CC BY
16Ю. А. Созина
Образ России в современной словенской литературе*
Доводилось не раз слышать о том, что словенцы живут и осознают себя «на границе» двух великих культур: западной и славянской. Открытость разным традициям подчеркивает собственную самобытность и позволяет наслаждаться непредсказуемостью эмоциональных и творческих фантазий, рожденных переплетением их богатств. Известный словенский поэт, публицист и переводчик Вено Тауфер писал: «Словенцы развили свою национальную специфику и представляют собой органичную часть Европы. Но точно также мы являемся славянами лишь в качестве центрально-европейского народа и только в этом качестве мы сохранили свою словенскую специфику и ее славянскую направленность»1. Хотя стороннему наблюдателю покажется очевидной словенская прозападная ориентация, — о чем свидетельствуют многие факты истории, культуры и реалии нынешнего дня, — многим словенцам важно ощущать «крепкие тылы», в своем стремлении на Запад им необходимо чувствовать внутреннюю связь с родственными славянскими этосами, а потому им небезразлична и судьба России. Малые народы могут развиваться и не опасаться за свое существование, когда их большие соседи равно велики: наличие культурных и политических полюсов в данном случае означает и многоголосие мира.
Отсюда, вероятно, проистекает обращенность многих словенских литераторов к русской (российской) культуре, а иногда и прямая апелляция к ней как противовесу все нарастающей обездушенной плоской «массовке», валом валящей в культурно-информационное пространство.
В подобных случаях речь вовсе не идет ни о «русском мифе», ни о пресловутом панславизме. Тем более кажутся смешными возможные упреки в каких-то политических происках: давно прошли времена насильственно-последовательной пропаганды советского образа жизни и мысли. Самоценными оказались живые идеи, универсальные парадигмы, духовная широта культуры, возросшей в России. Подмена и смешение политических и культурных понятий и подходов, к сожалению, ведет к оскудению, к скучной унификации. Обогащает же открытость,
* Исследование осуществлено в рамках проекта «Роль русско-славянских связей в становлении, консолидации и дифференциации славянских литератур» по Программе фундаментальных исследований ОИФН РАН «Генезис и взаимодействие социальных, культурных и языковых особенностей».
дух взаимного уважения культур, чуткость к специфике и опыту иного — «большого» и «малого» — над пределами политической и экономической выгоды. В этом смысле условно называемым «большими» культурам так же жизненно необходимо чуткое отношение к опыту «малых», ведь самолюбование и ложная самодостаточность могут стать причиной вырождения. Гении — великие мыслители и творцы — принадлежат всему миру, они способны обогатить любого, не смотря на то, из какой национальной традиции они вышли. Вместе с тем, как считал словенский литературовед Янко Лаврин2: «Творчество таланта может быть космополитичным, творчество гения всегда национально...»3
Литература «малого» народа, живущего «на границе», не только со-причастна с культурами «больших» соседей, она вырабатывает свою собственную линию, с исследованием которой приходит понимание произошедшего и происходящего в развитии всех культур. В современной словенской литературе можно выделить значительный корпус произведений, в которых факты российской литературы и культуры, истории и современности использованы в качестве своеобразных интеллектуальных кодов. Россия воспринимается словенскими литераторами неоднозначно, что изначально естественно. Да и была ли она когда-нибудь однозначна и проста в своей истории? Важно стремление разобраться в реальном положении вещей, затуманенном конфликтами различных интересов, освободиться от внешних — очень часто агрессивных — влияний, приблизиться к непредвзятости.
Неоднозначность проявляется и в оценке, и в выборе материала, и во внутренней содержательности и насыщенности целых образов или отдельных штрихов, так или иначе связанных с российской темой. И таких фактов обращения к ней в современной словенской литературе немало.
Примечательно то, что многое из (условно назовем) российского контекста воспринимается словенским читателем настолько органично, что не требует какой-либо дополнительной расшифровки. — Почему условно? Да потому, что довольно трудно ограничить национальными — в данном случае российскими — рамками такие явления мирового масштаба, как наследие Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, М. М. Бахтина, К. С. Станиславского или В. Э. Мейерхольда... Кроме того, если спуститься на бытовой уровень, многие черты русского национального характера (подмечаемые то здесь, то там представителями иных культур) весьма часто проявляются и у других народов, пусть и не так интенсивно. Так чего же больше между нами: сходств или различий?
31 августа 1980 г. по лондонскому радио прозвучала версия траги-
комедии Эвальда Флисара «Завтра будет лучше»4. В основу пьесы положен конфликт, имеющий общечеловеческий (наднациональный) характер, конфликт между желаемым и действительным, обстоятельствами и стремлением к более значимому будущему, но понимание этой значимости зачастую оказывается сомнительным и агрессивным. Российский литературовед Н. И. Старикова, в чьем переводе был опубликован отрывок пьесы Флисара на русском языке, назвала это произведение «метафорой неудержимой и безысходной пустоты жизни, где нет абсолютных величин, на которые можно было бы опереться»5. В сопроводительной статье к словенскому изданию драмы В. Равняк особо подчеркнул связь пьесы Э. Флисара с «Ревизором» Н. В. Гоголя6. Эта связь, действительно, чувствуется в способе достижения трагикомического эффекта, и в пограничной гротескности образов, и в ритме всего произведения. Однако Равняк замечает, что в отличие от Гоголя в пьесе Флисара больше нет того метафизического Абсолюта, божественного начала, наоборот, ее характеризует отсутствие Бога.
Для реализации своего замысла драматург — казалось бы, неожиданно — выбирает российский антураж: место действия — отдаленный сибирский суд, находящийся где-то за полярным кругом, время — дореволюционное (на стене висит портрет Николая II), герои — судьи с говорящими фамилиями: молодой петербуржец Мышкин, поэт-любитель Есенин, исполнитель невротических танцев Нижинский. Сразу назовем и фамилию четвертого судьи, который, играя на изменениях цвета и тени, все время рисует один и тот же весенний пейзаж, — Рембрандт. Бесконечные метели завалили все дороги и подступы к суду снегом, героям совершенно нечего делать, ведь подсудимых нет и не будет до самой весны. В занесенном снегом суде есть и пятый, о чьем присутствии мы узнаем лишь заочно, — молчащий Никита, занимающийся хозяйством, но о нем позже.Специально обратим внимание на то, что «русский» материал используется Флисаром для создания претендующего на универсальность образа, а пьеса его предназначена отнюдь не (или: не только) для российского зрителя / читателя.
Карикатурные параллели, проведенные драматургом при выборе фамилий для своих героев, очевидны. Это Сергей Есенин (1895-1925) — «самый русский» поэт Серебряного века, гуляка и задира (в пьесе Флисара герой с его фамилией постоянно раздает оплеухи), он страдал глубокой депрессией. Это Вацлав Нижинский (1980-1950) — гений танца, «божий клоун», как называл он себя в дневниках, с 18 лет блиставший в Мариинском театре, благодаря Дягилевским сезонам им могла восхищаться вся Европа. Своим предназначением он считал нести и
дарить людям любовь. Великий танцовщик уже в 29 лет начал терять рассудок и большую часть жизни провел «за гранью».
Выбивается из «российской темы» сопоставление с великим голландским живописцем, Рембрандтом (1606-1669), стремившийся к глубокому постижению жизни, именно он впервые использовал тончайшую светотеневую игру (как и герой Флисара) в качестве средства усиления одухотворенности и эмоциональной выразительности. Признанным является мнение, что во всем художественном творчестве человечества, только русский роман XIX века дал психологический анализ такой глубины. (Возможно, именно поэтому автор вводит его в ряд «русских» образов.)
Более опытные Есенин, Рембрандт и Нижипский с помощью своих увлечений — далеких от совершенства, по развеивающих скуку занятий рисованием, немыслимыми па и сложением стихов — заполняют невыносимую пустоту ожидания. Лишь новый судья — Мышкин (как тут не вспомнить сумасшедшего молодого князя из романа Достоевского) — призывает к здравому смыслу и любой ценой стремится «исполнять свои профессиональные обязанности», что в сложившейся ситуации бессмысленно: «Это должно быть сои. Когда же я проснусь? (Начинает биться головой о стол.)». Весьма сомнительно понятый долг приводит его к агрессии, он силой и угрозами пытается заставить окружающих повиноваться правилам, но случайно убивает Никиту, или Николая Сергеевича Доброносова, который оказывается Верховным судьей.
Все-таки, на наш взгляд, среди абсурда и смыслового хаоса присутствует нечто, на что можно опереться. То самое незаметное, молчаливое, что долготерпит, пе превозносится... Образ Никиты (с говорящей фамилией Доброносов) становится ключевым для понимания пьесы: в нем проявилось чувство любви к ближнему, о котором так просто и глубоко говорил апостол Павел. В качестве наказания суд определяет Мышкину: «Свободный выбор собственной судьбы!», — и он добровольно занимает место покойного — берет па себя заботу о ближних.
Чаще всего словенские писатели используют образы и идеи, рожденные российской культурой и ставшие достоянием всего человечества (упомянем Толстого, Достоевского, Ильфа и Петрова и т. д.). Обращение к фактам русской литературы и культуры происходит самыми различными способами. Это прямые отсылки — от традиционного эпиграфа (напр., в романе Марьяна Рожанца «Бабочка»7, 1981, один из эпиграфов взят из книги И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь») до постмодернистского списока литературы (как в романе «Факелы и слезы»8, 1987, Андрея Блатника, где, в частности, указан роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»), Из достаточно прозрачных аллюзий можно также упо-
мянуть Золотой Шар, вероятно, из романа братьев А. Н. и Б. Н. Стругацких «Пикник на обочине», который ищут герои вышеназванного романа А. Блатника9. Или слово «обломовщина», адресующее нас к роману И. А. Гончарова «Обломов», которым характеризует сам себя главный герой, он же повествователь, в романе Павле Зидара «Новолуние»10 (1990).
Довольно многочисленны реминисценции, сознательно используемые авторами как прием, рассчитанный на память и ассоциативное восприятие читателя, а также прямые ссылки на авторитеты. Подобные ссылки стали излюбленным приемом Витомила Зупана в его автобиографической трилогии «Менуэт для двадцатипятизарядной гитары»11 (1975), «Комедия человеческой плоти»'2 (1980) и «Левитан»13 (1982). В последнем романе писатель опытом Л. Н. Толстого оправдывает свои многочисленные нравоучительные отступления, в которых он стремится передать читателю все, что было передумано им о человеке, об обществе, о народе, о законах истории. Намекая на преемственность своей концепции от толстовской, Зупан таким образом снимает с себя обвинения в сомнительной необходимости подобных отступлений14.
Как отрицательный пример, повлиявший на сознание европейца в XX веке, современным словенским романом названа «История ВКП(б)». Так для Димитрия Рупела, литератора и политического деятеля (бывшего министра иностранных дел Словении), в романе «Львиная доля»15 (1989) она стала воплощением отношения к врагу не как к человеку, а как к животному. Еще более трагическое и гротескное восприятие ее мы встречаем у Иоже Сноя в романе «Трещина в кресте»16 (1986), где автор по аналогии с «Краткой историей ВКП(б)» называет страшную книгу рецептов по готовке человечины, написанную главным героем романа, сумасшедшим, представляющим себя И. В. Сталиным и Иисусом Христом в одном лице, — «ВКБ(п)»: «УэеБ^уепБке КиЬагэке Викуе (рнЬо^коу)», что на русский язык дословно переводится как «Всесловенская поварская книга (деликатесов)». В известном смысле сталинская история партии является классическим произведением, рожденным российской (советской) культурой и закрепившимся в сознании наших современников старшего поколения.
Зачастую в романах зафиксированы стереотипы в восприятии словенцами России и русских. С их помощью в произведении может передаваться общая атмосфера происходящего, колорит той или иной личности-персонажа, зачастую политическая напряженность, когда, например, речь идет о периоде конца холодной войны — от остатков глубоко закравшегося в подсознание страха помогает освободиться смех. По упомянутому роману Рупела можно в определенной степени вое-
становить стереотип России, сложившийся у части словенцев к концу 1980-х гг. Некоторые из них наверняка вызовут недоумение, но вместе с тем они, видимо, не случайны и заставляют задуматься о том, как нас воспринимают словенцы, и оттеняют наши сходства и различия. Это, например, характеристика состояния героя как «приподнятого ожидания», свойственного русским, или слова одного из персонажей: «Нет человека, которому не пошло бы на пользу, если бы ему время от времени не наступали на ноги! — Этому я научился в академии в Москве». В уже упомянутом нами романе Хинга «Чудо Феликс» один из персонажей словенец, характеризует поведение одного из главных героев следующим образом «безголово, по-русски, истерично», в романе описано немало «русских» привычек и традиций.
Русские реалии могут вводиться в словенские литературные произведения и как сиюминутные высказывания, идеи, актуальные в данный конкретный момент, своеобразная научная, политическая и художественная «кухня». Так например, единственным указанием на время действия в романе Франьо Франчича «Родина, бледная мать»17 (1986) является упоминание, что «а в это время Хрущев сажал свою кукурузу». Да и Рупел в самом начале вышеназванного романа, чтобы погрузить нас в атмосферу 1987 года, богатого общественно-политическими событиями в Словении, упоминает, как в мае на Красную площадь в Москве на спортивном самолете скандально приземлился Маттиас Руст.
Автору романа «Львиная доля», Рупелу, достаточно лишь упомянуть некое имя и это освобождает его от необходимости подробного описания, так одна лишь названная поза Ленина вызывает у читателя целый ряд ассоциаций, уже прочно закрепившихся за этим именем. Или другой пример: «...и потирают себе руки тот американский клоун Рейган и товарищ Горбачов, которые только и ждут удобного момента, чтобы присвоить себе наши нивы, наши заводы и наше теплое море». В сочетании со словом «клоун» слово «товарищ» также обнаруживает скрытый иронический подтекст. Отметим, что эта ирония в первую очередь направлена словенцами на самих себя. Ввод в повествование этих и многих других невымышленных имен (а их в романе Рупела около 200) в качестве интеллектуальных кодов, вскрывающих известные культурно-исторические ситуации, необходим автору не просто для достижения эффекта подлинности. Автор отрицает приевшиеся соотечественникам «великие истории» и ищет опоры в общечеловеческой культуре, но его роман «Львиная доля» остается удивительно национальным произведением18.
В романе «Потерянный свиток»19 Руди Шелиго (2002), также лауреате премии «Кресник»20, Россия также играет не последнюю роль. «По-
терянный свиток» — это якобы записи откровений Христа, сделанные Фомой Неверующим. В романс три части, три героя, являющихся различными воплощениями Фомы в разное время и в разных ситуациях. Герой первой части после различных испытаний становится дальнобойщиком. Он заканчивает жизнь в тюрьмах чеченских кланов, главари которых требуют от него некие старые свитки, которые для них важнее оружия, наркотиков, денег. Герой второй части, пройдя тюрьму, позднее концентрационный лагерь, тихо прожил оставшиеся годы вплоть до судьбоносного 1991 г. и, словно почувствовав надвигающиеся перс-мены, уехал в Россию. В Спасо-Андрониковом монастыре он находит икону, изображающую уверение апостола Фомы, и здесь открывает свой тайный чемоданчик: «...ворох пожелтевших листов <...> опадают между убогими смертным, чтоб соединить свое отрицание с их». Таким образом, в этом романе Россия ознаменована как одна из важнейших составляющая общеевропейской культуры — нового претендующего на глобальность содружества народов.
В целом в современной словенской литературе довольно часто используются общемировые (и как их составная часть — русские) образы и образцы. Образ России здесь — явление неоднозначное и многогранное. Тем более, что вышеназванные писатели придерживаются самых разных политических взглядов. Вместе с тем для большинства из них значение российской культуры непреложно. Так, в стихотворении «Поэт» из поэтического сборника «Дом, печаль: curriculum vitae в стихах» (1994) Йоже Спой, обращаясь к послевоенному времени, когда политические связи между Югославией и Советским Союзом были особенно сильными, и называя это время «паши от звезды опаленные / подмосковные годы», признается, что кроме «лагерных огней» (или «зимы сибирского тюремного меридиана», как он пишет в другом стихотворении «Прижмемся, совьемся» из сборника «Плачи по отцу и отчизне», 1983) для многих продолжала жить и другая Россия:
наш
под пеплом тлеющий антиленин —
Лермонтов Тютчев Пастернак Есенин21
В характерном для словенцев понимании многоплюсности человеческого мира, осознании себя составной частью огромного культурного комплекса общеевропейской цивилизации достойное место принадлежит России.
Примечания
1 Тауфер В. Из опыта жизни «па границе» // Slovcnija- - Rusija: (pogled v preteklost in sedanjost) — Словения и Россия: минувшее и современность / Отв. ред. Л. Сказа. Ljubljana, 1998. 197 е.
2 Я. Лаврин (1887- 1986) по достижсиию совершеннолетия уехал из Австро-Венгрии в Россию, где многое сделал на пиве взаимопонимания славян, затем — после Октябрьской революции — обосновался в Великобритании. См. посвященную его деятельности книгу «Янко Лаврин и Россия» (в печати).
3Лавринъ Я. Славянскш вопросъ и художественно-литературное сближение // Славянскш вопросъ в его современном!, значеши. Речи и статьи Члена Госуд. Думы А. М. Александрова, академ. В. М. Бехтерева, проф. M. М, Ковалевскаго, Янко И. Лаврипа, проф. П. А. Лаврова, Д. И. Семиза и проф. М. Г1. Чувииекаго. СПб, 1913. С. 128-139.
4Plisar Е. Jutri bo lepse. Ljubljana- London, 1992. 76 sir. s pri!. — Ha словенской сцене, в Любляне, премьера состоялась 23 ноября 1992 г. (труппа Словенского камерного театра).
5 Флисар Э. Завтра будет лучше // Словенско-русский альманах. История, языкознание, публицистика, художественная литература Словении. Справочные материалы но Словении, карты. М., 2001. С. 214.....226.
6 Ravnjak V. Zakaj ¡majo sloni velika usesa? // Plisar E. Jutri bo lepse. S. 69-72.
'Rozanс M. Metulj. Ljubljana, 1981. 194 s.
№BlatnikA. Plamenice in solze. Ljubljana, 1987. 156 s. -.....Переиздание: 2005.
'Подробнее об этом романе ем.: Созина Ю. А. Постмодернизм в романе Андрея Блатника «Факелы и елезы» // Утопия и утопическое в славянском мире. М., 2002. С. 180-188.
10Zidar P. Mlaj. Ljubljana, 1990. 131 s.
"Zapan V. Menuet za kitaro (na petindvajset strelov). Ljubljana, 1975. 424 s. —- Переиздания: Murska sobota, 1980; Ljubljana, 1984, 1999, 2004, 2005; Maribor, 2005. — Опубликованы переводы па хорватский, английский, польский, сербский, албанский, венгерский, французский. — В 1980 г. ре-жиесром Живоином Павловичем но роману спят фильм «До свидания в следующей войне» / «Nasvidenje v naslednji vojni».
12 Zupan V. Komedija eloveskega tkiva. Ljubljana, 1980. I — 334 s.; II— 412 s.
15 Zupan V. Levitan. Ljubljana, 1982. S. 348. — Переиздания: Zagreb-Murska sobota, 1985; Ljubljana, 2001. — Опубликованы переводы на хорватский, польский, сербский.
14 Подробнее см.: Созипа 10. А. Автор и герой в романах Витомила Зу-пана // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. М., 2000. №4. С. 105-112.
[5Rupel D. Levji delez. Ljubljana, 1989. 255 s.
16 Snoj J. Fuga v krizu. Maribor, 1986. 348 s.
17 Francic F. Domovina, bleda mati. Ljubljana, 1986. 94 s. — Опубликованы переводы на немецкий, итальянский, сербский.
18 Подробнее о романе см.: Созипа Ю. А. Творческая личность: созидатель или разрушитель культурных стереотипов? (на примере творчества словенского писателя Димитрия Рупела) // Науки о культуре в новом тысячелетии: материалы I Международного коллоквиума молодых ученых. М.-Ярославль, 2007. С. 69-73.
19Seligo R. Izgubljeni svezenj. Ljubljana, 2002. 383 s.
20 См.: Созипа Ю. А. Современный словеиский роман: лауреаты премии «Кресник» // V Славистические чтения памяти профессора П. А. Дмитриева и профессора Г. И. Сафропова. Материалы международной научной конференции 11-13 сентября 2003 г. СПб., 2004. С. 170-174.
21 Snoj J. Dom, otozje: curriculum vitae v verzih. Ljubljana, 1994. S. 37.
Сильво Торкар О названиях Ljubljana и Laibach
О происхождении названия словенской столицы l.jubljana (Любляна) существует десятки гипотез, как хорошо обоснованных с лингвистической точки зрения, так и любительских и даже фантастических.
После того, как этимолог Ф. Безлай показал обширность проблематики, связанной с названием Ljubljana, и убедительно отверг как несостоятельные версии неславянского происхождения имен Ljubelj, Ljubno, Ljubinj, которые, вне всякого сомнения, происходят от славянского антропонима с основой Ljub-, в остатке остаются еще имена Ljubija (название одного из трех источников реки Любляницы) и Ljubljana с немецким соответствием Laibach. Рассмотрев все известные к тому времени опыты этимологизации, Безлай отметил: «Каждое из объяснений в большей или меньшей степени несет на себе печать сомнения»'. Заметим однако, что Ф. Безлай, как и до него археолог А. Мюллнер, полагал, что наиболее вероятна прямая связь между именами Ljubija и Ljubljana, но при этом признавал, что доказать это невоз-
