CC BY
290
УДК 82.0
Guan Linli, Cand. of Sciences (Philology), Russian Language Teacher, Head of Department of Foreign Languages, Guangdong University of Education
(Guangdong, Russia), E-mail: glinli@yandex.ru
THE IMAGE OF PUGACHEV IN THE WORKS OF A.S. PUSHKIN "THE HISTORY OF THE PUGACHEV REVOLT" AND "THE CAPTAIN'S DAUGHTER". The
object of the study of the article is to consider the parallel connection of two works of Pushkin about the Pugachev uprising, "The History of the Pugachev Revolt" and "The Captain's Daughter". The novelty of the research lies in the fact that, according to the author, in the historical interpretation of Pugachev, it is not so much as an individual figure, but rather the emergence of a collective consciousness of the Russian people. The author notes that the comparison of Pugachev in the "The History of the Pugachev Revolt" with the artistic text of "The Captain's Daughter" appears not as an addition of new visual colors to the portrait of Pugachev, but as a new reading of it, the historical personality's of the tragic fate. Comparing Pugachev in the last moments of his life with his prototype in "The History" in his consideration of "The Captain's Daughter", the author argues that this approach of the image conveys the spiritual connection of the characters with all their distinctive individuality, and leads to the conclusion that the simplicity and readiness for human dialogue between Grinev and Pugachev are an example of direct connections between representatives of different classes and nationalities, necessary for the moral and socio-civil connection of the Russian people.
Key words: Pushkin, philosophy, "The Captain's Daughter", "The History of the Pugachev Revolt", Pugachev Uprising, tragic, history of Russian literature of 19 century.
Гуань Линьли, канд. филол. наук, преп., зав. каф. вторых иностранных языков Гуандунского второго педагогического института, г. Гуанчжоу
E-mail: glinli@yandex.ru
ОБРАЗ ПУГАЧЕВА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А.С. ПУШКИНА «ИСТОРИЯ ПУГАЧЕВСКОГО БУНТА» И «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»
Объектом исследования данной статьи является рассмотрение параллельной связи двух произведений Пушкина о восстании Пугачева - «История пугачевского бунта» и «Капитанская дочка». Новизна исследования заключается в том, что, по мнению автора, в исторической трактовке Пугачев предстает не столько как индивидуальная фигура, сколько как появление коллективного сознания русского народа. Автор отмечает, что сравнение Пугачева в «Истории Пугачевского бунта» с художественным текстом «Капитанской дочки» выступает не в качестве внесения новых изобразительных красок к портрету Пугачева, а как новое прочтение трагической судьбы индивидуальной исторической личности. Сравнивая Пугачева в последние моменты жизни с его прототипом в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке», автор утверждает, что такой подход изображения передаёт душевную связь героев при всей их отличительной индивидуальности и приходит к выводу, что простота и готовность к человеческому диалогу между Гриневым и Пугачевым являются примером прямых связей представителей разных классов и национальностей, необходимых для нравственного и социально-гражданского соединения российского народа.
Ключевые слова: Пушкин, «Капитанская дочка», «История Пугачёвского бунта», восстание Пугачёва, трагичность, история русской литературы XIX века.
В начале 1830-х гг. по всей России прокатились так называемые «холерные бунты». Во время своей поездки в Болдино Пушкин стал свидетелем одного из таких крестьянских волнений. В письме своей знакомой, дочери фельдмаршала Кутузова Е. М. Хитрово, он писал: «Народ подавлен и раздражен» [1, с. 377]. Крестьянская тема становится центральной и в публицистической, и в художественной прозе писателя. В Болдино он начинает «Историю села Горюхина», изображая обнищание крестьян и произвол помещиков. Пушкина глубоко волновали затронутые в повести темы о положении дворянства и его отношении к крестьянству, о «небрежении», с которым помещики оставляли своих крестьян, о старой и новой русской аристократии, об обязанностях дворянина. Он развивает их в «Разговоре о критике», в заметках о русском дворянстве и в «Истории села Горюхина». Некоторые мотивы «Романа в письмах» Пушкин использовал в «Повестях Белкина».
В 1832 году он начинает писать «Дубровского», сатирически обнажая дикость быта и нравов помещиков в образе Троекурове. Но и семья Дубровских -отец и сын - была не в состоянии изменить ни собственную жизнь, ни жизнь своих холопов, которые готовы за нее идти даже на смерть. Дубровский-младший, став предводителем своих крестьян после разорения и смерти отца, не осуществив своих личных планов (женитьба на Маше Троекуровой), бросает своих «единомышленников» со словами: «Вы все мошенники» [1, с. 232]. Это указывает на классовую отчужденность и полное безразличие дворянства к крестьянам, которые готовы верой и правдой служить своему барину [2, с. 213].
Новый шаг в развитии крестьянской темы Пушкин предпринимает в повести «Капитанская дочка», план которой он набросал в январе 1833 года, но до этого он пишет исторический трактат «История Пугачева» или, по рекомендации Николай I, «История Пугачевского бунта» (издание СПБ, 1834).
Тема царя-самозванца имела место и в творчестве самого Пушкина (лжецарь Дмитрий Отрепьев в трагедии «Борис Годунов»). Однако отношение «Умнейшего человека России» (слова Николая I), к другому «самозванцу», Пугачеву, до сих пор вызывает противоречивую критику, и до сих пор остается достаточно много неизученного: восстание Пугачева, как и походы на Москву Лжедмитрия, углубляющее трагические конфликты между народом и властью и, как правило, заканчивающееся гибелью зачинщиков и их единомышленников.
Такие события драматизировали напряженность классового конфликта в русском обществе, но автор прямо не обвинял ни тех, ни других. Для Пушкина это было и общей бедой России, и виной всех ее участников. Автор не видел выхода из этой трагической ситуации существующей жизни, он лишь интуитивно ощущал ее продолжение в дальнейшем, причиной было непонимание, безразличие, несовершенство человеческого бытия, представшего в государственной системе жизни.
«Прошедшее, настоящее и будущее принадлежит не тем, которые уходят, но тем, которые остаются на своей земле» [3, с. 27]. Слова историка русской куль-
туры XII - XVIII вв. Сергея Соловьева, на наш взгляд, в полной мере применимы к творчеству Пушкина, который рассматривал восстание Пугачева, прежде всего, в контексте общественно-нравственного состояния России 30-х гг, в которой практически ничего не изменилось во взаимоотношениях между дворянством и крепостными крестьянами [4, с. 177]. Крестьянский бунт, который вспыхнул в 1773 году на юго-востоке Российской империи и держал в паническом состоянии всех ее граждан вплоть до 1775 года, неслучайно привлек внимание Пушкина и как историка этих событий, и как художника, считавшего, что философско-духовное размышление о реальной жизни лишь способствует гармонии образного воображения («О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова»).
Монография Пушкина «История Пугачева» закрепила за ним признание знатока «пугачевщины». Многие ученые, как филологи, так и историки, считают Пушкина серьезным знатоком исторической «пугачевщины». Сам писатель в одном из писем к А.И. Тургеневу шутливо называл себя «историографом Пугачева» [1, с. 214].
Оригинальность Пушкина-историка заключалась в том, что вопреки административно-архивным документам, которые он кропотливо изучал, он стремился через живых свидетелей, опираясь на предания и песни, записанные в Оренбурге, Уральске, Бердской слободе, изобразить Пугачева с позиции народа. В начале «Истории пугачевского бунта» мы читаем следующие строчки: «Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нем собрано все, что было обнародовано правительством касательно Пугачева, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нем. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых» [1, с. 7]. И в то же время автор «Истории» старался установить истину через объективные факты восстания Пугачева и тщательно проверить воспоминания в нем оставшиеся в живых очевидцев события [1, с. 171]. Иными словами, поэт в «Истории Пугачева» использовал одни из принципов источниковедения: критический отбор существующего материала для выявления истинности исторических фактов и субъективных «показаний» о восстании Пугачева [5, с. 317].
Память о Пугачеве подтверждала, что Пугачев был незаурядной личностью, народ шел за ним добровольно, веря в его миссию царя-заступника всех обиженных и несчастных. «Уральские казаки (особенно старые люди), - осторожно удостоверял Пушкин в своих замечаниях о восстании, представленных царю 31 января 1835 г, - доныне привязаны к памяти Пугачева. «Грех сказать, - говорила мне 80-летняя казачка, - на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал. - «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был у тебя посаженым отцом». - Он для тебя Пугачев, - отвечал мне сердито старик, — а для меня он был великий государь Петр Федорович» [1, с. 78]. Как показал Пушкин в «Истории Пугачева», в народе, который шел за царем-избавителем, жила фанатическая вера во все его наивно-утопические обещания. Верность Пугачеву отдельных его
единомышленников (Почиталин, Перфильв, Шигаев и др.) настолько была велика, что даже смертная казнь и каторга не поколебали их любовь к Пугачеву. Они до последней минуты своей жизни не пожалели о своем выборе.
Через личность Пугачева - народного вожака раскрываются типичные черты русского человека: наивная доверчивость, душевная простота и духовная неразвитость людей, далеких от просвещения и физически измотанных каторжной работой на помещиков. Пугачев был безграмотным мужиком, духовно отсталым человеком, отнюдь не государственным созидателем, но в то же время в нем, как в капле воды, отразилась самобытность русского национального самосознания, субстанциального в своей первооснове. И, как пишет Ю.М. Лотман, «именно эта крестьянская природа политической власти Пугачева делает его одновременно вором и самозванцем для дворян и великим государем для народа» [2, с. 217].
В исторической трактовке Пугачев предстает не столько как личностная индивидуальность, сколько как проявление коллективного сознания русского крестьянства и других национальных слоев общества, выступающих против социально-гражданской несправедливости [4, с. 183].
Но Пугачева не только боготворили, но и ненавидели, и, в конце концов, предали. Автор «Истории Пугачева» обратил внимание на то, что многие казаки лишь внешне оказывали почтение «государю Петру Федоровичу», а фактически вели себя своевольно, пытались навязать ему свое действие. Пушкин приводит слова Пугачева, сказанные им своему старому товарищу Денису Пьянову на свадьбе: «Улица моя тесна» [1, с. 36]. Метафоризм речи Пугачева, который был взят автором из диалога с Пьяновым, имел пророческий характер, который впоследствии в «Капитанской дочке» получит развитие в аллегорическом смысле притчи о вороне и соколе, которую Пугачев рассказывает Гриневу. И внутренняя борьба за власть среди людей, окружающих Пугачева, истощала его физические и душевные силы: мужицкий механизм его «царских» повелений не работает. Крах этой рисковой затеи молниеносно приближался к своему трагическому завершению. С триумфом доиграть роль царя «Петра III» Пугачеву не удалось.
Однако, как явствует из «Истории Пугачева», несмотря на заговор своих соратников, он до конца, даже перед теми, кто его предал, так и не снял своей царской маски, которая выделяла его как личность, стоящую выше толпы. Рассказ казаков об аресте Пугачева Пушкин воспроизвел в восьмой главе «Истории». Окружившие Пугачева казаки заявляли своему предводителю, что хотели явиться к властям с повинной и сдать им самого Пугачева: «Что же? Сказал Пугачев, вы хотите изменить своему государю? - Что делать! Отвечали казаки, и вдруг на него кинулись. Пугачев успел от них отбиться, они отступили на несколько шагов. «Я давно видел вашу измену», - сказал Пугачев и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: «Вяжи!». Творогов хотел ему окрутить локти назад. Пугачев не дался: «Разве я разбойник? - говорил он гневно» [1, с. 98]. Эта сцена описания ареста и поведения Пугачева в «Истории» Пушкина заслуживает серьезного внимания в плане раскрытия смысла философских размышлений автора: кто он есть - Пугачев? Простой разбойник или личность, вкусившая глоток человеческой свободы, в которых тема Пугачева стала центральной в авторских раздумьях о смысле и моральных законах человеческого бытия.
В оценке своего двухлетнего труда писатель указывал и на его несовершенство. Считал, что ему не удалось с необходимой полнотой осветить как отдельные события, так и понять мотив поступков Пугачева и его ближайших соратников. Многие исследователи отмечают, что этому помешала политическая цензура, засекреченность документов по делу Пугачева [6].
Но, как нам представляется, уже в «Истории Пугачева» автор проявлял интерес не столько к социальным противоречиям эпохи Екатерины II, сколько к личностному феномену, появившемуся в истории России, имя которого - Пугачев. Пушкин обратился к теме Пугачева, как мы уже упоминали выше, и как историк, и как художник. Одновременно с историческим интересом к этому имени он задумал и повесть «Капитанскую дочку».
На наш взгляд, сравнение Пугачева в «Истории Пугачевского бунта» с художественным текстом «Капитанской дочки» не в качестве дополнения новых изобразительных красок к портрету Пугачева, а как его новое прочтение, портретное «замечание» трагической судьбы исторической индивидуальной личности, что и определяет эстетическую значимость повести «Капитанская дочка».
В повествовательной структуре художественного текста «Капитанской дочки» доминирующая роль принадлежит рассказу Гринева, главному персонажу. Восстание Пугачева воспринимается глазами очевидца - Гринева. Социально-генетический «строй чувств» персонажей, как показывает Пушкин, изначально делает героев врагами. Гринёв - отпрыск дворянского рода, который с честью несет на своих плечах нравственно-психологическую наследственность отца и деда, с ужасом воспринимает социальные химеры Пугачева, выдающего себя за царя Петра III.
Рассматривая взаимоотношения героев, хотелось бы особое внимание обратить на диалог как их непосредственную обратную связь, их контакт и понимание, а не только изображение персонажей, т.е. способность слышать друг друга, хотя полного понимания и согласия между ними нет. Как отмечает исследователь, «на отношение Пугачева к Гриневу оказали влияние не столько Петрушины бесхитростные дары, сколько искренняя, нескрываемая симпатия, которой проникся Пугачев к Петруше» [7, с. 85]. И «беседа с Гриневым «глаз на глаз» не только без-
мерно удивила Пугачева искренностью собеседника, но и заставила самозванца уважать Петрушу» [7, с. 88].
В повести автора привлекают сугубо житейские подробности в главах, посвященных юности Петра Гринева и бытовому укладу семьи капитана Миронова, которые по сути «общности» высвечивают обыкновенную жизнь простых заурядных людей [8, с. 145]. Неслучайно Гринев сразу почувствовал в доме Мироновых родную стихию, добрые взаимоотношения и чистосердечие, любовь близких ему людей. Здесь он не ощущает расстояние между собой - подчиненным офицером и капитаном - начальником, как это было в Оренбурге, куда он приезжает по ходатайству папеньки к его военному другу. Несбыточность надежд на нормальные человеческие отношения раскроются позже, когда Гринев обратится с просьбой о помощи дочери капитана Миронова, погибшего как герой за Отечество. Как отмечает исследователь, «в литературе о «Капитанской дочке» принято сравнивать этот импровизированный военный совет у Пугачева, на котором решено было на следующий день идти к Оренбургу, с тем военным советом, который созвал оренбургский губернатор для обсуждения гриневского предложения немедленно выслать войско для освобождения жителей Белогорской крепости» [7, с. 71]. Однако при личном сочувствии к положению капитанской дочки генерал не может удовлетворить просьбу героя [2, с. 217].
Стремительность конфликта, нарастающего между ним и «военным советом» офицеров, поставит окончательную точку в его личном выборе Пугачева -человека, спасшего его любовь в лице бедной сироты, униженной Швабриным -бывшим дворянским офицером. Тем самым Пушкин прибегает к поэтическому контрасту в выявлении человеческого достоинства не дворян, а, прежде всего, простого безграмотного мужика - Пугачева - вожака крестьян, обладающего широтой человеческой души и щедростью к людям, попавшим в беду. Естественно, Пугачев, который выдает себя за царя, никому не позволяет себя унизить. Он свободолюбив, как царственная птица орёл, а потому и не «замечен» ни в каких-либо личных интересах. Ему не свойственна корысть, мелочность, он по-житейски мудр.
И в то же время сближение с Пугачевым во время бунта, просьба к Пугачеву об устройстве личной судьбы не вызывают у героя угрызений совести и не воспринимается им как нарушение гражданских законов, которые, в сущности, отчётливо не прописаны ни в его жизни, ни в жизни тех, кто является его врагами - мужики, инородцы, т.е. народ. Закон или совесть, как показывает автор «Капитанской дочки» неразделимы в представлении Гринева, и это становится основным смыслом философского пласта повести. Как отмечают И.З. Сурат и С.Г Бочаров, здесь он «обращается не к великому государю и не к вору-разбойнику - выбор, который навязывает ему ситуация, - а человеку в Пугачеве прямо мимо обеих масок. Человек обращается к человеку. <...> В безвыходных положениях он умеет прорвать круг и обратиться к внутреннему человеку в разбойнике» [9, с. 176]. Конечно, момент трагической парадоксальности здесь присутствует: Пугачев - вожак крестьян лишает дочь родителей, по его приказу убивают капитана Миронова и Василису Егоровну, и он же, испытывая симпатию к Гриневу как к «доброму малому» спасает жизнь его невесты, потому что никто не может обижать сироту.
Автор «Капитанской дочки» перечеркнул негативную оценку Пугачева широтой его милосердия к дочери своего врага - капитана Миронова. И эта мысль подтверждается в последней сцене прощания Гринева с Пугачевым, человеком, которому он обязан ему своей жизнью и личным счастьем. Хотя эта сцена не разработана изобразительно в повести, она замечательна словесной точностью и строгостью мысли, которая передает душевную связь персонажей при всей их отличительной индивидуальности. Повествование ведется не от лица Гринева, а от некоего субъекта - издателя этих мемуарных записей. И хотя Пушкин не изображает психологическое переживание Гринёва, но это прощание с Пугачевым-человеком, изменившим его мироощущение, по-видимому, всю жизнь будет преследовать его с этим кошмарным воспоминанием.
Кроме того, Пушкин практически не описывает предсмертные переживания Пугачева. И делает он это, по-видимому, сознательно и преднамеренно. В сцене казни он прибегает к изображению человека удивительного спокойствия, через секунду лишившегося головы. Такой подход в изображении казни Пугачева путает «карточный расклад» трагической игры, разыгравшейся в русской истории XVIII века. Герой Пушкина из убийцы превращался в жертву, над которой палач занёс меч. В свою очередь, подобная ситуация не может не вызывать сочувствия к герою, объединяя его с другими «грешниками», живущими на земле, так как «один бог без грехов».
Пугачевский бунт, изображенный в «Капитанской дочке», не только обнаружил кризис духовного состояния всей России, но и предупреждал современников писателя, что «бессмысленная» и «беспощадная» жестокость и человеческое равнодушие постоянно провоцируют социально-нравственные катаклизмы, несшие новые кровавые жертвы. Интуитивно ощущая, что восстание под предводительством Пугачева - это только «предрекание» трагических историй России в дальнейшем, Пушкин в своих произведениях не только утверждал мысль, что народ должен знать свою историю, но и убеждал в необходимости прямых связей между представителями разных классов и национальностей [10, с. 148]. Загадкой такого примера и стала простота и готовность к человеческому диалогу между дворянином Гринёвым и безграмотным мужиком Емельяном Пугачевым. И в этом состояла, на наш взгляд, великая мудрость великого Пушкина.
Таким образом, что касается параллельной связи исторической работы о Пугачеве и «Капитанской дочки», а также других его произведениях, следует отметить, что Пушкин был, пожалуй, единственным из русских писателей, который обнаружил завидную источниковедческую осведомленность применительно к художественному творчеству в эстетической оценке своих персонажей.
Если судить о Пугачеве по исторической работе Пушкина «История Пугачева», то, безусловно, автор стремился создать характер, верный своей исторической эпохе. А в «Капитанской дочке» Пугачев изображается как человек, наделенный небывалой энергичностью, жизнеспособностью и способностью выражать свои мысли и чувства, в отличие от дворянских чинов, в том числе и Гринёва. Отличия ощущаются наиболее заметно при сравнении Пугачева в последние моменты его жизни с его прототипом в «Истории Пугачева», где автор стремился к жизненно-правдоподобному взгляду на поведение человека, который около двух лет держал в страхе Российскую империю, и за которым шло
Библиографический список
огромное количество людей разных народов и национальностей. А в художественном тексте «Капитанской дочки», как мы видели, автор стремился вынести оценку Пугачева за рамки повествовательного текста - в бесконечность, не ограничивая его художественную информационность окончательным приговором власти - казнью Пугачева. Таким образом, автор «Капитанской дочки», опустив художественный занавес над историческим прошлым России, оставил своих современников в «раздумье», а будет ли продолжение подобной трагедии или все-таки её можно будет избежать?
Конечно, отношение Пушкина к вопросу, восходящему к философским основам этики (кто виноват в восстании Пугачева?) не имеет упрощенного ответа и однозначного исследовательского мнения. Но автор в значительной мере, чем в предыдущих своих произведениях, философски обобщил мысль о важности места каждого человека, от которого зависит нравственный и социально-гражданский уклад русского государства.
1. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Москва: ГИХЛ, 1959.
2. Лотман Ю.М. Пушкин. Санкт-Петербург, 2009.
3. Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. Москва, 1984.
4. Оксман Ю.Г Пушкин в работе над романом «Капитанская дочка». Пушкин А.С. Капитанская дочка. Лениград, 1984.
5. Гей Н.К. Пушкин-прозаик. Жизнь - Творчество - Произведение. Москва, 2008.
6. Овчинников РВ. Пушкин в работе над архивными документами («История Пугачева»). Ленинград, 1969.
7. Красухин ГГ. Путеводитель по роману А.С. Пушкина «Капитанская дочка»: учебное пособие. Москва, 2006.
8. Хализев В.Е. О типологии персонажей в «Капитанской дочке» А.С. Пушкина. Концепция и смысл. 1996: 140 - 154.
9. Сурат И.З., Бочаров С.Г Пушкин. Краткий очерк жизнь и творчество. Москва, 2002.
10. Петрунина Н.Н. От «Арапа Петра Великого» к «Капитанской дочке». Пушкин. Исследования и материалы. Ленинград, 1983; Т. 11: 140.
11. Хализев В.Е. Теория литературы. Москва, 2009.
References
1. Pushkin A.S. Sobranie sochinenij: v 10 t. Moskva: GIHL, 1959.
2. Lotman Yu.M. Pushkin. Sankt-Peterburg, 2009.
3. Solov'ev S.M. Publichnye chteniya o Petre Velikom. Moskva, 1984.
4. Oksman Yu.G. Pushkin v rabote nad romanom «Kapitanskaya dochka». Pushkin A.S. Kapitanskaya dochka. Lenigrad, 1984.
5. Gej N.K. Pushkin-prozaik. Zhizn'- Tvorchestvo - Proizvedenie. Moskva, 2008.
6. Ovchinnikov R.V. Pushkin v rabote nad arhivnymi dokumentami («Istoriya Pugacheva»). Leningrad, 1969.
7. Krasuhin G.G. Putevoditel'poromanu A.S. Pushkina «Kapitanskaya dochka»: uchebnoe posobie. Moskva, 2006.
8. Halizev V.E. O tipologii personazhej v «Kapitanskoj dochke» A.S. Pushkina. Koncepciya i smysl. 1996: 140 - 154.
9. Surat I.Z., Bocharov S.G. Pushkin. Kratkijocherkzhizn'i tvorchestvo. Moskva, 2002.
10. Petrunina N.N. Ot «Arapa Petra Velikogo» k «Kapitanskoj dochke». Pushkin. Issledovaniya imaterialy. Leningrad, 1983; T.11: 140.
11. Halizev V.E. Teoriya literatury. Moskva, 2009.
Статья поступила в редакцию 11.03.21
УДК 811
Kerimov K.R., Doctor of Sciences (Philology), Professor, Department of Theoretical and Applied Linguistics, DSU (Makhachkala, Russia),
E-mail: kerimk@mail.ru
Sovzihanova E.M., MA student, Department of Theoretical and Applied Linguistics, DSU (Makhachkala, Russia),
E-mail: eminasovzihanova@yandex.ru
ON THE COMPARATIVE STUDY OF SENTENTIAL AND CONSTITUENT NEGATION IN THE LESGHIN AND RUSSIAN LANGUAGES. The article discusses similarities and differences in the construction of sentential and constituent negation sentences between Lezghin and Russian. To distinguish between these types of negation, it is important to understand the differences between the Russian and Lezghin languages in the construction of negative forms of verbs in general. In Lezghin, they are formed with the help of affixes: finite forms are formed with the help of their own postfixes, and non-finite forms are formed with the help of other prefixes. The finite negative forms in most of the cases coincide with the phrasal negations, and therefore with the sentential negation, and the non-finite negative forms coincide both with the negation in words and the constituent negation. In Russian, both phrasal negation and negation in words are generally constructed by means of the particle не (not). Accordingly, the Russian language does not have its own specific formal means of constructing sentential and constituent negations. Such language disorder tendencies are equally possible in both of the languages under study.
Key words: sentential negation, constituent negation, phrasal negation and negation in words, Lezghin language, Russian language.
К.Р. Керимов, д-р филол. наук, проф., ФГБОУ ВО «Дагестанский государственный университет», г. Махачкала, E-mail: kerimk@mail.ru
Э.М. Совзиханова, магистрант, ФГБОУ ВО «Дагестанский государственный университет», г. Махачкала,
E-mail: eminasovzihanova@yandex.ru
К СОПОСТАВИТЕЛЬНОМУ ИЗУЧЕНИЮ ОБЩЕГО И ЧАСТНОГО ОТРИЦАНИЯ В ЛЕЗГИНСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
В статье обсуждаются сходства и различия в построении общеотрицательных и частноотрицательных предложений между лезгинским и русским языками. Для разграничения этих типов отрицания полезно осмысление различий между русским и лезгинским языками в построении отрицательных форм глаголов в целом. В лезгинском они строятся при помощи аффиксов: финитные - при помощи своих, постфиксальных, а нефинитные - при помощи других, префиксальных. В свою очередь, финитные отрицательные формы в общем случае совпадают с фразовым, а значит, и с общим отрицанием, а нефинитные - с присловным и, следовательно, с частным отрицанием. В русском языке и фразовое, и присловное отрицания строятся в общем случае при помощи одного и того же средства - частицы не. Соответственно, своих специфических формальных средств построения общего и частного отрицания в русском языке нет Нарушения таких тенденций одинаково возможны в обоих обсуждаемых языках.
Ключевые слова: общее отрицание, частное отрицание, фразовое и присловное отрицание, лезгинский язык, русский язык.
