CC BY
68
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2015. № 2
Г.А. Аманова
ОБРАЗЫ ДЕРЕВЬЕВ В ЛИРИКЕ К.В. ВАСИЛЬЕВА И КОРЕЙСКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ
(типологическое сопоставление)
Статья посвящена анализу стихов поэта конца ХХ в. Константина Васильева в типологическом сопоставлении с классической поэзией Кореи. В процитированных автором произведениях наиболее ярко проявилась национальная специфика образов деревьев, их символика. Общей точкой соприкосновения для поэтов стал прием аналогии или параллелизма, когда сравнивалась жизнь природы и человека. В статье приводятся переводы А. Ахматовой и А. Жовтиса из корейской поэзии.
Ключевые слова: деревья, хянга, сиджо, Ахматова, Жовтис.
The article is devoted to the typological comparison of K. Vasilyev's poems and Korean classical poetry. In the tree images the nationally specific comprehension and symbolism of the Russian and Korean poetry are shown vividly. Translations by the great Russian poet A. Akhmatova and A. Jovtis were used in the article.
Key words: trees, hanga, sijo, Akhmatova, Jovtis.
Деревья в русской поэзии по преимуществу - пейзаж, а в восточной - это прежде всего иносказание. Но и в русской поэзии тоже бывает «древесная» символика, не говоря уже о метафористике. Так, в стихотворении Константина Васильева «Еще шумит листва зеленая...» из сборника «Границы слова» (1992) сначала «наглядно» предстают «берез кора корявая,// и гладкая кора сосны.» (впрочем, здесь изобразительность осложнена своего рода звуковым каламбуром «кора корявая»), а потом метафорически (это олицетворяющая метафора) сказано: «И вижу - пробегает дрожь // по телу стройному, сосновому» [Васильев, 2003: 50]. Герой стихотворения один в лесу, но жизнь вокруг него одухотворена.
Слово «дерево», по подсчетам М.Н. Эпштейна, встречается 81 раз в 3700 привлеченных им русских стихотворениях XIX-XX вв. о природе, в основном в поэзии Цветаевой (11 раз), Заболоцкого, Фета, А.К. Толстого. Дуб - 48 раз: у Пушкина - 6 раз, а также у Мандельштама, Заболоцкого, Хлебникова. Береза - 84: у Есенина - 15, меньше у Фета, Клюева, Вознесенского, Огарева. Клен - 30: у Есенина - 9 раз, а также у Фета, Заболоцкого. Ива - 42 раза: у Есенина (7), Фета, Ахматовой, Жуковского. Сосна - 51: у Фета, Пушкина, Блока,
Хлебникова, Пастернака. Ель, елка - 40: у Клюева (8), Бунина, Фета [Эпштейн, 1990: 293].
Выделим деревья, считающиеся наиболее поэтическими в России. На первом месте, безусловно, береза, образ которой раскрывается в 84 привлеченных Эпштейном стихотворных произведениях. Далее в порядке убывающей частоты следуют: сосна - 51, дуб - 48, ива - 42, ель и рябина - по 40, тополь - 36, клен и липа - по 30. Другие деревья описываются значительно реже: осина и пальма - по 7, кипарис - 6, верба, бузина, вяз, кедр - по 5 [там же: 46].
В поэзии К. Васильева, жившего в небольшом поселке под Ярославлем, «в краю лесов» [Васильев, 2003: 70], деревья играют важную символико-философскую роль. Дерево для него - это не только элемент пейзажа, а нечто более емкое, одухотворенное, проявление особой энергии жизни. В его поэтической тетради представлены многие деревья: дуб, береза, сосна, клен, акация, липа, осина, рябина, ель, ива, тополь, вяз, верба. Из плодовых деревьев встречаются яблоня и вишня. Деревья в основном упоминаются в осеннем пейзаже. А осень у К. Васильева, хотя одно из его ранних стихотворений начинается строками «Вот и явилась она, долгожданная... // Осень! Я так тебя ждал!» [там же: 10] (дальше лирический герой оказывается и утешающим себя, и мятущимся), все-таки в основном - пора унылая, холодная, мрачная, она вестник приближающейся зимы. В этом смысле его пейзажи типичны для русской литературы, где осень - время, которое завершает красочный, многоголосый праздник жизни, время ухода в грустные размышления, ностальгии и печали под аккомпанемент холодных дождей и ветров. Этот взгляд на природу отличается от мироощущения в дальневосточной поэзии. В корейской поэзии осень, наоборот, - время позитивное. Она символизирует пору духовного просветления, времени созревания плодов природы и плодов познания, «сам же процесс духовной эволюции человека представлен как трудный рост растения <...>, которому необходим дождь истины», как пишет известный исследователь корейской поэзии М.И. Никитина [Бамбук в снегу, 1977: 9].
Прием аналогии или параллелизма - жизнь природы и человека - есть и у К. Васильева; правда, сравнения представлены в ином ключе и окрашены грустью:
А путь кремнистый - не выводит к Миру. И стал я сух, и холоден, и груб -не покидаю теплую квартиру, и лишь в окошко вижу: срублен дуб.
[Васильев, 2003: 86]
Или:
Я был пуст, как пустое дупло золотого сентябрьского дуба.
Время шло, время шло, время шло, и я ждал, и я ждал лесоруба.
[Там же: 189]
Дуб - царь древесного царства - обычно воплощает высшую степень твердости, мужества, силы, величия. «Дуб в русской поэзии, как и в мировом фольклоре, символизирует жизненную мощь, преодолевшую смерть, именно поэтому омертвение дуба выступает как зловещий признак конца жизни<...>» [Эпштейн, 1990: 50].
В корейской поэзии (особенно в древнем жанре хянга - «песнях родных мест» - УШ-ХЛ вв.) человек, его жизнь также осмысливались в растительных образах. «Осень осознается как критический этап в "жизни" дерева и в развитии человека - физическом и духовном. Лист, сорванный осенним ветром, ассоциируется со смертью человека: дерево завершает свой годовой цикл, человек - жизненный <...>», - писала М.И. Никитина [Бамбук в снегу, 1977: 8]. Однако этот взгляд не нес в себе идею трагичности бытия, его конца, а завершался идеей цикличности. Играя исключительно важную роль не только в моделировании пространства и времени, образ дерева в этой поэзии глубоко символичен и ассоциативен, порой использовался поэтами и для выражения этических представлений. Например, в произведении поэта Чон Чхоля (1536-1593) дерево связано с образом преданного подданного:
О, как безжалостно в густом лесу Высокие деревья вырубают!
Настанет время - подпирать придется Давно уже ветшающие своды
Большого королевского дворца. Где ж мы найдем тогда ему опору?
Перевод А. Жовтиса [Чон Чхоль, 1975: 38].
Если в русской поэзии дуб - царь деревьев, то у корейцев в этой роли выступает сосна, которая является символом мужества, твердости и бессмертия.
Если жарко - цветы зацветут, Если холодно - лист опадает.
Отчего же, сосна, для тебя Не страшны ни метели, ни иней?
Знаю: крепкие корни твои В царство мертвых проникли глубоко.
Перевод А. Ахматовой [Корейская классическая.., 1958: 98].
У К. Васильева примером стойкости для человека и в то же время символом связи земного и небесного может быть дерево вообще, как
в стихотворении «Звонкое, сухое.» из сборника «Ночная бабочка в огне»:
Стойкостью древесной Чтоб скрепить корнями надо овладеть, рыхлой почвы слой. чтоб, застыв над бездной, Чтобы с небесами
в бездну не глядеть слился дух земной.
[Васильев, 2015: 138]
В данном случае бездна - это прежде всего небытие смерти, которого не должен бояться возвышенный человеческий дух.
С сосной в поэзии связан комплекс представлений о вечном, неизменном как свойстве мира и как свойстве человека. Для выражения этих идей поэты обычно используют мотив перевоплощения человека в дерево, который есть у Заболоцкого в стихотворении «В жилах наших», у Арс. Тарковского в произведениях «Превращение», «Деревья» [Эпштейн, 1990: 43]. Если у русских поэтов в этом образе превалирует идея неразрывной связи всего живого, и прежде всего человека, с природой, выступая как «способ испытать на собственной "шкуре" тягость и прелесть простого произрастания, причаститься всеобъемлющей жизни <...>» [там же: 42-43], то в корейской поэзии он имеет иную трактовку. Человек желает превратиться в сосну, так как видит в природе высшее духовное начало и ее бессмертие, тем самым он прежде всего дистанцируется от социального мира, стремится отрешиться от всего земного, от бытового сознания, преодолевает так называемую красную пыль, т. е. мирскую суету. Об этом говорится в сичжо, т. е. короткой песне, поэта Сон Сам Муна (1418-1456):
Если спросишь, кем я стану После смерти - я отвечу:
Над вершиною Пынлая Стану я сосной высокой.
Пусть замрет весь мир под снегом, Зеленеть один я буду.
Перевод Н. Харджиева [Корейская классическая..,1958: 63;
Ахматова, 2005: 832].
Сосна часто у корейских поэтов ассоциировалась и с надежным другом. В стихотворении «Песни о пяти друзьях» (Ж^^)
из цикла «Новые песни в горах» Юн Сондо (1587-1671) есть строки (привожу в своем подстрочном переводе):
^о^ о ЕСШ0=| ^ЯВД
[Неувядающие песни.., 1954: 148]
Если ты спросишь, сколько у меня друзей? Вода и камень, сосна и бамбук.
Луна, взошедшая над восточными горами, -радостный друг.
Туора! Кроме этих пяти
Чего же еще [более приятного] мне желать?
В художественном переводе А. Жовтиса это стихотворение выглядит так:
Лишь несколько друзей всегда со мною: Бамбук прямой, Сосна, Вода, Утес.
Когда же над восточною горой Луна восходит, я ее встречаю!
И, кроме этих пятерых друзей, Никто на свете больше мне не нужен!
[Осенние клены, 2012: 146]
Сосна в сичжо как символ не только надежного друга, но и преданного любимого или любимой встречается у поэтессы Сори (конец XVI - начало XVII в.), сам псевдоним которой ЗД^ означает «сосна». Она была кисэн, т. е. развлекать мужчин во время застолий пением и танцами было ее профессией. Как и многие девушки из бедных семей, обычно кисэн были вынуждены заниматься этим. Кажущаяся легкость их жизни породила о них не очень хорошую славу. Но героиня стихотворения Сори сохраняет свое женское достоинство, как бы предупреждая мужчин, что им не дотянуться до нее, говорит о тщетности попыток покорить ее. Сосна у Сори становится символом благородства души, воплощает стойкий, гордый характер женщины, которая хочет остаться верной единственному любимому. Поэтесса использует прием олицетворения. Стихотворение дается в подстрочнике автора статьи:
тэд) 5ё(«1) £ яямоь его соли
[Неувядающие песни.., 1954: 243]
«Сосна, сосна» - какую сосну имеете в виду? О густой сосне на огромной [высокой] скале [спорите]? Тогда серпы детишек-дровосеков вряд ли до меня дотянутся.
В поэтическом переводе А. Ахматовой это стихотворение выглядит так:
Говорят: «Сосна!» Сосна какая? Про какую говорят сосну?
Не про ту ль, что на крутом обрыве Высится, - так, значит, про меня!
Топоры мальчишек-дровосеков,
До меня не дотянуться вам!
[Корейская классическая.., 1958: 172]
Перевод А.Л. Жовтиса:
Я слышу, как зовут меня: «Сосна!..»
Вы о какой сосне, друзья, твердите?
Высокая и гордая, одна
Стоит она над крутизной обрыва -
Пожалуй, что добраться до нее
Мальчишки-дровосеки не сумеют!
[Осенние клены, 2012: 137]
Анна Ахматова в этом стихотворении использовала смысловой параллелизм, присущий оригиналу, который проявляется в сопоставлении образа растительного мира (сосны) и человека (лирического «я»). В заключительной строке лирическая героиня подводит итог: звучит мысль о невозможности для недоброжелателей достичь сосны и сломить ее. В переводе А. Ахматовой сичжо дано от имени лирического «я». В переводе А. Жовтиса первое двустишие идет от лирического «я», а второе и третье даются от автора.
В поэзии К. Васильева образ сосны неоднозначен. Например, в одном из самых ранних (1975) философских стихотворений «И впрямь - иду я вкривь и вкось.» поэт рассуждает о «кривизне» в самых разных значениях слова, сразу обращаясь к образу сосны, видимо, ассоциирующемуся с собственным упрямством: «Упрям. Упрусь лицом в вопрос // о смысле всякой кривизны, // о кривизне ветвей сосны, // которая стоит одна, // берёзами окружена.» [Васильев, 2015: 13]. Здесь нет речи о стройности и гладкости ее ствола, она выделяется на фоне более «гармонических» (и в данном случае многочисленных) берез. Очевидна параллель с одиночеством непохожего на других лирического героя. В «Белом сонете» (1979) «сосны-исполины», засыпая, «каменеют» [там же: 20]. Однако их отдыху природа может противиться. «... Скрипит сосна: "Поспать бы", // Но вьюга не велит» в одновременном стихотворении «Бессмертное мгновенье.» [там же: 22]. А в одном из поздних стихотворений сосны упоминаются среди всего, «что пело, таяло, цвело», но обречено на смерть: «Я слышал птиц, и трав, и сосен стон. // Я видел: смерть с косою ходит рядом.» Однако К. Васильев любил оксюмороны, и не только на уровне лексики. Неожиданно появляется оптимистическая концовка, без всяких «доказательств» признающая светлую сторону жизни, притом побеждающую: «Но шло спасенье, шло со всех сторон - // когда земля сплошным казалась адом» [Васильев, 2003: 244].
В стихотворении «Никогда-никогда» (1993) сосны - активный «фон» вспоминаемого любовного свидания под сводом деревьев: «Как на ветру волос твоих чудесных // металась и вилась густая прядь // на светлом фоне сосен поднебесных!» Аромат хвои явно ассоциируется со свежим ароматом девических волос: «Я слышу, слышу пенье крон зеленых, // вдыхаю острый хвойный аромат.» Впечатление от «поднебесных» сосен распространяется на целый мир, который как будто един с двумя любящими: «Весь этот мир живет в сердцах влюбленных, // и весь он слышит, как сердца стучат». Но это воспоминание. Возлюбленная «ушла». Теперь ничего из того, что было в реальной жизни, нет, теперь герою «этот милый мир несносен», и сосны в том числе, хотя он одновременно не может оторвать от них взор (характерный васильевский семантический оксюморон): «Я не могу не видеть этих сосен, // я больше не могу на них смотреть!» [там же: 67].
Сосен вокруг поселка Борисоглебский и в нем самом значительно больше, чем каких-либо других деревьев. Можно сказать, что для К. Васильева это была среда обитания. В связи с этим сосны - естественный атрибут даже необычных пейзажей, ночного и туманного на рассвете, как в начале двух стихотворений из сборника 1995 г. «Ночная бабочка в огне»: «Подлунный лес настолько нов, // что не могу узнать. // Поляна, сосны, крики сов, // небесная тетрадь» - и «В тумане сосны, ели; небо хмуро // и еле-еле виден край земли. // Рассветный воздух острый, как микстура, // целебный воздух, как его ни жгли» [Васильев, 2015: 122, 123].
К другим относительно часто употребляемым образам К. Васильева относится береза, ставшая одним из символов России (Лермонтов, Есенин). Березовые рощи есть и в родных местах Васильева. Образ березы встречается в отрывке, где поэт выражает свои патриотические чувства:
А белые стволы берез заполонили всю округу. Я в землю северную врос, меня не манит небо юга.
[Васильев, 2003: 164]
В стихотворении «Березы обнаженные стоят.» развитие темы весеннего возрождения природы неожиданно заканчивается олицетворяющим сравнением. Первое четверостишие, разбитое на короткие строчки, что замедляет темп чтения и как бы соответствует медленному оживлению деревьев, ожидающих целебной влаги от тающего снега, сменяется картиной энергичной «работы» дерева, увенчивающейся успехом: «Тогда - / земные соки / хлынут ввысь. // Корням, /стволу, /ветвям - / одна работа! // И почка развернется. /
Будет лист». После пробела следует завершающий стих, вызывающий представление о хорошо потрудившимся человеке: «. На нем дождинка - /словно капля пота» [Васильев, 2015: 68].
В Корее, как известно, береза не растет. Средневековый поэт Нам И (1441-1468) сравнивает свою родину всего лишь с листочком древесным:
На горной вершине один я стою С мечом обнаженным в руке.
Листочек древесный - Корея моя! Зажат ты между Юэ и Хо.
Когда, о, когда мы развеем совсем На юге и севере пыль!
Перевод Н. Харджиева [Корейская классическая.., 1958: 55;
Ахматова, 2005: 831].
Юэ - название народности, проживавшей на Юге Китая, а также южных иноземцев вообще. Хо - название маньчжурских племен, часть которых в Средние века проживала в пределах Северной Кореи.
В осенних пейзажах К. Васильева все же есть яркие пятна, и они принадлежат образу клена. В таких пейзажах поэт использует цветовую пару, например красный клен на фоне синего неба:
В Борисоглебе, в сентябре горит кленовая листва и догорает на костре небес холодных синева.
[Васильев, 2003: 74]
Клен в корейской поэтике, иногда в сочетании с желтой хризантемой, выступает как знак осени. Это есть, правда, только в трех известных нам стихотворениях, два из них принадлежат Ким Су Чжану (1690-?). Например:
Красный клен нежно красен, Желтая хризантема источает аромат.
Вкусно молодое рисовое вино, И закуска из рыбы дивно хороша!
Ахия! Дай комунго!
Сам выпью и сам себе спою.
[Никитина, 1994: 233]
Комунго - щипковый музыкальный инструмент.
Если говорить о точках соприкосновения поэзии К. Васильева с корейской, то для этого лучше всего подходит образ ивы. Ива в русской поэзии - аллегория несчастной девушки, покинутой возлюбленным [Эпштейн, 1990: 63]. В русских народных песнях она означает не только любовную, но и всякую разлуку, обман, измену.
Ее облик выражал гибкость, трепетность, дремотность, задумчивость, горестность, склоненность. У К. Васильева мы видим эту «склонен-ность»:
Хмурое утро, утро седое. Голые ивы над темной водою, и от истоков до самого устья плывут над рекой небесные гуси. Я исключил себя из пейзажа: это ведь даже и не пропажа!
[Васильев, 2003: 182]
Но ива может входить и в пейзажный фон ночного свидания, как в стихотворении «Ночью становится холодно.»:
Ива, и речка, и мельница, черных небес торжество, и неужели во тьме лица не разгляжу твоего?
[Васильев, 2015: 140]
В корейской поэтике образ ивы (ЫН^Ц^ «пэдынаму», ЬН§,
[Корейско-русский.., 1958: 72]), с одной
стороны, входит в набор элементов, из которых конструируется
идеальная картина весны:
За оградой - цветы, На берегу пруда - ивы.
Иволга поет, Мотыльки танцуют.
Сейчас цветы красны, ивы зелены, иволга поет, мотыльки танцуют, хмелеть не запретишь
[Никитина, 1994: 227], -
а с другой стороны, ива - свидетель разлуки влюбленных. Она полна меланхолии и печали. Особенно часто ее вспоминали в любовной лирике. Например, сичжо Ли Во Ника (Ори) (1547-1634):
Ветвями-нитями зеленой ивы Кто может вешний ветер привязать?
Что толку в грусти бабочек и пчелок, Когда цветы роняют лепестки?
Как ни сильна, ни горяча любовь, Что сделаешь, когда уходит милый?!
Перевод А. Жовтиса [Осенние клены, 2012: 115].
Известно, что образ ивы в поэзии А. Ахматовой выступает вне связи с пейзажем, у нее это «чистая эмблема», воплощение одиночества, разрыва, разлуки. Однако как возвышенно и благородно звучит в ее переводе полное символики произведение корейского поэта: 126
Мириады тонких нитей - серебристых ив наряд; Но они поймать не могут вешний ветер на лету.
Вкруг цветов рои кружатся медоносных пчел и ос; Но они помочь не могут, если облетел цветок.
Как бы страстью ни пылал ты, как бы верен ни был ей, Ты бессилен, коль любимой ты покинут навсегда.
[Корейская классическая.., 1958: 166]
Образ ивы встречается в сичжо известного поэта и буддийского монаха Хан Ен Уна (1879-1944) «Я посадила иву» (^е В корейской классической поэзии любовь обычно мыслилась только как супружеская, и здесь тоскующей, любящей всегда выступала женщина - одинокая, несчастная, покинутая. Кроме того, отсутствие в корейском языке категории мужского и женского родов, как традиционно и местоимения «я», настраивало читателя на восприятие этих стихотворений как лирических излияний героинь. Вот его содержание в оригинале и в подстрочном переводе автора статьи:
уе 7Ш ии Нй п^ яоин
Ув [ = ^ Цо|
уе 7^1 т» Фвдь
[Хан Ен Ун, 1991: 52]
Я посадила иву во дворе И привязала к ней твоего коня. Уезжая, любимый сломал веточки ивы И сделал плетку для своего коня.
Связав кнут из веточек ивы,
Я хотела подхлестнуть свои слова вдогонку за любимым, Но в оставшиеся веточки ивы Целый год вплетала слова сожаления.
В каса (жанр небольшой поэмы, возникший в середине XV в.) «Песня о Скале Долга» неизвестного автора ива символизирует женщину легкого поведения: <...>
Но увы! Красавице пришлось «Стать цветком у самого забора, Ивою у людного пути!»
Перевод А. Жовтиса [Осенние клены, 2012: 299].
Даже в осеннем пейзаже жизнь дерева у К. Васильева несравненно более совершенна и гармонична, чем жизнь человека. «Бытие деревьев совершенно именно потому, что в нем нет разрыва между
сущим и должным, действительным и возможным, каждый миг дерево есть то, чем оно призвано быть» [Эпштейн, 1990: 41]. Как бы сожалея о своем, о чем-то несбывшемся, поэт сравнивает опавшие осенние листья с собственной жизнью. В ней действительно многое не сбылось. Опавшие листья навевают грусть, но для дерева все еще впереди: оно вновь зацветет, и все повторится, в отличие от жизни человека. Показательно, что в поэзии К. Васильева много опавших листьев, но нет «сорванного листа» или «сломанной ветки». Цельность бытия и гармония природы для поэта - нравственный и духовный пример жизни.
Как жалобно кроны осенние стонут!
Как листья, плывя по течению, тонут!
Ты выглядишь, милая, молодо
очень.. Бросает нам под ноги золото осень.
О листья. жалея осеннюю
плоть их, мы движемся не по течению -против!
[Васильев, 2003: 101]
Правда, в сборнике «Узелочек на память» (1993) было и довольно мрачное стихотворение «Старое дерево». Раз старое, обреченное, -уже и неважно, какое именно. Конец один для всех:
Не всё ль равно - береза или кедр? Конец один: столетний рост прервался. Путь труден к небесам - за метром метр, -а корень навсегда в земле остался.
[Васильев, 2015: 98]
Тема пути к небесам не снята, но здесь этот путь труден и заканчивается «победой» земли, навсегда поглощающей даже не дерево целиком, а один только корень. Вторая строфа ретроспективна, это картина постепенной потери сил деревом. В четвертой строфе высохшее, гнилое дерево срубают:
И этот ствол - дырявая кора, сквозная сердцевина, мертвый камбий. И слышит вся округа топора холодные, торжественные ямбы.
Но это четверостишие малоудачно, несмотря на оригинальный и емкий финальный образ: перестуки топора действительно напоминают двусложные стихотворные стопы, а словом «ямбы» называют также обличительные, как бы угрожающие стихи. Слово «дырявая» еще не препятствует торжественному звучанию этого стихотворения,
однако слух «натыкается» на профессионализм - термин «камбий», привычный для биолога К.В. Васильева, но не для большинства читателей. Он означает образовательную ткань в стеблях и корнях растений, обеспечивающую их рост в толщину. Отсюда образование годичных колец древесины. Эта «проза» не подходит к высокой теме всеобщности смерти. Неудачна и инверсия «топора // .ямбы», причем добавление двух эпитетов («холодные, торжественные») оттягивает прояснение смысла, отчего строка «И слышит вся округа топора» выглядит бессмысленной и как минимум нелепо построенной. В результате мрачное заключительное четверостишие, вредя цельному впечатлению от стихотворения, не перечеркивает промелькнувшую в третьей строфе тему новой жизни, хотя тема смерти остается и в ней:
И вот - столетья будущего лес встает из-под земли зеленой ратью, но дерево сухое - до небес стоит оно - само себе распятье.
[Там же: 99]
Конечно, К. Васильев, обращаясь к природным образам, оригинален даже по сравнению с многими русскими поэтами. Но в сравнении с поэзией далеких восточных народов, в том числе с корейской, его своеобразие проявляется еще больше.
Список литературы
Ахматова Анна. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8 (дополнительный). М., 2005. Бамбук в снегу. Корейская лирика VIII-XIX вв. М., 1977. Васильев К. Избранное. Стихотворения. Эссе. Ярославль, 2003. Васильев К. «Что брать с берущей в долг души?» Стихотворения. Переводы. Статьи. М., 2015.
Корейская классическая поэзия / Перевод Анны Ахматовой. М., 1958. Корейско-русский словарь / Сост. А.А. Холодович. М., 1958. Никитина М.И. Корейская поэзия XVI-XIX веков в жанре сичжо (Семантическая структура жанра. Образ. Пространство. Время). СПб., 1994. Осенние клены. Антология корейской поэзии VIII-XIX столетий в русских
поэтических переводах. СПб., 2012. Чон Чхоль. Одинокий журавль. Из корейской поэзии XVI века. М., 1975. Эпштейн М.Н. Природа, мир, тайник вселенной. Система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990. S^^. "оо^, 1954. (Неувядающие песни страны зеленых гор. Пхеньян, 1954.)
n—I п^. АН®, 1991. (Хан Ен Ун. Молчание возлюбленной. Сеул,
1991.)
Сведения об авторе: Аманова Гулистан Абдиразаковна, канд. филол. наук, преподаватель китайского, турецкого и английского языков (Ташкент - Москва). E-mail: [email protected]
