CC BY
39
Н. Л. Сухачев
Об онтологии и генезисе речевого знака (семиотический и ноэматический аспекты)
Требование Ф. де Соссюра, ограничивавшее объект иследования лингвиста состоянием языка (синхронией1), переакцентированное в формально-структуралистских построениях в качестве методологического принципа, практически вывело языковое содержание за рамки лингвистической теории, превратив и науку о знаках в описание чистых отношений между элементами, воплощающими лишь материальные «образы» значимостей. Такого рода «пустой» знак2 предстает скорее в виде внешнего и контрастивного (различимого) образования, чем в качестве психически значимого речевого сигнала - смыслового. Некоторое множество десемантизированных «знаков», действительно, позволяет установить элементы, которые могут рассматриваться как различительные, и даже наметить их иерархию («систему»), но не значимость наблюдаемых отличий3.
Для содержательного анализа речевой знак должен быть соотнесен с реальностью, его породившей. Но сама реальность объективируется только в сфере сознания4, «воспринимающего» соответст-
1 Ф. де Соссюр, настаивая на том, что нельзя смешивать методы «системной» синхронической лингвистики и диахронической, рассматривающей элементы «не образующие в своей совокупности системы» (Соссюр 1977: 132), уточнял: «В сущности, термин синхрония не вполне точен: его следовало бы заменить термином идиосинхрония, хотя он и несколько длинный» (там же: 123). Такая дефиниция погружает системность языка в индивидуальную психику.
Т. е. сама по себе форма знаков, которые в качестве содержательных элементов, детерминированы генезисом языка и всей культурной традицией - в обоих случаях речь идет о социальной детерминации мыслительных процессов (см.: Веккер 1976. 2: 14-17).
3 Так, для дешифровки неизвестных письменностей комбинаторный анализ написаний - их формальная систематизация, остается важнейшим вспомогательным приемом, бесполезным при отсутствии семантического ключа к ним.
4 Понятия сфера сознания и состояние сознания в равной мере понимаются мной в их исторической обусловленности, т. е. как субъектные, в отличие, например, от словоупотреблений М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорского, которые первое из них метафизически полагают «онтологиче-
вующую вещь через ее знак (оперирующего им): поскольку воздействие знака и сенсомоторных впечатлений, инициируемых вещью, в принципе аналогичны. При этом фактуру речевого знака (акустическую, иконическую, тактильную) невозможно соотнести с его психической значимостью, поскольку ни такого рода отдельные сигналы, ни их множества не являются самодостаточными . Формальное понимание характера связи речевого знака с «миром вещей» ведет к абсолютизации так называемой семантической релятивности, за которой в конечном счете стоит гносеологическая относительность, определяющая в целом процесс познания. Строение языка (его структура) не может быть продумано без пристального внимания к тому, что же и как знак вовлекает в понимание6. Для этого необходима и корректная постановка «еретического» вопроса о происхождении языка7. Осознавая, какой узел проблем следовало бы предварительно распутать, попытаюсь наметить ключевые, на мой взгляд, моменты рассматриваемой задачи.
Я исхожу из того, что в живой природе в специфических формах проявляются законы отражения, определяющие связность всех природных образований. Иными словами, нервно-психические сигналы онтологически восходят к универсальным законам отражения, и важнейшая их функция - экзистенциальная. Что касается индивидуально-социального «сигнала сигналов» (словесного знака), то по мере аккумуляции человеческого опыта и повышения уровня рефлексии он перерастает в своего рода форму отражения отражений, обретая уникальную когнитивную и неотъемлемую от нее коммуникативную функцию8. Сведение человеческого языка напрямую к коммуникации и к знаковости (к «коду») обедняет понимание природы и роли символической деятельности.
Предположительно, в эволюции палеоантропа речевые сигналы
ски несубъектным» (см.: Мамардашвили, Пятигорский 1999: 44 и сл., ср. 59 и сл.).
5 К тому же, на «глубинном» психическом уровне любой сигнал «перекодируется» в соответствии с физиологическими механизмами восприятия (биохимическими и биоэлектрическими, например).
6 В контексте психолингвистики эта задача фактически рассматривается в статье: Михайлов, Павлов 1991; о лингвистических «образах» языкового знака см.: Павлов 1968: 57-59; 1978.
7 О современном состоянии данной проблемы см.: Козинцев 2004.
8 Ср.: «Исходный этап порождения речи - первичное, опосредованное универсально-общечеловеческими способами взаимодействия человека с окружающим миром отражение (выделено мной. - Н. С.) этого взаимодействия в конкретной ситуации. В ней уже присутствуют элементы абстракции и обобщения, присутствует расчлененность, отношения между компонентами ситуации, доминация одних компонентов над другими, их избирательная оценка в плане текущих мотивов и потребностей...» (Михайлов, Павлов 1991: 7).
259
могли нарастать по мере накопления установочных условных сигналов, упрочения и видоизменения их первичной функции - замещать ассоциированные с ними безусловные сигналы сугубо биологической значимости. Этот длительный процесс реструктурирования формы рефлексии (в психофизиологическом понимании) не мог не отразиться и на изменениях нервной структуры и соматического облика человеческих предков. Обеспечивая связь особи со средой обитания (и подобными ей особями), внешние сигналы-стимулы определяют состояние организма: эта функция объединяет речевые сигналы и с рефлексами, специфичными для низшей нервной деятельности, и с первосигнальными образами, характеризующими высшую нервно-психическую деятельность. Но только речевые «сигналы сигналов» предопределяют зарождение сознания и последующую его эволюцию. Изменения, затрагивающие состояние сознания («структуры интеллекта», по Ж. Пиаже), связаны уже с увеличением удельного веса мышления и его относительного обособления от языка в качестве специфического рода деятельности - т. е. с повышением уровня рефлексии (в логико-философском смысле).
Сознание понимается мной как высшая форма психического. Речевое мышление есть его имманентное и одновременно граничное свойство9, определяющее неразрывное единство семиотической и ноэматической составляющих языка. Под семиотической (знаковой) составляющей подразумеваются доступные наблюдениям и описанию формы языка. Ноэматическая (мыслительная) составляющая обращает такие «физические» формы в подлинно речевые знаки, обладающие значимостью как естественные носители языкового содержания. Это последнее, конституирующее само речевое мышление, а тем самым - сознание, парадоксальным образом ускользает от прямых наблюдений. Они вновь и вновь упираются в «мистику слова», и лингвистический анализ возвращается к знаковым формам. Не случайно С. Д. Кацнельсон предваряет изучение общих закономерностей языкового строя словами: «термин "речевое мышление" призван подчеркнуть то обстоятельство, что речь идет о специфических мыслительных категориях, которые лингвист вынужден добывать самолично путем кропотливого и многоступенчатого анализа одному лишь ему "подведомственного" материала» (Кацнельсон 1972: 4)10.
9 Ср. трактовку граничных свойств, определяющих целостную структуру объекта и связность его внешней и внутренних границ, а также связь объекта с окружающей средой как аналогичным «объектом, но более высокого яруса, чем исходный» (Мельников 1978: 29-31).
10 Далее С. Д. Кацнельсон уточняет: «Вычленение универсальных рече-мыслительных категорий часто усложняется вследствие того, что многие из них не получают прямого выражения в формах языка» (там же: 16).
260
К осмыслениям знака в семиотике. Как особая философская дисциплина семиотика задумывалась Ч. С. Пирсом, пересмотревшим и декартовское «cogito», и кантовские категории «чистого разума», в качестве своего рода « алгебры логики» (см.: Сухачев 2003а: 32-43). Ее предмет - теорию знаков, которая опиралась бы и на «факты восприятия» (perceptual facts), и на « перцептуальные суждения» (perceptual judgements)11 (там же: 76-77), он увязывал с « отношениями разума» (термин, восходящий к схоластической традиции). Семиотика Пирса имеет дело со строгим анализом понятий или представлений (репрезентаций), стоящих за языковым выражением (словом, высказыванием) - примечательно, что предмет своих размышлений он называл также идеоскопией (Пирс 2000: 281 - письмо к Виктории Уэлби от 12 окт. 1904 г.).
Почти одновременно предмет семиотики или семиологии (la sémiologie) был намечен Ф. де Соссюром, который ввел в практику языкознания принципы системного анализа, воплощенные в XIX в. в естествознании и экономической науке, и попытался обосновать понятие знака в качестве элементарного носителя значимости (valeur). Соссюра в большей мере интересовали собственно лингвистические аспекты семиологии12. Предполагалось, что женевский лингвист был знаком с аналогичными идеями А. Г. Нурена (Collinder 1938; 1962). По словам Т. де Мауро, его концепция языка скорее всего оставалась неведомой Соссюру, но «в любом случае "семология" ("sémologie") Нурена представляет самый живой интерес для всякого, кого сегодня интересует анализ форм семантического содержания» (см.: Saussure 1997: 394).
Поиски единого источника знаковой теории малоперспективны13 : за нею просматривается общий позитивистский фон эпохи. В тот же контекст вписывается, например, труд Я. Линцбаха «Принципы философского языка»14, где в связи с «идеальными понятиями» науки подчеркивается: «.. .никакое описание не может быть полным, а не будучи полным не может быть однозначным, ибо однозначна только сама действительность в смысле конечного, предельного случая <...> Отсюда все попытки систематизировать термины в научном смысле являются напрасными, ибо в качестве многозначных определений их можно группировать в различные системы, и одной единственной многозначной системы здесь получить невозможно.
11 Словоупотребление Пирса может отображать связанное с монадологией Лейбница понятие апперцепция-сознание (Лейбниц 1982. 1: 406).
12 О концепции знака у Соссюра и Пирса см.: Сухачев 2004.
13 Ср. реконструкцию предыстории семиотики в книге Вяч. Вс. Иванова, где с позиций общей теории знака рассматриваются перекликающиеся с ней представления о языке и культуре, принадлежащие целому ряду отечественных и зарубежных исследователей второй половины XIX - начала XX вв. (Иванов 1976).
14 Впервые на него обратил внимание И. И. Ревзин (Ревзин 1977: 41-43).
261
Приходится признать, что терминам языка присуща именно бессистемность (курсив мой, - Н. С.)» (Линцбах 1916: 94).
Обычно соссюровская концепция, исходящая из неразрывности психической связи между означающим (signifiant) и означаемым (signifié)15, в качестве монолатеральной теории знака противопоставляется приписываемой Пирсу билатеральной теории, согласно которой между знаком и его значением (денотатом) вклинивается отношение (или реляция). Однако Пирс также понимал знак как цельное психическое образование16, соотносимое с понятием -предметом мысли. Это мыслимое содержание и вызывает теоретические затруднения, так как мысль, двигаясь от значения к значению, разворачивает предмет своего внимания под разными углами зрения.
Напомню, что Г. Фреге, имея в виду «истинностно оцениваемое содержание» (Фреге 2000: 197), увязал его со способами воплощения логического обозначаемого (с «формой знака»), тем самым наметив различие между значением (Bedeutung) и смыслом (Sinn) сказанного (см. там же: 216, 231)17. В философии языка первое было переозначено в качестве экстенсионала понятия, а второе - как его интенсионал18. Соответственно, означивание (осмысление) предмета мысли, т. е. актуализация его значимости, может быть уподоблена сложению (или вычитанию) аддитивных смыслов, соединимых в объеме некоторого значения (экстенсионале понятия) в качестве сугубо аспектульных и субъективно окрашенных его моментов19. Более последовательны осмысления научных понятий и категорий (в частности, когда речь идет «количественном языке» физики, - ср.: Карнап 1971: 118-126 - англ. изд.: 1966). Но даже их стро-
15 Эти дефиниции относительно поздно (в третьем курсе лекций, 19101911 гг.) были введены Ф. де Соссюром вместо другой их пары, ср.: «Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ, соответственно, терминами означаемое и означающее» (Соссюр 1977: 100).
16 В качестве цельной триады знак определяется Пирсом как такой элемент X, который по признаку или отношению Р заменяет субъекту (интерпретатору знака) некоторый элемент У (денотат).
17 Это различие разъясняется им в статьях «Функция и понятие» (1891) и «О смысле и значении» (1892) - в переводе Е. Э. Разлоговой вторая из них озаглавлена «Смысл и денотат» (см.: Семиотика и информатика. М., 1977. Вып. 8: 181-210). Известный пример Фреге: выражения «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» обозначают одно и то же - «планета Венера», игнорирует, впрочем, модус осмысления первых двух высказываний (утро и вечер), отсутствующий в последнем.
См.: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959 (1-е англ. изд.:
19596).
Менее всего смысл и значение (интенсионал и экстенсионал) отражают родо-видовые отношения, формирующие иерархию общих и частных понятий.
262
го однозначная интерпретация остается проблематичной (чаще прибегают к апроксимациям), и она совершенно не согласуется с обычно реализуемыми в слове личностными смыслами, которые могут опираться на самые случайные признаки и субъективные модусы обозначения предмета мысли, исчислениям не поддающиеся . В связи с этим Р. Карнап замечает: «Если мы хотим выразить наши чувства в письме к другу или в лирической поэме, тогда, естественно, мы выберем качественный язык. Мы нуждаемся в словах, которые так знакомы нам, что они непосредственно вызывают в памяти разнообразное множество значений и ассоциаций» (там же: 176).
Разброс в истолковании терминов экстенсионал и интенсионал (понятия) породил разноречивые интерпретации «семантического треугольника», использованного Ч. К. Огденом и А. А. Ричардсом для иллюстрации отношений между мыслью или референцией (как обозначена вершина треугольника - А), референтом или денотатом (Х) и знаком (У), образующими его условное основание (см.: Ogden, Richards 1930: 9—11). При этом линия (Х-У) намечена пунктиром, «...чтобы четче обозначить, что в этом отношении основание треугольника совершенно отличается от каждой другой его стороны <.. .> Знак и референт, что следует отметить, не связаны напрямую (и когда по грамматическим соображениям мы предполагаем подобное отношение, оно скорее приписывается, чем соответствует реальному отношению (it will merely be an imputed, as opposed to a real relation)), но только косвенным образом, через обе стороны треугольника2 « (там же: 9-10). Как отметил Г. П. Мельников, интен-сионал знакового отношения в семиотических моделях опирается и на образ знака - «внутренний знак», и на образ денотата - «внутренний денотат» (Мельников 1978: 223), т. е. основание «треугольника», связующее элементы Х и У (например, слово БАБОЧКА и его денотат - насекомое бабочка22), репрезентирует семиотическую значимость лишь при наличии «третьего угла» (интенсионала знакового отношения), который автор обозначил вопросительным знаком, так как его именуют то значением, то смыслом, то понятием, то внутренним образом, и в этой точке автор наметил еще четыре аспекта процесса означивания.
20 Основанием наименования может служить «...все, что способно характеризовать предмет мысли в качестве его предиката. В этом смысле крайне важно для понимания сущности обозначения не оказаться в плену формально-логического определения понятия как совокупности существенных свойств предмета, составляющих интенсионал понятия о нем» (Михайлов 1992: 134-135).
21 Фактически «билатеральная» теория отображает эту геометрическую модель содержательных отношений, стоящих за языковым знаком.
2 И слово, и его денотат представляют экстенсионал знакового отношения, что в истории идей привело к смешению в лексическом значении вещи и предмета - реальностей, соответственно, объективной и идеальной.
263
Предложенная Г. П. Мельниковым модель (схематически она напоминает шестиугольник без основания) 3 охватывает ряд некоммуникативных (1-3) и коммуникативных (4-6) единиц: (1) реально наблюдаемый объект на уровне «денотатов», (2) образ наблюдаемого (или воображаемого) объекта на уровне «конкретных смыслов», (3) «обобщенный в результате предшествующего опыта образ класса конкретных мыслительных единиц» на уровне «абстрактных смыслов», (4) «абстрактную мыслительную единицу» на уровне «значений (семем)», (5) «обобщенный (абстрактный) образ коммуникатов-но значимых команд воспроизведения и опознания единиц речевого потока» на уровне «языковых знаков», (6) «опознаваемую единицу речевого потока» на уровне «речевых знаков» (Мельников 1978: 287 (табл. 2). Эта схема, отчасти формализованная автором, адаптировавшим «семантический треугольник» к решению специальных задач кибернетики, дает примерное представление и об активной в прошлом психолингвистической атаке на проблему значения: она велась с позиций уровневого подхода к языку и так и не преодоленного языкознанием психологического «локализационизма».
«Семантический треугольник» дает обобщенную, а потому и приемлемую модель отношений между словесным знаком, предметом мысли и стоящей за ним вещью: они показательны для философии обыденного языка. Намеченная Мельниковым детализация тех же отношений и постулированные им «мыслительные единицы» остаются гипотетическими. Более соответствующей природе языкового знака как «орудию и форме мысли» мне представляется все же соссюровская «монолатеральная» концепция, предполагающая, что означающее синкретично своему означаемому (денотату), которое в качестве такового и становится предметом мысли. Этот предмет задает модус обозначения - выбор знака и его потенциальные осмысления, реализуемые в зависимости от отношений самого предмета мысли с вещью, вовлекаемой в человеческую деятельность в разных своих качествах.
Речевой знак в антропосоциогенезе. Сигналы высшей нервно-психической деятельности - образы и словесные знаки, в отличие от рефлексов, предполагают, хотя и в неравной мере, узнавание воспринимаемого (запоминание), опирающееся на предыдущий опыт ощущений (на апперцепцию, если иметь в виду сознание, где она доминирует над перцепцией). Соответственно, эти сигналы опреде-
23 Г. П. Мельников фактически развернул «треугольник» в линейную последовательность из трех, я бы сказал, «перцептируемых» и трех параллельных им «коммуникативных» единиц, две из которых (1 и 6) остаются внешними, а четыре (2-5) репрезентируют внутренний мыслительный процесс, см.: Мельников 1978: 286-287 (табл. 2), ср. 281-282 (табл. 1), 254 (рис. 8).
264
ляются как категориальные24. В эволюции высших организмов формирование узнаваемых сигналов обусловлено аффективными сенсомоторными переживаниями особи (индивида). Усложнение характера опосредования внешних сигналов, воспринимаемых организмом, генетически интегрировано в естественную перестройку нервной системы, сопутствующую «происхождению видов», - в том смысле, что морфологически особь (индивид) предуготовлена к усвоению сигналов данного типа, к их структурированию сообразно с условиями своей жизнедеятельности.
Рефлексия предстает выше как индивидуализированный процесс, что не отменяет тезис о «социальном характере языка», составляющий одно из противоречий «языковой онтологии» (см.: Павлов 1967: 75-76). Если не мистифицировать понятие «социальное», оно в конечном счете вписывается в общую природную закономерность: любой организм (фенотип) зарождается, развивается и жизнеспособен только в популяции - ее пороговая численность и способ организации (формы «коммуникации») зависят от морфологии данного вида. Его эволюция в целом (филиация на подвиды и возможное их перерастание в отдельные виды) задана разбросом индивидных различий в пределах обособленных популяций. Применительно к объекту лингвистики В. М. Павлов уточняет: «...социальная языковая система может действительно "существовать" только в "словаре и грамматике", но это не исключает ее полного и объективного существования в индивидуальных головах, точнее, в их совокупности. Сквозная же социальная обусловленность индивидуальных языковых систем гарантируется и условиями их формирования, и их жизненным значением для индивида» (там же: 76)25.
Онтологически значимость словесных знаков как психических образований в конечном счете обусловлена изоморфностью любого сигнала уже в форме простого ощущения свойствам реального объекта 6 - вещам, явлениям, качествам и отношениям, склады-
24 Ср.: Михайлов 1992: 97-98, где развивается тезис, что «память выступает в форме аппарата абстрагирования некоторых общих характерных особенностей ряда непосредственных переживаний» (со ссылкой на кн.: Грановская, Березная 1974: 55).
25 Продумывая «физиологический аспект суммарного речевого процесса», В. М. Павлов обращается к понятию динамического стереотипа (разработанному школой И. П. Павлова), которое «характеризует всякую функциональную систему мозга со стороны единства ее противоположных свойств: устойчивости некоторых как бы "ядерных" параметров развертывающегося рефлекторного акта и изменчивости других его сторон» (Павлов 1967: 76).
26 Ср.: «...психический процесс уже на самом элементарном уровне, т. е. именно в форме ощущения, будучи состоянием своего носителя, тем не менее в своих итоговых характеристиках поддается формулированию лишь в терминах свойств своего объекта. Поэтому все философские и ес-
265
вающимся между вещами, а также между ними и воспринимающим субъектом. Для говорящего, независимо от степени осознанности предмета мысли (уровня рефлексии), существенным является само значение, выражаемое словесными знаками и тем самым доступное пониманию. Оно становится системообразующим началом, в какой-то мере способствующим и упорядочению знаковых множеств, которыми оперируют носители языка. Как структурирующий принцип естественным образом воспринимается и, действительно, онтологически является таковым язык в своем психическом качестве - речевое мышление, конституирующее человеческое сознание и составляющее его неотъемлемое свойство. Очевидно, что привычное (и операционально удобное) словоупотребление «система языка» фактически переворачивает реальное отношение между сущностным явлением и его качеством (между сознанием и языком): «системностью» характеризуется не сам язык, но порожденное им человеческое сознание.
Поскольку язык остается многокомпонентным и открытым множеством означенных и означиваемых тем или иным способом предметов (предметов мысли), отношения между выработанными в данном социуме знаковыми формами («словарь и грамматика») постоянно видоизменяются. При этом срабатывает правило, которым человеческие предки руководствовались еще на пути к сапиентному состоянию - перенос на новую ситуацию накопленного опыта и навыков, которые лишь со временем преобразуются в новые навыки и опыт. Иными словами, традиционные формы деятельности консервативны. Если иметь в виду речевую деятельность в ее становлении, традиция (социальный фактор) выступает в роли интегрирующей силы, закрепляющей естественную норму языка (типическое), который отнюдь не является умозрительным конструктом, в отличие от якобы реальной речи27.
Так как «индивидуальное» имплицитно подразумевает пожизненно усваиваемый и накапливающийся опыт, возникает иллюзия, что традиция первичнее, - «навязываемая» индивиду система коммуникации должна иметь социальные корни, из чего молчаливо исходят чуть ли не все гипотезы глоттогенеза (кроме креационистских). В действительности язык (речь) изначально (в антропосоцио-генезе) формируется, а затем наследуется и видоизменяется вместе с формирующимся и развивающимся сознанием. Этот принцип ан-тропосоциогенеза с самого начала подключает к «происхождению»
тественнонаучные концепции психики так или иначе связаны с трактовкой существа ощущений» (Веккер 1974. 1: 125).
27 Противопоставления языка и речи как потенциии и ее реализации, динамики и статики, системы и асистемного образования и т. п. не считаются с условностью этого сугубо аспектуального различения Ф. де Соссюра (см.: Сухачев 2001).
266
человека говорящего и социальную детерминату. Будучи образованием индивидуально- социальным (по определению Ф. де Соссюра28) язык фенотипичен не только в индивидуальных, но и в социальных своих проявлениях. Одновременно - в качестве языка вообще - он типичен как специфически человеческая форма отражения29. В этом своем сущностном качестве язык менее всего может быть сведен к системе знаков и не может быть ограничен коммуникативной функцией - он сохраняет экзистенциальную значимость.
«Биологическая история» человеческого вида позволяет осознать, во первых, что сам процесс антропосоциогенеза иницирован начатками символической деятельности палеоантропов (деятельностью со знаками)30, благодаря чему появляется «человек говорящий» (неоантроп). Во-вторых, - что та или иная значимость знака вырабатывается и может быть закреплена лишь в качестве интерио-ризованного опыта - деятельности и знания, которое откладывается в индивидуальной психике31. Вместе с тем, словесные знаки, эксте-риоризирующие в силу своей граничной функции субъективные переживания (аффективные личностные смыслы), изначально обобщаются и функционируют исключительно в культурной традиции. Она зарождается и развивается вместе с языком и благодаря языку, который способствует аккумуляции носителями данной традиции надындивидуального опыта, закрепляющегося в интерсубъективных значениях слов (социализованных смыслах), со временем переходящих в понятия. Выражаясь метафорически, не столько человек «формировал язык», сколько «язык формовал человека» (и усвоение навыков речевого мышления ребенком - в возрасте «от
28 Ср.: «Речевая деятельность (langage) имеет индивидуальную и социальную сторону. Нельзя рассматривать одну без другой <...> в языке (langue) всегда имеются две соответственные стороны: он индивидуально-социален» (Saussure 1967: 143).
2 Если универсальным (типическим) полагать «глубинное» речевое мышление, то его генезис и онтология обусловлены природой лингвистического знака. При обращении к историческим языкам (образованиям фе-нотипическим) целесообразнее, как мне кажется, ограничиться определением онтический статус.
30 Подробнее см.: Столяр 1985. Разумеется, символическая деятельность зарождалась и развивалась параллельно с обретением палеоантропами навыков собственно орудийной деятельности. Но данная статья не предполагает детального освещения всех аспектов обсуждаемой проблемы, ограничиваясь ее постановкой в целом.
31 Л. С. Выготский назвал « синкретизмом действия» аналогичного рода взаимосвязь, прослеживающуюся в онтогонезе, когда ребенок «...оставленный наедине с собой и побуждаемый к действию ситуацией, начинает действовать в соответствии с принципами, ранее сложившимися в его отношениях со средой. Это значит, что действие и речь, психическое влияние и физическое влияние синкретически смешиваются» (Выготский 1984. 6: 30 - статья «Орудие и знак в развитии ребенка», 1933).
267
двух до пяти» - остается непременным условием пробуждения лич-
ности)32.
Генезис речевых сигналов отчетливо проявляет их интегратив-ный характер: онтологически словесные знаки укоренены в природе вещей (в частности, в законы отражения), экзистенциально погружены в эволюцию нервно-психической деятельности и сферу сознания, сформированную в конечном счете языком, а исторически закреплены в культурной традиции, создаваемой тем же языком и представляющей, в свою очередь, многокомпонентное явление, в котором язык как цельное индивидуально-социальное образование, усваивается и функционирует под воздействием самых разнообразных мотивов и целей, разделяющих или объединяющих различные человеческие сообщности и разные традиции.
Образ и речевой знак. Сенсомоторная подоплека языка несомненна, наряду с образным субстратом речевых знаков (акустическим и пр.). Из этой констатации ничуть не следует, что воспринимаемый облик слова напрямую обусловлен некими «пра-образами» - природными звуками, артикуляторными движениями33, «ручным языком» и пр.). Сказанное нужно понимать в том смысле, что вторые сигналы, оторвавшиеся в ходе эволюции от первых, генетически обусловлены ими.
В целом речевое мышление интегрировало и подспудно опирается на все виды биологически значимых сигналов в качестве своего сенсомоторного субстрата. Однако онтологически (и феноменологически - как явление) речевой знак самоценен: хотя его материальная форма в основном порождает те же психофизиологические процессы, что и сенсомоторный образ стоящей за ним вещи, слово отнюдь не соотносится с предстоящей сознанию или мыслимой вещью через ее чувственный образ - первосигнальную форму34. Стоящий за словом предмет мысли увязан с формой, уже отвлечен-
32 Причем, «всякая символическая деятельность ребенка была некогда социальной формой сотрудничества и сохраняет на всем пути развития до самых высших точек социальный способ функционирования» (там же: 56). Это положение Л. С. Выготского применимо не только к онтогенезу, но и к филогенезу.
3 Об «артикуляторном знаке» ("Гarticulation-signe") как фундаментальной семиологической единице рассуждает основатель французской аналитической нейролингвистики М. Туссен, категорически возражая против определения знака как арбитрарного, «что ставит человека вне мира» (см.: То1Ш 1991: 51-59).
34 «Мыслимые образы», стоящие за словом, имеют иной статус. Это не столько сигналы нервно-психической природы, сколько элементы сознания, используемые как «орудие мысли» целенаправленно, независимо от степени их осознанности. Имеется в виду более высокий уровень структурированности и цельности психических процессов.
268
ной от своего более глубинного перцептивного субстрата, - с представлением, инициируемым в сфере сознания целой «констелляцией» нервных возбуждений. Этот предмет не нуждается более в опоре на какие бы то ни было вещные признаки. Для словесного знака реальна не вещь как таковая (внешний денотат), но его собственная значимость: нечто мыслимое (соответственно, «озвученное») - означающее, предстающее сознанию как означаемое. Механистическая параллель («знак - это вещь, стоящая вместо другой вещи») тут непригодна: можно лишь оценить продуманность соссюровского определения лингвистического знака, подразумевающего психическое двуединство «мысли-речи».
Низшая нервная деятельность, опирающаяся на безусловные рефлексы, а также элементарные проявления высшей нервной деятельности, оперирующей образами, предполагают, что восприятие не отдиференцировано в качестве такового от рефлексии (в физиологическом понимании). Это равнозначно тому, что ответная реакция практически одномоментна получаемому сигналу. Точнее, сигналы, важные для жизнедеятельности организма, обрабатываются «автоматически» в пределах пороговых значений их различимой итенсивности: они однозначно воспринимаются как положительные или негативные. Более опосредованная рефлексия (элементарным ее типом является установочная реакция на условный сигнал) начинает формироваться и закрепляться, когда сопутствующие впечатления сгруппированы вместе с сигналами, существенными для жизнедеятельности особи (индивида). Это равнозначно «моменту» - весьма протяженному - появления узнаваемых образов, по-своему структурирующих поведение высокоорганизованных животных.
Первые сигналы высшей нервно-психической деятельности (образы и замещающие их условные сигналы) во многом предполагают подключение к ответной реакции предшествующего опыта особи, т. е. предполагают научение и определенного рода «перебор» воспринимаемых сигналов в качестве нейтральных и значимых -узнаваемость последних на фоне многообразных шумов (формы ответной реакции при этом могут быть как рефлекторными, так и отсроченными). Узнаваемые сигналы уже формируют простейшие схемы мышления, интуитивно отражающие причинно-следственную связь явлений, их пространственно-временную смежность и отношения типа часть вместо целого. Вторые сигналы (словесные) эту тенденцию последовательно воплощают и развивают, вплоть до отождествления слова и мыслимой вещи.
Мышление, опирающееся на образ (первый сигнал), ограничено сенсомоторными возможностями организма - они заданы биологической организацией вида и жизненным опытом особи. Роль научения минимальна: оно сводится к подражанию взрослым особям и усвоению свойственных данному виду форм поведения, включая аффективные животные сигналы, а накопление жизненного опыта
269
каждый раз осуществлятся особями «от нуля».
Иначе строится деятельность, обусловленная появлением вторых сигналов - речевых. Длительное время их познавательная функция не намного отчетливее, чем у образов35. Но в силу своей отвлеченности от сиюминутной ситуации словесный знак становится средством экстериоризации индивидуального опыта, формой его обобщения и передачи «через поколения» (аккумуляции в культуре). Вместе с тем знак становится и средством интериоризации надындивидуального опыта. Определение языка как образования индивидуально-социального подразумевает, что процессы интериоризации и экстериоризации словесных знаков непрерывны, чем обусловлены и постоянная эволюция речевого мышления, и изменение навыков речевой деятельности - смена языковых состояний, следующая за состояниями сознания.
Знак в структуре сознания. Дефиниции знака как чего-то, стоящего вместо иного, связанного с этим иным как его репрезентация неким отношением36, остаются редуцированными. Статус лингвистического знака (и его функции) схватываются из подобных формулировок очень приблизительно. Означающее и означаемое разводятся как разные сущности, хотя знак допустимо рассматривать только в качестве цельного психического образования, в единстве его материальной формы (преимущественно звуковой) и
35 Символическая деятельность палеоантропов становится более выраженной на неандертальской фазе (между 180000 и 35000 гг. до н. э.). Практическое отсутствие переходных форм между неандертальцем и резко сменившим его человеком современного вида может быть интерпретировано как скачок в эволюции, вызванный упроченьем речевых сигналов. Следующая перестройка структуры сознания, предположительно, связанная со становлением рефлексии над языком и письменных традиций (3500 - 2800 гг. до н. э.), не сопровождалась морфологическими изменениями человека. Антропосоциогенез, чье начало отстоит в доисторическом времени на миллионы лет, завершается ок. 40000-35000 лет тому назад, если верить археологической датировке древнейших останков современного человека (по биологическим критериям, становление нового вида должно занимать не менее 200000 лет).
36 Ср.: «Адресату сообщения представляется не А, о котором идет речь, а некое В, являющееся "представителем" этого А для сознания адресата. Вот это В, замещающее и представляющее А, мы и называем знаком. "Знаковая ситуация" наличествует всякий раз, когда, как говорили в старину по-латыни, "aliquid stat pro aliquo" - "что-то стоит вместо чего-то другого"« (Маслов: 1975: 24); «Знак, материальный предмет (явление, событие) выступающий в качестве представителя некоторого другого предмета, свойства или отношения...» (БирюковВ. В. Знак // ФЭС 1983: 191); «Знак языковой - материально-идеальное образование (двусторонняя единица языка), репрезентирующая предмет, свойство, отношение действительности» (Уфимцева А. А. Знак языковой // ЛЭС 1990: 167).
270
значимости (смысла). В сфере сознания словесный знак оказывается одновременно сущностной формой (представлением, мыслью) и формой связи с внешними по отношению к индивидуальному сознанию «мирами».
Парадокс в том, что осознающая себя личность самодостаточна в качестве «мыслящего Я», но ее становление как в филогенезе, так и в онтогенезе, обусловлено социально. И первейшим условием, определяющим «рождение» личности («пробуждение сознания») является овладение языком. В структуре «социального сознания» - метафора, равнозначная культурной традиции, речевой знак остается организующим началом: формой закрепления и аккумуляции интерсубъективного опыта («носителем информации»).
И в субъективных, и в интерсубъективных преломлениях сущностная природа слова одна и та же, а соотнесение «психического» и «социального» осуществляется благодаря его функциональной подвижности, допускающей различные осмысления и модификации знаковых форм. Перцептивно словесный знак предполагает активизацию установки на осмысление воспринимаемой реальности. Но предстоящий сознанию знак некой вещи сам по себе не принадлежит ни области психического, на которую воздействует, ни социальной общности, которая его апробировала и «присвоила», ни вещному миру (в этом отношении знак является артефактом). Рассматриваемое как бы вне воспринимающего сознания, слово пребывает в «бессмысленности».
Как представление (мысль) любое слово постигается не в своем «чистом» или «предписанном» значении, но обязательно будучи отягощенным апперцепцией - знанием, т. е. опытом предыдущих субъективных переживаний слова (связанного с ним предмета): в сфере сознания невозможно отделить перцепцию от апперцепции. И вряд ли их разграничение продуктивно для осмысления онтологии и генезиса речевого знака, что было бы равнозначным допущению абсолютной ригидности значащего слова и языка в целом. Только благодаря разбросу индивидуальных пониманий «мысли изреченной», видоизменяются и значения слов, и лексикон языка, и исторические его состояния.
Характер интегрированности словесного знака в сферу сознания и в культурно-историческую традицию исключает произвольность, трактуемую в смысле случайной связи между означающим (как формой, но и предметом мысли) и означаемым, понимаемым в качестве объективного «предмета» (в смысле вещи), - объективация предстоящих сознанию вещей и составляет содержание речемысли-тельного процесса. Произвольна, опять-таки, форма знака в своей абстрактной соотнесенности с некой вещью, которая существует сама по себе, как, впрочем, и рассматриваемая форма. Взятая в качестве предмета мысли эта материальная форма (означающее) есть единственно возможное в сфере сознания воплощение этого пред-
271
мета (узнаваемого означаемого). Коль скоро словесный знак сформировался, он обусловлен в целом своим генезисом и осмыслениями.
Будучи фактором индивидуального сознания, онтологически и генетически языковой знак является категориальной сущностью. В социальном контексте он выступает в том же сущностном качестве. К тому же, его значимость мотивирована исторически: условия употребления того или иного знака, действительно, как бы « предписаны» всем участникам данной языковой традиции. В этом смысле правомерно определение естественной и аксиологической норм исторических языков в качестве строго обязательной или деонтической нормы31.
Тут же оговорю, что встречающееся в литературе определение нулевой знак, синонимичное нулевому маркеру (отсутствию показателя грамматической формы) и допустимое в таком употреблении, не вполне корректно по своей внутренней мотивации. Поскольку «нулевой знак» не может иметь никакой психологической значимости - он не подлежит восприятию. В данном случае речь идет о сугубо операциональном гипостизированном понятии, порожденном логикой противопоставлений типа ничто и нечто (явленное или означенное).
Мотивированность и произвольность знака. Высказывание Соссюра «Le signe linguistique est arbitraire» («Лингвистический знак арбитрарен») трактуется и как признание конвенциональности связи между означаемым и означающим, и в качестве констатации ее произвольности, немотивированности. Такая интерпретация во многом обязана осмыслению переводчиком «Курса общей лингвистики», А. М. Сухотиным, определения arbitraire как «произвольный»38 (см.: Иванова 2000; 2001: 86-101). В «Курсе...» понятие arbitraire сопряжено с рассуждениями о неизменчивости и изменчивости языка, об историческом тождестве слова, о свободе выбора означающего и его навязанности говорящему: «Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано (il n'est pas libre, il est imposé)» (Соссюр 1911: 104; ср.: Saussure 1991: 146).
Историки языка, как правило, отграничивают «произвольность» знака в синхронии от его « мотивированности» в диахронии ( ср. Гам-крелидзе 1912; Савченко 1912). Э. Бенвенист приписывал «арбит-
37 Термин был предложен А. А. Касаткиным (Касаткин 1976: 3-4).
38 Это традиционное понимание для русского языковедения, скорее всего восходящее к дефиниции символа, которое было дано Гегелем в «Лекциях по эстетике» (ср. статью С. К. Булича «Семасиология» в «Энциклопедическом словаре» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (СПб., 1900. Т. XXIX: 422-426).
212
рарность» (в русском переводе - «произвольность») знаку в его цельности (как единству означаемого и означающего): «...свойством быть изменяемым и в то же время оставаться неизменным обладает не отношение между означаемым и означающим, а отношение между знаком и предметом, иными словами предметная мотивация обозначения (motivation objective de la désignation)» (Бенвенист 1974: 94)39. И далее: «...присущая языку случайность проявляется в наименовании как звуковом символе реальности и затрагивает отношение этого символа к реальности. Но первичный элемент системы - знак - содержит означающее и означаемое, соединение между которыми следует признать необходимым, поскольку существуя друг через друга они совпадают в одной субстанции» (там же: 9596). Примечательно, что здесь «наименование» (с уточняющим: «как звуковой символ...») эксплицитно обособлено от «первичного» знака.
Подмеченное Бенвенистом «противоречие» (Соссюр относит ар-битрарность к синхронии, но выявление ее реализации, то есть принципа арбитрарности затрагивает диахронию) подразумевает теоретические запросы компаративистики. В комментариях к цитированной статье Ю. С. Степанов, обобщая интерпретации рассматриваемого понятия, отмечает неоднозначность соотношения arbitraire с русским произвольность и отсылает к одному из концептуальных для французской философии языка значений слова, восходящих через Тарда и Дюркгейма к « общественному договору» Руссо, - «принудительность» социального установления (конвенционального), каким и предстает соссюровский язык в синхронии (langue). Все же Ю. С. Степанов, отталкиваясь от привычного осмысления arbitraire «произвольный» как противопоставленного «мотивированности», интерпретирует словоупотребление Соссюра, в терминах «нерелевантности», «необусловленности». С учетом того, что категориальные значения словесных знаков не только произ-водны от «аффективных смыслов» (в эволюции речевого мышления), но и актуализуются в качестве личностных смыслов (в реальных словоупотреблениях) представляется целесообразным повторить следующую констатацию.
Речевой знак категориален по своей природе и как психическое образование (мотивированное аффективно), и в качестве социального явления (как результат отбора определенного множества знаков из некоторого их индивидуального разнообразия). Произвольна не затрагивающая онтологического основания речевого мышления форма знака - ее инаковость по отношению к увязанной со знаком (через личностный смысл или категориальное значение) сущности. Психическая подоплека речевых сигналов (их осмысление) опреде-
39 Цит. статья «Природа языкового знака» (1939). К рассматриваемой проблеме также см.: Материалы... 1969.
273
ляется всем жизненным опытом индивида, а социальная его составляющая обусловлена системой знаний и норм поведения, традиционных для той или иной языковой общности. Дистанция между первым и вторым и есть то, что составляет «феномен человека». Это постоянная и разнонаправленная социализация индивидуального и интериоризация социального.
Гносеологическая относительность. Формирование членораздельной (т. е. осмысленной) речи в синкретизме орудийной и символической деятельности палеоантропа является одной из предпосылок антропосоциогенеза. Для появления «человека говорящего» важен именно процесс становления словесных знаков - уникальной реальности сознания, придающей постигаемому миру вещей определенность и меру, превращающей их в мысли (предметы, понятия), которыми можно оперировать как идеальными объектами. В этом отношении (как мысль, погруженная в осмысление своего предмета - во внутреннюю речь), и впрямь, Язык появляется из молчания, «беззвучного сказа», если воспользоваться метафорами Хайдеггера, не имеющими смысла при буквальном прочтении40. Такой подход подразумевает язык уже как данность мысли.
Если «задача логики состоит в том, чтобы находить законы бытия истины, бытия истинности, а не законы, определяющие, наше заключение об истинности, не законы процесса мышления» (Фреге 2000: 326)41, то установление законов мышления как объекта логико-философской рефлексии распадается как минимум на (1) познание истинных сущностей - объект онтологии, и (2) осмысление процесса познания - задача гносеологии. Поскольку же сущности (вещи) не могут быть истинными или ложными - таково наше виденье вещей, то критерий истинности представляет собой гносеологическую проблему. Основные противоречия философии (в т. ч. упирающиеся в пресловутую дилемму о первенстве материи, или же духа) и сотрясают ее по грани, размежевывающей онтологию и гносеологию, хотя история мысли показывает, что это не взаимоисключающие или противостоящие позиции, но дополняющие друг друга аспекты научной рефлексиии. Онтология работает с «чисты-
40 В докладе «Путь к языку» (январь 1959) просматривается событийный субстрат этих метафор: «Событие, в своем явлении осуществляющее человеческое существо, дает смертным быть самими собой тем, что препоручает их тому, что отовсюду говорит человеку в сказе, отсылая к потаенному <.. .> Препоручение смертных сказу отпускает человеческое существо в ту требовательность, где человек требуется, чтобы вывести беззвучный сказ в звучание речи» (Хайдеггер 1993: 269). Аналогичное понимание «мыслимого» прочитывается в кантовском «языке понятий трансцендентальной апперцепции» (см.: Мамардашвили 1997: 42-43).
41 Формулировка Фреге нацелена на то, чтобы «не допустить стирания границы между психологией и логикой».
274
ми» сущностями или, правильнее было бы сказать, с определенными понятиями (как предметами мысли), тогда как гносеология, для которой и важна логическая проблема истинности суждений, оказывается перед дилеммой абсолютной истины и относительности человеческого познания. А коль скоро язык есть естественная форма и орудие мысли, каким бы историческим или формально-логическим преобразованиям он ни подвергался, то понятно, почему проблема семантической релятивности и в целом концепция «обыденного языка» оказались в центре философских размышлений о «истине».
Примечательно, что Р. Карнап, сформировавшийся в венском логическом кружке, развивавшем идеи Л. Витгенштейна периода его «Логико-философского трактата» (1921), обратившись к философским основаниям физики, констатировал: «Верно, конечно, что законы логики и чистой математики <.> являются универсальными, но они ничего не говорят нам о мире. Они просто устанавливают отношения, которые имеются между некоторыми понятиями, не потому, что мир обладает такой-то структурой, а только потому, что эти понятия определены соответствующим образом» (Карнап 1971: 47)42. Далее разъясняется: «Мы можем быть уверены в том, что три плюс один будет четыре, так как это имеет место в любом возможном мире. Это утверждение не может сказать нам чего бы то ни было о мире, в котором мы живем» (там же: 49). (Под «возможным миром» понимается: «Просто мир, который может описываться без противоречий. Сюда входят сказочные миры и вымышленные миры самого фантастического рода при условии, что они описываются в логически непротиворечивых терминах», - там же.)
В приведенных цитатах обращают на себя внимание два момента: (1) сугубо логические критерии истинности или ложности, то есть непротиворечивости высказывания (стоящего за ним суждения) не предполагают вопроса: «Откуда я знаю, что...?»43; (2) вывод об истинности мысли (суждения) может быть обусловлен не только достоверностью знания, но и способом определения понятий, которыми мысль оперирует. Иначе говоря, речь идет об аналитических утверждениях или априорных понятиях. Тогда понятия и в широ-
42 Авторское предисловие к англ. изд. подписано: февраль 1966 г. Что касается «структуры мира», то она в конечном счете сообразна отображаемой языком структуре сознания, направленной на проявляющиеся в мире «определенности», которые и становятся таковыми лишь в меру своего осмысления (и означенности). Карнап по сути отрывает мыслимое от сущего.
43 См.: Остин 1987 (первая публ.: 1946). Поставленный вопрос, подводит автора к выводу: «полагать, что вопрос How do I know that Tom is angry? "Откуда я знаю, что том раздражен?" должен истолковываться как How do I introspect Tom's feelings? "Как я проникаю в чувства Тома" (ибо именно это составляет или должно составлять основу нашего знания), -значит заходить в тупик (там же: 95).
275
ком (обыденном), и в более строгом логическом понимании, по крайней мере те из них, которые претендуют на универсальность, менее всего зависят от того, что они отражают - реальные вещи или мыслимые сущности и эпифеномены (материя, антиматерия, бытие, небытие, мыслящая монада, теплород, кентавры, наяды, летающие тарелки и пр. - полновесные понятия). В этом предельном случае гносеологическая релятивность оказывается приписанной миру языка, в связи с чем и определяется как семантическая релятивность или же трактуется как лингвистическая относительность, т. е. критерий истиннности примеривается не к стоящим за словом реалиям, но к его осмыслениям в контексте высказывания (суждения). Универсум репрезентаций, действительно, соотносится с реальным миром весьма опосредованным образом, не говоря о том, что содержание многих обиходных понятий заметно варьирует не только в различных языковых традициях, но и в пределах одного языка, если иметь в виду значения словарных слов, по разному членящих (точнее - структурирующих) одну и ту же реальность.
В качестве логических категорий смысл и значение, взаимно дополняя друг друга, не только опосредуют модус проявления значимости словесного знака (его содержания), но и организуют последнее различным образом. Исторически смысл и значение оказываются между собой в разных отношениях, соответственно, видоизменяется также соотношение языка и мышления в структуре сознания. Отношения между смыслом и значением слова, доминирующие на соответствующих этапах эволюции человека современного вида рассматривались А. Н. Леонтьевым в качестве «основного отношения сознания» (Леонтьев 1981: 341)44. Поскольку язык одновременно является и конституирующим (внутренним), и пограничным свойством сознания, то кардинальные сдвиги в его развитии связаны с изменением этого основного отношения.
О системности языка. Мыслимый в качестве системы знаков язык оказывается внутренне противоречивым концептом в силу того, что как свойство быть системой, так и способность к постоянному изменению приписываются непосредственно символическому «коду» - сложившемуся знаковому множеству, неким образом упорядоченному, а не отображаемой этим «кодом» реальности. К тому же, если знак считать произвольным образованием, то собственно критерий системности языка и его знаковый инвентарь предстают
44 Отмечу, что различие между смыслом и значением в лингвистической литературе не всегда отчетливо и не всеми проводится, особенно в лексикографии, хотя, например, дефиниция словарных значений привычно осуществляется на основании достаточно представительного множества контекстов, репрезентирующих актуализованные словоупотребления (осмысления заглавного слова).
276
как явления не вполне соотносимые. Принципы, на которых может покоиться такого рода система (чисто знаковая), сохраняют свою неопределенность.
Выше уже отмечалось, что язык и не является системой в смысле самодостаточного образования, хотя он все же системен как неотъемлемое качество сознания, в т. ч. в силу изоморфности любого типа сигналов, обеспечивающих связь организма с природной средой, свойствам отображаемых ими объектов. Соответственно, языковой знак изоморфен и предмету мысли, т. е. структуре сознания как его граничный сигнал. Из этого следует, что в строгом смысле системность является сущностным определением языка скорее в его общечеловеческом (типическом) проявлении, чем в фе-нотипическом (в виде конкретного знакового множества). Если отдельно взятый исторический язык может быть уподоблен системному образованию и описываться как таковое, то, следует помнить, что само сущностное начало языка, структурирующее его знаковый инвентарь, располагается вне этого инвентаря.
Процесс символизации, в ходе которого означивается любого рода вещь, не предполагает сотворения новых сущностей (даже когда речь идет об эпифеноменах - иллюзорных явлениях45), но лишь опредмечивание сущих вещей, их качеств и отношений. Символизация есть представление чего-либо только в ментальном контексте словесного знака. Трактовка чисто операционального «внешнего» момента символизации в качестве «креативного»46 чревата абсолютизацией отдельного знака и языка в целом, что и происходит при буквальном прочтении метафор науки, неизбежных, если иметь в виду изначальную синкретичность сознания с породившей и воспи-тующей его символической деятельностью. И неважно, является ли таковая прагматически ориентированной, обслуживающей обиходно-бытовые ситуации, или отрефлексированной - логически отшлифованной. Тенденция к нарастанию сознательного в смысле от-рефлексированности самого психического процесса характеризует уже эволюцию интеллекта (и историю человеческой культуры).
Символизация в том и состоит, что условный сигнал, получивший определенный аффективный смысл, преобразуется в знак, не просто побуждающий к действию, автоматически провоцирующий однотипную установочную реакцию на воспринимаемый образ (это свойственно сугубо аффективным животным сигналам), но целенаправленно используемый для овладения возникшей ситуацией - ее
45 В этом случае имеет место, разве что, ошибочное домысливание и произвольная комбинация реальных сущностей (вещей или их признаков) - явление, названное К. Леви-Стросом «чем-то вроде интеллектуального бриколажа» (см.: Леви-Строс 1994: 126).
46 В таком контексте понятие семиозиса (как порождения чистых знаков) вряд ли приемлемо.
277
структурирования («осмысления») и, соответственно, выстраивания своего поведения в зависимости от «понимания» этой ситуации. А поскольку аксиоматически в понятие словесного знака заложено условие, согласно которому речь идет об индивидуально-социальном образовании, то сам по себе переход от чисто эмотивных сигналов к целенаправленным (осмысленным) предстает как момент «происхождения языка»47.
В рассматриваемом аспекте системность языка является не столько семиотическим, сколько ноэматическим принципом и одновременно более глубинным - онтологическим. Такое понимание, по существу, переопределяет условие изоморфности сигнала свойствам отображаемого объекта (с учетом специфических особенностей сознания как высшей формы психической деятельности). В отличие от сугубо рефлекторной нервной деятельности, а также от элементарной нервно-психической деятельности, свойственной высшим видам животных, специфически человеческая психика (сознание) обретает в итоге символизации новое качество. В общем виде оно может быть определено как способность к структурированию (систематизации) при помощи знаков того предметного множества, которое оказывается включенным в поле человеческого внимания. Причем, это - процесс не субъективный, ограниченный пожизненным опытом индивида, но интерсубъективный, набирающий все большую интенсивность в меру накопления социально значимых знаний. Постоянная рекатегоризация интерсубъективных значений отдельных слов (в силу их субъективных осмыслений) и реструктуризация лексикона в целом, в свою очередь, вновь и вновь перестраивает «систему языка», отображающую изменения в структуре сознания и, соответственно, знаний о мире вещей (их понимания).
Взаимодействие субъективного и интерсубъективного начал как в эволюции универсально значимого речевого мышления, так и в становлении идиоэтнического разнообразия языковых традиций, является непременным условием системности языка. Последнюю следует понимать и как проявление принципа упорядоченности, определенной группировки того множества содержательных знаков, которое представляет данный язык. Причем, если структура сознания универсальна (и универсально, по-видимому, речевое мышление как имманентное свойство сознания), то структура конкретного языка отличается специфическими строевыми особенностями - в этом смысл сосюровского понятия синхронии.
47 В биологической истории человечества этот «момент» растянут на сотни тысячелетий. Человек современного вида появляется как бы с «готовым» языком, видоизменявшимся далее в меру изменения «основного отношения сознания» - отношения смысла и значения (ср.: Сухачев 1998: 14-18).
278
Предыдущее высказывание противоречиво только на первый взгляд: оно направлено против абсолютизации представлений о языковой системе, воспринимаемой в качестве самоценной сущности, и согласуется с обсуждаемой концепцией речевого мышления как неотъемлемого свойства сознания - явления одновременно внутреннего и граничного как по своей онтологической укорененности в законы отражения, так и в силу индивидуально-социальной природы языка.
Не останавливаясь на разноречивых суждениях о системе и структуре (на заданном уровне обобщения нет необходимости различать их терминологически), приведу наиболее корректную, на мой взгляд, дефиницию, принадлежащую Ж. Пиаже: «Структура есть система преобразований, закономерных в качестве системных (qui comporte des lois en tant que systeme) (противопоставленных свойствам элементов), которая сохраняется или развивается (s'enrichit) в силу самих этих преобразований, если таковые не нарушают своих границ и не обращены на внешние элементы (выделено мной, - Н. С.). Короче, структура включает тем самым три условия (les trois caracteres) - цельности, трансформируемости и саморегуляции» (Piaget 1974: 7)48.
Если исходить из того, что язык в качестве системного образования есть «вещь в себе», нетрудно заметить, что «системность» вступает в конфликт с представлениями о механизме языковых изменений, откуда и резкие противопоставления синхронии и диахронии. Возникает несоответствие между требованием сохранения цельности рассматриваемого структурного образования (оно же системное) и общим характером изменений, ведущих к полной смене языкового состояния - самой системы. Отмеченный конфликт снимается, если системность рассматривать не в качестве сугубо семиотического принципа, но как проявление граничных свойств какой-то иной системы (или систем), за ним стоящей. Именно индивидуально-социальный характер языка заставляет предположить существование такого образования, в структуре которого реализуется принцип связи между интериоризированным речевым мышлением и социализованными навыками речевой деятельности - определенной языковой традицией. Такой условно «субстратной» для языка и в то же время интегрирующей его структурой (для языка вообще, в смысле соссюровского термина langage) является сфера сознания, опосредующая, с одной стороны, субъективные (индивидуальные) и интерсубъективные (социальные) проявления речевой деятельности, а с другой, - отношения между речевым мышлением, мышлением логическим (логико-дискурсивным) и психофизиологическими закономерностями психической деятельности (ее сенсомо-торный субстрат).
48 Первое изд. книги Ж. Пиаже вышло в 1968 г.
279
Сложившаяся в процессе антропосоциогенеза структура сознания, удовлетворяющая условиям цельности, трансформируемости и саморегуляции, и предопределяет устроенность языка как своего граничного свойства. Будучи же направленным вовне (такова функция граничных свойств), язык обеспечивает цельность всех социальных образований, в которых так или иначе участвует индивид: основное его предназначение - быть средством саморегуляции личности и социума (это всегда открытое множество индивидов - от двух и более). Тем самым язык одновременно координирует и преобразования социальных структур и изменения в структуре интеллекта. Причем «социальное» не есть проявление особого качества языка - это его функциональная характеристика как граничного свойства. Напротив, определение «индивидуальное» подразумевает качественную оценку этого граничного явления, репрезентирующего глубинную структуру сознания. В таком внутреннем аспекте язык предстает как речевое мышление (см.: Сухачев 2003б), и основной его функцией оказывается формирование самого сознания (личностного начала).
Подверженную многим воздействиям социальную образующую языка, играющую в антропосоциогенезе (и одновременно в глотоге-незе) интегративную роль, когда речь идет о «готовых» языках, можно рассматривать как фактор дестабилизирующий, а индивидуальную - в качестве стабилизирующего фактора. Такое понимание коррелирует с диахронией и синхронией, если оценивать эти понятия не в разрезе языковых состояний49, но в контексте «глубинного» речевого мышления, закономерно видоизменяющегося и видоизменяющего не без влияний извне структуру сознания.
Итак, системность языка не предполагает, что он есть замкнутое и самоценное образование. Языковые изменения не могут быть непосредственно увязаны с внешними влияниями, ибо за ними стоит структура сознания. Правда, преобразования самого сознания, вроде бы, осуществляются благодаря конституирующему его языку (речевому мышлению) - в силу интериоризации в сферу сознания «иносистемных» внешних элементов. Однако неправомерно говорить об иносистемных влияниях и применительно к речевому мышлению, рассматриваемому как бы в его отвлеченности от сферы сознания - это интегральное образование, которое и перестраивается в процессе саморегуляции только в целом (включая язык как свое неотъемлемое свойство).
49 Если судить по языковым состояниям нового времени, благодаря давлению аксиологической нормы, реализующейся относительно поздно (в период становления национальных языков), социальные императивы стабильнее, чем индивидуальная речь. В целом отношения между ними очень подвижны - их оценка требует знания конкретной языковой ситуации (соответствующих культурно-исторических реалий).
280
Если переключить внимание с речевого мышления на языковые явления (как их понимал Л. В. Щерба) - на речевую деятельность, тогда было бы неправомерным отрицать высокий удельный вес иносистемных - «субстратных» и контактных - влияний в любом языке (ср.: Сухачев 2002). В этом случае человеческий язык проявляется в ином своем качестве - фенотипическом, характеризующем языковые навыки носителей языка в этой «внешней» их особости. В целом идиоэтнические традиции могут быть приравнены к отдельным индивидам50. Но в «чистом» виде знаковая система немыслима. Соответственно, принципы организации определенного языка в его идиоэтническом своеобразии, не оказывают обратного воздействия (по крайней мере, на уровне научной рефлексии) на принципы структурирования человеком знаний о мире. Применительно к знаковому инвентарю понятие системы (или структуры) равнозначно концепту организованного множества (структурированного), но не отдельной сущности. Будь инвентарь языка не просто структурированным множеством, а самоценной системой, было бы невозможно объяснить историческое разнообразие языков.
За системностью языка стоят, с одной стороны, структура человеческого сознания, а с другой, - конкретные языковые традиции, каждая из которых системна по-своему. Взаимоналожение различных по своей природе и проявлениям в языке системообразующих принципов (при изоморфности любого рода сигналов свойствам воспринимаемого объекта) вызывает в конечном итоге иллюзию самоценности слова: его случайная форма как бы подменяет собой некую вещь и весь спектр ее восприятия человеком. Различие между кажимостями и сущностями предопределяет все парадоксы познания, скрывающиеся за гносеологической относительностью.
Литература
Бенвенист Э. Общая лингвистика / Пер. с франц.; Ред., вступ. ст. и коммент. Ю. С. Степанова. М., 1974.
Веккер Л. М. Психические процессы. Л., 1974-1976. Т.1-2.
Выготский Л. С. Собр. соч.: в 6 т. М., 1984. Т. 6.
Гамкрелидзе Т. В. К проблеме «произвольности» языкового знака // Вопросы языкознания. 1972. № 6: 21-32.
Грановская Р. М., Березная И. Я. Запоминание и узнавание фигур. Л., 1974.
50 Ср. рассуждения В. фон Гумбольдта о взаимодействии между индивидами и нациями, в частности, высказывание: «Возникновение языков обуславливается теми же причинами, что и возникновение духовной силы, и в то же время язык остается постоянным стимулятором последней. Язык и духовные силы развиваются не отдельно друг от друга, и не последовательно один за другой, а составляют нераздельную деятельность интеллектуальных способностей» (Гумбольдт 1984: 67-68).
281
Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию / Пер. с нем. яз. под ред., с предисл. и прим. Г. В. Рамишвили; послесл. А. В. Гулыги, В. А. Зве-гинцева. М., 1984.
Иванов Вяч. Вс. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976.
Иванова Е. П. В каком смысле лингвистический знак произволен? (К трактовке словоупотребления Ф. де Сосюра «l'arbitraire du signe») // Вестник СПбГУ. 2000. № 10. Сер. 2. История, языкознание, литературоведение. Вып. 2.
Иванова Е. П. Очерки по истории французского языкознания XX в.: Лингвистическая историография и эпистемология языкознания. СПб., 2001.
Карнап Р. Философские основания физики. Введение в философию науки / Пер. с англ. и коммент. Г. И. Рузавина; Общ. ред. И. Б. Новика; Вступ. ст. И. Б. Новика и Г. И. Рузавина. М., 1971.
Касаткин А. А. Очерки истории литературного итальянского языка (XVIII-XX вв.). Л., 1976.
Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972.
Козинцев А. Г. Происхождение языка: новые факты и теории // Теоретические проблемы языкознания / Гл. ред. Л. А. Вербицкая. СПбГУ, 2004. С. 35-50.
Леви-СтросК. Первобытное мышление / Пер., вступ. ст. и прим. А. Б. Островского. М, 1994.
Лейбниц Г. В. Соч. в четырех томах. Т. 1 / Ред. и сост. тома, автор вступ. ст. и прим. В. В. Соколов. М., 1982.
Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. 4 изд. М., 1981.
Линцбах Я. Принципы философского языка. Пг., 1916.
ЛЭС - Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В. Н. Ярцева. М., 1990.
Мамардашвили М. Кантианские вариации / Под ред. Ю. П. Сенокосова. М., 1997.
Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. Символ и сознание: Метафизические размышления о сознании, символике и языке / Под общей ред. Ю. П. Сенокосова. М., 1999.
Маслов Ю. С. Введение в языкознание. М., 1975.
Материалы семинара по проблеме мотивированности языкового знака / Отв. ред. В. М. Павлов. Л., 1969 (ИЯ АН СССР).
Михайлов В. А., Павлов В. М. Когнитивные структуры и порождение речи // Языковые единицы в речевой коммуникации / Отв. ред. Г. Н. Эйх-баум, В. А. Михайлов. Л.. 1991. С. 3-15.
Михайлов В. А. Смысл и значение в системе речемыслительной деятельности / Научное ред., закл. статья В. М. Павлова и Н. Л. Сухачева. Предисл. Я. А. Слинина. СПб., 1992.
Мельников Г. П. Системология и языковые аспекты кибернетики / Под ред и с предисл. Ю. Г. Косарева. М., 1978.
282
Остин Дж. Л. Чужое сознание // Философия, логика, язык / Пер. с англ. и нем. Сост. и предисл. В. В. Петрова; общая ред. Д. П. Горского и В. В. Петрова. М., 1987. С. 48- 95 (Пер. М. А. Дмитровской).
Павлов В. М. Языковая способность человека как объект лингвистической науки // Теория речевой деятельности (Проблемы психолингвистики) / Отв. ред. А. А. Леонтьев. М., 1968. С. 36-68.
Павлов В. М. О психолингвистическом подходе к лингвистическим задачам в области семантики // VI Всесоюзный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Тезисы / Отв. ред. Ю. А. Сорокин. М., 1978. С. 151-154.
Пирс Ч. С. Логические основания теории знаков / Пер с англ. В. В. Ки-рющенко и М. В. Колопотина. СПб., 2000.
Ревзин И. И. Современная структурная лингвистика: Проблемы и методы / Отв. ред., предисл. Вяч. Вс. Иванова. М., 1977.
Савченко А. Н. Язык и системы знаков // Вопросы языкознания. 1972. № 6. С. 21-32.
Соссюр Ф. Труды по языкознанию / Пер. с франц. под ред. А. А. Холо-довича. М., 1977.
Столяр А. Д. Происхождение изобразительного искусства. М., 1985.
Сухачев Н. Л. Экскурсы в историю письма (Знак и значение). СПб., 1997.
Сухачев Н. Л. Язык, система, норма (Предмет лингвистических обобщений и «давление» терминов) // ЯеБ РЫ1о^юа - II. Филологические исследования. Сборник статей памяти акад. Г. В. Степанова. К 80-летию со дня рождения (1919-1999) / Отв. ред. Л. Г. Степанова. СПб., 2001. С. 319-330.
Сухачев Н. Л. Теория стратов, языковое смешение и «объясняющая лингвистика» // Со11одша с1а88юа е1 indogermanica. III. Классическая филология и индоевропейское языкознание / Под ред. Н. Н. Казанского. СПб., 2002. С. 317-330.
Сухачев Н. Л. О семиотике Ч. С. Пирса: Тройственный знак в универсуме репрезентаций. СПб., 2003. (а)
Сухачев Н. Л. О внутреннем и внешнем аспектах проблемы «язык и мышление» // Лингвистика. История лингвистики. Социолингвистика / Отв. ред. К. А. Долинин. СПб., 2003. С. 67-79. (СПбГУ. Проблемы современного теоретического и синхронно-описательного языкознания. Вып. 5) (б)
Сухачев Н. Л. Концепция знака у Ф. де Соссюра и Ч. С. Пирса // Романский коллегиум: Материалы междисциплинарных научных чтений. 1-2 апр. 2003 г. / Отв. ред.: С. Л. Фокин, А. А. Попов. СПб., 2004. Вып. 1. С. 58-66.
Фреге Г. Логика и логическая семантика. Сборник трудов / Пер. с нем. Б. В. Бирюкова под ред. З. А. Кузичевой; Введ. и послесл. Б. В. Бирюкова; Коммент. Б. В. Бирюкова и З. А. Кузичевой. М., 2000.
ФЭС - Философский энциклопедический словарь / Гл. ред. Л. Ф. Ильичев, П. Н. Федосеев, С. М. Ковалев, В. Г. Панов. М., 1983.
283
Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / Сост., пер. с нем. вступит ст., коммент. и указатели В. В. Бибихина. М., 1993.
Collinder B. Lautlehre und Phonologismus // Actes du 4-e Cong. int. des linguistes. 1936. Copenhague, 1938. P. 122-127.
Collinder B. Les origines du structuralisme // Acta Societatis linguisticae Uppsaliensis. 1962. 1. P. 1-15.
Ogden C. K., Richards I. A. The Meaning of the Meaning. A Study of The Influence of Language and of The Science of Symbolism / With Supplementary Essaas by B. Malinowski and F. G. Crookshank. 3d ed. revised. London; New York, 1930.
Piaget J. Le structuralisme. 6e éd. Paris, 1974.
Saussure F. Cours de linguistique générale / Ed. critique préparé par T. de Mauro. Postface de L.-J. Calvet. Paris, 1997.
Tollis F. La parole et le sens. Le guillaumisme et l'approche contemporaine du langage. Paris, 1991.
284
