CC BY
42
ОБРАЗ РОССИИ В МИРЕ
Л. С. Лыкошина
ОБРАЗ РОССИИ В ПОЛЬСКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ. (Исторический аспект).*..
Лыкошина Лариса Семеновна - доктор
исторических наук, главный научный
сотрудник ИНИОН РАН.
Россия, польско-российские отношения в самых разных аспектах на протяжении веков занимали постоянную и существенную нишу в историческом и национальном сознании поляков. Обращаясь к осмыслению образа России, польская общественная мысль по сути изначально сосредоточивается на представлении этого образа как чего-то чужого, враждебного и вместе с тем чем-то притягательного, заставляющего думать о себе. Понятие «русские» функционировало как слово-символ и вызывало эмоционально окрашенный комплекс представлений. Польский философ А. Шафф отмечал в свое время, что «характерный синдром поляков» связан с аллергией по отношению к России и русским (1).
Первый письменный источник, содержащий сведения об отношении польской общественной мысли к русским землям и народу их заселяющему -Польская хроника Анонима Галла, написанная в 1112-1116 гг. В этом произведении фигурируют благородные польские рыцари, воюющие с дикими и не знающими рыцарских законов русинами. В хрониках Анонима Галла говорится также (часто без комментариев) о династических союзах благородных поляков с русскими княжнами. Общий негативный тон в описании русских земель явился отражением неприязненного отношения католиков и западноевропейцев того периода к православию вообще.
Подобный неприязненный тон сохраняется и в хронике Винцента Кадлу-бека (XII - начало XIII в.). И здесь восточные соседи Польши предстают как люди дикие, необразованные, неблагородные, да к тому же еще поддерживаю-
.'. Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект 06-01-02020а.
щие тесные контакты с язычниками - печенегами и половцами. Источники последующего периода - хроника Янки из Чарнкова, знаменитая История Яна Длугоша, хроника Кромера - также содержат не слишком привлекательные сведения о русской земле.
В XVI в., по мысли В. Мочаловой, «концепт загадочного, варварского, полумифического восточного соседа, установившего у себя тираническую систему правления, был составной частью польской картины мира, как бы оттеняя гуманистические ценности шляхетского общества, контрастно подсвечивая национальный автопортрет» (2). Именно такой, дикой, варварской страной с тираническим правлением предстает Россия в «Трактате о двух Сарматиях» Мацея из Мехова (XVI в.), в произведениях Я. Кохановского, в описаниях польских политиков и дипломатов XVI-XVII вв. Ст. Жулкевского, Ст. Немоевского и др.
Особый интерес к России, ее особое место в польской общественной мысли явно обозначились с конца XVIII в., с периода разделов. Национально-освободительные восстания XIX в. определили специфику отношения к России. Философ В. Ледницкий писал: «Дым 1831, а потом и 1863 г. заставлял слезиться наши глаза и надолго лишил нас способности трезвого и реалистического видения России» (3).
В период польского романтизма (XIX в.) сложились многие предубеждения и стереотипы отношения к России, которые живы и по сей день. Романтизм — это эпоха, которая в значительной степени по-прежнему определяет польскую идентичность и культурную «запрограммированность». Это касается, полагает М. Бохун, и польско-российских отношений (4).
В социальном романтизме, как известно, на первом плане идея народа, его миссии, предназначения. Польский народ, его самосознание формируются на фоне противостояния врагу - России как воплощению всякого зла. Реальные поражения компенсировались в общественной мысли представлениями об извечной борьбе добра (Польши) со злом (Россией). Поражения Польши воспринимались как наказание за грехи. Народ, потерпевший поражение, мстил победителю, не оставляя ему не только никаких достоинств, но и просто человеческих черт. Классик польского романтизма А. Мицкевич создал канон образа России. «Польский романтизм, — пишет В. Хорев, — перенял, дополнил и "романтизировал" существовавший ранее в польской культуре негативный образ России, который в упрощенной, экспрессивной и стереотипной форме, определивший ее живучесть и распространенность, вошел в историческую память следующих поколений» (5).
В произведениях Мицкевича строки, посвященные России, рисуют ее как огромную, неприветливую, промерзшую страну, где все подчинено воле царя-деспота. Народ покорен и пассивен. Эта тема холода, замороженности России
повторяется и в произведениях других польских поэтов - Ю. Словацкого, К. Норвида.
Вместе с тем романтизм (в соответствии с самой сутью концепции) разделял деспотов, угнетателей и порабощенный, страдающий народ. Но если классик романтизма А. Мицкевич иногда жалел «братьев-славян», то многие польские мыслители отказывали России в праве причислять себя к славянским народам. После восстания 1830-1831 гг. один из активных участников его М. Мохнацкий в своих сочинениях отводил России место в Азии как народу азиатскому. Там на бескрайних и диких азиатских просторах и должна, по мысли Мохнацкого, Россия обрести свое истинное место, в чем ей призвана «помочь» Европа (в отличие от Польши недостаточно четко осознающая опасность, исходящую со стороны России (6).
В работах философа Б. Трентовского (1808-1869), историка и философа Х. Каменьского (1813-1866) Россия представлена как страна варваров, страна, принадлежащая к иной, нелатинской, незападной цивилизации.
В середине XIX в. на смену характерному для романтизма мышлению о России в категориях духовных, религиозных, цивилизационных приходит мышление в категориях биологических, расовых, геополитических (7). Ф. Духиньский, его последователь В. Лютославский идентифицируют Россию с туранским племенем, заселявшим некогда азиатские степи, а затем прорвавшимся в Европу. Ф. Духиньский считал предками русских уральские, алтайские, угро-финские племена лишь после XII в. отчасти славянизированные киевскими князьями.
Идея «туранской цивилизации», к которой якобы принадлежит Россия, становится в Польше XIX в. весьма популярной и благополучно перекочевывает в Х в. Внимание польских мыслителей в значительной мере концентрируется вокруг решения проблемы, поставленной впервые еще С. Герберштейном, посетившим Московию в XVI в.: варварство ли народа требует тиранического правления или тирания делает народ варварским и жестоким? Сам же факт варварства и тирании не подлежит никакому сомнению (8).
На рубеже XIX-XX вв. исследование российской проблематики велось главным образом историками львовской школы (именно во Львове, входив -шем в состав Австро-Венгрии, можно было работать, не опасаясь российской цензуры). Глава этой школы Ш. Аскенази и его ученики С. Кутшеба, В. Смоленьский, В. Собеский, А. Краусхар, занимаясь главным образом историей XVIII-XIX вв. создают в своих трудах образ России чуждой западной, а значит и польской цивилизации, страны грубой, варварской, деспотичной. Достаточно активно занимаясь проблемами религии и церкви, польские историки того периода много пишут о преследовании русским правительством униатов и католиков, слиянии православия и самодержавия.
Такого рода позиции были преобладающими, но не единственными. Так, известный исследователь российской литературы А. Брюкнер выступал против постулата о принадлежности России к Востоку; сторонниками поиска компромисса с Россией на основе общеславянских корней были К. Василевский, Х. Лисицкий. Но их идеи не были популярны в польском обществе, болезненно переживавшем политику русификации проводимой царским правительством.
В независимой Польше (1918-1939) отношение к советской России не стало более благожелательным. Одним из наиболее значимых и интересных исследователей, писавших о России в межвоенной Польше, был М. Здзеховский (1861-1938) - философ, историк культуры, профессор Краковского, а затем Виленского университетов, знаток русской литературы и философии, основатель Славянского клуба в Кракове и журнала «Славянский мир». Он учился в России, был лично знаком со многими представителями российской интеллигенции, публиковал свои статьи в российской периодике, был лидером галицийских славянофилов. М. Здзеховский относился к России эмоционально и неравнодушно, причем в этом отношении, как полагает Г. Котлярский, можно выделить два периода - до 1914 г. и после (9).
Первый период связан с постижением Здзеховским русской души посредством изучения литературы, которую он высоко ценил, особо выделяя Л. Толстого. Однако события 1914-1920 гг. заставили польского философа изменить свое отношение к России, которая становится для него теперь воплощением абсолютного, вселенского зла.
Предостерегая поляков от российского влияния (отнюдь не внешнего, политического, а гораздо более опасного - духовного), М. Здзеховский самой значимой, определяющей чертой русской души считал максимализм, размах которого зачаровал Польшу. «Максимализм, - писал М. Здзеховский, - каждый вопрос сводит к дилемме: либо все, либо ничего. Отсюда в сфере морали - абсолютное совершенство, в сфере социальной - абсолютное счастье рая на земле, который каждому человеку обеспечит возможность широко пользоваться всеми благами жизни; наконец, в сфере политической - универсализм абсолютного господства над миром. Но так как достижение абсолюта невозможно в этом мире, максимум естественно перерастает в отрицание действительности, в слепое и жестокое в своей решительности разрушение во всех сферах морали, социальной и государственной жизни» (10).
Максимализм русских, продолжает Здзеховский, приводит к антиномич-ности стиля их жизни, отсутствию равновесия, склонности к крайностям. С одной стороны, анархия, с другой - культ деспотического государства; с одной - мечта о свободе, братстве всех людей, с другой - национализм и неуважение к другим национальностям. Русским свойственно безумие самообожест-
вления, неуважение к другим народам, стремление всем навязать свое представление о мире.
Анархистские склонности, соединяясь с «монгольским фатализмом», подогреваются, по мнению Здзеховского, еще одной особенностью русских -склонностью к пьянству.
Усматривая в максимализме ключ к русской истории, к аномалиям ее развития, М. Здзеховский полагает, что максимализм является ключом и к разгадке «русской души», эксцентричности России и русских и особенностей их мировосприятия. «Особенность русского ума, - пишет философ, - состоит в склонности к затемнению любой простой и ясной вещи с помощью мистической фразы и возвышения ее таким образом до какой-то туманной высоты. Мистическая фраза у русских делает подчас черное - белым, зло - добром, подлость - геройством» (11). Таким образом, максимализм приводит к сознанию бессмысленности всех усилий по улучшению жизни: ведь если совершенство недостижимо, то и разница между добром и злом ничтожна, неважна.
Русские отличаются отсутствием чувства собственного достоинства, презрением к добродетели, неуважением к традициям. Специфична, по мысли М. Здзеховского, и религиозность русских: они ищут небесный Иерусалим здесь на земле, а не в эсхатологической, трансцендентной перспективе, проявляя при этом максимализм мышления. Не находя религиозной правды в ее абсолюте, душа русского человека не может успокоиться, ища идеал.
М. Здзеховский подчеркивал роль православия как определяющего фактора истории России. Именно принятие христианства из Византии, по его мнению, оторвало Россию от Запада и сблизило ее с Востоком. Из Византии пришла на Русь идея царя - помазанника Божия. «Россияне называют свою религию православной, но основной догмат этой религии можно сформулировать в словах: "царь от Бога", то есть православие по сути своей является ца-реславием» (12).
Слабость православия, его связь с властью сделали возможным триумф большевизма. Влияние таких религиозных мыслителей, как В. Соловьёв, Е. Трубецкой, Л. Толстой, с которыми был близок М. Здзеховский, оказалось ничтожным. Возобладали другие представители интеллигенции, заменившие религию антирелигией, религией антихриста, большевизмом, ставшим новой верой. Большевизм абсолютно чужд Европе, он уничтожает все, что есть человеческого в человеке, но вполне соответствует специфике русского мировосприятия. Эта специфика включает в себя идеи мессианства, в чем русские близки к полякам.
Сходство проявляется в глубокой мистической вере в высшее призвание и России, и Польши морально исцелить погибающую от материализма Европу. Философ говорит о польском «мистическом патриотизме» и русском «патриотическом мистицизме» (13).
В межвоенной Польше российской проблематикой занимались многие крупные историки, такие как В. Токаж, Ю. Фельдман, М. Хандельсман. Но вряд ли кто-то может сравниться по степени влияния на формирование исторического сознания с творчеством Я. Кухажевского (1876-1952), политического деятеля, историка и публициста. Его семитомное сочинение «От белого до красного царизма», изданное в 1923-1935 гг., было известно всем образованным полякам того времени. Примечательно, что сочинения Л. Кухажевского неоднократно переиздавались и в 90-е годы ХХ в.
Главная идея работы Л. Кухажевского - преемственность самодержавия и большевизма, перерастание мессианства славянофильского в мессианство коммунистическое. По мнению Л. Кухажевского, в России даже добро служит злу. Л. Кухажевский сурово оценивает Россию, в отличие от М. Здзеховского не тратя время на размышления о загадочной русской душе. Он усматривает в России «огромное историческое недоразумение, огромную мистификацию», населенную народом без образования и культуры, без чувства закона, без уважения к женской чести, даже без привязанности к своему углу и деревне...». Русские - это народ «чрезвычайно легко оставляющий отцовское гнездо и уходящий туда, где, возможно, лучше жить, пребывающий в неком переходном периоде между кочевым и оседлым образом жизни; ненавидящий государство, как воплощение вечного насилия...» (14).
Причем весь народ от просвещенных верхов до самих низов проникнут одной низменной страстью - жаждой захвата чужого. Именно захвата чужого, а несохранения своего. Религия неспособна облагородить русский народ, ибо православие - не настоящее христианство. До татар христианство не успело утвердиться, а после татар, хотя и строились на Руси многочисленные церкви, соблюдались строгие посты и бились многочисленные поклоны, русские оставались во власти обряда, а не духа христианства. «На фоне обособленности, темноты расцветала ксенофобия и утвердилась идея о том... , что только на русско-московских землях сохранилась истинная вера» (15).
Представление об избранности переходит из сферы религиозной в сферу политическую, порождает национализм и мессианство. Избранный народ -носитель высшей правды и другие народы должны ему подчиниться. Я. Кухажевский полагает, что эта идея характерна для русского сознания от монаха Филофея (с его концепцией «Москва - Третий Рим») до Ф. Достоевского. Идеи Шатова, по мысли, Я. Кухажевского - это идеи самого автора «Бесов».
Обращаясь к польской общественной и исторической мысли межвоенного периода, невозможно обойти вниманием работы профессора Виленского университета Ф. Конечного (1862-1949). Будучи теоретиком цивилизационного развития, Ф. Конечный выделял семь главных цивилизаций в истории человечества: европейскую, браминскую, туранскую, латинскую, византийскую,
китайскую и арабскую. Сам ученый был апологетом латинской цивилизации, выступая при этом противником цивилизационного синтеза. Решительно не приемля идею Польши как моста между Западом и Востоком, Ф. Конечный писал в своей работе «Польша между Востоком и Западом»: «Синтез Запада и Востока я считаю лишь фразой. Что же касается очевидной ныне в Польше цивилизационной мешанины, то она, по-моему, является свидетельством упадка цивилизации. Цивилизация может быть чистой или не быть вообще; нельзя принадлежать к двум цивилизациям. Польша пала потому что, ища, синтез Запада и Востока, превратилась в цивилизационную карикатуру...» (16).
Ф. Конечный решительно осуждал византийское влияние, дух византинизма, суть которого он усматривал в абсолютном подчинении государству всех элементов общественной жизни, в том числе и церкви. «Совершенно противоположны, - полагает Ф. Конечный, - пути развития латинской, западноевропейской цивилизации: все ее развитие, все гражданские свободы и готовность общества к решению публичных проблем сформировались благодаря независимости церковной власти от светской» (17).
Поляки в свое время успешно противостояли византинизму, русские же оказались его адептами. Поляки сумели также противостоять и нашествию туранской цивилизации в лице монголо-татар. (Под туранской цивилизацией Ф. Конечный понимает сформировавшуюся в азиатских степях цивилизацию, основанную на гегемонии государства.) Русь в полной мере подверглась ту-ранскому влиянию, которое, впрочем, проявилось еще до монголо-татар, в период борьбы Руси с печенегами и половцами.
Со временем, к несчастью Польши, страна поддалась влиянию туранской цивилизации, которая постепенно разрушила, подорвала силу цивилизации латинской. Тлетворное влияние Востока привело к гибели Польши. Это влияние было не всегда простым и явным. Происходила скрытая «русификация интеллекта». Такие русские писатели, как Толстой и Достоевский, нарушали строй польской души. «Именно на рубеже XIX и ХХ вв. в Польше стал появляться новый тип: поляк с горячим польским сердцем, готовый на жертвы, даже на мученичество ради Польши, но обладающий... русифицированным мозгом. В польской литературе можно найти очень известные имена авторов, которые не только восприняли от русских литературный стиль, но распространяли русские "настроения", а подчас и откровенно русские представления о частной и общественной жизни - ненавидя Россию всей душой! Пропитанные русскими методами мышления, они старались применить их... во имя польского дела. Результат, конечно же, был противоположен намерениям» (18).
Не только в литературу, но и в общественную жизнь, и в быт, и даже в революционное движение проникли русская ментальность, русский нигилизм, что привело к самым пагубным последствиям для Польши.
Географически, замечает Ф. Конечный, Польша всегда будет между Востоком и Западом. Но в синтезе этих двух феноменов таится погибель для Польши. Ее место на Западе (19).
В межвоенной Польше интерес к происходящему в России, попытки осмыслить последствия событий 1917 г. предпринимали ученые, работающие в Люблинском католическом университете - А. Шиманьский, Е. Пастушка, И. Чума, Е. Урбан и ряд других исследователей. Анализируя суть большевизма, его генезис И. Чума усматривал истоки такового в разрыве цивилизацион-но-культурных связей России и Запада. Это как бы отрезало Россию от возможностей использования достижения западноевропейской науки, общественной и религиозной мысли. «Религиозный русский человек анормативен, аформален, склонен к мистицизму, но не в понимании западной церкви, а скорее в понимании восточном, он умеет верить, но не может определить свою жизненную позицию. Изоляция Москвы от средневекового Запада... привела к превращению России в оплот ритуала и литургики, причем огромные религиозные силы русского народа остались ниже уровня умственного развития эпохи» (20).
Когда при Петре I Россия открылась для Запада, она восприняла отнюдь не лучшие его достижения. Идеи просвещения, атеизма, морально-философский упадок человека Запада и породили, как полагает И. Чума, большевизм.
Такого рода взгляды господствовали в католической мысли того периода. Большевизм расценивался именно как порождение Запада, нашедшее для себя благоприятную почву в России (21).
Естественно, католических исследователей занимали проблемы атеизма в Советской России. Пишущий об этом Е. Урбан подчеркивал весьма невысокий научный уровень антирелигиозной пропаганды, отмечал, что русская мысль вообще не склонна к глубоким и сложным философским размышлениям. Она прямолинейна и вполне удовлетворяется брошюрой, утверждающей, что ничего кроме материи в мире не существует, а мысль и «духовная жизнь» - это продукт жизнедеятельности мозга (22).
Католическая мысль отрицала научность марксизма, решительно отвергала атеизм, настойчиво утверждала идею о том, что не только теория, но и вся политическая и общественная практика большевизма построена на лжи. Интересно, как оценивали большевиков в прессе межвоенной Польши. Одна из первых информаций о них появилась на страницах еженедельника «Пяст» и была окрашена в весьма тревожные тона. «За небольшими исключениями, -пишет Х. Лисяк, - большевистская революция на страницах польской прессы изображалась как гомерический хаос, господство огня и меча, едва ли не апокалипсис» (23).
Конечно, в коммунистической прессе акценты расставлялись по-иному, но не они определяли общественное мнение.
Оценивая большевизм как кровавый хаос, польские журналисты и публицисты того периода усматривали его истоки в истории России, в периоде татаро-монгольского нашествия. Отрицательное отношение к большевикам особенно усилилось после обретения Польшей независимости и в связи с соперничеством Польши и России за территории Украины и Белоруссии. В прессе (особенно в эндецкой)-1.. активно муссировалась тема еврейского происхождения многих большевиков. Тем более что во Временном революционном комитете в Белостоке, созданном по инициативе Москвы, преобладали евреи. Помимо эндецкой, католическая печать также подчеркивала засилье евреев в русской революции и видела в этом самые пагубные последствия и для Польши, и для Европы.
Большевики и красноармейцы изображались как дикие, полуазиатские орды (именно азиатские черты придавали польские художники большевикам в своих карикатурах) вечно голодных насильников и грабителей, плохо одетых, босых, небритых, не умеющих воевать солдат. Польские же солдаты выглядели как элегантно одетые рыцари, исполненные благородства и достоинства. Большевики несли с собой насилие, дикость, бесправие, поругание религии. Именно в эти первые послереволюционные годы в сознании многих поляков утвердился образ большевика, который, как утверждает Х. Лисяк, «просуществовал много лет, а среди старшего поколения поляков живуч и по сей день» (24).
* * *
Если попытаться в самом общем виде определить, по каким параметрам польская общественная мысль (главным образом XIX - первой половины ХХ в.) оценивает Россию, русских и их роль в истории Польши, достаточно явно обозначаются несколько моментов. Прежде всего, речь идет о цивилиза-ционном различии, противостоянии западной цивилизации, к которой относится Польша, и восточной (иногда называемой «туранской»), к которой принадлежит Россия. В известной мере, отсюда проистекает противостояние религиозное. Католическая Польша - средоточие истинного христианства, а православная Россия - схизматическая, где нет духа христианства, а есть лишь обряд, форма. Цивилизационные различия порождают и различия политические, разные способы организации общественного бытия. Поляки склонны
.1.. Эндеция — Национально-демократическая партия, возглавляемая Р. Дмовским. Партия отличалась националистическими и антисемитскими взглядами.
к демократии, индивидуализму, уважению прав личности. Русские же - к тирании, деспотии, коллективизму, соборности.
Это различие поляков и русских не смягчается в представлении многих представителей польской общественной мысли даже общим славянским происхождением. Просто потому, что русские - это не славяне, или не совсем славяне. Мотив «азиатскости» России достаточно четко прослеживается в польской общественной мысли. Процесс «деславянизации» (по выражению М. Бохуна) русских, начавшийся в первой половине XIX в., продолжился и в дальнейшем, найдя свое воплощение в работах Ф. Духиньского, Ф. Конечного, Б. Трентовского, З. Красиньского, Х. Каменьского. Неевропейская, нехристианская, деспотическая Россия населена варварским, пассивным, готовым к подчинению народом. Мотивы варварства русских встречаются у абсолютного большинства польских мыслителей XIX - первой половины ХХ в. Особенно яростно достижения русской культуры отрицали польские исследователи XIX в.; М. Мохнацкий, Х. Каменьский, З. Красиньский вообще решительно отказывали России в причастности к культуре. По их мнению, если и были какие-то проблески, то это лишь поверхностное и неудачное подражание Западу. Такой позиции придерживался даже А. Мицкевич. Хотя в своих парижских лекциях он и пытался отметить некоторые достижения русской культуры, но подвергался за это решительному осуждению соотечественников.
ХХ век внес известные коррективы в такого рода позиции. При всем своем пренебрежительном отношении к русскому народу М. Здзеховский высоко оценивал творчество Л. Толстого, В. Соловьёва, Е. Трубецкого и многих других русских писателей и философов.
Претерпевает изменения трактовка российского деспотизма, столь горячо обличавшегося польскими мыслителями ХШ в., носителями деспотизма объявляются большевики. Типичной можно считать позицию одного из крупнейших польских философов, основателя польской социологии Ф. Знанецкого, писавшего: «Большевистское государство стало типичной восточной "деспотией", с той лишь разницей, что власть "сатрапов" осуществляется не во имя монарха, а во имя народа. Но это только разница в символах... большевизм официально правит Россией во имя выражения интересов широких народных масс и уничтожения раз и навсегда привилегий прежних господствующих классов, что не меняет его восточного характера, ибо деспотические правительства не раз делали то же самое. История России дает прекрасные примеры такой политики в период правления Ивана Грозного. В связи с тем, что эта патологическая личность стала одним из идеализированных персонажей народной традиции, ясно, что система, символом которой был Иван Грозный, прекрасно соответствует психологии русского народа» (25).
Пассивность, апатия и варварство во многом связываются с огромными пространствами России. Ф. Конечный, Я. Парандовский, Я. Кухажевский и другие польские авторы отмечают эту взаимосвязь.
«Огромность России, - пишет современный польский исследователь М. Бохун, - вызывала не удивление, а скорее раздражение, тем более, что, по меньшей мере, отчасти она была результатом подчинения Польши. Политическая география превращалась в географию духовную... Подчеркивалось, что величина территории, которую Россия занимает в пространстве, обратно пропорциональна ее месту в истории и культурном наследии человечества» (26).
Таким образом, можно констатировать целостность, устойчивость и несомненную негативную окрашенность образа России в представлении польской общественной мысли, начиная со Средневековья и по сути до Второй мировой войны.
* * *
После Второй мировой войны, вплоть до 80-х годов, образ России в польской общественной мысли вписывался в схемы, предлагаемые Москвой. Сложные моменты в польско-российских отношениях, «белые пятна» в истории обходятся, замалчиваются (во всяком случае, в официальных изданиях). Достаточно заглянуть в школьные учебники той поры, чтобы убедиться, что образ России официальными средствами формировался во вполне официальном духе. Заметим, что в Народной Польше, согласно школьной программе 1946 г., конечной датой изучения всеобщей истории был 1919 г., а программа 1958 г. предусматривала изложение исторических событий только до 1918 г. В 1954 г. конечным рубежом стал 1945 г. Конечно, лучшим способом избежать оценки сложных моментов польско-российских отношений было умолчание о них. Но если что-то и говорилось, то весьма тенденциозно и в духе официальной концепции. После 1956 г. веяния оттепели коснулись и истории, но к 70-м годам наметившиеся было тенденции сошли на нет. В средней школе часы преподавания истории были сокращены, а из программ средних специальных учебных заведений история исчезла вообще (27).
В учебниках 1970-х годов (написанных известными польскими историками) история России излагается вполне в духе официальной советской историографии. Как замечает Т. Мареш, «в учебниках трудно найти что-либо такое, к чему могла бы выразить претензии Россия. Это было обусловлено политическими причинами. Только по отношению к царской России, царским генералам, ограничивающим национальную независимость поляков, авторы решились на критические замечания. Польско-советские отношения, как правило, представлены либо в положительном ключе, либо замалчиваются... » (28).
Гораздо более свободной в выражении своего отношения к России вообще и к России советской, в частности, была польская общественная мысль в эмиграции. В эмигрантской публицистике (независимо от политической ориентации) господствовало убеждение в преемственности царской России и СССР (теория континуитета). Соответственно польско-советские отношения рассматривались как продолжение польско-российских со всеми их проблемами и осложнениями. Советская политика по отношению к Польше расценивалась как политика агрессивная, основанная на насилии, территориальной экспансии, неуважении к польскому суверенитету (29).
Подтверждение этой мысли усматривалось в событиях 17 сентября 1944 г. (Варшавское восстание), катынском расстреле, преследовании солдат и офицеров Армии Крайовой после окончания войны.
Польские эмигрантские издания неоднократно высказывали идеи о том, что истоки советских политических устоев следует искать в российских традициях. Так, один из авторов «Белого орла» (1947) замечает, что «большевизм по сути российское явление и потому он так легко утвердился в России». Ю. Понятовский на страницах «Польского ежедневника» (1956) утверждает, что советский строй и советское мировоззрение - это ипостась российского менталитета, В. Збышевский в «Культуре» (1955) всю ответственность за большевизм возлагает на русский народ (30).
В редакционной статье, опубликованной в издающемся в Нью-Йорке «Тыгоднике польском» (1945 г.) говорилось о том, что «Советская Россия не только является детищем Ивана Грозного, Екатерины и Суворова, - но и гордится этим. Сталинизм - это вовсе не коммунизм, он не имеет ничего общего с левицей. Это порождение азиатчины, пожравшее тело социальной революции. Это красный фашизм, красный нацизм, опаснейшая, самая темная, милитаристская форма русского империализма» (31).
Конечно, в социалистической Польше увидеть нечто подобное на страницах подцензурной печати было невозможно. Но в 80-е годы ситуация изменилась весьма серьезно. В польской публицистике, в научной печати все чаще стали говорить о кризисе исторической науки, о «вторичной исторической неграмотности», порождаемой школой. Молодежь, да и общество в целом перестали верить официальной версии истории. Прежде всего речь шла о польско-российских и польско-советских отношениях. Война 1920 г., деятельность Армии Крайовой, Катынь, Варшавское восстание - все эти «белые пятна» волновали общество, ищущее правду не в учебниках и официальных изданиях, а в продукции подпольных издательств: «Нова», «Кронг», «Ритм» и целого ряда других. Появились многочисленные подпольные журналы, кассеты, радиопередачи - казалось, прорвалась какая-то плотина, и поток информации (как и прежде, не всегда объективной, но с совершенно противоположным прежнему содержанием) хлынул на польское общество. СССР рассматривает-
ся как страна, оккупировавшая Польшу, Сталин - как тиран, подчинивший своей власти Центральную и Восточную Европу, Россия и СССР - как извечные угнетатели Польши; в русской истории и культуре не усматривалось ничего ценного.
Не вписывались в эту схему работы очень немногих авторов. Прежде всего следует назвать А. Валицкого, исследователя российской общественной мысли, для которого русская интеллектуальная традиция - интегральная часть европейской. Он отрицал постулат «анормальности» России. А. Валицкий возлагал на себя великую миссию: раскрыть истинную ценность русской мысли, вернуть понимание этой ценности и самим русским, которые утратили это понимание в советское время. «Я хотел бы, - пишет А. Валицкий в своем письме к Ч. Милошу, - посмотреть на русскую мысль с точки зрения общих у нас с русскими испытаний - они не могут этого сделать, я могу... За действительное духовное возрождение России я готов поплатиться "внутренней русификацией всех поляков"... Те, кто поворачивается спиной к России, вместо того, чтобы повернуться к ней лицом, вовсе не националисты - это абстрактные "западники" с пренебрежением относящиеся к родному "захолустью"» (32).
Философ не соглашается с позицией, согласно которой в Польше все ненавидят русских. Он приводит тираду одного из авторов и идеологов парижской «Культуры» Ю. Мерошевского: «Русских ненавидят в Польше больше, чем англичан в Индии или французов в Алжире. Ненавидят их одинаково католики и коммунисты, крестьяне и рабочие, интеллигенция - словом все. Эта ненависть безгранична, никакие слова не дают представления о ней» (33). А. Валицкий же полагает, что «... мы не должны ненавидеть русских... больше всего страданий они причинили себе сами, ... из иррациональной веры, что из этих страданий вырастет нечто великое для всего мира» (34).
Из общего хора выбивался и голос историка Б. Зентары, усматривавшего в традициях Великого Новгорода и земских соборов стремление к защите прав
личности и ограничению самодержавия (35).
* * *
Насколько холодной, варварской, грубой и неприветливой предстает Россия в средневековых польских хрониках, настолько же определенно этот мотив холода и грубости проходит через века и знакомо повторяется в работах польских авторов 80-х - начала 90-х годов.
Именно такой виделась Россия известнейшему польскому публицисту (недавно скончавшемуся) Р. Капусциньскому. Его знают и читают в Польше, его произведения входят в обязательную школьную программу. В книге «Империя» автор делится своими впечатлениями о нашей стране в период с 1939
по 1993 г. Капусциньский родился и провел детство в Полесье, на территории нынешней Белоруссии. Его первые впечатления о СССР - аресты, голод, бессмысленная пальба красноармейцев по костелу. На протяжении жизни Капус-циньский еще не раз сталкивался с «Империей» и путешествовал по ней. Он увлекается и восхищается многим из увиденного в разных уголках «Империи»: в Грузии, Азербайджане, Средней Азии. Но в самой России лишь холод, колючая проволока, лагеря, неприветливые, грубые люди. Пространства России угнетают его, ассоциируются со смертью, они слишком бескрайни для человека, они таят в себе небытие, уничтожение, они отнимают все силы, от величия пространства захватывает дух и дышать человек не может (36).
Человека давит не только пространство, но и деспотическая власть. «Царь считался Богом в полном смысле слова. В течение столетий, на протяжении всей истории России. Только в XIX в. был издан царский указ о том, чтобы из церквей убрать портреты царя... Если цари - наместники Бога, то Ленин и Сталин - наместники мирового коммунизма...» (37). И народ это приемлет, он носитель «цивилизации, которая не задает вопросов... цивилизации остановившейся, парализованной, неподвижной» (38). Этим людям многого не надо: «начальство лучше знает». Суть же русской философии жизни, как полагает Р. Капусциньский, лучше всего выразила одна сибирячка, обитающая в убогом, грязном домишке на окраине Иркутска и ответившая на вопрос о том,
как она живет, такими словами: «Как живем?... Дышим» (39).
* * *
Выдающийся польский поэт, эссеист, историк литературы, лауреат Нобелевской премии (1980) Ч. Милош, родившийся в Литве, большую часть жизни проведший в США и Западной Европе и считающийся знатоком не только польского менталитета, но и русской культуры, в одном из своих произведений, написанных в 1959 г., пытался разобраться в причинах польско-русского антагонизма и неприязни. В том, что таковые существуют, Милош не сомневается. В чем же причина? «Не исключено, - пишет М. Милош, - что поляки знают о русских то, что русские сами о себе знают, но не хотят в этом признаться и наоборот... Похоже, каждое столкновение с русскими полякам неприятно, заставляет их защищаться, ибо раскрывает что-то в них самих» (40).
Вряд ли, полагает Милош, причины неприязни можно свести к политическим событиям Х1Х-ХХ вв. Корни гораздо глубже. В ХУ1-ХУП вв. Россия -варварская периферия Европы, не очень-то поляков интересующая. Все, что тогда ценилось - ремесло, наука, искусство - шло с Запада. Восточное влияние - одежда, оружие, некоторые обычаи - перенимались не из России, а из Турции. Разделы, зависимость от России были восприняты поляками как варварское, татарское нашествие, наказание за грехи.
Поляки, сталкиваясь с русскими всегда чувствовали свое превосходство благодаря своему католицизму, своим традициям, своей принадлежности к Западу. Русским же польская подчеркнутая вежливость, улыбки, любезность казались ненужными и фальшивыми.
В польской литературе нет таких героев, как Алеша Карамазов или князь Мышкин, у поляков нет этого характерного для русских стремления к абсолютному добру, к уверенности, что уж если оно не достижимо, то не все ли равно как жить.
Милош признается в своей симпатии к русским, в понимании их сути, в определенной близости к ним. Очень похожи и мысли популярного польского писателя Т. Конвицкого, пишущего о «зараженных» Россией. Именно они, полагает Т. Конвицкий, «играли в нашей интеллектуальной жизни положительную роль. У них были открыты глаза, их взгляд не был замутнен провинциальным национализмом... Кто знает, не обусловлено ли наше восхищение Россией тем, что, по сути, мы очень похожи на них, а они на нас? Что наши грехи в них вырастают стократ, а их высокие достоинства в нас странным образом мельчают.
Однако же эта духовная близость может оказаться для нас роковой. И не спустя столетия, а в не слишком отдаленном будущем. Мы исторгли из себя советскую Россию, чтобы припасть к России мессианской и загадочной.
Я тоже заражен Россией, то есть трагическим, сакрализованным злом» (41).
* * *
Можно констатировать, очевидно, что в польской общественной мысли, рассматриваемой в исторической перспективе, преобладает негативный образ России как политического противника Польши, страны, из которой исходило много зла для поляков. Но этот негативный образ грубой, холодной, деспотической страны не монолитен. Есть в Польше интеллектуалы (пусть их и немного), улавливающие в этом образе некую особую, важную для всех людей (русские они или поляки) черту, которая отнюдь не всегда проявляется в государственных или политических отношениях, но от этого не перестает быть позитивно значимой, противостоящей обособленности и разъединению людей.
Примечания
1. Schaff A. Stereotyp: Definicja i teoría // Kultura i spoleczenstwo. — W-wa, 1978. — T. 22, N 3. — S. 56.
2. Мочалова В. Представления о России и их верификация в Польше XVI-XVII вв. // Россия - Польша: Образы и стереотипы в литературе и культуре. - М., 2002. - С. 44.
3. Цит по: Bohun M. Oblicza obsesji - negatywny obraz Rosji w mysli polskiej // Katalog wzajemnych uprzedzen polakow i rosjan. - W-wa, 2006. - S. 211.
4. Ibid. - S. 213.
5. Хореев В. Мицкевич и польский стереотип отношения к России // Польша и поляки глазами русских литераторов. - М., 2005. - С. 77.
6. Mochnacki M. Pisma krytyczne i polityczne. - Krakow, 1996. - T. 2. - S. 116.
7. Bohun M. Op. cit. - S. 278.
8. Stolecki R. Rosja i rosjanie w polskiej mysli historycznej XIX i XX ww. // Katalog wzajemnych uprzedzen polakow i rosjan. - W-wa, 2006. - S. 162.
9. Kotlarski G. Miedzy rusofilia a rusofobia // Oblicza wschodu w kulturze polskiej. -Poznan, 1999. - S. 189.
10. Zdziechowski M. Wplywy rosyjskie na dusze polska // Duzsa polska i rosyjska: Antologia. - W-wa, 2002. - S. 152.
11. Цит. по: Kotlarski G. Op. cit. - S. 206.
12. Цит. по: Bohum M. Op. cit. - S. 241.
13. Разьны А. Россия в глазах Марианна Здзеховского // Поляки и русские: Взаимопонимание и взаимонепонимание. - М., 2000. - С. 158.
14. Kuchazrewski J. Od bialego caratu do czerwonego // Duzsa polska i rosyjska : Antologia. - W-wa, 2002. - S. 343.
15. Ibid. - S. 347.
16. Konieczny F. Polska miedzy wschodem a zachodem // Ibid. - S. 236.
17. Konieczny F. Op. cit. - S. 237.
19. Konieczny F. Op. cit. - S. 231.
20. Czuma J. Filozoficzne punkty styczne Zachodu i bolszewizmu. - Lublin, 1930. -S. 20, 21.
21. Jelinski E.Idee bolszewizmu w katolickiej mysli filozoficznej // Oblicza wschodu w kulturze polskiej. - Poznan, 1999. - S. 234.
22. Ibid. - S. 244.
23. Lisak H. Obraz bolzsewika w oczach polakow w pierwzsych latach odradzajacej sie II Rzeczypospolitej (1918-1920) // Oblicza wschodu w kulturze polskiej. - Poznan, 1999. -S. 384.
24. Ibid. - S. 387.
25. Znaniecki F. Pisma filozoficzne. - W-wa, 1991. - T. 2. - S. 1081.
26. Bohun M. Op. cit. - S. 295.
27. Maternicki J. Nauczanie historii najnowszej // Wiadomosci hist. - W-wa, 1987. -N 1. - S. 16-18.
28. Marezs T. Rosjanin w polskich podrecznikach szkolnych do historji. - Lodz, 2006. - S. 188.
29. Habielski R.Zycie spoleczne i kulturalne emigracji. - W-wa, 1999. - S 244.
30. Tokarz T. Sowiety czyli Rosja.Teza kontynuacyjna w publictyce polskiego wy-chodzstwa // Przeglad humanistyczny. - W-wa, 2007. - R. LI, N 4. - S. 110.
31. Цит. по: Ibid. - S. 111
32. Валицкий А. Россия // Вопросы философии. - М., 1990. - № 12. - С. 84.
33. Цит. по: Валицкий А. Указ. соч. - С. 82.
34. Там же.
35. Zientara B. Dawna Rosja: Despotyzm i demokracja. — W-wa, 1995.
36. Kapuscinski R. Imperium. — W-wa, 2007 — S. 39, 43.
37. Ibid. — S. 91.
38. Ibid. — S. 151.
39. Ibid. — S. 189.
40. Milosz Cz. Rodzinna Europa // Duzsa polska i rosyjska: Antologia. — W-wa, 2002. — S. 392.
41. Анкета «Новой Польши» // Новая Польша — Варшава, 2003. — № 2. — С. 3—4.
