CC BY
82
О.Б. Кафанова О «ЖОРЖСАНДИЗМЕ» АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА
Томский государственный педагогический университет
Комплекс «жоржсандизма» сложился в русской литературе 1840-60-х гг. и был связан с тем переворотом в нравственно-эстетических понятиях, который произвела своими сюжетами, образами и авторской позицией Жорж Санд [1]. В идейном смысле под «жоржсандизмом» понималось приятие новой этики любовно-супружеских отношений, в которой взрывался принцип нерушимости брака, предписываемого христианским каноном, и утверждалась самоценность, «святость» любви, даже не освященной церковью. Из подобной концепции закономерно вытекали следствия: оправдание развода, пересмотр отношения к прелюбодеянию и «падшей» женщине, размышление об интуитивной природе любви. А более дальними «кругами» поднятых проблем стала дискуссия о равенстве мужчины и женщины перед законом, о призвании женской личности и ее праве на самоопределение.
Эстетическим выражением нравственной «революции» Жорж Санд стали опоэтизированные ею образы девушек и женщин, нарушающих общепринятые нормы поведения во имя любви и своего понимания нравственного долга, а также идеальные герои-мужчины, берущие на себя первичную ответственность за несовершенство общественных установлений, и, наконец, - сама композиция идейного романа, в более или менее выраженной форме включающая прием дискуссии.
Ап. Григорьева можно назвать «жоржсандистом» в самом широком смысле этого слова. Еще в середине 1845 г. он, подобно «отчаянному жоржзандисту» Павлу Вихрову, герою романа А.Ф. Писемского «Люди сороковых годов», восторженно проповедовал новую теорию любви всем знакомым женщинам и даже самому Г оголю (об этом убедительно свидетельствуют мемуарные и эпистолярные материалы). В своем творчестве он воплотил «страстный, страдающий, болезненный характер женщины» [2, с. 348], генетически несомненно связанный с образами Жорж Санд. В поэтическом наследии Григорьева есть микроцикл, включающий три стихотворения под общим названием «К Лавинии» (1843-1845), представляющий собой экфрасис одноименного жордсандовско-го романа. Другой, самый сложный из женских характеров Санд - Лелия, - также вдохновил его на отдельное стихотворение («К Лелии», 1845).
Как критик Ап. Григорьев обращался к анализу творчества Жорж Санд по крайней мере в 40 статьях. Знаток западноевропейской литературы, профес-
сиональный переводчик с основных европейских языков, он при формулировании главных положений своей «органической» критики опирался на широкий эстетико-культурный контекст. Творческое наследие Санд, ставшее предметом бурных литературно-общественных дискуссий в 1840-60-е гг., несомненно стимулировало теоретические раздумья самого Григорьева о соотношении правды и идеала, искусства и нравственности, нравственности и художественности. Размышления о достижениях и художественных просчетах французской писательницы вкраплены во все самые солидные, итоговые статьи критика, «жор-жсандовский» фон присутствует и как бы оттеняет его анализ наиболее ярких явлений отечественной литературы. Именно в своих оценках творческого развития Жорж Санд Григорьев, считающийся критиком противоречивым, импульсивным и стихийно необузданным, продемонстрировал последовательность, цельность и стройность концепции. При этом особого разговора заслуживает анализ материалов «Москвитянина» 1850-х гг., т.е. периода деятельности Григорьева в его «молодой» редакции.
Начиная с 1851 г. редкий номер журнала обходился без обсуждения, публикации или хотя бы упоминания новых произведений Санд, и это шло вразрез с соблюдавшимся на протяжении 10 лет табуи-рованием имени французской писательницы на страницах издания. Не возникает сомнения, что именно Григорьев, во многом определявший отбор материалов для «Москвитянина» в это время, сразу сделал Жорж Санд одним из наиболее обсуждаемых авторов. В примечании к январской книжке «старая» редакция пояснила, что считает необходимым давать анализ наиболее важных публикаций в российской периодике: «Москвитянин» удерживался от разбора журналов, но в последнее время книг вышло очень мало, и журналы сделались как бы вместилищем всей литературы, поневоле должно говорить о них... Чтобы сохранить возможное беспристрастие, редакция поручила разбор молодым литераторам, принадлежащим к одному поколению с разбираемыми авторами» [3, с. 213]. Часть этих обзоров современной журнальной беллетристики и публицистики, в которой немалое место отводилось Жорж Санд, принадлежит перу Григорьева. И поскольку они не переиздавались в отдельных изданиях сочинений критика и в определенной мере впервые вводятся в научный оборот, необходимо остановиться на них подробнее.
Начало 1850-х гг. - важный этап формирования оригинальной концепции Григорьева, некоторые нюансы которой проясняются в его анализе нового периода деятельности Санд. Считая все ее романы «страсти» безнравственными, славянофильская редакция, определявшая идеологическое направление «Москвитянина» в течение 1840-х гг., исключение делала только для романов «из народного быта». Григорьев занял особую позицию, которую он довольно ловко отстаивал перед М.П. Погодиным. Именно в отношении к Жорж Санд он сразу стал рассматривать категорию нравственности как понятие эстетическое, связанное с искренностью автора и его субъективной правдивостью. Он высоко ценил Санд-«сердцеведца», раскрывшего и проанализировавшего психологию страсти. Но большинство произведений писательницы после 1848 г. строилось на нравоучительной фабуле, отличалось моралистической за-данностью. В 1850-е гг. она увлеклась театром, переделывая для сценических постановок свои романы и повести (особенно из сельского быта) и создавая новые пьесы. Для Григорьева неприемлемой была нарочитая идеализация, особенно явно проявившаяся в жоржсандовской драматургии. Он выступал против тенденции приукрасить патриархальный быт крестьянства и объявил произведения, в которых нравственный идеал декларировался, а не воплощался в жизненно-убедительных образах и ситуациях, художественной неудачей Жорж Санд. При этом в качестве оппозиции, противовеса им критик выдвигал психологические шедевры, к которым он относил наиболее интуитивные, непродуманные романы или их фрагменты
В этой связи интересна его рецензия на драму Жорж Санд «Свадьба Викторины» [4, с. 231], удачный перевод которой вышел в журнале «Пантеон». Григорьев, понимая, что его статья будет прочитана М.П. Погодиным, делает в ней уступки славянофильской концепции. Но тут же, увлекаясь, он утверждает преимущество «мысли сердечной» над «мыслью головной» и выше всего оценивает как раз те жорж-сандовские романы, которые старая редакция считала безнравственными и лишенными всякого эстетического значения.
Начиналась рецензия с настоящего дифирамба Жорж Санд, которая называлась «великой писательницей» и «первым поэтом нашего времени». Размышляя о новом этапе ее деятельности, Григорьев уже в самом построении фразы отразил антиномичность своей позиции: «...мы считаем важным и знаменательным. то, что один из первостепенных талантов нашего времени, автор многих пламенных, увлекательных, хотя часто необузданно-страстных романов, подвергшийся по справедливости многим осуждениям перед лицом здравого рассудка, обратился ко взгляду на жизнь несравненно более мирному и спокойному...» [5, с. 185-186]. Здесь на первую позицию
выносятся высокие достоинства, а недостатки, хотя и выделенные курсивом, прячутся в уступительной конструкции.
Критик попытался осмыслить сам факт обращения Жорж Санд к драме и особенно то, что «эту драматическую форму» она «прилагает почти исключительно к явлениям повседневной, семейной действительности, стремится произвести драматическое впечатление не трескучими эффектами, не лихорадочными изображениями неистовства страстей человеческих, а простыми, тихими, только внутреннюю психологическую драму допускающими картинами». Но, произнеся хвалу Санд-драматургу, Григорьев фактически свел ее на нет, заявив, что все ее пьесы без ее имени, «да без двух-трех ярких молний великого таланта - показались бы просто сладкими, даже приторными произведениями, с обыденным, азбучным припевом о торжестве добродетели» [5, с. 186]. Прямое выражение авторских представлений об идеальном человеке и привело, по убеждению критика, к созданию «слезливо-добродетельных лиц, которые на один манер кроит теперь Санд, в своих драмах и идиллиях, всех этих вялых и бесстрастных фигур, не возбуждающих к себе никакого теплого сочувствия» [5, с. 187].
Уже в этой рецензии 1852 г. намечалась мысль о тождестве искренности, нравственности и художественности, которую критик сформулирует значительно позднее. Не признавая достоинств произведений, созданных по заранее заданной схеме, он дискредитирует значение безупречных, с точки зрения официальной морали, поздних сочинений Жорж Санд: «...как далеки они... от художественной красоты, тонкости и простоты Теверино, от глубокого, поучительного анализа, характеризующего Ораса, от страстности создания Валентиныг, от смелой концепции Жака. какое резонерство вместо анализа, какой напряженно-идиллический колорит вместо художнического спокойствия, как неприятно резко кидается в глаза из-за каждой фигуры миросозерцание автора, и как очевидно, что само это миросозерцание не перешло еще в плоть и кровь, взято как будто напрокат, не уяснено для самого поэта» [5, с. 187].
Любопытно, что к этим «сделанным» произведениям Григорьев отнес и повесть «Чертово болото» («La Mare au diable», 1845), своеобразную сельскую идиллию, которую расхваливали все славянофилы. Например, А.С. Хомяков недоумевал, почему “офранцузившаяся публика встречала со слепым благоговением произведения Жорж Занда, которые совершенно ничтожны в смысле художественном”, но не нашла «ни похвал, ни удивления», когда писательница почерпнула из скудного, но уцелевшего источника простого человеческого быта прелестный и почти художественный рассказ “Чертовой лужи”» [6, с. 350-351].
Вместе с тем Григорьев попытался разобраться в генезисе этого нового направления Жорж Санд, пото-
му что «процесс такой души. поучителен в самых крайностях». «Когда после этих идиллий, - размышлял критик, - случайно развертываем мы Lettres d’un voyageur (“Письма путешественника”. - О.К.), в которых слышится такая жажда покоя и мира душевного, мы понимаем происхождение этих идиллий и надеемся, что Санд дойдет наконец до положительных, прямых результатов, тем более что явные задатки таковых лежат уже в Теверино, этом чистом художественном перле, ясном, простом и вполне изящном в отношении к форме». В целом Григорьев одобрял тенденцию драматургических поисков Жорж Санд, отказавшейся от крайностей «неистового» романтизма последствий классицизма, но считал, что художественно освоить обыденный материал писательница пока не смогла: «Явления самые простые она изображает красками на розовой водице - и только явления отрицательные ей удаются» [5, с. 187-188].
Обсуждение драматических опытов Жорж Санд содержалось и в других публикациях «Москвитянина». С попыткой дать типологию драматургии знаменитой писательницы выступил, по-видимому, Е.Н. Эдельсон [4, с. 222-225]. В подробной рецензии на перевод «Клоди» («Claudie», 1851), помещенный в «Отечественных записках», критик выделил два «рода» драм. К первому из них он отнес драму «внутреннюю», которая «вся основана на характере главного лица, на его внутреннем мире». Пьеса же Жорж Санд принадлежит, по его убеждению, ко второму виду, в котором «все действие основано на известном случае, способном возбудить в человеке или в людях драматические движения, столкновения». Достоинства «Клоди» Эдельсон увидел «в необыкновенно живом сочувствии к тому быту, который изображен» в пьесе, «множестве теплоты, искренности. в удачном очерке некоторых характеров. в отсутствии аффектации и фальшивых сцен.» [7, с. 490-491].
О «Клоди» сообщалось и еще в двух заметках, опубликованных в 1851 г. в отделе «Заграничные известия». Они представляли собой перевод-пересказ статей из французских фельетонов о постановке пьесы в Париже. При этом переводчиком или комментатором иностранных сообщений мог быть, согласно листу «распределения работы между сотрудниками - членами редакции “Москвитянина”, как Е.Н. Эдельсон, так и Н.М. Пановский или даже сам Ап. Григорьев [4, с. 222-225]. Но независимо от того, кто осуществлял выбор и компилировал эти статьи о Жорж Санд, в них развивались идеи, несомненно близкие лидеру «молодой» редакции. Очень положительно оценивалось стремление писательницы изобразить обычного человека в будничных обстоятельствах, но отмечалась явная ее неспособность удержаться от чрезмерной идеализации положительных героев. Оба эти мотива будут постоянно присутствовать в рецензиях Ап. Григорьева, посвященных по-
здним сочинениям Санд. В первой заметке, основанной на «чужих отзывах», как большое достоинство отмечалось «естественное» содержание пьесы, «взятое из области истины и действительности: тут нет ни романтической клеветы на жизнь, ни псевдоклассических румян и подкраски». И содержательно и стилистически перечисленные достоинства пьесы совпадали с требованием выражать «правду» жизни, которое критик подчеркивал в своих театральных рецензиях: «.. .мы знаем, что нет в этой драме ни натянутых эффектов, ни рассчитанных положений, которыми обыкновенно пробавляются дарования посредственные, люди, не понимающие искусства и думающие, что его можно заменить искусственнос-тию» [8, с. 172].
Во второй заметке о «Клоди» чувствуется уже более основательное знакомство с пьесой - возможно, рецензент успел познакомиться с ней по русскому переводу в «Отечественных записках». Он сформулировал главный художественный изъян произведения: «здоровая кровь характеров» испорчена в нем «социалистическою горячкою», а «творение не должно носить отпечаток партии, к которой принадлежит ее творец»; «еще менее прилично делать из обладателя этих идей героя и влагать ему в уста декламаторские общие места» [9, с. 77].
Эта драма действительно не отличалась глубоким психологизмом, и Жорж Санд ограничилась изображением в ней излюбленной нравственной дискуссии: можно ли считать «падшей» молодую женщину, соблазненную в пятнадцатилетнем возрасте, если вся ее последующая жизнь была непогрешимой. Писательница наделила нищую крестьянку Клоди гордостью и чувством собственного достоинства, т.е. чертами, свойственными всем ее любимым героиням, независимо от их социального положения. А молодой фермер Сильвэн оказался сродни благородным героям ее романов, которые умели подняться выше общественных предрассудков и встать на защиту незаслуженно презираемой женщины. Психологическая неубедительность состояла не только и не столько в чрезмерной идеализации крестьян. Если бы крестьяне в пьесе действовали согласно своему нравственному инстинкту, разрешение конфликта было бы более естественным, но Санд делает их речь чересчур красноречивой и выспренней. Вот, к примеру, образец риторики Сильвэна: «У нас есть только руки да охота работать. и у Клоди есть это приданое. и еще какое!.. <.> Да видали ли вы когда-нибудь хоть одну девушку, которая бы и в бедности была так благородно горда, и в юности так строга и скромна в обращении? <.> Вместо того, чтоб просить, она отказывается от того, чего не может заплатить своим трудом. Она скрывает свою нищету, и половину ночей проводит в том, что моет и чинит бедные лохмотья своего деда и свои собственные» [10, с. 104-105]. В финале пьесы крестьяне, усом-
нившиеся в нравственной чистоте Клоди, чуть ли не «на коленях» просят у нее прощение, а ее недостойный соблазнитель, отказавшийся от нее из-за ее бедности, предлагает ей свою руку. Но девушка ему отказывает, «с твердостью» излагая любимую жоржсан-довскую мысль: «.чтобы выйти замуж, надо дать клятву любить мужа и уважать его во всю жизнь. но когда чувствуешь, что этого человека только презираешь - такой брак будет святотатством. Я солгала бы перед самим Богом.» [10, с. 130].
В 1850-е гг. у писательницы появилось и во Франции немало оппонентов, критику которых Жорж Caнд болезненно воспринимала и с которыми довольно резко полемизировала в печати. В «Заграничных известиях» за октябрь 1852 г. было опубликовано письмо к ней Жюля Лекомта, который причислял себя к самым искренним поклонникам таланта Caнд. «Было время, когда я питал к Вам что-то вроде фетишизма. У меня четыре ваших портрета. Наконец, большая часть Ваших сочинений помещается на полках моей библиотеки в различных изданиях.», - такими признаниями начиналась статья. Но глубокое уважение, которое французский критик питал к личности и творчеству Жорж Caнд, давали ему право сказать ей правду: «...я оплакиваю путь, на который увлеклись Вы» [11, с. 64]. И поэтому он откровенно говорил о психологической несостоятельности главных героев новой пьесы «Le Demon du foyer» («Демон домашнего очага»), в которых нет ни «одной капли итальянской крови» и ни «одного луча итальянского солнца», хотя действие пьесы происходило в Италии: «Ваш маэстро просто грубый голландец; Ваш влюбленный - чахоточный немец; Ваш домашний демон - парижская гризетка; ваша примадонна - сестра, или, точнее, сандрильона провинциальной богадельни; а ваш похититель - английский флегматик» [11, с. 68].
Хотя переводы из газеты «L’Independance», откуда было взято письмо Ж. Лекомта, находились в ведении Н.М. Пановского [4, с. 222-225], критерий отбора этой статьи - предельная искренность рецензента и неприятие им натянутости, «сделанности» образов и ситуаций - соответствовала главным принципам критики Ап. Григорьева.
Caм Ап. Григорьев в 1851 г. перевел драму Caнд «Мольер» («Moliere», 1851)1 [12, с. 53], помещенную в сентябрьской-октябрьской книжках «Москвитянина». В этой пьесе вновь внимание автора было сосредоточено на нравственных проблемах интимной жизни главного героя. Жорж Caнд как бы не замечала конфликта художника и власти, большого искусства и потребительского вкуса публики. Она была далека и от трактовок романистов XX в. (например М.А. Булгакова), склонных объяснять любовно-се-
мейную трагедию Мольера и Арманды Бежар фактом кровосмешения. В ее изображении Магдалину (Мадлену. - О.К.) Бежар и Мольера связывают идиллические отношения уважения и дружбы. &аршая сестра, видя все возрастающую любовь почитаемого ею человека к Арманде, стремится стать в «полном смысле» ее «опекуншей и матерью», чтобы приготовить к браку с гением. А Мольер предстает как мудрец-пантеист. Он чувствует гармонию с миром, а природа для него «храм», «открытый всем людям без изъятия, даже бедному, отверженному комедианту» [13, с. 274, 282]. Вся причина его страданий -в недостойной жене, которая изображена как капризная, коварная и лживая женщина, никогда не любившая своего великого мужа. В пьесе содержится намек на то, что она любовница принца Конде.
Магдалина, своего рода alter ego автора, осуждает сестру в страстном монологе: «О, Боже мой! Вы не можете любить Мольера! Такое сердце, как его, не согрело вашего сердца! Вы видите в нем только мужа, как всякий муж, человека, как все другие люди! Как! Несчастная женщина! Если потомство будет судить тебя, оно осудит тебя, как бы добра и умна ты ни была! Оно скажет, что жена Мольера не любила Мольера - и в глазах его это будет таким же преступлением, как если бы ты изменила ему. <.> Ты, жадная к славе, ты думала, что одного его имени достаточно для того, чтобы сделать тебя знаменитою, -но ты не подумала, что это имя наложило на тебя обязанность сделать его счастливым» [13, с. 491].
Григорьев вполне осознавал художественную слабость этой пьесы. Развивая свою мысль, что только «явления отрицательные» удаются Жорж Caнд в ее новых сочинениях, он писал: «Арманда Бежар - истинно живое лицо в противуположность ходячим фразам, которыми вместо лиц наполнена драма Мольер. Вообще добродетель слишком суха, строга, а следовательно и мало привлекательна в последних произведениях CaTOa» [5, с. 188]. И все же он перевел пьесу, вероятнее всего из-за пиетета перед высоким авторитетом французской писательницы, которую он до конца жизни будет называть «великим современным художником, отличающимся в особенности необычайным сердцеведением».
Пьеса Жорж Caнд была написана и переведена Ап. Григорьевым в период повышенного интереса общества к личности и биографии великого драматурга. В 1851 г. в Париже вышли «Исторические записки о жизни Мольера» А. Базена («Notes historiques sur la vie de Moliere», par M.A. Bazin). «Москвитянин» откликнулся на появление этого сочинения в рубрике «Иностранные книги», обратив внимание на своеобразие трактовки личной драмы Мольера в пье-
1 В письме к М.П. Погодину от 19 сентября 1851 г. Ап. Григорьев сообщал: «Посылаю Вам первую порцию “Мольера”. - Скорее отправьте в типографию».
се Жорж Санд: «Мольер. стоит в первом ряду тех немногих избранников, которые с каждым веком растут все выше и выше и никогда не стареются, потому что выражают жизнь и людей» [14, с. 13]. А Жорж Санд рассказывает в драме «о несчастиях Мольера в семейной жизни его», ибо «кто же лучше женщин умеет сочувствовать несчастьям супружеским?» [14, с. 15-16].
Почти одновременно с «Мольером» в «Москвитянине» появился роман Санд «Замок в пустыне» («Le Chateau des deserts», 1851), в переводе которого (Н.И. Шаповалова) также принял участие Ап. Григорьев [12, с. 343]. Кроме того, в журнале были опубликованы фрагмент из мемуаров писательницы «Г ос-подин Руссе. Отрывок из неизданного романа Жоржа Занда» 1851), а в 1854 г. - роман «Крестница» («La Filleule», 1853).
Т акое обилие материалов, связанных с Санд, было непривычным для прославянофильского органа, поэтому в предисловии к «Замку в пустыне» редакция (вероятнее всего, М.П. Погодин) сочла нужным заметить: «В этой последней повести Жорж Занд нет никаких экстраваганций, ни политических, ни социальных; здесь речь только об искусстве, о человеке; поэтому Москвитянин не обинуясь принимает ее на свои страницы» [9, с.129]. Массированная публикация сочинений Жорж Санд сразу обратила на себя внимание и «Отечественных записок». В «Смеси» за октябрь 1851 г. говорилось: “Москвитянин” желает во что бы то ни стало идти по следам петербургских толстыгх журналов, а так эти толстые переводили и переводят сочинения Жоржа Занда, то и “Москвитянин” начал их переводить, хотя и не переводил» [15, с. 30]. (Это замечание было вполне справедливым, так как на протяжении 1840-х гг. Санд была программным автором для двух самых значительных российских периодических изданий - «Отечественных записок» и «Современника»). Одновременно рецензент отметил «дурной» перевод «Мольера» и в пример привел несколько неудачных стилистических выражений, среди которых были следующие:
«Барон. - Вы смеетесь не в пору еще.
Арманда. -Я смеялась не в пору!
Мольер. - Напрасно притворство, сударь, и ваша наглость огромляет меня.»
«Перевод огромляющий, который я когда-либо читал», - заключал не без язвительности рецензент [15, с. 30]. Столь суровый приговор переводческой работе Ап. Григорьева был не вполне справедливым, и реакция «Москвитянина» последовала незамедлительно. В «Ответе» «Отечественным запискам» говорилось: «Жорж Занда “Москвитянин” не переводил, потому что не считал сочинений его полезными для своих читателей, а в последнее время перевел его драму и повесть, потому что видел в них содержание чисто литературное, - решение вопросов, принадлежащих к области изящных искусств, и только»
[16, с.160]. Редакция признала, однако, справедливость некоторых замечаний к переводу «Мольера». Стилистические погрешности Григорьева-переводчика объяснялись, скорее всего, его спешкой. В целом же все эти мелочные препирательства лишний раз подтверждают, что и в 1850-е гг. Жорж Санд оставалась автором, провоцирующим дискуссии и определяющим идейно-эстетическое направление издания.
В отношении к Жорж Санд явно проявились и все углубляющиеся разногласия между сотрудниками «молодой» редакции. Т.И. Филиппов, сильнее всего отделившийся от своих товарищей из-за развившейся в нем религиозности, в 1856 г. уже в первом номере «Русской беседы» опубликовал статью о драме А.Н. Островского «Не так живи, как хочется», в которой Жорж Санд была заклеймена как проповедница разврата. Не стесняясь в выражениях, Филиппов писал: «Самые сильные и опасные по своему влиянию возражения против семейного союза провозглашались в романах Жорж Занд. С именем этой женщины связано столько зла. ненасы-тимая страстность ее природы, влечениям которой она предаться не хотела, не узаконив их, вывела ее из здравого понятия о правах личной любви, которое предлагается уставом христианского брака». Интерпретируя «учение» Жорж Санд с точки зрения официального православия, Филиппов более всего возмущался отношением к любви как «источнику личного эстетического наслаждения» [17, с. 80-84]. Это выступление, реакционное по содержанию и архаичное по форме, вызвало недовольство даже славянофилов. А.С. Хомяков в «Письме к издателю Т.И. Филиппову» посоветовал ему быть более осторожным, касаясь «великой проповедницы» женской эмансипации [18, с. 279].
Ап. Григорьев, на словах разделявший пафос Филиппова, в своей статье «О правде и искренности в искусстве» (1856) на самом деле пришел к прямо противоположным выводам. Ставя вопрос «об отношении искусства к религии и вечному идеалу», критик не мог обойти молчанием вопрос «о бунте, поднятом Зандом против основ не только общественной, но и христианской нравственности» [19, с. 68-69]. Исходный тезис критика («если есть правда в поэзии Занда, то правда эта есть и нравственная правда» [19, с. 88]), а также его раскрытие отличаются логичностью и аргументированностью. И вообще весь большой кусок о Жорж Санд, входящий в наиболее сумбурную по стилю статью, как раз и придает стройность всей концепции.
В захлебывающемся, страстном потоке мыслей и чувств Г ригорьев рассказывает о «блистательнейшем» в художественном отношении «первом периоде» деятельности романистки. Вопреки мнению славянофилов, он доказывает, что именно романы «страсти», в которых наиболее полно проявились «великий талант и необузданно страстная натура
Занда», и являются подлинными шедеврами. В этих «перлах» (к которым Григорьев относил романы и повести «Индиана», «Валентина», «Жак», «Орас», «Леоне Леони», «Ускок», «Лавиния», «Мельхиор» и др.) его «увлекает прелесть, особенность художества, глубина психического анализа, новость и важность задач созданий, увлекает великий художник, одним словом, а не социальный реформатор». С точки зрения критика, «правда страсти», искренность многих произведений Санд и является залогом их художественности и нравственности. «Вообще же нельзя... не признать в ней великого художника - аналитика сердца человеческого, коротко знакомого с его сокровеннейшими изгибами», - заключает Ап. Г ри-горьев. Глубокий психологизм, свойственный лучшим жоржсандовским произведениям, делает их правдивым отражением жизни сердца человека - и вместе с тем обеспечивает нравственную чистоту авторского идеала [19, с. 91-93].
Но «порча» таланта Жорж Санд происходит тогда, когда она «тончайший анализ жизни сердца» подменяет теорией, пытается выдать желаемое за действительное. Особенно интересным в этой связи являются замечания Григорьева по поводу образа Евгении из романа «Орас». Именно этим женским характером восхищались в кружке Белинского, потому что в нем была воплощена идея гармоничного гражданского союза мужчины и женщины. Григорьев беспощадно обнажил в этом образе, относящемся к «желаемому миру художника», фальшь: «.но ведь добродетельная Евгения без малейшего стыда живет в бузенготском браке с приятелем Ораса, так, как будто это так и быть должно, да вдобавок еще эта добродетельная бузенготка скучна до невыносимости своим сухим резонерством, своим - извините за парадоксальность выражения - методизмом, квакерством, ханжеством догматизированной безнравственности» [19, с. 95].
Однако когда А.В. Дружинин стал отказывать Жорж Санд в признании всякой художественной значимости ее творчества, Ап. Г ригорьев вступил с ним в страстную полемику. В статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (1858) он писал: «Вы уже успели забыть, например, что при всех своих увлечениях, при множестве безобразных произведений, Занд как поэт все-таки один из великих поэтов и один из величайших во всей истории литературы сердцеведцев; вы позабыли, как благоухают свежестью и страстью многие целые ее создания, как благоухают в самых безобразных ее произведениях многие ее страницы, как иногда, при всей дикости навязанной ей чужой теорией мысли, постановлены у нее правильно, глубоко и тонко некоторые отношения. Вы уже все это успели позабыть, но мы, публика, этого не позабыли - и не отдадим вам поэтому того Занда, с которым мы прожили так много» [20, с. 94].
В позднейший период деятельности Григорьева его концепция творчества Жорж Санд не изменилась и лишь слегка, если можно так выразиться, отшлифовалась. Санд воспринимается им как великий «сердцеведец», а большой художник не может поместиться в прокрустово ложе мещанской морали. Поэтому психологические шедевры романистки интерпретируются им как антитеза филистерским взглядам на мир. С другой стороны, от Жорж Санд идет и ложный принцип изображения человека, в котором художественная интуиция замутнена теоретизированием, догмой. Особенно этот недостаток отразился в ее взглядах на крестьянина. И все же до конца жизни Григорьев вспоминал о Жорж Санд во всех своих самых значительных критических работах как о знатоке человеческого сердца и замечательном художнике, о чем свидетельствует ниже приведенная подборка его высказываний:
«Т ем только разнится от Занда г. Григорович, что Занда всюду, даже в самых ложных ее произведениях по этой части занимает человек, анализ души человеческой, а г. Григорович - чисто ландшафтный живописец, да и то не с широкой кистью» («После “Грозы” Островского», 1860) [21, с. 243-244].
«Занд, величайший сердцеведец везде, где она творила непосредственно, - слаба там, где она приносила жертвы каким-либо теориям. Мудрено ли, что искусство разъединено и не мирится с существующею нравственностью, - мудрено ли, что на пуританизм оно отвечало Шекспиром, на самоуправство Байроном, на чинный уровень мещанства Зандом?» («Искусство и нравственность», 1861) [21, с. 247, 250].
«.Разве не правду жизни, не беспощадную правду сердца человеческого анализировал перед нами последний из писателей XIX века, которому смело можно дать имя поэта, великая. женщина-поэт Занд? Разве не была она вполне искрення по-своему везде и всегда - даже до сих пор, кроме своих несчастных теоретических романов и своих еще более несчастных записок?..» («Реализм и идеализм в нашей литературе», 1861) [21, с. 262].
«Мещански-нравственному идеальчику противны протест Занда и порывистый, уносящий лиризм Шиллера; комфорт это нарушает, из границ условного приличия выводит» («Граф Т олстой и его сочинения. Статья первая»,1862) [22, с. 18].
«В литературах западных, вследствие работы анализа над утонченными и искусственными феноменами в организации человеческой души, вследствие необходимого затем пресыщения всем искусственным и даже всем цивилизованным, явилось стремление к непосредственному, непочатому, свежему и органически цельному. Существенное в таковых стремлениях одного из великих поэтов нашей эпохи, Занда. было именно это стремление, порожденное анализом, с одной стороны, и пресыщением, с
другой» («Лермонтов и его направление. Крайние культурный контекст, который помог критику сфор-
грани развития отрицательного взгляда. Статья вто- мулировать основные положения его «органической»
рая». 1862) [23, с. 55]. критики. В лучших своих произведениях Санд воп-
Т аким образом, постоянное обращение к творче- лощала тот искомый критиком синтез, в котором со-
ству Жорж Санд, которое Ап. Г ригорьев прекрасно единялись протест «за свободу ума, воли и чувства»,
знал и тонко анализировал, создавало тот эстетико- истинная поэзия и высокий идеал.
Литература
1. См.: Кафанова О.Б. Жорж Санд и русская литература XIX века. (Мифы и реальность.) 1830-1860 гг. Томск, 1998.
2. Егоров Б.Ф. Художественная проза Ап. Григорьева // Григорьев А.А. Воспоминания. Л., 1980.
3. Москвитянин. 1851. Ч. I. Январь. Кн. 2. № 2. С. 213.
4. См.: Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев - критик // Труды по русской и славянской филологии. Вып. 98. Т. 3. Тарту, 1960. (Распределение работы между сотрудниками - членами редакции «Москвитянина».)
5. Москвитянин. 1852. Т. IV. Август. Кн. 2. № 16. Отд. VII.
6. Хомяков А.С. О возможности русской художественной школы // Московский сборник. 1847.
7. Москвитянин. 1851. Ч. III. Июнь. Кн. 2. № 12.
8. Москвитянин. 1851. Ч. I. Февраль. Кн. 1. № 3.
9. Москвитянин. 1851. Ч. III. Май. Кн. 1 и 2. № 9 и 10.
10. Отечественные записки. 1851. Т. 76. Май. № 5. Отд. I.
11. Москвитянин. 1852. Т. IV. Октябрь. Кн. 1. № 19. Отд. VII.
12. Григорьев Ап. Письма. М., 1999.
13. Москвитянин. 1851. Ч. V. Сентябрь. Кн. 2. № 18. Октябрь. Кн. 1, 2. № 19, 20. Отд. II.
14. Москвитянин. 1852. Т. I. Январь. Кн. 2. № 2. Отд. VI.
15. Отечественные записки. 1851. Т. 79. Октябрь. Отд. VIII.
16. Москвитянин. 1851. Ч. VI. Ноябрь. Кн. 2. № 22.
17. Русская беседа. 1856. Т. I. № 1.
18. Хомяков А.С. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1988.
19. Григорьев А.А. О правде и искренности в искусстве // Григорьев, Аполлон. Эстетика и критика. М., 1980.
20. Григорьев А.А. Собр. соч. М., 1915. Вып. 2.
21. Григорьев А.А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990.
22. Время. 1862. Т. VII. Январь. Отд. II.
23. Время. 1862. Ноябрь. Отд. II.
