать условия для
1 Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ), ф. 548, карт. 2, ед. хр. 37, л. 13(об).
2 Чичерин Б.Н. О народности в науке // Русский вестник. — М., 1856, т. 5, с. 26.
социальной гармонии при сохранении национальной идентичности в ее разнообразных проявлениях.
В итоге отечественные либералы сформулировали рационалистическую утопию, где история выполняла функцию навигационной системы в «страну счастья», несмотря на многочисленные препятствия и отклонения от «правильного» маршрута. Просвещенческая по своему содержанию вера в высший разум и финальную историческую целесообразность составляли основу телеологии раннего русского либерализма. Так, например, Грановский считал: «В доказательство прогресса рода человеческого стоит указать на массу истин, приобретенных родом человеческим в его развитии в продолжение стольких тысячелетий; стоит указать, как человек в каждом веке побеждает и разрушает какой-нибудь предрассудок. Поэтому история, с одной стороны, есть наука философская, с другой — чисто практическая»3.
При всей своей ориентации на прогрес-систский вектор исторического развития ранние русские либералы активно обсуждали национальные версии общественного движения. В этом вопросе они являлись последовательными сторонниками идеи многообразия социальных конструкций у тех или иных народов, проживающих собственную историю в неповторимых условиях. Разницу между ними либералы объясняли чаще всего уникальными «свойствами духа» социума и заложенными в его прошлом традициями. Если «англичане в течение всей своей истории стремились преимущественно к утверждению личных прав и основанной на них свободы», то «французы — к установлению порядка и равенства, к единству народной жизни»4.
История же, в соответствии с логикой ранних русских либералов, исполняла роль «плавильного котла», в котором посредством усиленной внутренней работы каждого общественного организма происходила «отливка» новых форм жизнедеятельности, способных к восприятию перспективных целей развития, но не порывающих с национальной спецификой. И все же между общими для всех народов
3 Грановский Т.Н. Лекции по истории средневековья. — М., 1986, с. 313.
4 Чичерин Б.Н. Новейшие публицисты. Токвилль // Отечественные записки. — СПб., 1857, т. СXШ, с. 507.
ориентирами прогресса и самобытностью отечественные либералы однозначно выбирали будущие достижения, несмотря на многочисленные оговорки о необходимости учитывать существующие традиции. «Бесспорно, народность составляет один из самых могущественных рычагов всемирной истории, любовь к отечеству — одна из благороднейших пружин человеческой деятельности. Но есть другая любовь, не менее высокая и святая, любовь, которая одна способна подвигать вперед и людей, и народы, которая озаряет новым светом человеческую жизнь, это — любовь к истине»1, — утверждал Чичерин.
Еще одной составляющей истории в сознании русских либералов середины XIX в. была личность, без которой любое, в т.ч. и прогрессивное, развитие общества представить невозможно. И вновь возникла проблема соотношения, в данном случае уже между глобальным поступательным социальным движением и ролью, местом личности в нем. На первый взгляд, либералы явно актуализировали тему личностного начала в историческом процессе, не подвергая сомнению его креативность, способность непосредственно влиять на ход и логику конкретных событий.
Более того, они соглашались с тем, что личность при определенных условиях может модерировать и содержательно наполнять программу развития социума. Все тот же Чичерин считал: «Отрицать влияние личности на историю невозможно: человек, стоящий на вершине общества, может иногда ускорить или замедлить движение, дать развитию мирный или насильственный ход, действовать средствами нравственными или безнравственными», однако при этом добавлял: «...лицо никогда не может действовать отрешенно от окружающей среды: оно в ней выросло, воспиталось, оно находится с нею в беспрерывном общении, отражает в себе господствующие в ней направле-ния...»2.
Вообще следует отметить, что в риторике ранних русских либералов голоса абстрактной истории и личности нередко исполняли «сольные партии». Их рассматривали в качестве самодостаточных
1 Чичерин Б.Н. О народности в науке // Русский вестник. — М., 1856, т. 5, с. 21.
2 Чичерин Б.Н. Критика г. Крылова и способ исследования «Русской беседы» // Русский вестник. — М., 1857, т. 10, с. 748.
и основополагающих акторов исторического процесса. При этом либералы неоднократно называли человека единственной достойной целью существования цивилизации. «И вот мы опять воротились к тому, с чего начали — к человеку, этому странному существу, которое с незапамятных времен беспрестанно, казалось, служило самым разнообразным и противоположным началам. но в самом деле есть единственная цель, оправдание и движущее начало всего исторического развития, центр, около которого вращается всемирная история»3, — настаивал Кавелин.
В целом, в раннем русском либерализме часто предпринимались попытки концептуально соединить в историческом масштабе свободу личности с финальной обусловленностью общественного движения, неограниченное поле для человеческой деятельности с практически безальтернативным знанием итогов социального развития. Миссия истории в интерпретации либералов скорее заключалась в кристаллизации общего цивилизационного начала посредством интенсивной внутренней работы общества по «воспитанию» и согласованию между собой частных устремлений людей.
Не меньшее значение в раннем русском либерализме придавалось корректному, научно выверенному подходу к изучению глобального исторического пространства. «Историческая работа должна. служить краеугольным камнем для понимания современного состояния общества и народов; без нее все государственные соображения имеют слишком шаткую основу. Отправляясь от одного настоящего, они не могут отделить временных стихий от постоянных, не могут уразуметь внутреннего смысла жизни, глубоко затаенного в недрах истории, не могут, наконец, и создать прочного порядка вещей»4, — утверждал Чичерин.
С одной стороны, разделяя господствовавшее в тот период в европейском обще-ствознании мнение о возможности объективного, беспристрастного взгляда на события прошлой жизни, либералы делали акцент на идею тщательной реконструкции картины мира, образа мыслей людей
3 ОР РГБ, ф. 548, карт. 2, ед. хр. 37, л. 17(об)— 18.
4 Чичерин Б.Н. Холопы и крестьяне в России до XVI века // Опыты по истории русского права. — М., 1858, с. 143.
того или иного изучаемого этапа истории. Они последовательно критиковали «умозрительный» исследовательский подход и настаивали на глубоком «погружении» специалиста в эпоху. Одновременно либералы почтительно относились к многообразию фактического материала, являвшегося залогом успешного пути к получению «точного» знания об объекте научного интереса.
Например, Чичерин, далекий от пристрастия к эмпиризму и позитивизму, предупреждал: «Презрение к фактам есть верный признак мысли, не умеющей совладать с материалом и потому теряющейся в туманных представлениях. Факт — пробный камень всякой теоретической системы, обличитель ее несостоятель-ности»1. Более того, посвятив много времени изучению русской истории, он считал единственным признаком профессионализма эксперта «достоверное» постижение механизмов действия неизменных исторических законов. Таким образом, исследователь мог быть лишь предельно объективным и подходить к работе без всякого предубеждения и заранее подготовленной теоретической схемы. Чичерин допускал использование историком собственного воображения в виде сочувствия какой-либо версии только после получения результата, когда опыт и познавательный процесс уже завершены. Все это напоминает широко известное изречение классика историографической мысли XIX в. Л. Ранке о том, что история призвана «рассказывать вещи только так, как они происходили».
С другой стороны, ранние русские либералы сравнительно далеко отстояли от эмпирического пренебрежения к метафизике исторического развития. Даже «полу-позитивист» Кавелин, критиковавший различные философские миражи теории истории и нередко тяготевший к точному знанию объекта, не отрицал способности человеческой мысли к усвоению общих начал существования предметов. К тому же апология творческого начала в личности спасала Кавелина от опасности погружения в бездну эфемерных представлений позитивизма о «достоверном знании». Таким образом, Кавелин и Чичерин, при всех очевидных различиях, позициониро-
1 Чичерин Б.Н. О народности в науке // Русский вестник. — М., 1856, т. 5, с. 23.
вали себя в качестве защитников объективистского и беспристрастного взгляда на историю и ремесло историка. Для них характерно стремление преодолеть крайности как метафизического, так и позитивистского подхода к проблеме исторического познания.
Менее артикулированным и заинтересованным было мнение представителей «второго эшелона» раннего русского либерализма, не обременявших себя обсуждениями нюансов исторической профессии. Порой размышления о средствах и способах изучения истории ограничивались констатацией невозможности постичь ее таинственный рисунок. В частности, Боткин считал: «Все мы, весь род человеческий, наше существование, наша история — все это едва заметная зыблющаяся точка в безграничном океане вселенной, точка, слитая с ней, несомая ее великим течением и лишенная всякой возможности хоть издали видеть берега ее или постигнуть это течение. Наша мимолетная жизнь окружена вечностью, наше маленькое тело — беспредельностью»2. Эстетизация окружающей действительности и пристальное внимание прежде всего к творческим проявлениям человеческого духа со стороны Анненкова, Боткина и Дружинина не предполагали вербальную актуализацию рутинных практик профессионального историка.
Единственным исключением из круга ранних либералов «второго ряда» являлся Бабст — признанный эксперт в области политэкономии, неоднократно высказывавшийся по общеисторическим вопросам. В его представлении время — главный и единственный законный реформатор, отбрасывающий все отжившие и одряхлевшие формы жизни и утверждающий здоровые и долговечные явления. Поэтому истинный историк «не может быть никогда отсталым; он необходимо будет следить за прогрессом, но прогрессом истинным и действительно закон-ным»3. В данном случае можно говорить об инструментализации прогрессистского
2 Боткин В.П. Стихотворение А.А. Фета. Санкт-Петербург. 1856. // Литературная критика; публицистика; письма. — М., 1984, с. 198.
3 Бабст И.К. О характере политико-экономических учений, возникших после Адама Смита. — СПб., 1856, с. 8.
видения исторического процесса в сфере его прикладных технологий.
Наконец, еще одним важным маркером профессионализма историка ранние русские либералы считали наднациональный взгляд на предмет изучения. Этой проблеме была посвящена целая полемика, развернувшаяся на страницах консервативной «Русской беседы» и либеральных «Московских ведомостей» и «Русского вестника» в 1856 г. Активное участие в ней принял Чичерин, последовательно отстаивавший объективистскую позицию преодоления национальных преференций в исследовании любых исторических явлений и процессов. В частности, он полагал, что ученый, «занимающийся историей своего народа, если он дорожит истиной, должен в особенности воздерживаться от возвеличения своей родины на счет других; он должен всегда помнить, что, увлекаясь ближайшим к ней сочувствием, он не может быть над ней судьей, точно так же, как сын, по естественному пристрастию, не может быть судьей над отцом и матерью»1.
Одновременно, являясь европоцентристами, ранние русские либералы предлагали чаще обращаться за ответами на многие вопросы к опыту западных стран. Например, Бабст искренне недоумевал
по поводу желания искать непременно что-то исключительное, национальноособенное в общественном развитии. В его представлении история «удивительно как скоро отрезвляет, и благодаря ей мы увидим, что те или другие формы нашего быта суть не что иное, как выражение известного периода нашего экономического развития, — периода, который проходили, прошли, а в иных местах проходят и другие народы Европы»2. Так что истинно профессиональному историку, по мнению русских либералов, уже дан в руки своеобразный навигатор в сложном деле изучения необъятного массива артефактов.
В целом, ранний русский либерализм определенно пропитан идеей мессианской роли истории для судеб любого социума. Верховный нравственный закон, неизменно корректирующий историческое движение, воспринимался либеральными мыслителями в качестве самого устойчивого иммунитета против рукотворного социального эгоизма. В конце концов национальная история того или иного народа должна обрести естественную форму своего существования, что в раннелиберальном дискурсе не в последнюю очередь зависело от результатов развития профессионального гуманитарного знания.
1 Чичерин Б.Н. О народности в науке // Русский 2 Бабст И.К. Три месяца за границей. Письмо
вестник. — М., 1856, т. 3, с. 64. пятое // Атеней, 1859, № 4, с. 474.
