CC BY
131
А. В. Крейцер
О восточнохристианском архетипе поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник»
Еще Д. Д. Благой, рассматривая композицию пушкинского «Медного всадника», обратил внимание на «гармоническую перекличку начала поэмы с ее концом»227. Интересное суждение на этот же счет встречаем и у М. В. Алпатова: «...в пределах поэмы образ места вечного успокоения Евгения среди идиллически мирной водной стихии контрастно соответствует первой картине с Петром на берегу широкой и быстрой реки. Недаром здесь вновь появляется тот же персонаж - бедный рыбак, гений этих мест»228. В. Ф. Шубин пишет: «В композиции «Медного всадника» эпилог вступает в перекличку со вступлением, и «остров малый», унылый и пустой, с рыбаками, варящими скудный ужин, представляется тем уголком земли, который обойден петровской цивилизацией. Он словно не имеет никакого отношения к «юному граду, полнощных стран красе и диву», которым любуется Пушкин, но который стал чужд и враждебен Евгению. Герой умирает, находит вечное успокоение не в городе Петра, где слышит за собой «тяжело-звонкое скаканье» основателя и хозяина столицы, а на клочке «допетровской» земли, на «острове малом», образ которого был подсказан поэту тем или иным из небольших приневских
229
островков»229.
Первоначальный рельеф Петербурга, отраженный в открывающих поэму строках:
На берегу пустынных волн Стоял Он, дум великих полн, И вдаль глядел. Пред ним широко Река неслася; бедный челн По ней стремился одиноко. По мшистым, топким берегам Чернели избы здесь и там, Приют убогого чухонца; И лес, неведомый лучам В тумане спрятанного солнца Кругом шумел230,
227 Благой Д. Д. От Кантемира до наших дней. М., 1979. Т. 2. С. 192.
228 АлпатовМ. В. Этюды по истории русского искусства. М., 1967. Т. 2. С. 67.
229 Шубин В. Ф. К топографии поэмы «Медный всадник» // Временник Пушкинской комиссии: сб. науч. тр. Л., 1988. Вып. 22. С. 149.
230 Пушкин А. С. Медный всадник. Л., 1978. С. 9. (Лит. памятники).
возникает снова в финале поэмы:
Остров малый На взморье виден. Иногда Причалит с неводом туда Рыбак на ловле запоздалый И бедный ужин свой варит, Или чиновник посетит, Гуляя в лодке в воскресенье, Пустынный остров. Не взросло Там ни былинки. Наводненье Туда, играя, занесло Домишко ветхий. Над водою Остался он, как черный куст. Его прошедшею весною Свезли на барке. Был он пуст И весь разрушен. У порога Нашли безумца моего, И тут же хладный труп его Похоронили ради Бога231.
Интересно, что в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке» мы сталкиваемся со схожим композиционным приемом, возвращающим читателя в конце произведения к изображенному в его начале рельефу места. В начале пушкинской сказки «Жил старик со своею старухой У самого синего моря; Они жили в ветхой землянке». В конце же перед стариком опять возникает «землянка; На пороге сидит его старуха, А пред нею разбитое корыто». Причем и в «Медном всаднике», и в «Сказке...» между началом и концом - изображение достигнутого на «пустом месте» процветания, а затем его дискредитация, развенчивание, сопровождающиеся усиливающимся волнением первоначально спокойной водной стихии.
Если сопоставить датировку написания поэмы «Медный всадник» и знаменитой сказки, можно увидеть, что время создания двух текстов полностью совпадает: над двумя произведениями поэт работал в октябре 1833 года в Болдино. «Сказка.» датирована 14 октября. Поэма начата 9-го, закончена 31 октября. Это заставляет предположить, что «Сказка.» является кристаллизацией замысла и «мифологической праосно-вой», архетипом «Медного всадника», доказательству чего преимущественно и посвящена настоящая статья.
«Медный всадник» несомненно выражает петербургскую идею. Но последняя в момент ее зарождения не являла собой нечто принципиально новое, а была концентрированным выражением мировых идей, суще-
231 Там же. С. 22-23.
ствовавших до того. И поэтому «Сказка...» с ее всеобщей, казалось бы «прописной» истиной и правдой, есть едва ли не более концентрированное выражение мировой идеи в петербургской, чем «Медный всадник». Пушкин в своей поэме спорит с фаустианством Петра, задумавшего на отвоеванных у стихии землях возвести прекрасный город, где Евгений и Параша обречены на гибель так же, как Филемон и Бавкида в «Фаусте» Гете. «Сказка о рыбаке и рыбке» несет в себе схожую идею земного рая (кстати тоже на морском берегу) и неизбежности его «издержек», ведущих к дискредитации, крушению подобного рая.
Петр был автором идеи земного рая в Петербурге. Но не случайно за царем стоял некий Андреас Шлютер, один из главных разработчиков «парадиза на море» в Петергофе и Петербурге232, трудившийся и над «вечным двигателем». Питер Генри Брюс сообщает: «Император пригласил на службу некоего господина Шлютера, знаменитого архитектора, с несколькими добрыми мастерами; его поселили в летнем дворце, чтобы был близ царя. Тогда этот господин получал множество заказов на постройку дворцов, домов, академий, мануфактур, печатных дворов и т. д. .Царь часто бывал с ним. У господина Шлютера было слабое, болезненное сложение, и при стольких трудах и постоянных заботах он заболел и умер, прожив в Петербурге только год. Он много времени потратил на попытки изобрести вечный двигатель, чрезмерные занятия которым весьма подорвали его здоровье; однако он успел все же подготовить двигатель к запуску»233. Далее П. Г. Брюс описывает устройство виденного им вечного двигателя и продолжает: «Работая над двигателем, господин Шлютер всегда запирался, и никто не смел к нему войти, кроме царя, который часто с ним закрывался. После кончины господина Шлютера двигателем занимался его подмастерье, но он тоже вскоре заболел и умер, и машину заперли. Я так никогда и не узнал, пытался ли кто-нибудь достроить ее»234. Идея «вечного двигателя» и есть идея вечного рая на земле. Этот двигатель равнозначен карело-финской чудо-мельнице Сампо, устройство которой подробно описано в «Калевале». В пушкинской сказке звучит схожая идея «вечного двигателя», или рая на земле. Она связана с образом золотой рыбки, казалось бы готовой выполнить все человеческие желания, стать «вечным двигателем» на пути их осуществления. Но оказывается, что человек не готов к включению «вечного двигателя», ибо его желания начинают превышать допустимый
232 Вежель Г. С. Санкт-Петербург как художественная картина мира: тексты лекций в авторской обработке / Учеб.-просветит. центр «Петербург - город мира». СПб., 1994. Вып. 2, тетр. 3: «Парадиз» на Неве и на море. С. 24-26.
233 Брюс П. Г. Из «Мемуаров» // Беспятых Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях: Введение. Тексты. Комментарии. Л., 1991. С. 177.
234 Там же. С. 178.
«порог». Человек не может остановиться в горделивых устремлениях, начиная претендовать на роль Бога, что ведет к катастрофе, показанной как в «Сказке о рыбаке и рыбке», так и в «Медном всаднике»...
Классический образ Северной Пальмиры невозможен без исходного рельефа, на котором воздвигнут город. Это то же самое, что конец невозможен без начала, верх без низа. Верх петербургской идеи в виде града - земного рая, парадиза невозможен без ее низа, первоначального городского рельефа места, с которым оказываются связаны в равной мере жизнь и судьба «убогого чухонца», образ которого явлен нам в начале поэмы, и петербургских убогих - Евгения и Параши. И первый, и вторые одинаково отброшены Петром в духовный и географический низ города - то, что находится под классическим Петербургом и сохранилось в виде, близком к первозданному, лишь на городских окраинах. Помимо нищеты и раздавленности Петром образы «убогого чухонца» и убогих Евгения и Параши связывает общий допетербургский рельеф. Первоначально там, где сейчас верх города, был его низ. И в финале «Медного всадника» мы видим Петербург, отброшенный назад во времена начала северной столицы и в ее пространственный низ. При духовном падении города происходит возвращение к старому рельефу, что мы и наблюдаем в «Медном всаднике» в ходе развенчания прекрасного образа Петербурга, данного во вступлении после изображения исходного городского рельефа. Такова связь рельефа места с духовной жизнью города и взаимообусловленность старого и нового рельефов.
Евгений живет в Коломне, Параша на Васильевском острове. Это две западные петербургские окраины, находящиеся рядом и разделенные Большой Невой, воды которой словно служат зеркалом, в котором отражается одна из окраин, давая образ другой. И петербургский низ присутствует в поэме везде, где упоминаются Евгений и Параша. Он живет там вместе с их именами, а не только в финале «Медного всадника», который противостоит величественно-прекрасному образу Северной Венеции вступления и возвращает нас к первым строкам поэмы.
С изрядной долей условности можно утверждать: в «Сказке о рыбаке и рыбке» описывается Балтийское море; и дом старика со старухой находится где-то в Галерной Гавани или в районе Голодая - там же, где потерпела крах петербургская идея земного рая в «Медном всаднике», т. е. где гибнут Евгений и Параша. У «разбитого корыта» оказывается не только старуха, но и державный основатель северной столицы России. Невско-балтийская волна присутствует в сказке Пушкина, как и в его поэме. На гребне этой волны всплывает «золотая рыбка»; и море каждый раз становится чернее и грознее при ее появлении. Последний раз рыбка всплывает, когда на море разыгрывается «черная буря», напоминающая о петербургском наводнении в «Медном всаднике». И именно эта буря возвращает читателя и героев к исходному рельефу места:
... землянка; На пороге сидит его старуха, А пред нею разбитое корыто.
Схожее возвращение происходит в «Медном всаднике».
Как в пушкинской сказке, так и в поэме показано вознесение Петербурга и России в земной рай и падение из него - все на гребне невско-балтийской волны. Это то самое вознесение, которое привело к русской революции; то вознесение Петербурга духом «прежде времени», которое неизбежно предшествует падению вместе с разбивающейся в брызги соленой невской волной. Ведь в начале ХХ века России и Петербургу хотелось все выше и выше, больше и больше, почти как в «Сказке о рыбаке и рыбке». Прекрасный же больше земной меры град неизбежно означает его падение.
Неудивительно, что «черная буря» на море во время последнего явления рыбки, равносильная петербургскому наводнению-буре, показанному в «Медном всаднике», напоминает картины пушкинской поэмы:
Так и вздулись сердитые волны, Так и ходят, так воем и воют.
При этом старуха желает быть уже не только «вольною царицей», но и «владычицей морскою»,
Чтобы жить мне в Окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая, И была б у меня на посылках.
Так же видимо желал мечтавший о вечном двигателе Петр: быть больше, чем царем - императором-Богом, - заимствовав эту идею с Запада.
Интересно, что в окончательной редакции «Сказки.» Пушкиным была опущена сцена, где старуха выражает желание быть и становится по просьбе старика и рыбки «римскою папой». Это говорит о том, что в ходе создания своей сказки поэт думал о связи земного рая, который является предметом мечтаний старухи, с католическими, западными представлениями о счастье. В этой связи для нас имеет значение книга католика Жозефа де Местра «Санктпетербургские вечера, или Беседы о временном правительстве Провидения», впервые вышедшая в Париже в 1821 году. В библиотеке Пушкина сохранилось ее второе издание 1831 года. Об этой книге академик М. П. Алексеев пишет: «„Петербургские вечера" де Местра представляют собою, как известно, серию философских диалогов (числом 11), которые ведут между собою в Петербурге в 1809 г. три лица: сам автор, петербургский сенатор и молодой француз-
ский эмигрант, бежавший из Франции «во время революционной бури». Первый диалог развертывается во время прогулки по Неве; автор начинает свою книгу живописной панорамой Петербурга в теплую белую ночь, открывающейся собеседникам с лодки, медленно скользящей по глади реки. Многое должно было увлечь и Пушкина в этой с подлинным литературным блеском написанной картине... Де Местр подробно описывает Неву, полноводно текущую в лоне великолепного города. Медленно плывет лодка по Неве, и собеседники внимают красоте пейзажа и тишине ночи. Но вот возникает перед ними видная с Невы «конная статуя Петра 1, возвышающаяся на краю необъятной Исаакиевской площади». И далее: «Читая эти вступительные страницы к знаменитой книге де Местра, трудно отделаться от впечатления, что какие-то нити протягиваются от них к чеканным строфам «Медного всадника»; и для Пушкина, и для де Местра «кумир с простертою рукою», бронзовый облик того,
.чьей волей роковой Над морем город основался.
стал художественным предлогом для больших историософских обобщений, для решений, хотя и в совершенно противоположном де Местру смысле, проблемы добра и зла в сфере государственных и лич-
" 235
ных отношений»235.
Об интересе Пушкина к сочинениям де Местра свидетельствуют отзыв его в «Литературной газете» об одном из эпизодов «Петербургских вечеров» - «Портрет палача» и письмо поэта к А. И. Тургеневу, где он касается католических симпатий Чаадаева и его предшественников -«Мейстера» (т. е. де Местра) и других236. В библиотеке Пушкина сохранилась также другая книга де Местра - «О папе», привезти которую он просил А. И. Тургенева, уезжавшего за границу237.
Как полагал еще Н. В. Измайлов238, отмеченное М. П. Алексеевым отражение в «Медном всаднике» вступительных картин белой ночи на Неве из «Петербургских вечеров» очень убедительно, хотя де Местр Пушкиным здесь не назван. Католицизм - это Запад с его поклонением земному началу в ущерб небесному и стремлением к созданию земного рая. Пушкин в своей поэме показал, к чему может привести воплощение западных абсолютистских культурных и духовных идеалов в столице
235 АлексеевМ. П. Пушкин: сравнит.-ист. исслед. Л., 1972. С. 204-205.
236 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959. Т. 9. С. 94; Т. 14. С. 191, 205.
237 Пушкин и его современники: материалы и исслед.: Вып. 1-49. СПб.; Л., 1903-1930. Вып. 9-10. С. 228. № 896.
238 Пушкин А. С. Медный всадник.
пребывающей на Востоке Российской империи - Петербурге, т. е. Петербурге как восточном городе. Воплощение западных ценностей в Петербурге, по Пушкину, ведет к не происходящей на Западе катастрофе, показанной в «Медном всаднике». В этом и проявляет себя православ-ность Пушкина в его поэме.
Но следует учитывать и то, что Петербург не только восточный город, а и направляющая вектор своего развития вперед своеобразная модель центра мира, соединяющего в себе Запад и Восток. И идти вперед Петербург может, пока в городе жив восточный путь как дополняющий западный, ибо Запада нет без Востока. Поэтому в развивающем мотивы пушкинского «Медного всадника» романе «Петербург» Андрея Белого, по мнению Д. С. Лихачева, Петербург - «Восток и Запад одновременно,
239
т. е. весь мир»239.
Пушкинские строки о «юном граде», «вознесшемся пышно, горделиво», следует понимать как указание на гордыню Петра, воплощенную в его городе. За эту гордыню платят своими жизнями петербургские убогие Евгений и Параша. «Медный всадник» есть взгляд на Петербург с Востока. Пушкин в своей поэме показывает, чем оборачивается на Востоке отказ от жертвенного, смиренного восточного Пути, пренебрежение им во имя земного величия и славы. Такой отказ ведет к торжеству восточной деспотии, пренебрегающей жизнью отдельного человека. Евгений и Параша - жертвы российской государственности, а значит Константинополя - этого восточного запада. В «Медном всаднике» показано, как Запад, перенесенный на Восток, пересаженный на русскую почву, приводит к деспотии хуже прежней. Но тем не менее воспетая в поэме красота «Петрополя» потрясает. Она пародоксальным образом оказывается связанной с трагедией Евгения и Параши. И «Медный всадник» начинает выражать не только точку зрения Иерусалима, в котором была принесена Жертва, но и Константинополя.
Хотя в нашем городе можно идти и западным путем, не приближаясь при этом к гибели. Но это в том случае, если жесткость пути на запад оказывается смягчена христианской Жертвой и восточное направление пути демонстрирует нам ее принятие, а не только бессмысленную гибель людей в результате отказа от подобной Жертвы константинопольской власти. Может быть только благодаря присутствию в Петербурге созидательного жертвенного, иерусалимского начала город еще не исчез с лица земли, не находится у «разбитого корыта», а живет, устремляя вектор своего духовного движения вперед.
У Пушкина же в поэме «Медный всадник» город не устремляется вперед, а словно топчется на месте. Движение Петербурга завершается там, где началось: на топких финских берегах. Петербургская идея раз-
239 Белый А. Петербург. Л., 1981. С. 6. (Лит. памятники).
вивается снизу (самое начало поэмы «на берегах пустынных волн») вверх (парадный образ города во вступлении) и на гребне петербургского наводнения направляет свое движение обратно, в самый низ города -Галерную Гавань, остров Вольный близ Голодая - места, по своему рельефу схожие с теми, которые показаны в начале поэмы и на которых « из тьмы лесов, из топи блат» вырос наш город. Схожее движение мы наблюдаем в «Сказке о рыбаке и рыбке» - от «ветхой землянки» «у самого синего моря» и «разбитого корыта» к царским палатам старухи и обратно. И такое топтание на месте обусловлено посягательством человека на божественные функции, является результатом желания «быть как боги» и даже над ними.
Старуха в «Сказке.» утверждает:
Хочу быть владычицей морскою, Чтобы жить мне в Окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая И была б у меня на посылках.
Но в таком случае рыбка - это Бог, которого человек хочет подчинить себе. И действительно, уже со времен первохристиан рыба была символом Христа. А старуха со стариком к моменту начала действия сказки прожили «в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года». 33 -возраст Христа. Это значит, что в ходе своего искушения старуха со стариком переживали на морском берегу возраст Христа. И не выдержали испытания, предложенного Им. Старик рыбачил 33 года, пытаясь выловить рыбу-Христа. А когда выловил, не сумел должным образом поступить с этой «рыбой». Ведь Христос не может принести земного счастья -счастья в гордыне.
У Пушкина в поэме «Медный всадник» мы наблюдаем искажение, если не отрицание, идеи Петербурга - христианского города. Причины чего обозначены в самом начале поэмы, где высокий Петербург оказывается обусловлен презрением к финскому его началу, подавлением его, ибо несправедливо презираемый чухонец оказывается изображен на том же фоне допетербургских болот, что и Евгений в конце «Медного всадника». У Пушкина в его поэме «финский рыболов» - не сын, а «печальный пасынок природы», «один у низких берегов бросающий в неведомые воды свой ветхий невод». Отрицая связь петербургского ландшафта с теми, кто его осваивал до Петра, Пушкин вслед за самим державным основателем северной столицы преуменьшил значимость городского рельефа места и для культуры всего петербургского периода. Такое преуменьшение чревато катастрофическими последствиями. Ибо человек не существует вне почвы и преемственной связи поколений, постигающих на этой почве нечто самое главное и прежде всего заповедь «не убий».
