CC BY
86
ОСТАЕТСЯ ЛЮДЯМ
От редакции
Продолжаем публикацию' рукописи трех авторов, не увидевшей свет в свое время по идеологическим причинам. «Рукописи не горят... »
М.А. РОЗОВ, профессор Ю.А. ШРЕЙДЕР, профессор Н.И. КУЗНЕЦОВА, профессор
Глава 2. Науковеды за «круглым столом»
Теперь, читатель, посмотрим, каким образом проблему отличения науки от ненауки обсуждали теоретики - философы и науковеды. Чтобы организовать обзор многолетних дискуссий, мы устроим хорошо зарекомендовавшую себя в практике форму обсуждения - «круглый стол». Мысленно соберем вместе интересных для нас исследователей науки и поговорим с ними на темы, которые нас интересуют.
§1. Опровержение — Ваша победа! 1
Проблема демаркации
Как отличить науку от различного рода спекуляций, от философии и теологии? Как провести границу, отделяющую одно от другого? Проблема разграничения (демаркации) - это, с точки зрения логика, и есть проблема критерия научности.
Традиционно считается (пожалуй, со времен Ф. Бэкона), что наука отправляется от наблюдений, и поэтому научные высказывания обоснованны, если их можно свести к непосредственным данным опыта и тем самым подтвердить. Наука Нового Времени смело порвала со схоластикой и провозгласила права индукции, то есть умозак-
Объект исследования - наука
лючения, шагающего от опыта к теоретическому суждению.
Тогда естественно предположить, что логическим критерием научности является подтверждаемость в опыте (верифицируе-мость в буквальном звучании английского слова). Иначе говоря, научное утверждение признается научным, если оно сводится в конечном счете к «протоколу эксперимента» и подтверждается им. Так считала философия позитивизма.
Эта предельно здравая точка зрения имела в виду, что если утверждение «Все лебеди белые» - научно, то это означает, что вы можете вывести из него такое: «Лебедь, которого я увижу сегодня, гуляя в городском саду, - белый », - и, потратив некоторое время на прогулку, своими глазами убедиться в истинности данного утверждения.
Поппер же заявил следующее: встретив в городском саду белого лебедя, вы подтвердили свое умозаключение, но не прибавили никакого содержания. Это очень тривиальный случай. В науке же знание непрерывно возрастает - это главное, что необходимо иметь в виду, анализируя науку. Поэтому если вы вместо ожидаемого встретили черного лебедя, это будет целая революция во взглядах! Вот что надо положить в основание решения вопроса о демаркации.
" Начало см.: Высшее образование в России. 2012. №3.
1 Мы предоставляем первое слово известному философу и методологу, члену английского Королевского общества, сэру Карлу Попперу. Работы, извлечения из которых составили его «речь», таковы: Popper K. The logic of scientific discovery. N.Y.; L., 1959; The Demarcation between Science and Metaphysics // The Philosophy of Rudolf Carnap. N.Y., 1964; Objective knowledge: An evolutionary approach. Oxford, 1973. (В 1990-е годы они были изданы на русском языке - ред.).
По Попперу, важнейшая характеристика научного утверждения - возможность его опровергнуть (фальсифицировать - в английском звучании). Критерий научности
- опровержимость: систему утверждений следует считать научной только в том случае, если она дает утверждения, способные расходиться с наблюдениями.
Дело совсем не в том, что научная теория отправляется от наблюдений и, следовательно, должна подтверждаться ими. Как возникает теория в голове вдохновленного ученого, логика знать не может и судить об этом она тоже не может. Суть научного метода, который вполне доступен логическому анализу, состоит в том, что ученый, будь он теоретик или экспериментатор, вначале выдвигает гипотезу, а потом стремится проверить ее, противопоставляя ей опыт наблюдения или эксперимента.
Этот критерий хорошо отграничивает науку от теологии. Бог - это существо, относительно которого, по определению, не задано никаких ограничений. Наука же работает с моделями, в рамках которых что-то невозможно. Попросту говоря, нельзя найти способа эмпирически опровергнуть утверждение о существовании Бога, а зна-чит,оно и ненаучно.
В свою очередь, опровержение научных утверждений есть стимул к усовершенствованию: ведь на место «раскритикованной» гипотезы приходит другая, которая стремится избежать допущенной ошибки. Сопоставление теории с опытом носит для теории драматический характер, но именно смелость характеризует подлинную науку. Ученый не страшится критики, он и сам должен стремиться к жесткой критике своих гипотез, ибо только это ведет к непрерывному росту знания. «Опровергайте! -говорит Поппер ученым. - Опровержение
- ваша победа».
Вера и рациональность
«Следует выражаться более осторожно », - возражали оппоненты Поппера со
стороны позитивизма. Никто не знает, что происходит в голове ученого, в действительности мы имеем дело только с индуктивным умозаключением, которое сводится к оценке теории на основе опыта. Представим себе добросовестного стража закона, который выслушивает, с одной стороны, показания свидетелей происшествия, а с другой - суждения пострадавшего или родственников пострадавшего. Этот добросовестный судья и похож на ученого за работой.
Допустим, некий джентльмен Н. был сбит на улице автомобилем темно-красного цвета и получил ушибы. Автомобиль умчался, но родственники пострадавшего привели для разбирательства какого-то владельца машины темно-красного цвета, джентльмена М., и утверждают, что он и есть виновник происшедшего. Впрочем, голоса разделились: одни утверждают, что водитель М. сбил Н. потому, что давно ревнует его к своей жене; другие заявляют, что М. не мог этого сделать, ибо прекрасно знает, что ревность его беспочвенна, а Н. отдает себе отчет в безнадежности своих ухаживаний. Третьи доказывают, что Н. сам подстроил этот инцидент, чтобы скомпрометировать М. и добиться его заключения в тюрьму. Допустим к тому же, что сам пострадавший нем и давать показания не может. Добросовестный судья выслушает показания свидетелей, которые видели машину, издалека видели ее хозяина, а кроме того, сопоставит эти данные с высказанными предположениями о поступках и мотивах М. Его задача - сопоставить то и другое в целях выяснения истины, то есть для того, чтобы он мог склониться в пользу того или другого из высказанных предположений или выдвинуть еще одно.
Ровно так же ученый имеет, с одной стороны, свидетельства в виде наблюдений и опытных данных, с другой - теоретические утверждения. Ученый сопоставляет одно с другим и приходит к выводу, что некоторая гипотеза Ь предпочтительнее других, поскольку обладает большей вероят-
ностью подтверждения. Логика науки вполне может исчислять вероятность подтверждения гипотезы Ь относительно некоторой совокупности наблюдений е. Научное знание - это знание, подтверждаемое с высокой степенью вероятности.
Поппер буквально в пух и прах разнес эту позицию, указывая, что задача логики науки должна быть поставлена принципиально иначе. Дело ведь не в том, чтобы рационализировать веру ученого в свою гипотезу, не в том, чтобы объяснить приверженность его к той или иной гипотезе, а в том, чтобы предложить рационально обоснованную стратегию поведения ученого в процессе научного исследования! Оцениваться должна не степень подтверждаемо-сти, а сама способность теории изменять и увеличивать наше знание. Какую гипотезу с этой точки зрения должен предпочесть ученый? Ту, что ведет к новым областям фактов, к новым сферам опыта. Очевидно - ту, которая не только объясняет имеющиеся эмпирические данные, но и предсказывает новые возможные наблюдения.
Поппер со всей резкостью подчеркивает: критицизм - это безусловный императив рационального поведения вообще. Ученый должен смотреть на теорию с точки зрения того, допускает ли она критическое обсуждение, а если да, то способна ли она выстоять под ударами критики. Например, теория Ньютона предсказала еще не наблюдавшиеся отклонения от закона Кеплера, обусловленные взаимодействием планет. Тем самым она открыла возможность основывающихся на опыте попытокее опровержения.
Поппер нарисовал яркую и драматичную картину научной жизни, в которой происходит непрерывная борьба теорий, их отбор и эволюция. Если для его противни-
ков момент выбора, предпочтения одной теории по отношению к другим ничуть не подрывает авторитет ее конкурентов, то для Поппера победа одной гипотезы влечет необходимость отвержения других: выживает сильнейший! Один из учеников Поппера заметил и подчеркнул это различие картин научной жизни, разное понимание самого духа науки; у позитивистов научные теории пребывают в респектабельном и цивилизованном сообществе, у Поппера - в напряжении борьбы, и возвышение одной теории возможно только через «убийство» противостоящей. А сам Поппер, объясняя свое понимание рациональности науки, выразился так: верующий гибнет вместе со своими ложными верованиями, но не изменяет своей точке зрения. Ученый же стремится избавиться от ложных теорий, он дает теории погибнуть вместо него.
Таким образом, была нарисована модель, в которой научное знание как бы внутри себя содержит необходимость перехода к другому знанию, отрицанию исходного. Критицизм есть механизм такого перехода.
Заметим также, что, по Попперу, ученый не имеет никакого права выбора: он должен безусловно встать на точку зрения победившей теории, какие бы эмоциональные, психологические, эстетические и прочие мотивы ни привязывали его к другой, поверженной, теории. Психология действует в личной жизни ученого, но в науке царит строгий дух логики и выражаемых ею законов рациональности.
§2. О роли догм в научном познании 2 Извините, не согласен...
Концепция логического позитивизма, которую критиковал Поппер, вообще не
2 Мы предоставляем слово широко известному американскому ученому, историку науки и философу Томасу Куну. Он является директором Международного фонда по истории квантовой механики. Основная его теоретическая работа - «Структура научных революций» -переведена на русский язык (М.: Прогресс, 1975). Кроме того, мы использовали его полемическую статью "Logic of discovery or psychology of research?", опубликованную в книге Criticism and the growth of knowledge (Cambridge University Press, 1970).
дает выхода к процессам научного развития. Но и его собственный образ науки не соответствует тому, что знает о науке ее профессиональный историк. «В определенном смысле точку зрения сэра Карла надо поставить на голову», - вот тезис Т. Куна.
Томас Кун - профессиональный исто-рикнауки. Первоначально он специализировался по теоретической физике, но прослушанный в конце обучения курс по истории науки неожиданным образом изменил все его ориентации. По его словам, именно знакомство с устаревшими теориями и давно забытой практикой научных исследований подорвало все выработанные им представления о природе науки и причинах ее успехов. Изучение истории науки, по сути дела, опровергает все наличные логические и гносеологические концепции, и этот факт должен иметь радикальные последствия: менять свои представления о природе науки придется именно логике и теории познания.
Важнейшая черта научной жизни, которой пренебрег Поппер, - это наличие в работе ученого некоторых «догматических» элементов, позволяющих ему верить в успех своего исследовательского предприятия и не спорить с коллегами, а решать конкретные задачи по изучению природы.
Если Поппер настаивает на роли критицизма в науке, то Кун особо отмечает «функцию догмы в научном исследовании» (таково название одного из самых первых его докладов, прочитанных в Оксфорде в 1961 г.). Если для Поппера прогресс в науке обеспечивают смелые опровержения и жесткая конкуренция теорий, то для Куна начало прогресса - в переходе от дискуссий и конкуренции теорий к единой для группы специалистов точке зрения.
Понятие парадигмы
Подлинным субъектом развития науки является, по Куну, отнюдь не отдельная творчески работающая личность, но научное сообщество, группа профессионалов,
которая принимает то или иное достижение науки, ту или иную теорию за образец и основу своей исследовательской практики. Никакое научное сообщество не может заняться исследованием природы без некоторой системы общепринятых о ней представлений.
В эту систему входят определенные символические обобщения типа F=ma или 1=Ц^. Иногда такие обобщения трактуются как «законы природы». Сюда относятся также метанаучные представления или картины вроде: «Теплота представляет собой кинетическую энергию частей, составляющих тело», или: «Все воспринимаемые нами явления существуют благодаря взаимодействию в пустоте качественно однородных атомов » и т.д. Туда входят также и ценности, которые играют важную роль при выборе теорий. Например, представления о том, что предсказания теории должны быть эмпирически точными, что надо заботиться о соблюдении допустимого предела ошибки, принадлежат к классу ценностных. Ученому часто приходится выбирать, что предпочесть в теории: точность или последовательность, «эстетичность » или «логичность » и т.п. Это некоторый «здравый смысл» данной научной области. Такие представления весьма зависят от конкретных особенностей исторической эпохи или биографии каждого члена группы. Теория-образец в рамках научного сообщества - это и есть парадигма. Кун придал этому традиционному лингвистическому термину специфическое значение (в грамматике парадигмой называют таблицы изменений слова, служащих образцами для формообразования данной части речи, например, образцы спряжения глаголов или склонения существительных). Исследование природы в рамках парадигмы - это «нормальная наука».
Именно «нормальной науки» не желает знать Поппер. Между тем группировка специалистов вокруг некоторых утверждений, принятых в качестве догм, позволяет
необычайно эффективно строить работу по исследованию природы. Решение конкретных задач при наличии парадигмы напоминает решение задач-головоломок: есть образец решения (парадигма), есть правила решения, известно, что задача разрешима. На долю ученого выпадает участь попробовать свою личную изобретательность при заданных условиях. Секрет успехов науки во многом лежит в такой самоорганизации научного сообщества.
Индивидуальная творческая работа ученого обращена прежде всего к его коллегам и зависит прежде всего от ее оценок. «Именно потому, что он работает только для аудитории коллег - аудитории, которая разделяет его собственные оценки или убеждения, ученый может принимать без доказательств единую систему стандар-тов»3, - пишет Кун. Ученый не выбирает ни своих оснований - они даны, ни методов -они уже зафиксированы, ни даже проблем - они сформулированы и сами его ждут.
Правда, это только один период жизненного цикла науки, другой период - ломка устоявшихся парадигм, кризис и формирование новой парадигмы. Это - «экстраординарное исследование»: период дискуссий, формирование новых принципов мышления, картин мира. Основная задача этого периода - не накопление знаний, а выбор теории на роль парадигмы. Основания выбора покоятся в глубине социальной психологии, в самочувствии научного сообщества: на роль парадигмы сообщество выбирает ту теорию, которая, как представляется, обеспечит «нормальное» функционирование практики исследований. Конец критического периода знаменует новую концентрацию усилий ученых и новое прогрессивное накопление знаний о природе.
Но сама смена основополагающих теорий (парадигм) после того, как она уже произошла, выглядит для ученого вступлением в новый мир, в котором его ждут совсем
иные объекты изучения, иные понятийные системы, новые проблемы и задачи.
Логика исследования или психология творчества?
Главные поворотные пункты в истории науки связаны с именами Коперника, Ньютона, Лавуазье, Эйнштейна. Каждый из этих поворотов, как считает Кун, означал для группы научных профессионалов необходимость отказаться от одной освященной веками теории в пользу другой, несовместимой с первой. Это пункты «гештальт-переключений».
Но ведь и Поппер строил свою логическую концепцию на этом же материале, показывая сугубо рациональный смысл научных революций, падения великих теорий! По мысли Куна, Поппер неправ в том, что характеризовал всю научную деятельность в выражениях, которые применимы только к ее редким революционным периодам. Конечно, замечает Кун, читать о подвигах Коперника или Эйнштейна интереснее, чем о подвигах Тихо Браге или Лоренца. Тем не менее науку нельзя понять, если научную деятельность рассматривать только с точки зрения революций в познании, которые происходят время от времени.
Суровость проверочных, испытательных критериев, о которых писал Поппер, - одна сторона монеты, другая сторона -традиция «нормальной науки»,решение задач-головоломок. Проверке здесь подвергается вовсе не основополагающая теория, а личная догадка ученого, его изобретательность. Неуспех догадки - это личная неудача ученого, а не крах парадигмы.
Вернемся теперь к вопросу о демаркации. Поппер выдвинул в качестве критерия научности опровергаемость. Но как с таким критерием решать вопрос об астрологии? Была ли она наукой? По Попперу, - да: история астрологии насчитывает много предсказаний, потерпевших полный крах.
3 Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. С. 207.
По Куну, - нет: хотя астрологи имели стандартные правила, которые они могли применять, у них не было загадок, которые они могли бы отгадывать.
Поппер утверждает далее, что при смене теорий вследствие эмпирического опровержения якобы происходит устранение ошибок. «Ошибками» для Поппера были астрономия Птолемея, теория флогистона, динамика Ньютона. Таких оценок Кун просто не может признать: никакой «ошибки» при построении этих теорий допущено не было. «Самое большее, что можно сказать, это что теория, которая сначала не была ошибкой, стала такой со временем, или что ученый совершил ошибку, оставаясь слишком долго приверженцем какой-нибудь теории » 4.
Должен ли ученый, обнаружив опровержение своей теории, решительно отказаться от нее? Самое элементарное рассуждение показывает, что ученый имеет дело не с самим по себе экспериментом или наблюдением, а с суждением о нем. В таком случае разве можно быть твердо уверенным, что именно эксперимент отверг теорию, а не плохо построенное суждение об эксперименте? Попперовская логика не дает здесь ответа. История же науки отчетливо показывает, что расхождение с наблюдениями редко служило основанием для отказа от теории. Если бы происходило так, как описал Поппер, человечество не имело бы ни теории Коперника, ни теории Ньютона, ибо их первые предсказания не выдерживали никакой серьезной проверки экспериментом и наблюдением.
В конечном счете Поппер и Кун спори-
ли о том, каким образом можно подойти к раскрытию природы науки и ее прогресса. Поппер многократно подчеркивал, что он интересуется только логическими правилами развития знаний, а не психологическими стимулами деятельности ученых. Однако даже он признавал, что правила логики - это всего-навсего профессиональные императивы группы ученых. Кун сразу же заявил, что только такого рода императивы могут объяснить, почему в каждом отдельном случае был сделан именно такой выбор между конкурирующими теориями, а не другой, чего никак не объяснишь только правилами логики или показаниями эксперимента. Иными словами, только анализ социально-психологических императивов науки дает ключ к действительному описанию исторических процессов научного развития. Наука Поппера безлична, Кун же стремится внести в нее «человеческий элемент », и это меняет всю модель.
§3. Смена программ научного исследования 5
Справиться с возражениями Куна и развить логическую модель развития науки попытался ученик Поппера Имре Лакатос.
Логика доказательств и опровержений
Поппер прекрасно показал, что из истинности эмпирического высказывания совсем не следует истинность теоретического суждения, относящегося к данной области. Из того, что вы встречали в городском саду только белых лебедей, совсем не следует, что истинна теория «Все лебеди -белые». Зато можно сформулировать дос-
4 Kuhn T. Logic of discovery or psychology of research? // Criticism and the growth of knowledge. Cambridge University Press, 1970. P. 9-10.
5 В дискуссию вступает Имре Лакатос (1922-1974) - один из наиболее ярких деятелей зарубежной философии науки, автор оригинальной логико-методологической концепции развития науки. Мы воспользовались следующими его работами: Лакатос И. Доказательства и опровержения. Пер. с англ. М.: Наука, 1967; Lakatos I. Criticism and methodology of scientific research programmes // Proceeding of the Aristotelian Society. Vol. 69. L., 1968; Lakatos I. Falsification and the methodology of scientific research programmes // Criticism and the growth of knowledge. Cambridge University Press, 1970. (В 1990-е годы они были изданы на русском языке. - ред.).
таточно точный принцип «обратной передачи ложности»: если, согласно вашей теории, вы должны увидеть белого лебедя, а встретили черного, из этого с железной необходимостью следует, что ваша теория неверна. Еще Гексли заметил, что трагедия научного исследования состоит «в убийстве прекрасной гипотезы безобразным фактом». Такими маленькими и большими трагедиями наполнено повседневное бытие ученого.
Принцип «обратной передачи ложности» меняет весь взгляд на историю науки. Необходимо анализировать не только доказательства, но и опровержения теории, Лакатос в своей книге «Доказательства и опровержения» демонстрирует этот анализ на конкретном материале - истории доказательства одной стереометрической теоремы Эйлера. Одни ученые стремились доказать и подтвердить эту теорему, другие, напротив, находили ей опровержения. Собрав суждения разных исследователей по поводу решения одной задачи, Лакатос смоделировал в своей книге одно сложное, многоэтапное рассуждение, представляющее картину развития некоторой научной области.
Замысел книги Лакатоса заключается в попытке воспроизвести логическую (рационально реконструируемую) сторону истории теоремы Эйлера в виде дискуссии в классной комнате, где ее участники (ученики и учитель) - персонажи реальной истории математики. Как же происходит саморазвитие и самосовершенствование знания в рамках рационально реконструируемой истории математики?
Учитель предлагает задачу: существует ли соотношение между числом вершин (V), ребер (Е) и граней многогранника? Было замечено, что V-Е+F=2. Высказывается догадка, что это справедливо для всех многогранников. Догадка подкрепляется примерами, и у присутствующих возникает психологическая уверенность в ее правоте. Появляется мысль провести строгое дока-
зательство. Учитель первый предлагает вариант такого доказательства.
Можно ли теперь считать эту догадку теоремой? Один из учеников поздравляет учителя. Но другой - увы! - находит опровержение для одного из пунктов доказательства («локальный контрпример»), а третий замечает, что есть многогранник, для которого найденное соотношение вообще не проходит («глобальный контрпример»). Математик Люилье в начале XIX века обнаружил этот контрпример, рассматривая минералогическую коллекцию своего друга профессора Пикте. Кажется, это были кубы сернистого свинца, заключенные в прозрачных кристаллах полевого шпата.
Начинается дискуссия. Кто-то занимается тем, что улучшает рассуждения учителя: с учетом найденных возражений, он слегка исправляет одну из лемм предложенного доказательства. Таким образом, локальный контрпример играет положительную роль, приводя к перестройке и совершенствованию исходного предположения.
Но как быть с примером, отвергающим саму догадку? Надо ли теперь догадку отвергнуть? Или же, напротив, вообще выкинуть «злосчастный минерал» из математики? Оказывается, существуют различные стратегии поведения в такой ситуации.
Один из участников дискуссии считает, что многогранник, для которого найденное соотношение не проходит, слишком уродлив, он - «монстр», а значит, и не может опровергнуть то, что относится к обычному, нормальному семейству многогранников. Пара всаженных друг в друга кубов -это просто патология, о которой надо забыть. Но другие остаются в раздумье. Можно, конечно, отбросить догадку, но это похоже на сдачу противнику без всякого сопротивления... Можно, впрочем, отбросить контрпример - путем, скажем, более точного определения многогранника. Так, математик Жонкьер буквально мечет молнии в пары кубов Люилье: многогранник заслу-
живает это имя, по его мнению, прежде всего тогда, когда точка может непрерывно двигаться по всей его поверхности, а в данном случае это не так! Действительно, это определение полностью устроит аналитических топологов, замечает Лакатос, которых совершенно не интересуют многогранники как таковые, а только их поверхности, - как горничную во время уборки не интересует узор паркета и художественная резьба стола.
Скоро выясняется, что идеальным определением в рамках данной задачи будет следующее: многогранник - это система многоугольников, для которых V-E+F=2. Как ни странно, здесь тоже происходит рост содержания знания: ведь таким образом устанавливается область правильности первоначальной догадки.
Существуют и другие варианты поведения - хотя бы такой, как «метод исправления монстров », когда контрпример вместо опровержения догадки начинает ее подтверждать. Лакатос представляет различные логические возможности и указывает, что они имели реальные прототипы в истории математики.
В каждой точке историко-научного процесса, где появляется необходимость изменения знания, возможны различные стратегии поведения, различные линии дальнейшего движения. Ученым все время приходится как бы бросать жребий, выбирая одну из них. Немудрено, что они постоянно ставят вопрос: какая же линия окажется более перспективной с точки зрения дальнейшего развития науки? По мнению Лака-тоса, критицизм Поппера дает деятелям науки богатую «ситуативную логику», то есть раскрывает целый веер возможностей поведения в таких ситуациях.
Упрямый физик
Проблема научной революции, как она была обрисована в полемике Поппера и Куна, поставила принципиальный вопрос о возможности рассматривать смену осново-
полагающих научных теорий как рациональный и регулируемый логическими критериями процесс. Как это проследить?
Лакатос считает, что Кун прав, критикуя жесткое попперовское правило: опровергнув, отвергай! Однако сопоставление теории с экспериментальным опытом - процедура более сложная, чем показалось на первых порах Попперу. В сопоставлении с опытом участвуют как бы три слоя знания: сама проверяемая теория; теория, которая интерпретирует данные наблюдения (скажем, теория, благодаря которой интерпретируется то, что видится в оптический прибор), и плюс еще во всех рассуждениях присутствует некое «фоновое» знание, проявившееся, например, в конструкции самого прибора. Не следует думать, что эксперимент демонстрирует, как природа кричит «Нет!» проверяемой теории. Скорее, говорит Лакатос, мы предлагаем испытать все наши теории, а природа кричит: «Несовместимы!» Какая из теорий должна быть отвергнута - это еще вопрос.
Лакатос предлагает рассмотреть такой гипотетический пример. Допустим, физик доэйнштейновой эпохи, взяв законы ньютоновой механики и закон тяготения, приняв непосредственно наблюдаемые условия, вознамерился вычислить путь движения какой-то планеты. Но оказалось, что планета отклоняется от вычисленного пути. Значит ли это, что наш физик будет считать свою теорию отвергнутой? Ни в коем случае. Он предположит, что должна существовать до сих пор не открытая планета, которая и вызывает искажение орбиты. Он вычислит массу, скорость, орбиту этой гипотетической планеты и попросит астрономов-наблюдателей проверить его гипотезу. Но планета не обнаружится. Возможно, что планета так мала, что ее нельзя обнаружить в имеющиеся телескопы. Астрономы предпримут усилия, чтобы сделать более мощный телескоп. Через три года он будет готов. И что же? Если планета обнаружится, это будет означать очередную
победу ньютоновой физики. А если нет? Тогда физик предположит, что планета скрыта облаком космической пыли. Он вычислит местонахождение этого облака и его свойства и попросит послать космический корабль с приборами для проверки его вычислений. Если приборы корабля зарегистрируют существование облака, то это вновь будет провозглашением выдающейся победы ньютоновой науки. Ну, а если опять нет? Скорее всего, будет выдвинута еще одна гипотеза. И так далее. В принципе, действительно, не может быть таких бесспорных фактов для рьяного защитника теории, которые заставили бы его сдаться безусловно. Отсюда, вероятно, следует сделать вывод, что теория не может быть отвергнута вследствие эмпирического контрпримера. Отвержение теории может происходить только в контексте принятия новой, лучшей.
Рождение и гибель научных программ
В рассмотренном примере также видно, что каждая теория как бы «размазывается» в некоторую последовательность, в некую серию теорий, выстраивающихся вокруг множества утверждений, играющих роль догмы. В этом Кун прав. Более точно следует сказать так: ученые в своем исследовании природы реализуют определенные программы.
Занятия наукой - это деятельность по решению конкретных проблем в рамках определенной программы. В программе можно выделить две компоненты: жесткое ядро и защитный пояс теорий. «Жесткое ядро» состоит из одного или нескольких утверждений, которые отвергать нельзя ни под каким видом. Для ньютонианцев таковы, например, три закона динамики и закон гравитации. Эти положения должны уцелеть при любой атаке опровергающих наблюдений. «Спасение » ядра предполагает выстраивание «защитного пояса» конкретных теорий, которые, сменяя друг друга, вводя модификации и уточнения, избегают
контрпримеров и сохраняют «ядро». Самый яркий пример из истории науки, демонстрирующий этот процесс, - механика Ньютона.
Лакатос проследил, как Ньютон постепенно уточнял свои теоретические модели. Рассмотрев вначале Солнце и одну планету как точечные массы, он получил закон обратных квадратов для кеплеровских эллипсов. Но массы планеты и Солнца не могли считаться точечными: это запрещалось третьим законом динамики. Поэтому Ньютон ввел вращение планеты и Солнца вокруг собственных центров тяжести. Потом ввел гелиоцентрические силы. Результаты этого этапа рассуждений также не могли никак соответствовать наблюдениям. В дальнейшем он стал рассматривать планеты и Солнце как шаровые массы и ввел также интерпланетарные силы. Именно такое многоэтапное рассуждение показывает действительный путь мысли исследователя. Ньютон презирал людей, которые спотыкались на первой наивной модели и не обладали упорством превратить ее в исследовательскую программу, которые думали, что первый вариант модели - уже открытие.
История науки, как считает Лакатос, представляет историю рождения, жизни и гибели исследовательских программ. Жизнь науки в период реализации программы напоминает «нормальную науку» Куна, смена программ аналогична периоду революции.
А как происходит смена программ? Ла-катос признает, что объяснения логики и методологии здесь бессильны. Но в отличие от Куна он верит, что можно логически «соизмерить» содержание программ, сравнить их между собой и поэтому можно дать ученому вполне рациональный ориентир для того, чтобы выбрать - отказываться или нет от одной программы в пользу другой.
Как же соизмерить, как сравнить две конкурирующие программы? «Защитный пояс» каждой из них представляет собой последовательность теорий: Т1, Т2, Т3...
Допустим, что Т2 и Т3 не только справляются с объяснением имеющихся фактов, но и дают предсказания, часть из которых подтверждаются. Этот «сдвиг» проблем «прогрессивен »: здесь происходит рост содержания, и такая программа, несомненно, дееспособна и жизнеспособна. Но возможен случай, когда Т2 и Т3 представляют собой чисто языковые перетолкования исходной теории. Они сосредоточены на объяснении имеющихся фактов, но преобразуются за счет уточнения основных определений, условий и т.п. Этот «сдвиг» проблем «регрессивен»: подобная программа теряет свои шансы на успех.
Лакатос считает, что безусловно следует сохранять «жесткое ядро» научно-исследовательской программы, пока происходит рост содержания. Даже в неудачный для программы регрессивный период не следует торопиться с отказом от нее. Регистрация «регресса» - необходимое условие отвержения, но достаточным условием является только появление новой, перспективной программы. По мнению Лакатоса, как бы ни решался вопрос о выборе или предпочтении программ, задача методологии и логики науки сводится к умению зарегистрировать «счета конкурентов». В этом и состоит долг методологии по отношению к науке - так формулируется вывод из концепции Лакатоса.
§4. Авторы просят слова: методология науки и гносеологическое исследование
То, что называют «пред-посылками » деятельности или исследования, всегда формулируется задним числом, post factum. Мы выслушали сейчас речи трех известных философов, исследователей науки. Воспользуемся тем, что они выступали первыми, и сформулируем предпосылки их концепций.
Знать или действовать?
Представим себе, читатель, другой «круглый стол» и участников другого раз-
говора. Допустим, мы собрались для того, чтобы обсудить судьбы театрального искусства. Секрет успеха театрального спектакля - вот в чем вопрос.
Один из выступающих говорит: «Судьба театра - в руках актера. Его преданность роли, его мастерство - вот ключ к успеху у зрителей. Мы можем описать нормативы актерского ремесла, мы можем научить актера непрерывно совершенствоваться в своей профессии, находить новые оттенки роли, новые краски в исполнении его героев».
«Нет, - возражает другой, - дело не столько в актере, сколько в пьесе. Секрет спектакля - в сценарии, который потом разыгрывают на сцене. Попробуйте-ка хорошо сыграть плохую роль! Весь вопрос в том, кто автор пьесы... Но, строго говоря, в каждую эпоху должен появиться сценарий, который будет иметь успех. Это зависит от потребностей зрителя».
В разговор вступает третий: «Мы забыли о режиссере! В конце концов, именно он подбирает пьесу, репетирует с актерами и не должен снимать пьесу из репертуара до тех пор, пока ее возможности не исчерпаны до конца. Хороший актер, кстати, одновременно немножко и режиссер».
Какое впечатление производит этот разговор?
Первое, что бросается в глаза, - разно-предметность выступлений. Один говорит об одном, другой - о другом и т.д. Несомненно, правда, что все выступления имеют отношение к делу. И каждый из участников по-своему прав. Глядя со стороны, можно сказать: суть дела в том, что никто из них не сумел выделить систему «театральный спектакль» полностью. Второе: все выступавшие обсуждали проблему успеха, разговор их вертелся вокруг того, как этот успех обрести. Обратите внимание: им важно развитие театрального искусства, а не исследование его.
Знать или действовать? Исследовать или развивать? Вот в чем вопрос, витавший
«над» этим «круглым столом», равно как и «над» предыдущим - о науке.
Позитивисты начали обсуждение с ясной установки: помочь развитию естествознания. Поппер стремился указать, какой стратегии должен придерживаться ученый, чтобы его работа способствовала росту знания. Кун обратил внимание на то, что ученый работает в соответствии с нормативами, заданными объективно, независимо от его личной, творческой активности, - в рамках парадигмы. Лакатос согласен с тем, что ученый работает в условиях ограничений, определяемых «жестким ядром» программы, но зато одновременно строит «защитные пояса» по правилам, сформулированным Поппером. Цель методологической концепции Лакатоса - «подсказать» ученому, в рамках какой программы он достигнет большего успеха.
Поппер и Лакатос не могут ответить на вопрос: что есть наука? Они консультанты-методологи, а не исследователи науки. На этом пути в принципе нельзя получить объективную характеристику науки как явления культуры, а можно лишь обозначить правила поведения в науке. В этом принципиальное ограничение всех логических концепций науки и, в первую очередь -философской концепции К. Поппера.
Наша задача - исследовать науку. Именно поэтому попытаемся начать сначала.
Парадокс очевидца
«Все, что мы мало знаем, облечено тайной, - писал Иван Сергеевич Тургенев, - и ничего мы не знаем так мало, как именно то, что унас беспрестанно перед глазами». Познание и наука хорошо знакомы и привычны для человека нашего времени, для научного работника они составляют обычную повседневность. В то же время знакомое и повседневное вовсе не означает познанное. Более того, нигде мы не встречаем такого количества иллюзий и нигде они не являются столь устойчивыми, как в области обычного и повседневного. Это относится и к науке.
Представим себе некоторого абстрактного усредненного научного работника. Он аккуратно ходит к себе в институт, общается с сотрудниками лаборатории, копается в приборах, может быть, пишет на доске длинные формулы. Наука для него - это то, с чем он постоянно имеет дело, когда ставит эксперимент, выступает на симпозиуме, пишет статьи или составляет план научной работы. Он призван ее развивать и нести за нее ответственность, он полномочный ее представитель и нередко готов с полным основанием заявить: «Наука - это я ». Он, вероятно, иногда даже уверен, что хорошо знает, что такое наука. Во всяком случае, кто это может знать, кроме него! А знает ли?
Мы сталкиваемся здесь с одной из старых иллюзий, состоящей в том, что ученый, занятый научным исследованием, якобы уже в силу этого своего положения ясно себе представляет, что такое наука и как она развивается. То, что это не так, хорошо понимал Эйнштейн, и мы приводили его слова во введении: не слушайте физиков, говорил он, - не верьте тому, что они сами о себе говорят, лучше изучайте их работы!
Это утверждение звучит как парадокс. Работник науки не имеет представления о своей деятельности?! Да это то же самое, что сапожник без сапог! Прежде чем обратиться к разъяснениям самого Эйнштейна, попробуем разобраться без его помощи. Рассмотрим такую ситуацию: шахматист утверждает, что шахматный слон ходит по диагонали. Его утверждение сформулировано относительно некоторого объекта, названного слоном, и может функционировать как метод или как правило оперирования этой фигурой. Вправе ли мы сказать, что шахматист, о котором идет речь, знает сформулированное им правило? Он знает нечто о слоне, это несомненно. Но что касается правила, то в данном случае лучше говорить, что он его сформулировал и что он им владеет, ибо он пока не высказал о нем никакого знания. Для этого он должен
обратиться к совсем другому объекту, не к шахматным фигурам, а к самому знанию о них и сделать это знание особым предметом изучения.
Итак, внешне разгадка состоит в том, что термин «знать » употребляется иногда в смысле «владеть», «обладать», «быть носителем знания». Ученый владеет методами своей науки, но это вовсе не значит, что он знает нечто об этих методах. Он изучает объективный мир, а не свое собственное знание, и поэтому мы не можем предъявить ему никаких претензий. Парадокс, который зафиксировал Эйнштейн, оказывается мнимым и перерастает в довольно простое, если не тривиальное утверждение. Однако не будем торопиться. Стоит присмотреться чуть более внимательно, и мы обнаружим, что вскрытая нами мистификация слов отнюдь не случайна. Дело в том, что мы вообще плохо себе представляем, что такое знание о знании, и это приводит часто к забавным заблуждениям и парадоксам. Знание постоянно выступает как феномен, крайне трудноуловимый для исследователя.
Вернемся опять к правилам шахматной игры. Известно, что пешка ходит только на одно поле вперед. Допустим, что наш шахматист, желая поспорить, говорит следующее: «Я не только владею этим правилом, но и имею некоторое знание о нем. Я знаю, в частности, границы его применения. Это правило не действует, если пешка делает первый ход». Можно ли с ним согласиться? Внешне он, казалось бы, действительно сформулировал некоторое утверждение о самом правиле. Но это только иллюзорная форма выражения. На самом деле он только уточнил и дополнил это правило, которое можно теперь сформулировать следующим образом: пешка может ходить только на одно поле вперед за исключением тех случаев, когда она делает первый ход. Перед нами по-прежнему некоторое утверждение о пешке. Никакого знания о правиле здесь нет.
Предположим все же, что шахматист
строил знание о знании. Здесь мы попадаем в парадоксальную ситуацию: знание о правиле дополняет правило, иными словами, знание об объекте изучения становится элементом самого объекта!.. Как у царя Мидаса: все, что он хотел употребить в пищу, превращалось в золото, так и здесь: нам не удается получить изображение той действительности (т.е. знания), которую мы изучаем: изображение сразу как бы растворяется в самой этой действительности, и мы должны начать изучение сначала. Парадокс Мидаса (а в эту ситуацию исследователь науки попадает довольно часто) -это свидетельство иллюзорности нашей попытки проанализировать знание.
Синдром Пигмалиона
Чем же это обусловлено? Помочь может следующая аналогия. Часто бывает так, что человек ищет очки, ищет в карманах, на столе, в портфеле. а они у него на носу, и на это, наконец, весело указывает один из присутствующих. К очкам человек привык, они стали как бы частью его самого, и он перестал их замечать, как не ощущаем мы своего сердца, если оно не болит. Человек в очках видит мир сквозь эти очки, но не замечает самих очков. Другой человек, наоборот, видит и оправу, и стекла, но не может воспользоваться ими - по крайней мере, до тех пор, пока он их видит. Перед нами интересный факт несовместимости двух дополняющих друг друга позиций, своеобразный принцип дополнительности: нельзя одновременно и видеть очки, и смотреть сквозь них. Так и со знанием. Знать мир - это значит видеть его определенным образом через призму уже имеющихся у нас представлений. При этом сами эти исходные представления ускользают от нашего внимания, мы просто отождествляем их с объектом.
Именно этим и объясняет Эйнштейн тот факт, что физик-теоретик не знает тех методов, которыми он пользуется. «Тому, кто в этой области что-то открывает, - пишет
он, - плоды его воображения кажутся столь необходимыми и естественными, что он считает их не мысленными образами, а заданной реальностью. И ему хотелось бы, чтобы и другие считали их таковыми » 6.
Физик Дж. Синг назвал это явление синдромом Пигмалиона. Противопоставляя друг другу реальный, действительный мир (Д-мир) и мир модельный, математический (М-мир), Синг пишет: «Физики-теоретики весьма расположены к тому, чтобы сделать свои М-миры как можно более близкими к Д-миру, и в общем это совсем не плохо. Плохо лишь поступать так, не отдавая себе в этом отчета. Такое смешение миров может повести ко многим недоразумениям, и хорошо бы придумать название для ошибок подобного рода. Я буду называть их синдромом Пигмалиона по имени скульптора, изваявшего статую с таким потрясающим реализмом, что она сошла с постамента и зажила настоящей жизнью. Иными словами, этот синдром означает, что М-мир превратился в Д-мир в мозгу излишне вдохновленного физика» 7.
Для иллюстрации можно опять воспользоваться шахматами. «Представьте себе, - пишет физик Р. Фейнман, - что сплошной строй движущихся объектов, который и есть мир, - это что-то вроде гигантских шахмат, в которые играют боги, а мы следим за их игрой. В чем правила игры, мы не знаем: все, что нам разрешили, - это наблюдать за игрой. Конечно, если посмотреть подольше, то кое-какие правила можно ухватить. Под основными физическими воззрениями, под фундаментальной физикой мы понимаем правила игры» 8.
Что же представляют собой эти правила, как они формулируются? Воспользуемся шахматной аналогией, которую предложил Фейнман. Мы говорим, что слон ходит по диагоналям. Но это значит, что нам известно, что такое диагональ, и мы умеем
выделить ее на доске; на перемещение слона мы смотрим как бы через призму уже имеющихся геометрических представлений. Это и есть наши «очки» в данном случае. Допустим, однако, что человек, который наблюдает игру, никогда не сталкивался с геометрией, но владеет арифметикой. Поступим следующим образом: перенумеруем последовательно строки и столбцы доски, поставив каждой клетке в соответствие два числа. Тогда можно сказать, что слон ходит либо только по клеткам с четной суммой индексов, либо по клеткам с нечетной суммой. Тот же самый объект (ход слона) мы видим теперь иначе, как бы через другую оптическую систему. Перед нами разные знания, построенные из разного «материала». При этом мы далеко не перебрали всех возможных вариантов. Можно, например, воспользоваться черным и белым цветом полей доски, если, конечно, мы умеем хорошо различать цвета, а можно просто начертить доску в виде диаграммы и указать линиями возможные ходы слона. Это последнее напоминает географическую карту и требует представления о подобии фигур. Можно, наконец, расставить знаки на самой доске, как мы поступаем с дорожными знаками. Для этого, однако, надо предварительно разработать достаточно сложную систему подобных знаков.
Анализ знания с необходимостью предполагает выделение этого исходного «материала», из которого знание построено. Необходимо зафиксировать те «очки», через которые мы смотрим на мир. А как быть с синдромом Пигмалиона? Мы не собираемся здесь серьезно придираться к аналогии Фейнмана, она красива и образна, но все же нельзя не отметить следующую фразу: «Конечно, если посмотреть подольше, то кое-какие правила можно увидеть». Фраза симптоматична, ибо свиде-
6 Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 4. М.: Наука, 1967. С. 181.
7 Синг Дж. Беседы о теории относительности. М.: Мир, 1973. С. 19.
8 Фейнман Р. и др. Фейнмановские лекции по физике. М.: Мир, 1965. С. 38.
тельствует об определенной позиции. Дело не в том, долго смотреть или нет, дело в том, какими «очками» пользоваться. Но Фейнман эти «очки» не фиксирует, они представляются ему чем-то естественным и само собой разумеющимся. Ничто мы не знаем так мало, как именно то, что у нас беспрестанно перед глазами.
Но мало выделить «материал» знания, т.е. те предпосылки, из которых мы исходим при его построении. Надо еще понять, с чем именно мы имеем дело. И тут мы попадаем в мир больших и малых трагедий философской мысли, которые разыгрывались вокруг этой проблемы. Можно, в частности, истолковывать эти исходные предпосылки как свидетельство наличия некоторых изначально присущих человеку форм мировосприятия, и это приведет нас к одной из разновидностей априоризма. Но факты свидетельствуют о том, что люди прошлых эпох воспринимали мир не так, как воспринимаем его мы, и для древнего грека сводить все к сочетанию мировых стихий в виде Огня, Воздуха, Земли и Воды было столь же естественно, как для нас мыслить категориями современной физики или химии. Исходные предпосылки носят, следовательно, исторический, социокультурный характер. Очевидно, однако, что их анализ предполагает уже как бы взгляд со стороны: мы должны занять позицию, с которой видны «очки», перестав при этом ими пользоваться.
Внешняя и внутренняя исследовательские позиции
«Парадокс очевидца », на который обратил наше внимание Эйнштейн, помогает выделить и противопоставить разные позиции, разные ракурсы при восприятии познания и науки. Одна позиция, которую мы назовем внутренней, - это позиция ученого, позиция участника тех событий, которые он описывает. Другая позиция - внешняя, взгляд со стороны. Это позиция гно-сеолога или историка науки, для которых
наука - основной объект исследования. Очевидно, что любой ученый, занимаясь изучением действительности, осознает в то же время и свою деятельность, т.е. строит какие-то представления о науке. Задача же состоит в том, чтобы выявить специфические особенности этого самосознания, т.е. специально-научной рефлексии, и противопоставить ей гносеологическую точку зрения.
Следует при этом помнить, что, различая ученого, участника событий, и гносео-лога, мы видим в них не конкретных людей, а абстрактные фигуры, то есть функции. Это примерно так же, как можно противопоставить друг другу актера и зрителя, хотя никто не мешает актеру видеть самого себя на экране. Мы, например, будем говорить, что синдром Пигмалиона есть необходимая принадлежность внутренней позиции, но это вовсе не означает, что конкретный физик не может занимать то одну, то другую позицию попеременно. Важно только не путать их, ибо каждая связана с решением своих особых задач и в этом смысле вполне правомерна. В дальнейшем, впрочем, мы покажем, что такая путаница происходит постоянно - главным образом, за счет экспансии внутренней позиции. И часто можно встретить гносеолога или историка науки, которые не способны посмотреть на свой объект со стороны.
В чем же специфика каждой из позиций? Начнем с того, что предоставим слово нашему абстрактному и усредненному научному работнику и позволим ему высказать свое отношение к словам Эйнштейна. Будет ли он возражать? И да, и нет. Он, конечно, согласится с тем, что знание не входит в сферу его анализа, но тут же возразит, сказав, что методы, которыми он владеет, - это вовсе не знания, а конкретные способы действия, и именно эти способы никто не знает лучше его. Фраза «Слон ходит по диагонали», скажет он, это не метод, а знание о методе, ибо метод практически реализуется на доске. Дальше он
отметит, пожав плечами, что методы науки постоянно фиксируются в специальных трудах, и пишут эти труды именно ученые, участники событий, а не кто-либо другой. Знает ли он, что такое наука?.. Конечно, знает. Наука - это конкретные действия, связанные с решением конкретных задач. Не претендуя на энциклопедичность, он все же может спокойно утверждать, что в своей узкой области он знает и задачи, и способы действия. А что касается самих знаний, то они представляют собой выражения, сформулированные на специальном языке, и никто не умеет пользоваться этим языком лучше, чем он и его коллеги. Кроме того, только специалисты компетентны и могут судить об истинности или ложности этих знаний и о сфере их применения. А что еще можно сказать о знаниях?
Высказавшись таким образом, наш научный работник как раз и зафиксировал свою позицию. И надо признать, что если он и не опроверг Эйнштейна, то многое все же поставил под сомнение. Действительно, почему под методами следует понимать знания о действиях, а не сами способы действий? И что вообще можно найти в науке, кроме постоянного решения конкретных задач, теоретических и экспериментальных, с использованием определенных описанных способов? Бывают, конечно, кроме этого, еще гениальные догадки или интуитивные прозрения. но как это происходит, никто не знает, и, разумеется, не это имел в виду Эйнштейн, формулируя свое парадоксальное утверждение.
Перед нами здесь все основные особенности внутренней позиции, которые отличают ее от внешней. Во-первых, наука рассматривается как творческая деятельность, направленная на решение познавательных задач. Это понятно: именно такую деятельность и осуществляет ученый. Во-вторых, выказывается безразличие к тем исторически заданным образцам, в соответствии с которыми осуществляется деятельность. Сказать, что метод, которым пользуется
шахматист, сводится к реальному перемещению слона на доске, - это и значит впасть в синдром Пигмалиона, не заметив представления о диагонали в функции образца пути. Последнее означает фактически антиисторичность внутренней позиции. Ученый заинтересован в решении сегодняшних задач, а не в кропотливом выяснении своей творческой родословной.
Рассмотрим теперь более подробно механизм формирования каждой из позиций.
Аналогия с шахматами
Вернемся к нашим шахматным иллюстрациям. Аналогию Фейнмана нетрудно развить, значительно приблизив к реальности. Во-первых, надо допустить, что мы можем не только наблюдать, но и ставить эксперимент, то есть делать ходы на доске. Во-вторых, нам вовсе не нужно представление о богах, ибо их с успехом могут заменять наши учителя и партнеры. Наблюдая за игрой великих мастеров, мы пытались угадать правила их игры и учились играть, а теперь, когда мы ставим эксперимент, партнер нередко наказывает нас за неправильные ходы. От воображаемых божественных шахмат мы переходим к реальности практической игры, в условиях которой развивается и шахматная теория. Фейнман просто мифологизировал ситуацию.
Представим теперь шахматиста за доской. Он погружен в мир деревянных фигурок и их взаимоотношений. Шахматная партия для него - это решение конкретных задач известными ему методами. Вот он тщательно проанализировал позицию и сделал ход. Ход не случайный, ибо в аналогичных дебютных ситуациях именно так поступал великий Капабланка, и наш шахматист это знает. Для него, впрочем, это не очень существенно, ибо он следует не авторитету, а требованиям позиции и вступает при этом во взаимоотношения не с Капаб-ланкой, а с шахматными фигурами и с партнером. Мы сталкиваемся здесь с очень любопытной ситуацией. С одной стороны, по-
ведение шахматиста детерминировано положением фигур на шахматной доске и стоящими перед ним задачами. В одном случае, например, ему очень надо выиграть, а в другом он, возможно, согласен и на ничью. Но, с другой стороны, и его задача, и его понимание позиции, и его конкретные ходы определены огромным предшествующим опытом. За его спиной стоят фигуры многих шахматистов, и если присмотреться внимательней, то можно заметить, что в то время как он играет деревянными фигурками, они «играют» им самим. Перед нами не одна, а много шахматных партий, игранных в разное время и в разных ситуациях, но обыкновенными фигурами, и еще одна партия - с совсем другими правилами, где участники - это сами шахматисты или, точнее, сыгранные ими партии. В эту «партию» партий уже никто не играет, она играется сама.
Здесь четко видно различие внутренней и внешней позиций. Все зависит от того, какая партия для нас главная, объясняем ли мы поведение шахматиста, исходя из положения фигур на доске, как это делает и он сам, или мы осуществляем это на другой доске, где действуют Стейниц, Ласкер, Капабланка и много других воображаемых персонажей такого же или меньшего достоинства. Реальную доску, на которой стоят реальные шахматные фигуры и за которой стоят реальные шахматисты, мы для удобства назовем малой доской, а воображаемую - соответственно большой, «исторической ». Выбор партии определяет и характер видения. В одном случае, например, метод предстает перед нами как способ действия в определенных условиях, как то, что объединяет нашего шахматиста с Капаблан-кой. Имея на доске одинаковые позиции, они делают одни и те же ходы. В другом случае, то есть на большой «исторической доске », поведение нашего шахматиста совсем не похоже на поведение Капабланки. У них одни и те же фигуры, действуют они по одним и тем же правилам, но, играя, они
опираются на совершенно разный предшествующий опыт. Мы вынуждены поэтому признать, что они приходят к одному и тому же результату, пользуясь разными методами. Метод здесь - это не само действие, а его образец, и очевидно, что у нашего шахматиста и у Капабланки образцы совпадать не могут. Но если метод - это образец, то на большой исторической «доске» сразу появляются персонажи совсем не шахматного толка. В частности, если слон все же ходит по диагонали, то где-то в отдалении у этой «доски » должна маячить и фигура геометра. Шахматисты о нем давно забыли, да и он сам, возможно, никогда не подозревал, что связан с шахматами.
Именно это выпадение из поля зрения образцов поведения и есть синдром Пигмалиона в данном случае. С одной стороны, шахматист действует как Капабланка, но с другой - обосновывает свои действия и действия предшественника характером позиции и возможными вариантами. Шахматист «забывает» о своем подражании и склонен думать, что выбор хода определяет позиция. Иначе шахматист и не может, ибо он играет конкретную партию, а не общается с Капабланкой. Играя, как великий маэстро, можно заимствовать способы действия в разных позициях, иногда правильные, а иногда и ошибочные. К этому же надо добавить, что шахматиста интересуют именно ходы Капабланки, а не те образцы, на которые тот сам опирался. Методы последнего он поэтому воспринимает именно в форме способов действия, что, естественно, переносит и на себя. Иными словами, он постоянно опирается на образцы, ищет их, но вовсе не включает в свое понимание шахмат.
Нам хотелось бы отметить еще одну деталь, показывающую, что большая «историческая доска» должна с необходимостью выпадать из поля зрения шахматиста-практика. Дело не только в том, что мир деревянных фигурок тоже достаточно богат и поглощает его целиком. Дело в том, что для
удобства игры на малой доске ему очень выгодно «смешать» фигуры на доске большой. Посудите сами. Сталкиваясь практически с конкретной позицией, шахматист заинтересован в том, чтобы найти образец. Но очень трудно с этой целью перебирать в памяти партии великих маэстро. Прошлый опыт необходимо реорганизовать, перемешав и партии, и имена и поставив в центр именно позицию. Так и поступают, например, в дебютных справочниках. Но это значит, что между фигурами на большой доске нарушены все исторические связи, и они уже в разобранном виде аккуратно разложены в ящики по отдельным ячейкам. При этом многие фигуры мы либо сознательно выбрасываем, либо просто не замечаем.
От шахмат нетрудно перейти и к науке. Ученый подобен шахматисту-практику. Он отталкивается от конкретных ситуаций исследования, когда действует с приборами или оперирует с математическими символами. Способы своих действий он склонен объяснять особенностями той действительности, которая составляет объект его изучения. От него обычно ускользает тот факт, что он вовсе не так уж свободен в выборе своих задач, в выборе методов решения. Он связан тем, что уже сделано до него. Это относится и к конкретным исследовательским процедурам, и к общим стратегиям исследования, и к научным идеалам, и даже к интимным процессам индивидуального поиска. Короче, все стороны деятельности ученого в той или иной степени уже занормированы и предопределены предшествующим опытом.
Но это значит, что наука - это не только и не столько объект сегодняшней деятельности ученого, сколько определенный механизм, который им управляет. За совокупностью сегодняшних и вполне наблюдаемых и понятных явлений вдруг вырастает нечто глобальное и безличное, уходящее в темную даль времен. Ученый опирается на достигнутое, чтобы двинуться дальше. Но что собой представляет это
«достигнутое», в какой форме оно существует и как действует? К нему, вероятно, следует отнести уже имеющиеся знания, научные традиции, общее мировоззрение, характерное для той или иной эпохи. Не представляет ли оно собой аккуратно уложенные обломки фигур с большой «исторической шахматной доски»? Достигнутое не есть продукт отдельного человека, но результаты работы индивида как-то вливаются в него, ассимилируются им. Как осуществляется такая ассимиляция? На все эти вопросы нельзя ответить, находясь во внутренней позиции. Они требуют, чтобы ученый оторвался от своих повседневных забот и рискнул посмотреть на все происходящее и на себя самого как бы со стороны, как космонавт, который впервые воочию видит, что Земля - это шар, висящий в пустоте. Не случайно, пытаясь понять себя, человек всегда обращался к космосу, начиная с мифа, который с его обожествлением предков представляет собой первую и еще наивную попытку занять внешнюю позицию. Но подлинный космос в данном случае - это не космос астронома, а «космос» истории, это «шахматная доска», на которой разыгрываются исторические события.
Дилемма искусственного и естественного
Выше уже отмечалось, что в рамках внутренней позиции наука выглядит как осуществляемая учеными целенаправленная творческая деятельность, а развитие науки выступает, следовательно, как искусственный процесс, т.е. процесс управляемый и подчиненный воле человека. Подлинный ученый никогда не бывает удовлетворен своей способностью познавать мир. Напротив, его постоянно занимает вопрос, как усовершенствовать и оптимизировать свою деятельность; при слове «метод» он никогда не остается равнодушен. Но методы он не изучает, а строит, он подходит к ним как инженер, его интересует не историческая обусловленность существующих способов действия, а то, какими эти действия долж-
ны быть. Иными словами, он мыслит не столько в категориях бытия, сколько в категориях долженствования. Можно часто наблюдать, как его интерес быстро падает, если речь идет не о том, как познавать, а о том, что такое познание, не о том, как развивать науку, а о том, что она собой представляет. К науке наш абстрактный ученый подходит примерно так же, как и к своему кабинету, где надо все устроить и расположить удобным для работы образом. А если на глаза попадаются какие-то старые пятна на потолке или обоях, то это только неприятное напоминание о необходимости ремонта.
Инженерно-методические установки внутренней позиции проникают и в философию науки, определяя ее проблематику и направленность обсуждений. На первое место, как мы и видели на устроенном нами «круглом столе», выдвигается вопрос о методах построения и проверки гипотез, о критериях выбора теории, проблема демаркации науки от ненауки, смена программ научного исследования. Все это характерно для позиций Карнапа, Поппера, Лака-тоса (Кун, надо сказать, несколько в стороне). Конечно, подобного рода методические разработки в известной степени обогащают науковедение, и возражать против них не приходится. Возражать нужно против абсолютизации внутреннего видения, ибо это неизбежно приводит к непониманию того, что такое наука и каковы закономерности ее исторического развития. Теория науки возможна только в русле рассмотрения ее как естественно-исторического процесса.
Мы уже видели, что «партия партий» на исторической «доске» никем не разыгрывается, она играется сама. Переход на внешнюю позицию с необходимостью подводит нас к такому пониманию науки, которое характерно для марксистского понимания развития общества вообще. Вспомним в этой связи хорошо известный отрывок из письма К. Маркса П.В. Анненкову:
«...люди не свободны в выборе своих производительных сил, которые образуют основу всей их истории, потому что всякая производительная сила есть приобретенная сила, продукт предшествующей деятельности. Таким образом, производительные силы - это результат практической энергии людей, но сама эта энергия определена теми условиями, в которых люди находятся, производительными силами, уже приобретенными раньше, общественной формой, существовавшей до них, которую создали не эти люди, а предыдущее поколение. Благодаря простому факту, что каждое последующее поколение находит производительные силы, приобретенные предыдущим поколением, и эти производительные силы служат ему сырым материалом для нового производства, - благодаря этому факту образуется связь в человеческой истории, образуется история человечества...» 9
Разве не так и в науке? Ученый начинает не на пустом месте; попадая в науку, он застает ее уже на определенном этапе развития с определенными традициями, методами, концептуальным аппаратом, техническими средствами. Он не волен в выборе этих предпосылок, но они существенно определяют всю его дальнейшую деятельность. И если творчество отдельного ученого носит сознательный и целенаправленный характер, то этого никак нельзя сказать о науке в целом, ибо результаты как коллективной, так и индивидуальной деятельности сплошь и рядом приобретают в дальнейшем такие функции, которые совсем не соответствуют исходной задаче.
Рассматривая науку как естественно-исторический процесс, мы с необходимостью должны включить туда и творчески работающего ученого. Без этого нет науки. Но мы теперь не только и не столько рассматриваем науку через призму его творческой деятельности и творческих притя-
9 Маркс К. Сочинения. 2-е изд. Т. 27. С. 402.
заний, сколько, наоборот, должны объяснить и то, и другое, исходя из науки как целого, т.е. тех условий, в которых он функционирует. Мы должны, в частности, объяснить и его самосознание, его рефлексию, особенности его внутренней позиции. Рефлексия ученого - это один из важных моментов в развитии познания, и она становится теперь особым объектом изучения. В этом смысле внешняя позиция по отношению к науке с необходимостью является и позицией надрефлексивной, ибо науку надо понять как систему, которая постоянно творит и свое внутреннее специфическое самосознание. Мы не должны становиться на позиции этого самосознания, задача отнюдь не в том, чтобы увидеть мир глазами ученого; наоборот, изучая «оптические системы», которыми он пользуется, мы чаще всего вынуждены лишить себя детского удовольствия заглянуть в окуляр. Внешняя позиция тоже имеет свои ограничения.
Что же такое наука?
А теперь настала очередь самого основного и самого трудного вопроса: что же представляет собой наука, если на нее смотреть «со стороны»? Выходя во внешнюю позицию, то есть в околонаучный космос, мы перестаем видеть мир глазами ученого, но зато нам открывается теперь реальность человеческой социальной практики в ее историческом развитии, глобальные механизмы формирования, фиксации и передачи опыта, взаимодействие разных сфер социальной жизни. Возникает задача вычленить из всего многообразия то, что можно назвать познанием и наукой. И тут вдруг обнаруживается, что эти явления вовсе не входят в нашу повседневность и не находятся перед глазами. Их еще надо реконструировать по отдельным доступным нам фрагментам, как археолог реконструирует древнюю вазу по черепкам.
Сделать это непросто. Дело не только в масштабах пространства и времени. Уже на
примере шахмат мы видели, что на «исторической доске» могут появляться «фигуры», ничего, казалось бы, общего с шахматами не имеющие. То же самое происходит и с наукой. Она вобрала в себя огромный исторический опыт человечества: опыт производственной деятельности, семиотический опыт, аксиологические и эстетические представления, опыт теоретического мышления, включая и тот, что был накоплен еще мудрецами и философами древности. Поведение современного ученого детерминировано огромным количеством исторических образцов. Что здесь существенно, а что нет? Что делает науку наукой?
Нельзя понять развитие познания, исключив из рассмотрения такие факторы, как появление письменности и книгопечатания. Кстати, без этого нельзя понять и современные шахматы. Нельзя объяснить характер современной науки без учета огромного количества других сторон социальной жизни, как-то: развитие индустрии, выход в космос, совершенствование и усложнение механизмов социального управления. В рамках внутренней позиции, отвлекаясь от большинства исходных предпосылок, определяющих нашу деятельность, мы еще способны как-то удержать целостность нашего интуитивного представления о науке. Следуя известной шутке, можно сказать: физика - это то, чем занимаются физики. А они-то уж знают, чем занимаются. В такой же степени шахматист-практик знает, что такое шахматы, в которые он играет. Но стоит даже слегка изменить точку зрения, и казавшийся определенным и маленьким мир ученого-специалиста моментально растворяется в необозримом мире самых различных процессов и взаимодействий. Необходимо как-то восстановить утерянную целостность, но на новом этапе, в условиях другой исследовательской позиции.
В первую очередь с этим сталкивается историк науки. В чем его задача? Что он должен выявить, проследить, очистив от
шелухи времени? Может быть, это отдельные детали в биографиях ученых? Но какие именно? Или история науки - это история идей, и надо проследить, как первые интуитивные догадки постепенно приобретали современную форму? В этом последнем случае мы можем исходить из ныне существующих развитых систем знания и, как бы проецируя их в прошлое, выискивать там отдельные огоньки истины и отбрасывать все остальное. Но ведь именно это «остальное» как раз и было тем фоном, на котором вспыхивали интересующие нас огоньки, и именно оно определяло как их появление, так и их конкретную историческую форму. Фон, следовательно, нельзя отбросить. И тут вдруг оказывается, что мы сплошь и рядом должны учесть и уровень развития техники, и общее мировоззрение эпохи, и характер политической жизни. Могут сказать, что перед нами самая обычная ситуация, с которой постоянно сталкивается любой естествоиспытатель, что нам просто не хватает силы абстракции. Но для абстракции необходим какой-то исходный принцип, исходный тезис, который она могла бы защищать, отбрасывая все лишнее и затемняющее суть дела. Такого принципа у нас нет.
А можно ли вообще вычленить познание как особый и относительно самостоятельный процесс, или это всего лишь сторона, функция развития общества в целом?
Ведь любая деятельность, независимо от ее задач и результатов, есть в то же время и накопление опыта. Это, несомненно, так. Познает Социум в целом. Но это не значит, что познание нельзя выделить в качестве особой единицы разделения труда. К примеру, все женщины носят платье и демонстрируют их перед публикой, но это не мешает нам говорить о манекенщицах как об особой группе. А может быть, наука - это группа профессионалов? В этом случае наш интерес резко сдвигается в сторону истории научных учреждений, организаций, обществ, т.е. в сторону проблем социологии науки, и мы полностью теряем ее гносеологический аспект. А как же быть с историей идей? Наука оказывается многоликой, и мы не умеем пока связывать друг с другом все ее аспекты.
Важно подчеркнуть следующее. Раньше нам казалось, что наука - это что-то привычное и знакомое, с чем мы сталкиваемся на каждом шагу, безошибочно распознавая следы ее влияния на нашу жизнь. Теперь перед нами - нечто разнородное, многообразное, и нам непросто все это свести в одно понятие. Похоже, что наука превратилась в невидимку. Нам надо проявить, обвести хотя бы примерные ее контуры.
Итак, вперед - в погоню за невидимкой! Начнем с вопроса, который только на первый взгляд кажется легким: что значит -знать?
Продолжение следует
