CC BY
73
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2013. № 2
Обломов: константы и переменные:
Сборник научных статей / Сост. С.В. Денисенко. —
СПб.: Нестор-История, 2011. 312 с.; илл.
Хотя в заглавии выпущенного Пушкинским Домом сборника фамилия Обломов не закавычена, речь в нем идет обо всем романе, а не только о его протагонисте (да и какие могут быть у давно созданного, «завершенного» персонажа «константы и переменные»?). В двух статьях к «Обломову» в качестве основного предмета рассмотрения добавлено еще по одному гончаровскому произведению: в эссе В.И. Холкина «Театр для себя (Два романа Гончарова. Сценическая вероятность)» — первая часть романной «трилогии», в статье Е.А. Краснощековой «"Незрелый юноша" — ведущий персонаж романов "Обломов" и "Обрыв"» — последняя часть. Этой статьей как наиболее проблемной и открыть бы сборник: автор не только пишет об инфантильности Обломова, Райского и даже Марка Волохова (вообще-то совершающего совсем недетский поступок), но и делает глобальный мета-литературоведческий вывод, что Гончаров, «как никто другой из романистов XIX в., постиг сущность и убедительно представил примету той ментально-сти, окончательное преодоление которой останется все еще перспективной задачей для современного российского общества» (с. 56). Годились бы на роль первой также статьи В.А.Котельникова «"Вечно женское" как жизненная и творческая тема Гончарова» и Элен Мела "Лень Обломова: блеск и нищета утраченной полноты", но, видимо, составитель книги счел "вечно женственное" столь же недостойным выпячивания, как «вечно юношеское», а француженку, включившую в название своей работы аллюзию на Бальзака, отодвинул на третье место по патриотическим соображениям. Главное же, сборник посвящен М.В. Отрадину, который — так случилось — написал статью «Эпилог романа "Обломов"», и потому начинается с конца; следом вполне логично поставлена работа А.Ю. Сорочана «О финале "Обломова". Заметки по исторической поэтике». Более же всего по заглавию годилась бы на роль «передовой» статья М.В. Строганова «"Обломов" как энциклопедия народной культуры», но это заглавие расширительное, речь идет лишь о «Сне Обломова», да и его «энциклопедизм», как уже отмечалось1, несколько преувеличен (хотя статья сама по себе весьма содержательна).
Предложенное построение первого раздела сборника неудачно. При всем уважении к заслугам М.В. Отрадина нельзя не видеть, что хорошая изученность главного романа Гончарова как раз его знатоков может привести к конструированию мнимых проблем. По поводу неправдоподобия заключительной фразы о Штольце и литераторе — «И он рассказал ему, что
1 См.: Прозоров Ю. Читаем «Обломова»... // Вопросы литературы. 2012. № 6. С. 192.
здесь написано» (не мог Штольц знать всего, о чем рассказано в произведении, в частности видеть сон за Илью Ильича) — А.Г. Гродецкая, например, пишет, что она превращает «в условность все романное действие», «автор шутит, автор иронизирует»2. Это сразу после горько-трогательной сцены с нищим Захаром, променявшим обеспеченную старость на бдения у могилки своего барина? М.В. Отрадин считает данное объяснение возможным, но недостаточным, отводит в своей статье довольно много места параллелям Обломов — Гамлет и Штольц — Горацио, заглядывает в «Повелителя блох» Гофмана ради слова «однажды» в его начале, как и в начале последней главы «Обломова», а также неоконченного романа Райского в «Обрыве», вспоминает посещение слугой Юрия Милославского его могилы у М.Н. Загоскина, добавляет к очевидному аргумент: «Кроме всего прочего, роман "Обломов" не может быть воспринят как запись рассказа Штольца, потому что и в рассказе повествователя, и в сюжетных ситуациях этот герой часто предстает в комическом освещении» (с. 19). Кстати, комизм или юмор (здесь преувеличенные) вовсе не обязательно означают высмеивание персонажа. Далее еще про Агафью Матвеевну — и вывод: «Нет больше жесткой, рационалистической по своей природе оппозиции "обломовское/штольцевское», — и читателю предстоит мудрость самой жизни» (с. 24). Снять эту оппозицию и принять мудрость жизни вполне можно было без последней фразы романа. Въедливая нарратология XX в. отучила литературоведов естественно, нерефлективно относиться к повествовательной условности, которая для XIX столетия была нормой. Ведь и таких протяженных по «сюжету» и детализированных снов, как самые знаменитые русские «сны» XIX в. (Обломова, Веры Павловны, Раскольникова), на самом деле не бывает3. И не всегда даже на рубеже столетий авторы задумывались над всеведением их рассказчиков. Так, в чеховском «Человеке в футляре» (1898) Буркин сообщает, что Беликов по ночам боялся, как бы его не зарезал повар Афанасий. Даже прячась у него под кроватью, это трудно было бы узнать. И нечего теоретизировать над привычными литературными условностями.
В короткой «примыкающей» статье А.Ю. Сорочана тоже говорится о предшественниках Гончарова в отношении ситуации со слугой и умирающим барином, только вместо Загоскина — Лажечников, у которого в «Последнем Новике» умирает в монастыре с видом на кладбище слуга отечества, а обобщение содержательно: «<...> в произведениях второй половины десятилетия (1840-х годов — С.К.) смерть слуги на могиле барина становится тривиальным сюжетным ходом» (с. 28). Итоговое обобщение еще лучше, глубже, может быть, всего сказанного в сборнике, но меньше всего относится к последней фразе романа: «Может, в том и прелесть "Обломова", что уже
2Гродецкая А.Г. Автоирония у Гончарова // Sub specie tolerantiae. Памяти В.А. Туниманова. СПб., 2008. С. 542.
3 Характеризуя «нравоописательное время у Гончарова», Д.С. Лихачев отмечал: «Гончаров и не пытается придать сну Обломова характер сна. Он описывает тот мир, в который переносит нас сон Обломова, но не самый сон. Сон — символ сонного царства Обломовки» (ЛихачевД.С. Поэтика древнерусской литературы. 2-е изд., доп. Л., 1971. С. 343).
известное предстает в сложных сочетаниях, доселе невиданных русской литературой» (с. 29).
Французская исследовательница Э. Мела выражается довольно экстравагантно для российского читателя, но для кого-то это, безусловно, привлекательно. Например: «В нашем романе <...> богатырь Илья Муромец, наконец вставший на ноги, превращается в Штольца. Его же немощная часть, прикованная к лежанке (или к приятностям лонно/печного женского тепла), воплощена в Обломове. Обломов не полон — как это подсказывает само его имя: он обездвиженный обломок былинного богатыря» (с. 34). Сказки тоже не забыты: «<...>Гончаров явно не хочет дать своему герою «жить-поживать и добра да детей наживать». У Обломова, действительно, будет ребенок, но очень скоро его собственное тело нанесет герою предательский удар — апоплексический, и тем самым отнимет у него главное удовольствие — хороший стол» (с. 35). Во всяком случае, тело в романе действительно не на последнем месте.
Н.В. Калинина самым тщательным образом обследовала музыкальный контекст «Обломова», а В.А. Доманский и К.И. Шарафадина — садово-ботанический. Привлекает то, что, хотя статья Н.В. Калининой называется «Музыкальные параллели "Обломова"», автор не ищет прямых параллелей между литературным текстом и главным вокальным мотивом в нем — арией Нормы "Casta diva". Она «сопротивляется сравнению с сюжетом романа, потому что, даже приняв предлагаемую исследователями трактовку победы смирения над неистовыми порывами страсти в музыке Беллини (что сомнительно ввиду финала оперы, где оба героя восходят на костер), мы никогда не поймем, зачем же Ольге петь об этом для изначально пассивного гончаровского героя» (с. 59—60). Исследовательница здраво предпочитает апеллировать «не к тексту либретто Ф. Романи, а к самой способности музыки звучать и вызывать эмоции» (с. 60). Но тем более не следует отождествлять жизненные факты и элементы романного сюжета. Если и в эпилоге «Обыкновенной истории», и в «Обломове» говорят об ангажементе Дж. Рубини, это вовсе не позволяет однозначно утверждать, что время действия трех частей второго романа «может быть отнесено только к 1843 г., либо к 1844 г.» (с. 67). Анахронизм с какими-либо гастролями был возможен и, например, у Лермонтова: если фокусник Апфельбаум в 1837 г. выступал на курортах Кавказских минеральных вод4, это не значит, что действие «Героя нашего времени», где он упомянут, жестко приурочено к году первой ссылки автора. В «Обломове» же год после истории Ильи Ильича с Ольгой охарактеризован как время больших европейских потрясений. Таким в этот период был только 1848-й.
В.А. Доманский и К.И. Шарафадина доказали осведомленность Гончарова, а больше свою в садово-парковом искусстве и в мире растений с их реальными биологическими качествами и символикой, которая применя-
4 См.: Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. Комментарий В.А. Мануйлова и О.В. Миллер. СПб., 1996. С. 341.
лась к ним в культуре. С.А. Ларин каламбурно назвал свою статью «"А ты зачем чашку-то разбил?" (О "гончарной" символике в романе Гончарова "Обломов")», но, конечно, рецептов изготовления посуды в ней искать не стоит. Обнаруживая в романе элементы «авторской мифологии», исследователь не преувеличивает свое открытие относительно «гончарной» символики и отказывается от соблазна считать ее основой семантической системы писателя.
Названные работы, кроме статьи В.И. Холкина, включены в первый раздел сборника — «К проблематике "Обломова"» (точнее было бы — «К проблематике изучения "Обломова"»). Во втором разделе роман сопоставляется с произведениями русских писателей разного уровня. А.Ю. Ба-лакин показал, что до Гончарова Обломов в русской литературе уже был. В водевиле П.А. Каратыгина «Первое июля в Петергофе» (1839, шел вплоть до 1847) такую фамилию носит портной, у которого один фрак на двоих с его коллегой-немцем Карлом Мустером, а Штольца в первой публикации «Сна Обломова» зовут Карл. Если водевиль и вправду, пусть подсознательно, повлиял на Гончарова, это свидетельствует о колоссальной эволюции его замысла от «легкого» содержания к серьезному. С.Н. Гуськов, говоря о переработке первой части «Обломова» автором, отмечает как его отход от приемов «натуральной школы», так и то, что «в процессе переработки текста остались признаки гоголевского стиля. Удивительно, что появились новые». Главное, «Гончаров создает знаменитый "парад гостей" — последовательность сцен, совершенно явно читаемую как композиционная рифма "галереи помещиков" из поэмы "Мертвые души"» (с. 129). Ангелика Молнар в излишне наукообразной манере все же удачно сопоставила Обломова с гоголевским Подколесиным из «Женитьбы» и акцентировала главное, что разделяет двух писателей: «Если Гоголь в своем сатирическом отношении к образам перемещает на задний план глубокое по содержанию значение, то Гончаров балансирует между ироничным, лирическим и эпическим модусами» (с. 135). Однако и «отношение автора романа «Обломов» к «реальному направлению» значительно сложнее, чем его отношение к литератору Пенкину» (с. 147), что К.Ю. Зубков демонстрирует на примере творческого взаимодействия Гончарова и А.Ф. Писемского.
А.Г. Гродецкая рассмотрела совсем уж взаимонеприязненную пару Гончаров — Чернышевский, выделив неоконченную повесть последнего «История одной девушки» (1871) и в ней диалог критика Благодатского и его оппонента, романиста Онуфриева, в которых узнаются Добролюбов и Гончаров. Неожиданно интересной оказалась работа Е.Н. Строгановой «И.А. Гончаров и Н.Д. Хвощинская». Казалось бы, что общего у признанного классика и полузабытой писательницы, кроме психологической «закрытости»? Но при жизни она под псевдонимом В. Крестовский (после появления «настоящего» Вс. Крестовского — «В. Крестовский-псевдоним») прославилась достаточно, современники сопоставлять ее с Гончаровым могли, хотя в статье Н.В. Шелгунова «Женское бездушие» (1870) их сбли-
жение «тенденциозно — и уже потому несправедливо» (с. 161). Хвощинская высоко ставила «Обломова», но в ее эпистолярии имеются претензии к характерам Штольца (как чего-то механического) и Ольги (как эгоистки), а в 1869 г. она создала «словесную карикатуру на "Обрыв" и его автора», которую Е.Н. Строганова приводит по рукописи: «Жаль, плохо я рисую, а то изобразила бы гончаровскую Бабушку в репьях, как она волочит подол по обрыву, повторяя: "Мой грех!", а автор увивается за нею на своих коротеньких ножках с кругленьким брюшком» (с. 156).
В.И. Мельник рассказал о творческих взаимосвязях писателей первой величины — Гончарова и Л.Н. Толстого5. «Их объединяла пластичность и отношение к образу. Оба художника предпочитают изображать позитивное, идеальное, традиционное» (с. 169). Друг к другу относились хорошо, именно Гончаров назвал «Войну и мир» русской «Илиадой». Но в литературном процессе могли возникнуть непредвиденные сложности. «Возможно, относительный неуспех "Обрыва", романа, который так долго подготавливался Гончаровым, в который он вложил все свои лучшие мысли и идеалы, — этот неуспех был связан не столько с тем, что отдельные сцены, образы, картины его уже реализовались, как казалось Гончарову, в романах Тургенева, но с тем, что русская публика, получившая в 1868 г. роман "Война и мир", уже почувствовала вкус новой литературы, подчеркнувшей анахронизм гонча-ровского романа» (с. 167—168).
Третий раздел сборника называется «"Обломов" и зарубежная культура». Статья Н.А. Николаевой ценна тем, что знакомит русского читателя с не утратившей своего значения непереведенной книгой выдающегося французского филолога Андре Мазона о Гончарове (1914). В работе О.Б. Кафановой «Французские авторы и произведения в романе "Обломов": текст, подтекст и контекст» выявлены обращения писателя к творчеству популярной в первой трети XIX в. мадам Жанлис, Виктора Гюго, Эжена Сю (часть его романа 1847 г. «Семь смертных грехов» — «Лень»), Жорж Санд6. Ю.В.Балакшина обосновывает близость гончаровской прозы к фламандской и голландской живописи, к картинам художников, эволюционировавших «от гротескно-сатирической манеры к лирико-юмористической» (с. 195), особенно Теньера (Д. Тенирса), а Л.А. Сапченко на различных живописных полотнах, включая знаменитую «Шоколадницу» Ж.-Э. Лиотара, ищет «прототип» образа Агафьи Матвеевны. Даниэль Шюманн сообщает о нескольких немецких аналогах слова «обломовщина» с теми или иными оттенками значения. Переводчица Вера Башицки упрекает предшествующих переводчиков в не-
5 Показательно, что Чехов в «Литературной табели о рангах» (1886), как она ни шутлива, «присвоил» высшие генеральские чины только им двоим из живших тогда писателей (см.: ФедосюкЮ.А. Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XX века. 5-е изд., испр. М., 2002. С. 104).
6 Ю.М. Прозоров в рецензии, замаскированной под статью, неточен, когда пишет про «указания исследователя на французский контекст литературной темы лени и праздности, в частности на роман Э. де Сенанкура "Оберман" (1804) и роман Э. Сю "Лень" (1849) <...>» (ПрозоровЮ. Читаем «Обломова»... С. 195).
соблюдении гончаровской пунктуации и ряде других недостатков в работе, но, считая неудачной передачу выражения «из-за пазухи» словом Brusttasche («нагрудный карман»), предлагает свой совсем уж негодный вариант со смыслом «из-под рубашки» (с. 224) — как будто обломовский мужик вез из города барину в Обломовку письмо у себя на голом теле. Почему русский редактор не поправил иностранку? Наверно, очень был занят написанием статьи «Российские иллюстрации к "Обломову"», входящей в четвертый раздел книги — «О рецепции "Обломова"». Гончаров иллюстрации не приветствовал, и С.В. Денисенко далеко не безоговорочно приемлет имеющиеся; репродукции подтверждают правоту автора статьи.
С.А. Васильева в небольшой работе «Что такое "обломовщина"?» показала, что ключевое слово романа быстро распространилось не только в гончаровском или добролюбовском значениях; в словаре В.И. Даля уже в 1865 г. называются и такие, которые из текста произведения не выводятся. По заголовку статьи А.В. Романовой «"Обломов" с акцентом» нельзя понять, что имеются в виду современные религиозные интерпретации романа. Но убедительны и разборы работ, основывающихся не на тексте с его персонажами, а на факте религиозности самого писателя, и выводы относительно авторов, которые «открывают новое направление в исследовании творчества Гончарова и торопятся описать свои находки, не соотнося их с многолетней традицией анализа романа Гончарова как художественного произведения и зачастую противореча элементарной логике. <. .> Безусловно, специалисты, рассматривающие «Обломова» под «религиозным» углом зрения, выявили многие интересные детали и факты, ранее не исследованные. Однако, как нам представляется, ангажированность интерпретаторов последнего времени далеко не всегда идет на пользу науке» (с. 251, 252).
В вышеназванной статье В.И. Холкина говорится о подтвержденной театральной практикой сценичности «Обыкновенной истории» и принципиальной несценичности «Обломова», предъявляются обоснованные претензии к фильму Н.С. Михалкова «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» (Мосфильм, 1979).
Завершают сборник отдельные статьи, написанные для задуманной «обломовской энциклопедии» (фактически, похоже, все-таки гончаровской).
Недостатки у сборника есть, «копание в мелочах» не везде достаточно оправдано, и тем не менее как содержание большинства статей, так и многочисленные ссылки в них свидетельствуют о хорошем в целом состоянии современного гончарововедения.
С.И. Кормилов
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
