CC BY
62
Х. Огура (Токио)
О восточном мышлении в творчестве Ольги Токарчук
Атмосфера в творчестве писательницы Ольги Токарчук, известного польского автора, кажется знакомой «восточному» человеку. Особенно это характерно для ее ранних произведений. В данной статье будет предложено новое прочтение романа «Дом дневной, дом ночной» (1999) с точки зрения присутствия в нем «восточных» мотивов.
Ключевые слова: польская литература, Ольга Токарчук, сравнительная литература, восточное мышление, буддизм, дуализм.
Фрагментарный мир. И критики, и читатели уже давно называют Ольгу Токарчук любимым писателем. Люди, которые обычно читали газетные статьи, благодаря простому и понятному слогу этой писательницы начинают читать и ее романы, что является неотъемлемым доказательством привлекательности То -карчук как писателя, ее книги не только просты, но и глубоко интеллектуальны.
В данной статье мы обратимся к четвертому роману Токарчук «Дом дневной, дом ночной» (1999). Роман представляет собой цепь отдельных эпизодов — это мысли самой рассказчицы, записи событий повседневной жизни, диалоги между рассказчицей и ее соседями, истории из жизни соседей, записи снов рассказчицы и соседей, рецепты приготовления блюд из грибов, агиография, местные легенды и другие истории. Каждый эпизод имеет свое название, поэтому создается впечатление, что роман состоит из отдельных фрагментов.
Автор проявляет себя в романе и обычной польской женщиной, размышляющей на его страницах над тем, кто она такая, то есть фиксирующей в тексте поиск собственной идентичности. Эта тема — важнейшая в ее творчестве. В рассматриваемом произведении практически отсутствуют причинно-следственные связи и сюжет в общепринятом смысле. Из этого, однако, не следует, что идентичность людей, которые живут в изображаемом Токарчук фрагментарном мире, также не целостна. Как можно увидеть ниже, фрагментарный
мир, по мнению писательницы, является всего лишь частью «большего мира».
В статье мы рассмотрим зеркальную функцию «фрагментарности», отображающей мир и связанной с понятием «нестабильности». Такой мир, очевидно, обусловлен восточным восприятием жизни, и мы будем искать доказательства, подтверждающие необходимость существования такого видения мира.
Неустойчивость, неопределенность (государственные границы, люди, космос). Действие романа происходит в юго-западной части Силезского воеводства в небольшом, ничем не примечательном городке Нова-Руда. Этот город вошел в состав Польши после 1945 г., до этого он был частью Германии, а еще раньше входил в состав Габсбургской империи. В каком-то смысле этот город является уменьшенной копией Польши. «Город времени, лежавшего в дрейфе, запоздалых новостей, названий, вводящих в заблуждение. Нет в нем ничего нового, и если бы даже оно появилось, тотчас потемнеет, покроется тусклым налетом, сопреет и замрет на грани существования»1.
Само существование города Нова-Руда «на краю мира» переводит рассказ в мифологическую плоскость, в его образе сочетаются фрагментарная составляющая, когда он называется городом-крохой («miasto-okruch»), с элементами пограничья, когда он называется городом-окраиной («miasto-peryferie»). Такая метафоричность и пространственная аллюзивность романа позволяют рассматривать Токарчук как серьезного писателя, не ищущего легких путей.
После падения коммунистического режима в 1989 г. польская литература вступает в новый этап развития. При активном расширении рыночных отношений возникает опасность «облегчения» литературной продукции. Существует мнение, что молодые писатели, родившиеся после 1960 г., быстрыми темпами завоевывавшие литературное пространство, в своих произведениях выбирали легкий и интересный слог, отдаляясь при этом от традиционной польской литературы, которая описывала «историю своей родины»2. В этом смысле роман «Дом дневной, дом ночной» является ответом Токарчук на упреки старшего поколения. В нем в историческом и политическом ракурсе рассматривается «немецкая» проблема. Си-лезское воеводство, которое в зависимости от изменения границы переходило от одной власти к другой, олицетворяет всю родную страну. Токарчук показала, что новое поколение так называемых
постмодернистов не убегает от истории, но имеет свой собственный подход к ней.
С другой стороны, «перемещение границы», «изменение принадлежности территории» и всего в ней существующего, включая людей, имеет «неопределенность», что является стимулом для развития в романе еще одной темы. Приведем следующий эпизод, имеющий символическое значение. Петер Дитер — немец по национальности, путешествуя по Польше, умер при пересечении границы между Польшей и Чехией. «Петер сел под пограничным столбом с конфетой во рту. Его взгляд медленно скользил по далекому кругу горизонта. Одной ногой Петер был в Чехии, второй — в Польше. Он просидел так около часа и секунда за секундой умирал. [...] Он и не узнал даже, когда умер, потому что это произошло не вмиг, а постепенно [...]. Когда начало темнеть, его нашли чешские пограничники. Один еще пытался нащупать пульс на руке старика, а второй, помоложе, в ужасе смотрел на коричневую шоколадную струйку, сползающую изо рта на шею. [. ] Подумали, наверное, об ужине, на который опоздают. О рапорте, который придется написать. А потом, в полном единодушии, переложили ногу Петера с чешской стороны на польскую. Но и этого им, видно, показалось мало, потому что они осторожно перетащили все тело к северу — в Польшу. [. ] Спустя полчаса тело Петера обнаружили лучики фонарей польского пограничного патруля. [.] Поляки взглянули на лицо Петера, пошептались. Затем в торжественном молчании подхватили его за руки и за ноги и перенесли на чешскую сторону. Именно так Петер Дитер запомнил свою смерть, прежде чем его душа отошла навечно, — как механическое движение то в одну, то в другую сторону, как балансирование на краю, стояние на мосту» (107-108).
Читая, как пограничники продолжают переносить тело Петера через границу — прямую горизонтальную линию между двумя странами, мы задумываемся над сущностью явлений. Не только Силезское воеводство, но и сам человек и его сущность являются неустойчивыми. В финале в сознании постепенно умирающего Петера всплывает некогда увиденный им вертеп. Он был деревянный и очень похож на ситуацию с Петером, которого в этот момент все еще переносили с одной стороны на другую пограничники. Умирающий Петер, видя этот спектакль с деревянными куклами, как бы разрывает сам себя. Ведь «покидает тело» только «душа». Таким образом, разрываемое одновременно в разных направлениях и пло-
скостях тело указывает на парадокс этого одновременно фрагментарного и глобального мира.
Состояние «неустойчивости», «неопределенности» присуще всему произведению. Соседи главной героини романа зовутся непонятными именами (Taki-a-Taki, Имярек), передающими неопределенность сущности человека. Так, если ранее любившие друг друга супруги начинают любить кого-то другого, значит, они стали «другими людьми». «Они настолько были теперь другими людьми, что могли бы поменять фамилии и имена; пойти в паспортный стол и написать заявление: "Мы уже не те, кем были. Просим внести изменения в наши паспортные данные", или что-то вроде того. Как реагируют отделы учета населения на то, что люди преображаются, меняются? Почему ребенок носит то же самое имя, что и взрослый? Почему любимую женщину называют так же и потом, когда ей изменили и ее бросили?» (298).
Люди «прогрессируют», «проходит время», даже «изменяются чувства супругов», но герои не меняют своих фамилий. Фамилия не является отображением «сущности человека», это всего лишь поверхностная классификация человека. Сама рассказчица скрывает свое сходство с автором и не называет своего имени. У супруга также нет имени, его называют просто «Р». Странные имена соседей Taki-a-Taki, Agni, АМОБ и других персонажей не связаны с какими-нибудь их особенностями, сама процедура именования имеет произвольное и поверхностное значение. Это же касается и лесных грибов, носителей важно -го мотива в романе. Рассказчица предлагает гостям отведать грибы: «В последний момент они спросили, что это за грибы, а услышав мой ответ — не стали есть» (190). «Вот, например, свинушка, прежде чем в современных справочниках была признана ядовитым грибом, всегда считалась вкусной. Питались ею из поколения в поколение, потому что она растет повсюду. В пору моего детства свинушки собирали в отдельную корзину, чтобы потом долго варить, а воду слить. Теперь говорят, что этот гриб убивает постепенно: поражает почки, накапливается в каких-то внутренних органах и разрушает их. Поэтому, употребляя в пищу свинушки, человек одновременно живет и вместе с тем умирает. На сколько-то процентов жив, на сколько-то мертв. Трудно сказать, когда одно состояние переходит в другое. Непонятно, почему люди придают такое значение этому столь короткому мгновению: или — или» (190-191).
Рассказчица даже сомневается в правильности обычной классификации грибов. «Ни одна книжка о грибах не делит их на красивые и уродливые, на душистые и зловонные, на приятные на ощупь и противные, на греховодные и грехи отпускающие» (240).
Каким же образом можно классифицировать предметы и людей? К примеру, будет ли наше рождение идентифицировать нас? Действительно, Марта, соседка рассказчицы, полагала, что человек становится похожим на то место, где он родился. «Там, где почва легкая, песчаная, рождаются невысокие, щуплые люди со светлой и сухой кожей. На первый взгляд они вроде бы никакие, вяловатые, но на самом деле напористые, как песок, умеют так же крепко цепляться за жизнь, как сосны держатся в песке, на котором растут» (208). Вместе с тем подобная классификация не является существенной. Рассказчица говорит: «Они [люди] не могут жить в отрыве от места. А значит, люди — это слова» (193). Именно поэтому люди, живущие на территории с «плавающей» границей, находятся в гомеостазе. Даже страна не определяет идентичность человека. «Имярек сказал, что немцев можно узнать по ботинкам, они у них белые и чистые. Мы за обувью не следим, относимся к ней без почтения. Наши ботинки топорные, всегда из темной кожи. А то и резиновые сапоги, боты, в которые Стасек Бахледа стряхивает пепел с сигарет. Наши ботинки — из материалов, лишь похожих на кожу, аляповатое черно-белое подражание Моде, Спорту, Улицам Европы. Наши ботинки вечно запачканы красноватой размокшей землей, скособоченные, промороженные и пересушенные» (101). Немцев и поляков различают по обуви, которую они носят. Без этого различить их было бы невозможно. Идентичность, которую государство нам гарантирует, это та обувь, которую мы носим, и другие такого же незначительного уровня признаки различия.
Соседка Марта является воплощением «плавающей» идентичности. В романе ее героиня является наиболее загадочным и неопределенным персонажем. «Уже третий год я задаюсь вопросом, кто такая Марта. О себе она всегда рассказывает по-разному. Каждый раз называет другой год рождения. Для меня и для Р. Марта существовала только летом, зимой выпадала из поля зрения, как и все здешнее» (9). Рассказчица говорит: «О Марте я знала немного. Только то, что она мне сама поведала», но как результат для нас является неопределенным, что сказала Марта или что она не сказала. «Я никогда не была уверена, существует ли грань между тем, что
говорит Марта, и тем, что я слышу. Поскольку не могла отделить это от нее, от себя, от того, что нам обеим известно, а что нет, от того, что утром передавало радио "Нова-Руда", о чем писали газеты в воскресных выпусках с телевизионной программой, от времени суток и даже от того, как солнце освещает в долинах деревни, мимо которых мы проезжаем» (33). Рассказчица, говоря о словах Марты, возможно, только думает, что Марта так сказала. При этом она понимает, что невозможно ничего поделать с этой неопределенностью, невозможно ничего сделать. «Все приходилось домысливать, и я понимала, что даю волю воображению» (10).
Нам не понять слов, о чем в действительности думает человек, об этом мы можем лишь догадываться. С другой стороны, знаем ли мы самих себя? Ответ будет отрицательным. Как наш дом, который в дневное и ночное время видится нам по-разному, так и человеческая жизнь, ее половина «проходит в темноте» (234), а половина недоступна зрению.
В мире нет ничего устойчивого, все находится в постоянном движении. Рассказчица и Марта часто смотрят на небо и звезды, ибо человек может только наблюдать за Вселенной. Однажды, когда Франц Фрост услышал по радио новость о том, что была обнаружена новая планета, он расстроился. «А коли прежде ее не было, а теперь она есть, значит, меняется даже то, что должно оставаться неизменным. Какова же польза от мира, который так меняется, неужели в нем можно жить спокойно?» (139). Этот эпизод, связывая состояние Франца Фроста с людьми из средних веков, которые узнали о гелиоцентрической системе мира, ясно показывает всеобщее беспокойство, нашу собственную обеспокоенность тем, как быстро изменяется мир.
Таким образом, и границы, и земля, и люди представляют собой неустойчивую и легко изменяющуюся материю. Каждый несет в себе скрытый от окружающих мир. На этом Токарчук постоянно заостряет внимание, и это связано с ее биографией. Она изучала психологию в Варшавском университете, после его окончания работала психотерапевтом. С позиции специалиста-психолога она проводит параллель между людьми и их жилищем, местом, в котором они живут. Начиная с мечты «взглянуть на дома в долине с высоты птичьего полета», в романе часто появляются изображения жилых домов, церквей, храмов и других строений, но эти здания являются не чем иным, как метафорой человека. Само словосочетание «Дом дневной» обозначает сознание чело-
века, а «дом ночной» указывает на мечты и глубину подсознания. Также если первое словосочетание соотносится с реальным миром и его видимой частью, то второе указывает на невидимую часть, которая является таинством, надежно скрывающимся от людских глаз в повседневной жизни. «Многоэтажная постройка внутри меня. Форма ее, однако, непостоянна, непредсказуема. Это значит, что дворец живой, что он меняется вместе со мною. Мы живем друг в друге. Он во мне, я — в нем, хотя иногда я чувствую себя в нем гостьей, а порой знаю, что это я — его владелица. [. ] я сказала Марте, что у каждого из нас есть два дома — один конкретный, локализованный во времени и пространстве; второй — бесконечный, без адреса, не надеющийся быть увековеченным в архитектурных формах. И что в обоих живем мы одновременно» (219-222). Невозможно выделить достоинства и недостатки каждого из этих двух локусов.
Токарчук и ее восточный взгляд на мир. Фрагментарное существо невозможно ни классифицировать, ни идентифицировать. Все трансформируется, жизнь в меняющемся мире мимолетна и полна пессимизма. Жизнь в таком нестабильном, похожем на сон мире представляется невозможной. В самом сне нет ничего определенного, как нет никаких доказательств даже нашего собственного существования. Мы приходим в замешательство, чувствуем безнадежность, возможно, впадаем в отчаяние. Даже событиям из прошлого бывает трудно придать смысл. «Когда сны повторяют события прошлого, когда его пережевывают, превращают в картины, просеивают через сито значений, мне начинает казаться, что прошлое так же, как и будущее, навечно останется неразгаданным и непознанным. То, что я нечто пережила, вовсе не значит, что я поняла его смысл. Поэтому я в равной мере боюсь за прошлое, как и за будущее» (99).
Тем не менее, в противоположность словам рассказчицы, атмосфера романа не пронизана страхом. Напротив, в ней чувствуются спокойствие и умиротворение. Неустойчивость мира последовательно акцентируется. Но на самом деле рассказчица не полностью отрицает постоянство и неизменность. Она уверена, что как противовес нестабильности и неопределенности в мире существует принцип «постоянства». Просто оно находится где-то далеко и неподвластно пониманию человека.
Рассказчица в сопровождении няни, немки по национальности (Гертруда Ницше), вспоминает, как впервые посетила фотостудию,
чтобы сфотографироваться. Это было ярким впечатлением — она впервые увидела «себя со стороны беспристрастным взглядом стороннего человека. Этот взгляд — место вне меня, с которого я наблюдаю, — с тех пор будет появляться все чаще и, в конце концов. начнет менять и меня, потому что я потеряю уверенность, кто я, где моя сердцевина, точка, вокруг которой выстраивается все остальное. Одни и те же вещи я буду видеть всякий раз иначе. Сначала я запутаюсь в этом, ужаснусь. Отчаянно буду искать постоянства. Наконец пойму, что постоянство на самом деле есть, но где-то далеко, вне меня» (261).
Постоянство существует где-то за гранью человеческого разума. Что дало рассказчице возможность постичь таинство жизни? Она проводит параллель между собою и «течением реки». «[...] я — ручеек, та речка в Нова-Руде, которая то и дело меняет цвет, и единственное, что я могу сказать о себе, так это что я сама себя обнаруживаю, проплываю через некое место в пространстве и времени, что я — сумма примет этого места и времени, ничего более» (261).
Рассказчица признает существование определенности, но определенность существует на недостижимом удалении, с другой стороны, себя она считает изменчивым, трудным для идентификации существом, связанным с пространственно-временными причинно-следственными отношениями. Не указывает ли такая позиция на ее восточный взгляд на проблему существования человека в мире? Ментальное состояние, которое принимает неопределенный мир таким, каков он есть, заставляет задуматься о новых границах мирного «просветления». Таким образом, неустойчивость мира, описанного в романе, можно обозначать как непостоянство всех феноменов мира.
О мимолетной изменчивости людей и их жилищ в этом мире сокрушается средневековый японский писатель Камо-но Тёмэй и пишет следующее: «Течение реки постоянно, без остановок, вода в реке также различна, люди и их жилища в этом мире совершенно похожи на течение реки»3. Таково начало его известного эссе «Записки из кельи» (1212). Тёмэй был довольно знатного происхождения и уже с детства был вхож в императорский двор, однако, проиграв в борьбе за власть, удалился от большого света, стал буддийским монахом и переехал в окрестности столицы Киото. По этому поводу одинокий и бедный автор-монах выражает свое огорчение с помощью слов «изменчивый мир, похожий на течение реки». Мотив «течения реки» как метафора неустойчивости
и изменчивости в этом эссе встречается несколько раз, и именно в этом выражении заключена основная мысль буддийской философии Махаяны, распространившейся из древней Индии в другие восточные страны. В первой сутре Махаяны «Сутра сердца» (яп. Хання сингё) описано учение «пустота» (яп. ку), которое является основополагающим в буддистской философии. По этому учению, все явления — всего лишь в звенья в длинном ряду причинных связей. Они находятся в отношениях взаимозависимого возникновения, содержатся уже в своих причинах и продолжают действовать в своих следствиях. Значит, все явления не имеют субстанции, они пусты. Другими словами, в этом мире не существует ничего неизменного и вечного4.
Согласно философии буддизма, непостоянство мира является естественным, поиск определенности для него нехарактерен. Все сущее непостоянно и эфемерно. Привязанность к любому сущему является по своей природе главной причиной ошибочности и несчастья. Токарчук в каком-то смысле следует буддистскому видению мира. Жизнь в радужном мире и его восприятие, стремление избежать того, что может нарушить душевное равновесие, воспринимается как нечто постоянное: «Миры, на которые смотрят с разных точек, это уже разные миры. А значит, я могу жить в стольких мирах, сколько в состоянии увидеть» (261).
В этом плане точка зрения восточного мироощущения не совсем совпадает с философией буддизма, и оба этих взгляда должны быть разграничены, но так как последняя оказывает сильное влияние на первое, в контексте нашей интерпретации они могут во многом совпадать.
Судзуки Дайсэцу (1870-1966) написал эссе «Восточный взгляд» о вопросе «основ восточной культуры». Сделавший дзэн-буддизм популярным в мире, Судзуки являлся воплощением интеграции восточной и западной культур. Он полагал, что, возможно, не существует четкого определения, разграничивающего культуру по географическому признаку, и одновременно размышлял об особенностях восточного и западного мышления и культуры. В его эссе особенности западного мышления определяются как «классификация и контроль». Разделение является характером интеллекта, и разделяется всё на хозяина и гостя, себя и чужого, одушевленное и неодушевленное, темное и светлое. В противоположность этому психология восточного человека стремится к точке возникновения интеллекта и универсальной логической теории. В западной психо-
логии бога обозначают светом. События характеризуются появлением света, субъективное и объективное, свет и тьма, не поддающиеся классификации, «блаженство — Лао-цзы» и «хаос — Чжуан-цзы» отображают восточное мышление и вызывают определенный интерес5. В вышеназванном эссе ключевым словом становится «восточный», Сузуки считает «восточный» эквивалентом «неразделимый». Другими словами, то, что две вещи, кажущиеся противостоящими и противоположными друг другу, в действительности, в основе своей, представляют собой единое целое, указывает на восточное видение мира.
В европейской позиции традиционно присутствует классификация и анализ, на это указывал Сузуки, и к ней надо относиться как к естественному в этом смысле европейскому видению мира. Далее четко прослеживается стремление к классификации, которая имеет место с древности, это стало отправной точкой современной философии — дуализм души и тела по Декарту. Известное изречение Декарта «Мыслю, значит, существую — cogito ergo sum» показывает, что западные люди отождествляют собственную идентичность, синтезируя «дух» и «разум». Дуализм души и тела означает полный отказ от интеграции разума и тела, в результате этого человек попадает в ситуацию, когда он отделяет себя от души. Несмотря на то, что человек является существом органическим, он отделяет разум от тела, и первое (разум) контролирует второе (тело), формируются иерархические отношения. Такое внутреннее разделение порождает конфликт. Теория Декарта завоевывает признание, но не может дать ответа, где находится четкое разделение разума и тела, этот вопрос волнует человечество до сих пор. Иными словами, существует мир, в котором материальное отделено от духовного, и мы, современные люди, живущие в подобном фрагментарном и разделенном мире, находимся в замешательстве, в положении дестабилизации. С другой стороны, издавна на Востоке единство и многообразие мира не считались проблемой. По учению буддизма «все суета», то есть у вещей нет бытия, а есть только связь. Следовательно, с точки зрения буддизма мир не делится на части, но рассматривается как цельное и органическое явление. Мир изначально многообразен, изменчив, эфемерен, поэтому идентификацию провести невозможно. Таков восточный взгляд на мир.
Рассказчица, благодаря своей няне по имени Ницше, преодолела период замешательства и дезориентации и пришла к принятию многообразия мира. Возможно, это проекция личного опыта самой
писательницы. Западная философия навязывала ей так называемое «очевидное», то есть явную классификацию субъективного и объективного, которая ее не устраивала.
Отношение Токарчук к западной философии отчетливо прослеживается в рассказе «Эрго Сум». Эрго Сум — поляк по национальности, арестованный и сосланный в Сибирь советской властью, выживший и спустя годы осевший в Нова-Руде. Ранней весной 1943 г. он был вынужден приобрести необычный жизненный опыт — попробовал человеческое мясо, иначе не смог бы живым вернуться на родину.
У Эрго Сума, названного так по декартовскому изречению «ragito, ergo sum», отсутствует «^gito», то есть «мыслю». Однако даже он должен был выжить, существовать. Поэтому Эрго Сум не задумался и попробовал человеческое мясо, и выжил. В подобном случае человек не думает. Потому что в таких жестоких обстоятельствах «мыслить», анализировать, изучать значит вести себя самонадеянно.
Рассказчица спрашивает у соседки, мастерицы париков Марты: «А как же те люди, которые надевают на голову парик из чужих волос?» Ответ парадоксален: «Для этого нужна смелость, — ответила Марта, — приходится принимать мысли того, кому принадлежали волосы. Надо быть готовым к чужим мыслям, надо самому быть сильным и стойким» (78). Метафора Токарчук соединяет реальное и абстрактное, существенное и несущественное, рациональное и иррациональное. Акцентируя роль мышления и духа, она выражает скептицизм по отношению к классическому западному рационализму. Ответ Марты ироничен: чтобы носить парик, не надо смелости. Людям свойственно считать собственные размышления особенно важными. На самом деле им-то, скорее всего, не стоит верить. Потому что человек часто использует свои мысли, чтобы пустить пыль в глаза другим.
В романе Токарчук много метафор, создающих запоминающиеся образы. Ей интересны не столько форма или интрига, сколько череда образов. Писательница сказала в одном интервью, что выражать образы словами, то есть прибегать к метафоре, для нее является важным инструментом6. Слог данного романа можно назвать поэтическим, Токарчук по этому поводу высказалась так: «Я полагаю, что стихотворная форма более парадоксальна, а следовательно, эффективна»7. Она считает, что разница между поэзией и прозой заключается в том, что поэзия — это внутренняя поверхность, которая переливается цветом как цепочка, и что хорошая
проза содержит в себе элементы поэзии. Токарчук интересуется поэзией не потому, что хочет играть словами. Когда речь идет о внутренней поверхности человека, нужен наглядный яркий образ. «Я чувствую поэзию в глубине своей души, там находится источник поэзии». «Для меня поэзия это скорее не поиск в отчаянии помощи, она похожа на гностическую чувствительность. Гностик для меня — это инструмент для расширения своего сознания. К примеру, представим, что эту сознательную составляющую трудно выразить словами»8.
Здесь «гностик», о котором говорит автор, находится внутри человека, пытаясь достичь высшей божественности, что расценивается как христианская ересь. Мы чувствуем божественность, сошедшую с небес, и следуем за ней. Учение об отделении тела с первородным грехом от личности несовместимо с традиционной христианской метафизикой. Метафора гностика, по Токарчук, несет образ божества — личности из совершенно другого измерения, образ поглощения и уменьшения гетерогенных границ и других миров, образ, который стремится к конечной глубине в своем познании. Такой подход можно назвать соответствующим психоанализу, где упор сделан не на поверхностное сознание, а на бессознательное.
В романе такой гностический образ представляют собой грибы. Для Токарчук грибы являются символом открытого мира. Эти странные существа живут на других существах, не являются ни животными, ни растениями, разрушают границы мира и приспосабливаются к жизни в любом пространстве. «Если бы я не была человеком, то была бы грибом. [.] Я бы росла на поваленных деревьях, мрачно и зловеще, всегда в тишине, растопыренными грибными пальцами высасывая из них остатки солнечного тепла. Росла бы, питаясь тем, что умерло. Впивалась бы в эту мертвечину до самой земли — там бы мои грибные пальцы останавливались. [. ] Не отличала бы дня от ночи, да и зачем? [...] Я бы щедро привечала всяких жучков и козявок; отдавала бы свое тело слизням и личинкам букашек. Никогда не испытывала бы страха, не боялась смерти. Да и что такое смерть, думала бы я, — единственное, что с тобой могут сделать, так это выдернуть тебя из земли, порезать на кусочки, пожарить и съесть» (57-58).
День и ночь, жизнь и смерть и даже время проникают в грибы, в них содержится надежда на возможность восстановления мира органического. Метемпсихоз (переселение душ), проповедуемый в
буддизме, считает смерть не концом, а всего лишь одной из форм существования. Поэтому смерть не страшна. Марта также говорит: «Если бы смерть была так плоха, люди совсем перестали бы умирать» (249). Грибы соединяют безграничные нелинейные связи путем распространения спор и мицелия. Грибы, которые живут не в прямом, но в обратном кольцевом порядке и времени, противостоят патриархальным отношениям отца и ребенка, принятым в христипнстве. В таком смысле грибы можно назвать существом женским, следовательно, по Токарчук, взгляды которой совпадают с представлениями восточного мира, они являются олицетворением неортодоксальности христианства.
Восточная мысль, идентичность и дуализм души и тела. Ранее, опираясь на фрагментарную структуру романа, мы рассматривали особенности восточного ракурса в поэтике Токарчук. Почему мы говорим именно о восточном мышлении? Ответ на этот вопрос дает психолог Юаса Ясуо (1925-2005). В своей книге о различиях во взглядах Востока и Запада на душу и тело он указывает на то, что западные психологи не имеют существенного интереса к восточной мысли9. Дальше идет перечисление тех, кто интересовался, то есть нарушена логика изложения. К примеру, Юнг, которым интересуется Токарчук, увлекался мандалой, йогой, китайскими гаданиями, в его собственных взглядах прослеживается сильное влияние восточной мысли. Э. Фромм изучал дзен-буддизм и его корреляцию с психоанализом, М. Босс занимался иудаизмом, другие ученые интересовались Востоком. Однако среди философов практически нет таких, кто бы интересовался людьми Востока. В этом философия Запада и Востока, имеющая разные исторические традиции, показывает различие в способах мышления. Юаса обращает внимание на то, что упомянутые психологи принадлежат в широком смысле к фрейдизму, а способ познания этой школы отошел от традиционных взглядов современной ей академической мысли. Для эмпирического опыта науки он слишком идеологический и философский, для философии, наоборот, не может отделиться от основ эмпирической демонстрации. То есть фрейдизм находится в промежуточном положении, неслучайно он стал объектом критики. В свою очередь, Юнг, высказывая сомнение, пытается ясно разделить философию и эмпирическую науку, понять позицию современной эпистемологии, которая начинается у Канта. В исторической традиционной мысли Востока метафизика и психология изначально разделены, это разделение будет яв-
ляться определяющим в критической философии Канта. Юнг был глубоко привержен восточной мысли, он также полагал, что метафизика и психология традиционно неразделимы10.
Следовательно, как литературный феномен восточное мышление является для Токарчук достаточно привлекательным, но здесь мы хотели бы обратить внимание на главную составляющую: если отбросить вопросы души и тела, ключевой темой для нее является поиск идентичности. В романе «Дом дневной, дом ночной» особенно привлекает внимание упоминание о теле. Люди чувствуют свое тело, обращают внимание на свое несоответствие с ним. Например; «Внутри у Марека жила птица — так он чувствовал» (23). Писа-тель-агиограф Пасхалис чувствует, что не может жить в своем теле («Кто написал житие святых и как обо всем узнал»). Некоторые лица (Имярек) видят призраков, потому что их тела пусты («Почему Имярек видит духов»). Даже рассказчица говорит, что внутри нее находится дом. Сам факт разделения души и тела напоминает нам дуализм Декарта. Однако пока существует интеграция души и тела, этот факт имеет смысл. Токарчук уверена, что разделение души и тела непосредственно связано с потерей идентичности. Но преодоление дуализма души и тела, так же как интеграция души и тела, не восстанавливает идентичность.
Глядя на крестный ход через окно, Марта говорит: «Не стоит принимать близко к сердцу то, что видишь» (153). Рассказчица делает следующие выводы из сказанного Мартой: «Человек видит в пейзаже собственный, внутренний, преходящий момент. Повсюду видишь лишь себя самого. Точка. Вот о чем мне хотела сказать Марта» (154). Эти слова рассказчицы будоражат воображение читателя. Роман поднимает проблемы исторические и политические: чаще всего из своего окна рассказчица видит государственную границу и пограничников. Однако в этой границе она не находит онтологического смысла, то есть начинает осознавать бессмысленность любого разделения.
Как было сказано выше, в буддизме мир изменчив и эфемерен, его составляющие тесно связаны между собой. Такой взгляд на мир ярко отображен в йогочаре — учении о сознании как реальности, которое считает мир результатом его осознания человеком11. Другими словами, явление, которое видно человеческому глазу, является лишь отображением внутренней поверхности человека. Йогочара, которая считает внешний мир тождественным внутреннему миру человека, является основой точки зрения рас-
сказчицы и в то же время указывает, что Токарчук еще не решила для себя проблему дуализма души и тела по Декарту. Восточный взгляд для Токарчук — возможность выйти за рамки дуализма. Как уже было отмечено, по Юаса, в восточной мысли интеграция души и тела не является существенной связью, а рассматривается как цель для достижения12. Важными становятся не только способы познания мира, но и проблема человеческого бытия в мире. В романе Токарчук душа и тело, сознательное и бессознательное интегрируются, а идентичность скрыта в изменяющихся отношениях людей.
В финале романа в день отъезда из Нова-Руды рассказчица пришла в дом Марты, чтобы попрощаться с ней, и, ожидая ее, вспоминает: («Мы уезжаем, сказала я, завтра день всех святых»). «Я вошла в дом, но он был пуст. [...] он как губка, которая всасывает мысль прежде, чем та возникнет. И ничего не дает взамен, ничего не обещает, не обманывает, в нем нет будущего, а прошлое он превращает в предметы. Дом Марты похож на нее: как и она, он ничего не знает — ни Бога, ни его творений, ни даже самого себя, знать ничего не желает о мире. Живет настоящей минутой, одним "сейчас", но огромным, растянутым во все стороны, гнетущим, неподходящим для человека» (317). Из этой цитаты мы узнаем, что Марта — это внутреннее «я» автора, ее alter ego. И еще необходимо обратить внимание на то, что Марта (дом Марты) живет мгновением: «Живет настоящей минутой, одним "сейчас"» (317). Кажется, что Марта является воплощением самой идеи непостоянства.
Также в эпизоде «Горох», когда рассказчица вместе с Мартой чистит горох перед подъездом, Марта говорит: «Не надо вовсе из дома выходить, чтобы узнать мир» (46). Согласно теории йогоча-ры, внешний мир является отображением внутреннего мира, и это является естественным аргументом. Мир находится внутри человека. Несмотря на это, люди в поиске своей идентичности стремятся куда-то далеко. Марта опровергает это стремление, находя в маленьких горошинах возможность познать себя. Так, Мёэ Се-нин*, найдя в лесу Козандзи одну фиалку, пытался разгадать тайну вселенной. Рассказчица в подробностях видит прошлое и будущее в свете звезд и луны, отражающемся от тарелки на столе в доме Марты (276). В микроскопических вещах содержится величие, этот
*
Японский монах школ Кэгон и Сингон (1173-1232).
подход в буддизме называют иссокута или смешение, оно заключено в философии цветочной композиции и чайной церемонии, этот взгляд на мир прочно устоялся в японском сознании. Стремление увидеть бесконечность в мгновении характерно и для автора романа.
Выводы. В романе Ольги Токарчук «Дом дневной, дом ночной», с одной стороны, есть фрагменты, содержащие политический смысл, фрагменты, связанные с концепцией неопределенности и размытости, с другой стороны, в нем нашло отражение восточное видение автора. Восточная мысль и особенно буддистская философия, в значительной степени способствовавшие привлекательности романа, стали стимулом к решению проблемы идентичности, дуализма души и тела, которые затрагиваются в произведении.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Токарчук О. Дом дневной, дом ночной. М., 2005. С. 311. В дальнейшем цитируется это же издание, страницы указаны в тесте статьи.
2 Например: Paczoska E. Czekaj^c na peri§ (na marginesach ksi^zki Olgi Tokarczuk o Lalce) // Dojrzewanie, dojrzalosc i niedojrzalosc. Od Boleslawa Prusa do Olgi Tokarczuk. Warszawa, 2004. S. 347-361.
3 Камо-но Тёмэй. Записки из кельи. Токио, 1989. С. 1.
4 Кино К. Сутра сердца, алмазная сутра. Токио, 1960. С. 12-13.
5 Сузуки Дайсецу. Восточный взгляд на мир. Токио, 1997. С. 10-12.
6 Интервью с Ким Ястремски. [Электронный ресурс] Режим доступа: [https://web.archive.org/web/20120728104751/http://www.polishwrit-ing.net/index.php?id=39] Web. 01. 08. 2015
7 Там же.
8 Там же.
9 Юаса Ясуо. Размышление о теле. Токио, 1990. С. 94-95.
10 Там же. С. 96-98.
11 Камата Сигэо. Мысли Хуаянь. Токио, 1998. С. 100-101.
12 Юаса Ясуо. Размышление о теле. С. 101.
H. Ogura
Eastern thinking in the works by Olga Tokarczuk
The atmosphere created in the works a famous Polish author Olga Tokarczuk seems familiar to the «eastern» person. This is true, when we speak about her early works. This article presents new interpretation of her novel «House of Day, House of Night» (1999) from the perspective of its «eastern» themes. Key words: Polish literature, Olga Tokarczuk, comparative literature, eastern thinking, Buddhism, dualism.
