CC BY
65Н.М. Мухарямов
О СИМВОЛИЧЕСКИХ НАЧАЛАХ
В ЯЗЫКЕ ПОЛИТИКИ (ПРАГМАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)1
Термин «символическая политика» связан с несколькими коннотациями, вступающими в противоречие друг с другом, что чревато определенными недоразумениями. С одной стороны, здесь предполагается политическая деятельность, прибегающая к особым - знаковым - способам своей организации. Символы в политике выполняют ответственные функции - оформляют идентичность политических сообществ как целостных образований, а также идентичности групповых субъектов политических отношений на микро-, мезо- и макроуровнях. Они мобилизуют сторонников, они призваны деморализовать противников. Наконец, они легитимируют все формы сознания и практики, играя тем самым незаменимую прагматическую роль.
Прагматика как язык в действии, согласно определению классиков семиотики Ч.С. Пирса и Ч.У. Морриса, имеет дело с отношением между знаком и его интерпретатором, теми, кто продуцирует знаки, транслирует их и принимает. Широко известна триада науки о знаках: синтактика (межзнаковые отношения), семантика (отношения между знаком и обозначаемым) и прагматика (отношения между знаками и их интерпретаторами).
С другой стороны, символическая политика часто трактуется как нечто, имитирующее реальные действия. Символическое здесь полагается в качестве субститута - замещения практической поли-
1 Статья подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, грант 11-03-00621 а.
тики через своеобразный эффект «плацебо», т.е. в качестве fake-версии «аутентичной» политики. В этом толковании символическая политика вписывается в терминологическую перспективу -«ритуальная политика», «церемониальная политика», «симулятив-ный язык». Б. Дубин помещает в это семантическое поле и дефиницию: «Будем понимать под символической политикой формирование, поддержание и трансляцию представлений о коллективной идентичности, образов настоящего и прошлого, фигур власти и угроз социальному целому с помощью системы масс-медиа, публичных ритуалов мобилизации и солидарности». Инструментом осуществления такой политики он называет символизацию безаль-тернативности («стабильность», «суверенитет», сплочение нации); меморизацию коллективной идентичности (символы прошлого); медиатизацию (зрительская симуляция принадлежности) [Дубин, 2006, с. 18].
Соотнесение «настоящей» и «чисто символической» политик предпринимается на основании совокупности измерений [Б1йЬаогп, 2007, р. 257]:
Таблица
аутентичная политика символическая политика
онтологические качества истина, оригинальность, производство политики, субстантивная политика фальшь, поддельный вид, презентация политики, виртуальная политика
эффективность социальная эффективность: фокус на интересах, нуждах и проблемах подвластных политическая эффективность: фокус на интересах, нуждах и проблемах политических элит
этические качества честность, прямота, инклюзия, транспарентность, доверие нечестность, обманчивость, двуличие, эксклюзия, замаскированная коррупция
влияние на политическую культуру создание доверия к демократическим институтам, рациональная публичная делиберация, заинтересованность и участие подрыв доверия к демократическим институтам, удушение рациональной делиберации, порождение апатии
Если подойти к теме более широко, то антиномия «семио-тичность - симулятивность» снимается через признание фундаментального обстоятельства, что символизм составляет имманентную сторону политического. Такова широко известная теоретическая позиция П. Бурдье (а это один из общепризнанных классиков в рассматриваемой теме), ссылаясь на которую, О.Ю. Малинова
предлагает рассматривать символическую политику не как противоположность, но как специфический аспект «реальной» политики [Малинова, 2010, с. 92].
Символизм политического, символизм власти - суть явления базового характера. Эти свойства не имеют, условно говоря, надстроечного по отношению к политическому универсуму свойства. Это не есть нечто такое, что можно «вынуть» из реальности без последствий разрушительного характера. Символизм присущ властвованию как элемент его генезиса и на онтологическом уровне. Колонны Диониса в Фивах и Аполлона в Дельфах, замки, крепости, дворцы, корона, меч, геральдика - все это символы власти [Ковачев, 2006, с. 249-260]. Символы, согласно гипотезе В.В. Бочарова, «не просто оформляют власть, но, в известном смысле, тождественны ее содержанию» [Бочаров, 2006, с. 275]. Власть и символизируется и символизирует. Характерный комментарий к феномену власти как прерогативы номинирования (по П. Бурдье): «Скипетр королей и царей - признак речи, которая имеет право определять реальность; он возник из skeptron древних греков, передававших его друг другу во время коллективных обсуждений, чтобы обозначить того, кто в данный момент наделен группой правом авторитетной речи» [Хархордин, 2011, с. 69].
Символизм в политике имеет древние метафизические, теологические корни, которые прослеживаются, как показывает Ю. Хабермас, от самых истоков организованной государственности до современности. «Архаические ритуальные практики были преобразованы в государственные ритуалы - общество, как единое целое, представляло себя в фигуре правителя. Это именно то символическое измерение слияния политики и религии, для описания которого может быть использовано понятие политического. ... Таким образом, политическое означает символическую репрезентацию и коллективное самопонимание сообщества, которое отличается от племенных обществ своим рефлексивным поворотом к сознательной, а не спонтанной форме социальной интеграции» [Хабермас, 2011]. Миссия поддержания социальной интеграции была, следовательно, изначально не реализуема без символического оформления. Сохраняются, по-видимому, все основания усматривать продолжение закономерной взаимной привязанности символического и политического и в фазисах секуляризации.
Символы в языке политики: Семиотический статус
Оценочная конфронтация, конфликт негативно и позитивно окрашенных образов, присутствие символов и символического в политике естественным образом переносятся и в область собственно политического языка. Неудивительно, что в исследованиях политики признание объективной обоснованности и значимости использования символов (морально легитимной «экспрессивно-символической» стороны дела) противополагается иному видению: символические «эрзацы», суррогаты, инсценировки, суггестия; «оккупация» смыслов, манипуляции, декор, шумовой эффект, -все это - характерные изобразительные приемы, создающие «темную» картину символического в политике, которую иногда именуют «семантической политикой». Как пишет С.П. Поцелуев: «Семантическая политика - это оперирование символами в сфере политического языка, т.е. инсценирование смыслов и значений политических языковых символов. ... Традиционный политический язык ценил аргументацию, был близок к текстам и опирался на научные теории. Именно это придавало политической речи авторитет. Но после краха великих утопий язык становится разменной монетой политического бизнеса» [Поцелуев, 1999, с. 70].
Приведенная позиция, естественно, может вызывать разные полемические реакции, связанные и с мерой оправданной категоричности и логикой аргументации. Почему, к примеру, такая политика квалифицируется именно в качестве семантической, если в центре внимания оказываются символы? В любых ли своих исторических изводах «традиционный политический язык» опирался на научные теории? Или, наконец, насколько «великим утопиям» был свойствен иммунитет от «инсценирования» символов политического языка? Корректнее, по-видимому, усматривать в манипуляциях извечную практику политического использования языка. Со времен «Политики» Аристотеля слово «демагог» имеет, как минимум, две смысловые ипостаси. С одной стороны, демагоги -это сторонники «крайней демократии», отдающие предпочтение не законам, а воле народного собрания. «В тех демократических государствах, где решающее значение имеет закон, демагогам нет места; там на первом месте стоят лучшие граждане; но там, где верховная власть основана не на законах, появляются демагоги», -утверждал Аристотель. С другой стороны, демагогия отождествлялась им с «мастерством по части красноречия», с желанием «подольститься к народу» [см.: Аристотель, 1984, с. 496-497; 536-537].
Вопрос о том, насколько символы в языке политики поддаются контрафактному воспроизведению и распространению, -один из ключевых моментов в рассматриваемой теме. Возможные варианты решений зависят от учета семиотического статуса символа в процессе политического использования языка. По этому предмету идут нескончаемые споры. Логика аргументов, которыми оперируют участники дискуссий, задается исходной дистинк-цией «знак - символ». «Символ (как и образ) создает общую поведенческую модель, знак - регулирует конкретные действия, -пишет Н.Д. Арутюнова. - .Знак и символ способны на разные преступные действия: знак может солгать, символ - обмануть. В символе можно обмануться, в знаке - ошибиться. Знак не может быть произвольно фальсифицирован: реакция адресата программируется им достаточно однозначно. Символ мощен, но беззащитен. Его, как и образ легко фальсифицировать. В символе, а не в знаке, зарождается демагогия» [Арутюнова, 1999, с. 344]. Знак и символ - по-разному конвенциональны, по-разному включены в коммуникацию - с различной степенью императивности.
Согласно классической типологии Ч.С. Пирса, иконы, индексы и символы - особые разновидности знака. Качества иконы схожи с качествами объекта; индекс, будучи связан со своим объектом, образует с ним органическую пару. «Символ связан со своим объектом через идею пользующегося символом ума», он «применим к чему бы то ни было, что может воплощать идею, связанную со словом» [Пирс, 2000, с. 216, курсив Ч.С. Пирса]. Основное свойство символа - в том, что он конвенционален (т.е. не имеет изначально заданной и объективно обусловленной связи со своим референтом), тогда как в случае иконы и индекса такая связь является мотивированной. «Пирс выделяет три типа знаков: индексы, иконические знаки и символы, - пишет российский философ Ф. Гиренок. - В их основе лежат причинность, сходство и условность. Например, дым - это знак огня. Фотография человека - знак человека. Рыба - знак Христа. Флюгер - вырожденный знак, ибо показывает направление ветра, а не означает ветер» [Ги-ренок, 2012, с. 74].
Символ, таким образом, репрезентирует идею, икона - объект или его деталь [см.: Тайсина, 2003, с. 105].
С семиотической точки зрения, символ призван не указывать, не сигнализировать, не обозначать или маркировать, но - что в высшей степени важно для политического функционирования символа - выражать, представлять. «Мы избежим большой пута-
ницы и игры слов, - писала Сьюзен Лангер, - если признаем, что обозначение не фигурирует в символизации вообще» [Лангер, 2000, с. 175].
Символ, естественно, по-разному трактуется на разных «горизонтах» и уровнях сознания.
На «низовом» уровне - в обиходе «наивной семиотики», в общеупотребительном варианте, о чем так часто говорится как о «чисто символическом», т.е. замещающем реальное действие. Здесь символы отождествляются с эмблемами. Это - отображение предмета (символика, атрибутика и пр.). Дистанция между абстрактным и конкретным в данном случае минимальна [см.: Мечков-ская, 2004, с. 192].
На уровне научного познания - в логико-математических процедурах - символы отвечают за кодировку, т.е. знак как символ приобретает иной семиотический статус и включается в более строгую - иерархическую - типологию по степени абстрактности, по признаку дистанции от обозначаемого: естественный знак -указывает; образ - отражает; слово - описывает; буква - фиксирует; символ - кодирует [Соломоник, 2002, с. 132].
Важной стороной функционирования «символических явлений» в контекстах науки становится то, что они, во-первых, выражают и представляют идеи (а не факты) и, во-вторых, символизируют отношения, а не субстанции [см.: Лангер, 2000, с. 23]. Следовательно, говоря о символических началах в языке политики, требуется разграничивать принципиально соперничающие парадигмальные ракурсы - субстанциональный и реляционный (связанный не с вещами, а с отношениями).
На самых «высоких» уровнях сознания символы попадают в царство метафизического, в область экзистенциальности, трансцендентности - выходят за свои пределы. Символы здесь воплощают идеальное в его мифологических, сакральных, вероисповедных, эстетических изводах, не поддающихся рассудочным операциям дешифровки (декодирования). Символы, символический язык, как писал Павел Флоренский, «знаменуют» соотношение высшего и низшего бытия, горнего и дольнего в противоположность чувственным представлениям и «чувственному языку» [см.: Флоренский, 1990, с. 560].
Символ на этих горизонтах «не дан, а задан», он принципиально полисемичен, чем более многозначен - тем содержательнее, опосредованно своими смыслами сцеплен с «самым главным», в него надо «вжиться» [Аверинцев, 1971, с. 826].
Иное дело, что качество экзистенциальности одними авторами за символом признается, другими - нет. Об этом специально высказывался Ролан Барт в «Основах семиологии», указывая на различие подходов Пирса (отрицание экзистенциальности символа) и Юнгом (утверждение таковой) [см.: Барт, 2000, с. 264-265].
В контексте размышлений о метафизике символа формулируется еще одна принципиальная дистинкция его сознательного восприятия - «знание У8 понимание». М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский писали: «Символы мыслятся нами как репрезентация не предметов и событий, а сознательных посылок и результатов сознания». Способность людей быть на уровне символов сама по себе реализуется на разных ступенях посвященности. Есть «индивиды символической жизни», а есть те, кто принимает лишь одну сторону символов. То есть можно знать «бухгалтерию» символизма, но не понимать ее. «Но символ можно и понимать. Кто понимает символ, не нуждается в балансе расчета наказаний, поощрений, указаний и оправданий» [Мамардашвили, Пятигорский, 1997, с. 99, 182]. Ключевая роль такого различения применительно к теме «язык - политика - символ» очевидна. Речь, по существу, идет о том, как символы способны повлиять на сопричастность человека к политической действительности, формировать и менять его когнитивные компетенции при восприятии практики властвования, при взаимодействии с институтами, при «вживании» в символический мир политики.
Таким образом, природа символического, его эпистемологический статус трактуются в весьма широких вариациях, от чего напрямую зависят решения и ответы, касающиеся политического языка. Возникающие в связи с этим вопросы в свою очередь образуют значимую тематическую область политологического познания. Чем является символ применительно к политическому использованию языка? Что представляют собой объекты символизации в языковом пространстве политического - много их или мало, дискретны они или континуальны? Каковы механизмы воздействия символических структур и явлений политического языка на сознание и поведение многообразных действующих лиц - индивидуальных и групповых, стихийных и институциональных? Насколько символизм политического языка поддается технологическим манипуляциям в целях мобилизации, борьбы, отчуждения, принуждения, господства, насилия и пр.?
Встает, наконец, и круг специальных вопросов, которые связаны с динамичными качественными изменениями политической
жизни и политических коммуникаций - с происходящим в сфере новых информационно-коммуникационных технологий. Что будет происходить с языковыми символами в политике под воздействием кардинальных перемен? Будут ли символы подвергаться трансформациям в координатах «вербализация - девербализация»?
Формат предлагаемого материала, естественно, не может претендовать на то, чтобы дать ответы на поставленные вопросы в систематизированном виде и в требуемой полноте. Предполагаются, скорее, варианты логического продвижения в направлении возможных решений.
Что символизируется в языке политики
Применительно к связке «язык - политика» существуют бесчисленные объекты и способы символизации, которые не всегда доступны для строгих классификаций, тем более - таксономий. Возможной представляется направленность рассуждений, которая опиралась бы на критерий абстрактности символов, на содержащуюся в них дистанцию между означаемым и означающим.
Следует, прежде всего, отметить, что символизации могут подвергаться любые явления - как в самой политической жизни, так и в языковой реальности. Иное дело, о какого рода символах может идти речь в тех или иных конкретных случаях, точнее - о символах какого семиотического ранга или уровня. Отсюда вытекают возможные квалифицирующие оценки. В каких-то вариантах - в наивной семиотике и в обиходном употреблении слов - это символ, равный знаку, то, что правильнее было бы назвать меткой, внешне идентифицирующим признаком, сигналом, ритуальным жестом, своего рода «лейблом», «бейджиком». В других сегментах информационного пространства политики связь между означаемым и означающим приобретает более сложный, опосредованный и, что самое существенное, многозначный вид. Ошибки в «считывании» символа-знака - суть утилитарные дисфункции. Применительно же к символам более «высокого» порядка говорить следует уже не о распознавании, не об узнавании, но о реакциях иного когнитивного свойства - об ассоциациях и рефлексии. Таковы, к примеру, символы, функционально близкие к эмблемам. К тому же разряду, вероятно, могут быть отнесены фигуры пропаганды, медийные штампы, стереотипы, речевые клише и пр. На принципиально ином уровне находятся политические вербальные символы высокой степени абстракции, относящиеся к области метафизиче-
ского, экзистенциального, трансцендентного. Здесь, как было выше отмечено, предполагается как знание, так и понимание символического в политике, точнее - во взаимодействии языка и политики.
На каждом уровне по-разному складываются условия вхождения в коммуникацию, возможности технологического использования, в том числе - в целях манипуляции, контроля или принуждения.
Один из наиболее существенных моментов тематического круга «язык - политика - символ» связан с тем, какие феномены содержат в себе возможности символизации в политико-лингвистических контекстах. На первый взгляд, как кажется, абсолютно любые. В самом деле, символической актуализации может подвергаться все, что угодно. Это и фонологические черты индивидуального речевого поведения, и начальственные резолюции (подпись как своеобразный графический символ административных полномочий). Это и слоган, призыв, клятва, «сакральный» текст, и тезаурус, и социолект, и, наконец, язык как таковой в его целостных характеристиках. Символическую «нагруженность» могут получать дискретные явления языковой жизни или ее системные свойства, возникшие благодаря мерам кодификации, нормализации и пр.
Однако в политическом использовании языка явственно присутствуют пределы символизации. Существуют различия между областью условного, сугубо конвенционального, многозначного, связанного с воображаемым, с одной стороны, и когнитивными зонами системно упорядоченного, поддающегося дефинициям, не экспрессивного, терминологического, собственно дискурсивного - с другой. Причем, одно и то же явление, одно и то же слово может обнаруживать себя либо в пространстве символов, либо в сфере рационально-дискурсивного. Решающая роль здесь принадлежит контексту, возникающим коннотациям, интенциям субъектов говорения.
Сказанное иллюстрируется множеством примеров. Характерна в этом отношении композиция книги Г. Гусейнова «Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х», одна из глав которой называется «Идеологемы - от букв до цитаты». В круг анализируемых предметов попадают элементы идеологического сообщения, включая, как отмечает автор, «мельчайшие значащие единицы» - от буквы до устойчивого словосочетания. Особый символический смысл имели отказ от «ер»'а в ходе реформы русского языка 1918 года, имевший целью демократизирующее упрощение, и его явочный реверсивный возврат - столь же символичный - в 1990-е [см.: Гусейнов, 2003, с. 44-45].
Другие примеры из этого ряда - акцент, падежные окончания (Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германии), предлоги («на» или «в» Украине), топонимы.
Фонетический строй речи («легитимное произношение») -например, артикуляцию фонемы «г», - Пьер Бурдье относил к символическому капиталу и его составляющей - языковому капиталу. «Борьба между французским языком революционной интеллигенции и местными наречиями и говорами - это борьба за символическую власть.» [Боиг&еи, 1999, р. 48].
Показательны и «кейсы» политико-символических дискуссий вокруг графической основы языка. Успешный опыт перевода туреко-го языка с арабской орфографии на латинскую - эффект принудительной «романизации», проведенной Ататюрком, - имеет символическую основу. Реформа ассоциировалась со стратегией роста турецкого национального самосознания в противовес исламскому и персидскому векторам идентификации, со стремлением соединить турецкий секуляризированный национализм с европейскими ценностями [см.: Андерсон, 2001, с. 69, 240]. Перевод графической основы тюркоязычных народов на латиницу в конце 1920-х годов происходил в идеологическом контексте романтического интернационализма и ожидания скорой мировой революции. Спустя приблизительно десятилетие все тюркские языки народов СССР были переведены на кириллическую графику, что также символизировало возобладавшие принципы централизации. После распада Союза ССР новые независимые государства с тюркоязычным титульным населением вновь заявили о намерении вернуться к унифицированному варианту турецкого алфавита. К этому движению в начале 1990-х годов присоединилась и Республика Татарстан, что наделало тогда немало шума. В каких-то республиках внедрение турецкого алфавита перешло в практику, но, например, в Казахстане, по оценкам экспертов, остановилось на символическом уровне. Для Татарстана такой переход был заблокирован федеральными мерами законодательного характера. Однако во всех случаях символические - постимперские - основания, по-видимому, превалировали, хотя эксплицитно на первом месте стояли доводы утилитарно-прикладного характера (фонетическая адекватность передачи некоторых звуков латинскими буквами, более свободный доступ в Интернет и пр.). Очевидно, по крайней мере, что неудачи внедрения турецкого алфавита на постсоветском пространстве не столкнулись с массовым культурным движением, которое бы «снизу», в явочном порядке, стало бы пользоваться турецким алфавитом.
Язык как таковой, язык как система всегда наделен символической функцией, которая приоритетна по отношению к остальным функциям, в том числе - к коммуникативной, экспрессивной. Коммуникативная функция, как отмечает в своих комментариях идей Эдварда Сепира В.М. Алпатов, производна от символической. Э. Сепир впервые в 1933 г. отметил функцию языка как «символа социальной солидарности»: любая группа людей, даже самая малая, «стремится развить речевые особенности, выполняющие символическую функцию выделения данной группы из более обширной группы... "Он говорит как мы" равнозначно утверждению "Он один из наших"» [Алпатов, 1999, с. 216-217]. Эта теоретическая установка дает богатые возможности для раскрытия символического потенциала любых явлений языкового универсума. Язык не просто содержит символы в силу своей зна-ковости, не просто оперирует ими, оглашает их. Языки так же, как и речевая деятельность, сами по себе могут символизировать идентичность, солидарность, сплочение, а значит, и политику, задающую групповую аскрипцию и конструирующую групповую субъектность.
В силу этого язык всегда служит «флагом» национального самосознания и самоопределения, нациестроительства, мощным орудием этнополитической мобилизации, всего комплекса, который Э. Смит именует «этносимволизмом». Символы задают границы, отделяющие «нас» от «них». Это звучит как аксиома, не зависящая от конфликта примордиалистской и конструктивистской парадигм. Это также не зависит от антиномии типов национализма - политического (политизированная этничность), с одной стороны, и культурного (в том числе - лингвистического) - с другой. Э. Смит в своей книге «Национализм и модернизм» со ссылкой на авторитетных исследователей национализма (Ф. Барт и Дж. Андерсон) акцентирует тезис, который является в высшей степени принципиальным для проникновения в суть символического вообще. Действенные символы, включая языковые символы, не могут возникать вдруг, по воле случая, по чьему-то произволу или технико-манипулятивному замыслу. «Содержание символов, таких как лингвистические «пограничники», часто устанавливается поколениями задолго до того, как они начинают действовать как опознавательные знаки для членов группы; именно поэтому «этническая символическая коммуникация - это коммуникация большой длительности (longue durée) между мертвыми и живыми» [Smith, 1998, p. 182].
Языковые символы политического: «Непустое множество»
Что такое символ в языке политики? Много ли здесь символов или мало? Ответы зависят от критериев строгости при подходе к самому концепту «символ». Если относиться к нему в обыденном, наивно-семиотическом духе, то политическая жизнь сплошь соткана из знаков самого разного типологического плана - знаков-меток, знаков-сигналов, эмблем, признаков, икон, индексов, каких угодно еще означающих. Если же рассматривать символ в его особом семиотическом ранге и иметь в виду «знак идеи», связанный с высоким уровнем абстракции, с многозначностью и множественными интерпретациями, с воображаемым, то - не много. На этот счет - о «дефиците» символизма и символики - в литературе имеются авторитетные суждения как в общефилософском, так и в политико-лингвистическом контекстах. М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский писали, что в наше время символов для нашего собственного оперирования и потребления весьма мало. Скорее, можно говорить о псевдосимволике идеологических систем или о процессах десимволизации. «Оказываясь внутри наших знаковых систем, символы переходят ("переводят нас") из ситуации понимания в ситуацию знания. Этим мы постоянно уменьшаем количество символов в обращении и увеличиваем количество знаков. По существу, богатейший опыт научного семиотизирования третьей четверти XX века - это опыт перевода символов сознания в знаки культуры» [Мамардашвили, Пятигорский, 1997, с. 101, 102].
Символика, как показывает Г.Г. Хазагеров, «это редкий и особый случай убеждающей речи». Обращение к политической символике, по мнению этого автора, ситуативно. Постоянно изъясняться символами нельзя, так как они слишком концентрированы, выделены, самодостаточны. С точки зрения искусства политического красноречия, символическая речь отличается и от метонимической стратегии ораторики, и от метафорической стратегии гомилетики. Однако при этом он специально подчеркивает: «Можно сказать со всей определенностью, что отсутствие общепризнанной символики самым губительным образом сказывается на всем политическом дискурсе» [Хазагеров, 2002, с. 167, 169].
Отдельные примеры символов в языке политики, вероятно, не поддаются строгой систематизации в силу ряда причин - и полисемии, нагруженности каждого знака в этом языке множеством семиотических рангов, и лингвокультурных различий полити-
ческой семиосферы во времени и пространстве. Одно и то же слово одновременно представлено в разных ипостасях знаковости: как «метка», как эмблема, как икона или индекс, как символ.
В новейшей отечественной научной литературе по теме взаимодействия языка и политики (а исследовательские инициативы в этой области демонстрируют активную поступательность) представлены продуктивные решения вопросов типологии знаков политического дискурса, построенной по основаниям референции и на принципах иерархичности. Е.И. Шейгал подробно комментирует вариант типологии, предложенный в монографии Ч. Элдера и Р. Кобба «Политическое использование символов» (1983). Результат, полученный этими авторами, основан на критериях объемности («широты охвата референтной области») и степени исторической устойчивости, что и образует иерархию:
• «все и всегда» - символы национального политического сообщества в целом;
• «часть и всегда / длительно»: а) структуры и роли, свойственные данной системе; б) нормы и ценности, свойственные данной системе;
• «часть и сейчас» - «ситуативные знаки», отражающие политическую реальность сегодняшнего дня (имена, названия доктрин и программ, актуальные проблемы, события).
Как показывает Е.И. Шейгал, опираясь на логику такого подхода, можно выделять закономерные тенденции в процессе функционирования символов и их взаимодействия:
- «символический вес» (широта состава коммуникантов и интенсивность их эмоциональных реакций) зависит от уровня знака в символической иерархии;
- знаки более высокого ранга генетически предшествуют большинству «ситуативных» политических знаков и обладают повышенной исторической устойчивостью;
- изменение эмоциональной ориентации по отношению к политическим знакам более высокого порядка влечет соответствующие изменения по отношению к знакам, расположенным по иерархии ниже;
- чем выше иерархический статус знака, тем более универсальна эмоциональная реакция на него в языковом сообществе [см.: Шейгал, 2012, с. 143-144].
Эвристический потенциал приведенных систематизирующих подходов, вне всякого сомнения, является весьма перспективным. Он дает инструменты картографирования символов в пространстве
и во времени (в синхронных и диахронных измерениях), качественной классификации этих символов в их актуальной обращаемости применительно к конкретным политическим лингвокультурам. Однако уместными представляются и некоторые оговорки.
1. Предложенные методики типологии будут успешно работать на материалах высокосемиотизированных сообществ с устоявшимися политико-культурными комплексами, с общепризнанными традициями, ценностями, коммуникативным доступом, языковыми компетенциями индивидов и групп, наконец, с действенными каналами социализации. Для ситуаций, связанных с радикальными переломами во всем социально-политическом укладе, с динамичными трансформациями «символического порядка», когда разрыв со старыми образцами выглядит незавершенным, а усвоение новых моделей - неполным, рубрика «все и всегда» применительно к знаковой организации политической жизни будет оставаться под вопросом.
2. Предложенный подход в своих основаниях содержит и критерии «эмоциональных ориентиров» и «эмоциональных реакций», и критерии, связанные с «когнитивной базой носителей языка». Такие классифицирующие основания, разумеется, должны по возможности реализовываться. Однако их трудно применять одновременно к знакам в целом и к символам как особой разновидности семиотической организации политической жизни. Символы в качестве «знаков идей» адресуются к своим «этажам» сознания, предполагающим рефлексию по поводу многозначных смыслов и отличным от эмоциональной сферы.
Тем не менее аналитические ракурсы, описанные Е.И. Шейгал, способны воссоздавать объемную и ценную в плане диагностики картину символов в языке политики и, следовательно, устанавливать действительное состояние «символической недостаточности» на разных уровнях.
Вербальные символы в языке политики получают внешне нейтральное наполнение, с одной стороны, и аксиологически мотивированное содержание - с другой, чему можно привести типичные примеры.
«Государство» - концепт лингвоспецифичный, не имеющий точного перевода, например, на английский язык. В определенных контекстах это слово приобретает свойство символа, поскольку оно не всегда имеет какое-то субстанционально обозначаемое. Государство - это не отдельная структура, не институт, не орган, не только территория и не только население, не «вещь», говоря в
терминах наивной семиотики. Символизм «государства» состоит в том, что оно обобщает, соединяет то, что в реальности рассредоточено по самым разным физически воспринимаемым явлениям (образующим денотат) в виде границ и таможенных служб, легислатур, правительственных агентств и служб, бюрократии и военных, судов и полиции, населения и гражданских состояний, системы учета и регистрации. Не прибегнув к наименованию «государство», невозможно воспроизвести в сознании целостную картину всех названных элементов в их совокупности. «Поиски эмпирического референта для такого понятия, как "государство", бессмысленны, - пишет О. Хархордин, - поскольку высказывание, описывающее действие государства, имеет только грамматического субъекта, т.е. слово "государство" является подлежащим, сопровождаемым сказуемым, но не имеет при этом логического субъекта, в отличие от высказываний типа "Петр строит дом", где присутствуют как грамматический, так и логический субъекты» [Хархордин, 2011, с. 9].
В отечественной публикациях, посвященных политической концептологии, довольно давно - по меркам новейшей истории российской науки - были сформулированы предостережения. Прямолинейные и изолированно взятые словесные презентации государственности вредны. Понятие современного государства многомерно, и стремления свести его к одной лишь вербальной формуле (например, правовое или социальное государство), «а тем самым редуцировать к некоему мифу, будут иметь исключительно негативные последствия», - писал М.В. Ильин [Ильин, 1997, с. 201202]. Особенность «государства» как языкового символа состоит в том, что он исходно не является идеологически оценочным. Прагматика символизации государства зависит от контекста, от субъекта публичного манифестирования и его локализации в информационно-политическом пространстве.
Характерно, что самопрезентация «государственник» («государственник-патриот») прямых идеологических коррелятов не имеет. В новейшей истории России в подобном духе себя рекомендовали фигуры очень разных убеждений, что далеко не всегда вписывалось в координаты «правого» и «левого». Всякий раз при упоминании слова «государственник» возникает многозначное семантическое поле, открытое для интерпретаций. Это в определенном смысле дает некоторые шансы для уклонения от «главных» идеологических оппозиций. Можно понимать так, что «государственник» - это сторонник приоритетности национальных
интересов страны. Он, в общем смысле, не «западник», не «либерал» с культурной точки зрения. Иначе говоря, «государственник» - это атрибуция скорее стилистическая, чем системно-идеологическая. Напротив, слово «этатизм» в политико-экономическом контексте обладает значительно большей оценочной определенностью.
Еще один типологический разряд вербальных символов в языке политики образуется в аксиологической перспективе. Это -символы-ценности, по-разному укорененные и актуализированные в тех или иных политических лингвокультурах. Такие ценности могут получать кодификацию в текстах, прошедших ритуальную легитимацию в момент торжественного провозглашения, - хартиях, декларациях, конституциях. Г. Лассвелл писал: «Коммуникация организует два вида элементов: символы и знаки. Символы -это значения; знаки - материальные средства, используемые в десемантизации значения. Слово "конституция" - это символ (или, если быть более точным, группа символов), а черные отметины на бумаге в момент печатания слова - знаки» [Лассвелл, 2007, с. 165]. Вместе с тем в языке политики представлены ценности более высокого символического ранга, с большей степенью абстракции, с иной нормативностью. А. Аузан трактует эти ценности как над-конституционные, как неформальные правила, выраженные в символическом общественном договоре. Для американцев это - такие «три кита», как индивидуальная свобода, частная собственность и конкуренция. Англичане в этот перечень добавляют традиции. Немцы - еще и Ordnung. Часто такие ценности включены в преамбулы конституций. «Если во Франции это "свобода, равенство, братство", то в Америке человек обладает правом на "свободу, собственность и стремление к счастью"». «Российские надконсти-туционные ценности пока не выявлены» [Аузан, 2011, с. 58-59].
Некоторые исследователи настаивают на том, что аксиологические составляющие являются необходимым атрибутом символов. Суммируя общие характеристики символа, в том числе - его политический, «институциональный» тип, В.И. Карасик называет ряд моментов. Это - «перцептивный образ, характеризующийся смысловой глубиной, обозначающий идею, которая обладает высокой ценностью, генерирующий новые смыслы, допускающий множественное истолкование, отсылающий к сверхчувственному опыту» [Карасик, 2010, с. 59]. Следуя этой логике, нужно, по-видимому, включать в число признаков вербального символа в политическом языке еще и престижность. Отправитель сообщения, содержащего символы, субъект публичного говорения, опери-
рующий символами, всегда и чаще всего имплицитно притязают на авторитет и рассчитывают на уважительный отклик со стороны адресатов. Без свойств престижности легитимирующая сила символа немыслима, а это, в свою очередь требует множества предпосылок ментального, психологического, морального свойства. Как пишет Б. Дубин, «политические символы - это отсылки к политическим общностям различного характера и масштаба, указания на место (престиж) данной общности среди других, отделенных от нее символическими рубежами.» [Дубин, 2012, с. 7].
Знаки коммерческой престижности (бренды) в ситуации потребительского общества могут распространяться на основе иррациональных мотивов реципиентов, на основе эффектов моды, демонстративного присвоения вещей в силу их означающей силы, которая маркирует статус владельца. Престижность политического символа, имея, несомненно, некоторое сходство с товарной знако-востью, требует приобщения к идейной стороне (символ как знак идеи). К смысловой глубине и многозначности.
Задачи данного изложения, разумеется, не предполагают обзора вербальных символов в языке политики в какой-либо степени полноты. Речь, в данном случае, может идти о мотивах и способах использования этих символов, т.е., собственно, о прагматическом аспекте.
Прагматика вербальных символов политического реализуется под воздействием довольно жестких требований к знаковому статусу тех единиц, которыми оперируют акторы - отправители сообщения. Открытость символов для прикладной эксплуатации в политико-рекламных, демагогических, манипулятивных целях, как минимум, не является безусловной. В этой области действуют свои ограничения именно семиотической природы.
Во-первых, вербальные символы политического в процессе избыточного, чрезмерного обращения в информационном пространстве утрачивают свой знаковый статус. Символами в политическом использовании речи нельзя злоупотреблять, иначе они перестают быть символами и переходят в разряд более упрощенных эмблем, сигналов, иконических или индексальных обозначений, знаков-меток, кличек и т.д. Символы, будучи искусственно внедряемы, а тем более - суггестивно навязанными, перестают выполнять свое предназначение, утрачивают статус символического. В случаях «передозировки» символы неизбежно утрачивают действенность. Они мутируют. Символ («полный Объект Символа»), как разъяснял Ч.С. Пирс, имеет в своей основе закон: он дол-
жен обозначать [denote] индивидуальность и означать [signify] свойство. Если объектом символа становится что-то одно - только индивидуальность (сингулярный символ) или только свойство (абстрактный символ), то происходит вырождение символов [см.: Пирс, 2000, с. 213-214].
Во-вторых, произвольное обращение с вербальными символами в политике с точки зрения прагматики в наши дни становится все более и более проблематичным делом из-за повышения металингвистической компетенции аудитории, которую в эпоху Интернета уже нельзя рассматривать как пассивных участников асимметричной коммуникации. Новые технологии сетевого общения радикально трансформируют языковую среду политической деятельности и, следовательно, условия циркуляции политически релевантных и опосредованных знаками смыслов. Складываются ранее невиданные принципы функционирования символических объектов, предполагающие не только способы доступа к участию в информационном взаимодействии и его масштабы, но, что самое главное, непрерывность и мгновенную скорость такого взаимодействия. На фоне таких изменений в языковой среде политического поддержание символического пафоса крайне затруднено, если в принципе возможно.
Под воздействием сетевых технологий в языковом оформлении политической реальности происходят системные сдвиги - в корне меняются соотношение и взаимовлияние категорий официальности и неофициальности публичной коммуникации, возвышенных и низких форм речи. Отменяются стилистические и жанровые иерархии. В постоянном движении оказывается весь прагматический уклад коммуникации, а значит, и циркуляции символически оформленных политических смыслов.
В мире мемов, «лайков» и «постинга», «френдлент» и «хэш-тегов» в калейдоскопических формах происходит постоянная идейная картография и каталогизация политически значимых сообщений и тем, ранжирование популярности и «символического веса» информационных явлений. Инструменты выявления употребляемости ключевых слов - слова, помеченные символом «#», -дают возможность слежения за обсуждением в блогосфере, дают моментальные «срезы» всего, что вызывает публичный интерес. Хэштэг «#чп» - митинг на Чистых прудах, «#6 дек», «#охотанажу-ликов», «высурковскаяпропаганда», «#ОккюпайАбай» - все это, с одной стороны, идеальный политико-информационный ориентир, а с другой - проявление тенденции десимволизации и даже девер-
бализации политически значимой речи, которая оказывается спрессованной до размеров «френдленты».
В то же время Сеть несет с собой и такое явление прагматического свойства, присущее новейшим веяниям в политической коммуникации, как стилистическая (пере) аранжировка реагирования на символически оформленное сообщение. Все символические «посылы» со стороны власти и в целом символьного истеблишмента обнаруживают себя либо в стихии сетевого карнавала, пародирования, сарказма, «стеба», либо - реже - воспринимаются в духе цинизма и апатии. Видное место в этой стихии принадлежит «эрративам» - нарочитым до глумливости искажениям правильного написания слов («в партийу фступи сначало», т.е. докажи свою состоятельность) [Гусейнов, 2006, с. 383, 398]. Стратегия иронического сопротивления официозным символам политического языка составляет характерную черту культурно-информационной среды современной России. Мобилизационный ресурс «авторитарного» языка перестает работать по стандартным схемам, а медийные штампы дискредитируются средствами иронии, гротескового обыгрывания.
Жизнь играет с нами шахматную партию, Все поделено на два неравных поля. Жить в эпоху суверенной демократии Лучше в княжестве соседнем, возле моря.
В. Емелин [Емелин, 2009, с. 171]
Подводя итог, следует еще раз заметить: символ в языковой среде политического с трудом представим в семантическом поле «контента», «креатива», «имиджа» или (под другим углом зрения) «симулякров». Из символов не создашь «облака». Как знаки идеи, они заряжены силой магического воздействия. Они знаменуют ситуацию решающего выбора, мгновенного воссоздания картины политической реальности и в этом качестве не замещает эту реальность, но становится ее частью. Прагматика символов такова, что они не предназначены для оперативного управления действиями человека, для этого есть знаки. Символы повелевают.
Литература
Аверинцев С.С. Символ // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А.А. Сурков. -М.: «Советская энциклопедия», 1971. - Т. 6. - С. 826-831.
Алпатов В.М. История лингвистических учений. - М.: «Языки русской культуры», 1999. - 368 с.
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М.: «КАНОН-пресс-ц», «Кучково поле», 2001. - 288 с.
Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения: В 4-х т. / Пер. с древнегреч.; Под. ред. А.И. Доватура. - М.: Мысль, 1984. - Т. 4. - 830 с.
Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. - 2-е изд., испр. - М.: «Языки русской культуры, 1999. - XV, 896 с.
Аузан А. Институциональная экономика для чайников / Приложение // Esquire. -М., 2011. - № 5. - 128 с.
Барт Р. Основы семиологии // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. - М.: Издательская группа «Прогресс», 2000. - С. 247-311.
Бочаров В.В. Символы власти или власть символов? //Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии: в 2-х т. / Сост. и отв. Ред. В.В. Бочаров. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - Т. 1: Власть в антропологическом дискурсе. - С. 274-305.
Гиренок Ф. Абсурд и речь. Антропология воображаемого. - М.: Академический Проект, 2012. - 237 с.
Гусейнов Г.Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. - М.: Три квадрата, 2003. - 272 с.
Гусейнов Г. Введение в эрратическую семантику (на материале «Живого журнала») // Integrum: точные методы и гуманитарные науки / Ред.-сост. Г. Никипорец-Такигава. - М.: «Летний сад», 2006. - С. 383-405.
Дубин Б. Симулятивная власть и церемониальная политика. О политической культуре современной России // Вестник общественного мнения. - М., 2006. -№ 1. - С. 14-25.
Дубин Б. Символы возврата вместо символов перемен // Pro et Contra. - М., 2011. - № 5. - С. 6-22.
Емелин В. Челобитные. - М.: ОГИ, 2009. - 184 с.
Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. -М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1997. - 432 с.
Карасик В.И. Языковая кристаллизация смысла. - М.: Гнозис, 2010. - 351 с.
Ковачев А.Н. Символы власти и их интерпретация в различных культурах // Антропология власти: Хрестоматия по политической антропологии: в 2-х т. / Сост. и отв. Ред. В.В. Бочаров. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - Т. 1: Власть в антропологическом дискурсе. - С. 249-273.
Лангер С. Философия в новом ключе: Исследование символики разума, ритуала и искусства / Общ. ред. и послесл. В.П. Шестакова. - М.: Республика, 2000. - 287 с.
Лассвелл Г. Стиль в языке политики // Политическая лингвистика. - Екатеринбург, 2007. - Вып. 2 (22). - С. 165-177.
Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. - М., 2010. - № 2. - С. 90-105.
Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. - 224 с.
Мечковская Н.Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура: Курс лекций. - М.: Издательский центр «Академия», 2004. - 432 с.
Пирс Ч.С. Избранные философские произведения / Пер. с англ. К. Голубович, К. Чухрукидзе, Т. Дмитриева. - М.: Логос. 2000. - 448 с.
Поцелуев С.П. Символическая политика как инсценирование и эстетизация // Полис. - М., 1999. - № 5. - С. 62-75.
Поцелуев С.П. Символическая политика // Городское управление. - Обнинск, 2008, - № 6. - С. 2-13.
Соломоник А. Философия знаковых систем и язык. - Изд. 2-е, доп. и испр. - Мн.: МЕТ, 2002. - 408 с.
Тайсина Э.А. Философские вопросы семиотики / Под. ред. И.С. Нарского. -Казань: Изд-во Казан. гос. энерг. ун-та, 2003. - 188 с.
Флоренский П.А. Столп и утверждение истины / Вступ. С.С. Хоружего; Ин-т философии АН СССР и др. - М.: «Правда», 1990. - (Из истории отечественной философской мысли.) - Прилож. к журналу «Вопросы философии». - Т. 1 (II). -С. 493-839.
Хабермас Ю. Что такое «политическое». Рациональный смысл сомнительного наследия политической теологии // Русский журнал. - 2011. - 28 августа. -Режим доступа: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/CHto-takoe-politicheskoe (Дата посещения: 29.09.2011.)
Хазагеров Г.Г. Политическая риторика. - М.: Никколо-Медиа, 2002. - 313 с.
Хархордин О. Основные понятия российской политики. - М.: Новое литературное обозрение, 2011. - 328 с.
Шейгал Е. С. Язык СМИ и политика в семиотическом аспекте // Язык СМИ и политика / Под ред. Г.Я. Солганика. - М.: Издательство Моск. ун-та; Факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова, 2012. - С. 121-161.
Bluhdorn I. Sustaining the unsustainable: symbolic politics and the politics of simulation // Environmental politics. - Canterbury, UK, 2007. - N 16/2. - Р. 257-275.
Bourdieu P. Language and symbolic power. - Cambridge: Harvard univ. press, 1999. -i-vii, 295 p.
Smith A.D. Nationalism and modernism. - London; N.Y.: Routledge, 1998. - xiv, 270 p.
