CC BY
80
А.Н.Окара
О НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ
ВЕЛИКОРУСОВ
Субэтническая, этническая и сверхэтническая идентичности
как факторы моделирования дискурса «официальной народности»
в современной России
Постсоветский этап развития России — несомненно, один из наиболее драматичных в отечественной истории. Государство с имперской идентичностью и великодержавным прошлым вживается в реалии «ма-лодержавия» и «национального государства». При этом едва ли не самый болезненный процесс — трансформация идентичности государ-ствообразующего и нациеобразующего великорусского этноса, проходящая к тому же на фоне социальной демодернизации, острого демографического кризиса славянского населения и окончательной гибели традиционной великорусской народной культуры и деревни как естественного ареала ее существования. Многомерное и нелинейное понятие «русскости» получило мощного конкурента в виде линейной и вполне конкретной «российскости» и пребывает в поиске новых смысловых доминант. При этом вокруг идентичности великорусов, да и всей этнокультурной и национальной проблематики, в России идет не то что дискуссия — настоящая информационная война. Не случайно даже сугубо этнологические вопросы — категории этноса, нации, цивилизации, понятие национального, критерии национальной культуры — за последние полтора десятка лет стали факторами общественного манипулирования, факторами разрушения старой картины мира и конструирования новых социальных связей и общностей.
Идентичности современного общества и современного человека претерпевают серьезную трансформацию по большинству значимых социокультурных параметров. Глобализация пытается нивелировать многие актуальные идентичности и упростить символическое пространство личности. Этнокультурная, национальная, расовая идентичности часто не вписываются в навязываемый современному обществу дискурс по-литкорректности.
Тем не менее не вызывает сомнений, что этничность может стать важным средством заполнения смыслового и символического вакуума, технологией моделирования обновленной картины мира. Кроме того,
•иго,
этничность — действенный инструмент социальной консолидации и политической мобилизации, то есть явление вполне актуальное и эмпирически осязаемое.
Национальную и этнокультурную проблематику в России целесообразно рассматривать на трех различных уровнях — субэтнической, этнической и сверхэтнической идентичности. На каждом из этих уровней свое соотношение «почвы» и «духа», своя пропорция частного и универсального, свой «микс» имманентного и трансцендентного.
Применительно к современной России актуальными представляются следующие группы вопросов.
1. Насколько важна для великорусов субэтническая идентичность? Продуктивно ли ее развитие и углубление? Не несет ли ее усиление угрозу целостности великорусского этноса и единству российского государства?
2. Каково оптимальное соотношение между россиянами как политической нацией и великорусами как этнокультурной и расовой общностью?
3. Что такое «русскость» для сегодняшней России и россиян? Каковы перспективы развития этой идентичности?
Субэтносы: Специфика великорусского этно- и нациогенеза проявилась в
южно- том, что великорусы изначально формировались именно как полити-великорусы — ческая нация — вокруг набирающего силу централизованного москов-северо- ского государства, вокруг мобилизационной, эсхатологически ориен-великорусы — тированной государственнической идеологии Москвы (Московского сибиряки царства) как Третьего Рима и ее представления о своей великой исторической миссии как «последнего оплота православия». При этом основным «строительным материалом» служили славяне, угро-финны и тюрки.
Среди харизматических личностей, повлиявших на становление этноса и придавших ему определенный исторический вектор, были не только князья Андрей Боголюбский, Иван Калита, Александр Невский и Дмитрий Донской, но и великий православный святой — преподобный Сергий Радонежский. Тем не менее центральным субъектом отечественной истории всегда выступало государство, а не народ: именно государство оказало решающее влияние на формирование великорусов. В родственных Украине и Беларуси было наоборот: там решающую роль в формировании государства сыграли народы и национальные элиты.
Возможно, именно государствоцентричностью этно- и нациогене-за обусловлена такая особенность русской культуры, как неразделен-ность принадлежности к этносу, политической нации, государству, конфессии и цивилизации. Так, в эмиграции великорусы достаточно быстро утрачивают национальную солидарность и ассимилируются, а при переходе в иную веру окончательно теряют свою этническую иден-
тичность. Все это, в свою очередь, предопределило маргинальность субэтнического дискурса в русском культурном сознании: региональные варианты русской культуры и языковые диалекты воспринимаются как изначально ущербные, провинциальные, не представляющие самостоятельной ценности. «Нормативный» канон русской культуры — это москво- либо петербургоцентричная городская культура образованного сословия. В подобной системе координат все иные варианты культуры и культурные сферы — крестьянская культура в целом, мещанская культура, культура старообрядцев, казаков, поморов, сибиряков-великорусов, ассимилированных тюрков и угро-финнов, а также украинцев и белорусов — рассматриваются как «региональная экзотика», как вторичные явления, имеющие лишь прошлое, но лишенные полноценного будущего.
Для российского политического и культурного сознания характерна гипертрофированная склонность к централизации, поэтому субэтническая и региональная неоднородность великорусского этноса, иногда переходящая в геокультурную, очень редко принимается во внимание и в социально-политическом, и в хозяйственном, и в культурном, и в научном контекстах. Между тем внимание к этому фактору позволило бы смягчить многие внутренние проблемы России, помогло бы ей грамотно и эффективно выстраивать отношения с другими государствами, прежде всего соседними.
Великорусы могут считаться достаточно целостным этносом, внутри которого нет цивилизационного раскола, как в Украине. Однако великорусский этнос, как известно, состоит из трех больших и довольно сильно различающихся между собой субэтнических групп: северове-ликорусов, южновеликорусов (включая донских и терских казаков) и сибиряков. Некоторые исследователи даже видят в северо- и южнове-ликорусах два отдельных восточнославянских народа — наряду с укра-1 Зеленин 1991: инцами и белорусами1. Если в этногенезе северовеликорусов значитель-30—32. ную, иногда решающую роль сыграли угро-финские народы балтийского и волжского анклавов, то в этногенезе южновеликорусов — тюркские народы и украинцы (не случайно один из современных великорусских субэтносов называется «украинским»), а в этногенезе сибиряков — аборигенные народы Сибири, Алтая и Дальнего Востока.
Несомненно, глобальные социальные процессы и исторические события XX в. (войны, революции, национальная и культурная политика советского государства, временами принимавшая форму геноцида по отношению к собственному народу, уничтожение традиционного села и крестьянской культуры, индустриализация, урбанизация, массовые миграции, рост числа смешанных браков) уменьшили субэтническую дифференциацию внутри великорусского этноса. Тем не менее региональные различия населения России, обусловленные не только особенностями этногенеза тех или иных субэтносов, но и геокультурными, климатическими, историческими, ландшафтными и прочими факторами, отчетливо просматриваются и сегодня.
2 См., напр. Ште-па 2004; Неклесса 2006.
3 Алексеев 1998: 75.
4 Mohrenschild 1981: 104—105.
В XV—XVI вв. имелись достаточные основания для формирования на территории европейской части нынешней России двух и даже более самостоятельных восточнославянских этносов, территория расселения которых, помимо прочего, почти совпадала с изоглоссами северовеликорусских и южновеликорусских говоров и характерными фонетическими особенностями («аканьем» / «оканьем», «г» фрикативным / «г» взрывным), а также с хозяйственным укладом, традициями земледелия (плуг на Юге / соха на Севере) и базовым ландшафтом (Степь / Лес). Однако процесс централизации государства и образования единой политической нации ослабил субэтническую поляризацию, усилив ассимиляцию неславянских этносов.
Разгром Твери в 1327 г. и последующее возвышение Москвы, захват и присоединение Новгорода Великого Иваном III в 1477—1478 гг. с вывозом вечевого колокола, окончательное подавление города Иваном Грозным в 1570 г. способствовали централизации российского государства и создавали препятствия для дифференциации и дробления великорусского этноса. Но такая централизация уменьшала культурное разнообразие и вариативность российского исторического пути. Примечательно, что альтернативу московскому сценарию развития, предполагавшему жестко централизованную верховную власть, некоторые историки и политологи видят как раз в новгородской боярской республике и вечевой демократии2.
Во время гражданской войны оплотом сопротивления советской власти и местом, где формировалось Белое движение, стали именно казачьи регионы и Сибирь: идеологическое неприятие большевизма здесь наложилось на отторжение Москвы как гегемонистского центра с его в целом чуждой казакам и сибирякам политической культурой. С точки зрения Москвы и московского понимания идеального государственного устройства, казацкая вольница, постоянно пытавшаяся «уйти от государства», неизбежно представала самым большим злом3. Не случайно выявленные полицией в середине 1860-х годов сибирские сепаратисты, выступавшие за создание самостоятельного государства на пространстве от Урала и до Тихого океана, были наказаны значительно более сурово, нежели сепаратисты украинские4.
Некоторые этнологи интерпретируют внутрироссийский политический процесс 1920—1980-х годов как жесткую, иногда даже жестокую борьбу южновеликорусских и северовеликорусских региональных партийно-хозяйственных элит. И в такой интерпретации, безусловно, есть рациональное зерно. К примеру, только во времена политического доминирования южновеликорусской элиты могла проводиться хищническая политика по отношению к «неперспективным» регионам и «малым» деревням, только тогда мог возникнуть и войти в официальный лексикон термин «Нечерноземье». По многим социально-политическим вопросам позиции населения южных и северных регионов России диаметрально противоположны. Это отчетливо проявилось, в частности, в ходе парламентских выборов 1990-х годов и президентских выбо-
ров 1996 г., на которых региональное распределение «либеральных» и «красных» электоральных предпочтений почти соответствовало (в европейской части страны) субэтническому делению на «северян» и «южан». С экономической точки зрения европейская часть современной России также имеет два самодостаточных ареала хозяйствования — южное и северо-западное.
К сожалению, российские политики, политологи, политтехноло-ги, этноконфликтологи и демографы не учитывают фактор этнической и субэтнической комплементарности, понимаемой — в соответствии с теорией этногенеза Льва Гумилева — как подсознательное ощущение взаимной симпатии или антипатии членов этнических коллективов, 5 Гумилев 1993: определяющее деление на «своих» и «чужих»5.
501. Этнические великороссы, населяющие южные регионы России, в
целом комплементарно относятся к украинцам (хотя в пограничных областях — Воронежской, Белгородской, Курской, Брянской — полевые исследования до сих пор фиксируют в великорусской среде тенденцию к ограничению числа браков с украинцами), некомплементарно — к выходцам с Кавказа и к евреям. Так, в Краснодарском крае и Ростовской области «неполиткорректные» высказывания в адрес «лиц кавказской национальности», а иногда и на «еврейскую» тему повышают популярность политика, тогда как в центральных и северных регионах ксенофобская риторика чаще всего не работает — нелюбовь к «чужакам» (обычно не очень выраженная) имеет там скорее социальную, нежели этническую окраску. Весьма показательны в этом плане массовые столкновения между славянской и кавказской общинами в карельской Кондопоге в начале сентября 2006 г.: в основе данного конфликта лежали не столько складывающиеся веками негативные этнические стереотипы и отрицательная комплементарность между великорусами и чеченцами, сколько социальная напряженность и ситуативная невротиза-ция — ощущение социальной несправедливости, а также сознательное раздувание взаимных претензий и прямое провоцирование стычек заинтересованными политическими силами.
Миграционные процессы последнего десятилетия, захват этническими диаспорами привлекательных экономических ниш и постоянный передел собственности и сфер влияния демонизировали уроженцев северокавказских республик и Закавказья в глазах среднестатистического обывателя из центральных и северных областей России. Однако изначально лозунг «Россия для русских» и его завуалированные модификации вызывали в северных районах страны (включая Москву и Санкт-Петербург) значительно меньший отклик, нежели в южных.
Северовеликоруссы, к каковым Л.Гумилев относил также субэтносы петербуржцев и отчасти москвичей, по своим стереотипам поведения, мироощущению и базовым ценностям комплементарны с белорусами и народами протестантской Западной Европы, прежде всего с немцами. Не случайно приход к власти Владимира Путина и питерской элиты повлек за собой полуофициальное германофильство. Вместе с
тем северовеликорусы некомплементарны с украинцами — в этом, видимо, и кроется объяснение кризиса российско-украинских отношений, длящегося с начала 1990-х годов.
Судя по всему, главная причина этого кризиса — вовсе не газовые конфликты (которые, в свою очередь, являются следствием борьбы различных финансово-промышленных кланов, бюрократических элит и преступных группировок) и даже не экзистенциальное оцепенение российского политического класса, вызванное украинской Оранжевой революцией 2004 г. и гипотетической угрозой аналогичных событий в России. Главная причина — в различии мироощущения и стереотипов политической культуры, программируемых на субэтническом и этническом уровне. Именно здесь истоки подсознательного отчуждения между «коллективным Путиным» и «коллективным Ющенко», а такие факторы, как личная антипатия, политические расхождения и клановые интересы, лишь усиливают его.
Южновеликорусам Хрущеву, Брежневу и Горбачеву, которых в России нередко ошибочно принимают за украинцев, было достаточно просто найти общий язык с украинской республиканской политической элитой. При Хрущеве УССР были переданы Крымская область и Севастополь, за республикой закрепился статус «второй среди равных» и об украинцах стали говорить как о «великом народе», в то время как Сталин был особенно жесток именно к украинцам и признавал «великим» только русский народ. Не нашел общего языка с украинской элитой и выходец с Урала Борис Ельцин, любивший говорить, что каждое утро начинает с мыслей о том, что хорошего он сделал для Украины. Зато с белорусской политической элитой (за исключением немногочисленной оппозиции из БНФ) и прорежимными «лидерами мнений» и у Ельцина, и у Путина было и есть полное взаимопонимание, несмотря на российско-белорусскую информационную войну начала 2007 г., связанную с увеличением цен на газ. Союзное государство России и Беларуси существует как виртуальный проект, однако в политических кругах эта структура рассматривается как запасной вариант для решения внутрироссийских политических проблем — для имитации «имперских амбиций» России, для демонстрации живучести интеграционной моск-воцентричной модели, для переформатирования политической ситуации «под Путина» после его ухода с поста президента РФ.
В сознании путинской элиты Украина занимает периферийное место, поэтому и отношения с ней строятся на сугубо прагматической, а не ценностной основе. Поскольку судьба Российской империи, СССР, а теперь СНГ и всех других масштабных геополитических проектов на постсоветском пространстве зависела и зависит главным образом от отношений по линии «Москва — Киев», а в нынешних условиях смены доминирующих на федеральном уровне группировок и кланов не предвидится даже в связи с избранием в марте 2008 г. нового президента (тем более что им стал еще один коренной петербуржец — Дмитрий Медведев), украинскую политику России целесообразно выстраи-
вать с помощью выходцев с Украины (Валентина Матвиенко, Дмитрий Козак и др.) или из южных регионов страны (Белгородская, Курская, Воронежская, Брянская, Ростовская области, Краснодарский край), где базовые стереотипы поведения и мировосприятия комплементарны с украинскими.
О принципах этнической и субэтнической комплементарности и региональной идентичности не следует забывать и при поиске баланса интересов на постсоветском пространстве и в мире в целом. Представителям южных элитных группировок гораздо проще добиться взаимопонимания с элитами не только Украины, но и Молдовы, Азербайджана, Грузии (в случае доминирования там западногрузинских элит, к которым принадлежит и мингрел Михаил Саакашвили), центральноазиат-ских стран, Италии, Франции, Испании, Румынии, Греции, тогда как отношения с Белоруссией, Арменией, Германией, Англией и скандинавскими странами разумнее доверить «северянам».
Открывая поле для маневра во внешнеполитической сфере, субэтническое разнообразие России может стать основой и для новой концепции «официальной народности». В СССР таковой было представление о «пятнадцати республиках — пятнадцати сестрах» со своими стереотипными формами этнокультурной репрезентации и государственными атрибутами — флагами, гербами, гимнами, национальными костюмами и т. п. В культурной политике современной России великорусскому этносу, принадлежность к которому декларирует свыше 80% россиян, соответствует один образ этнокультурной и региональной репрезентации — на фоне нескольких десятков иных этносов.
Поморы, донские, кубанские, терские, некрасовские, астраханские, оренбургские, уральские, семиреченские, забайкальские и прочие казаки, алтайцы, сибиряки, старообрядцы различных согласий и сектанты, которые уже давно превратились в отдельные историко-этногра-фические группы, русифицированные угро-финны, мещеры, кержаки, чалдоны, касимовские татары и много кто еще — все это разноликие проявления «великорусскости». Субэтнический фактор может стать важным ресурсом при разработке новой российской национальной политики. В ходе очередной общенациональной переписи населения необходимо исследовать структуру субэтнического сознания великорусского народа, включив в анкету и в результаты отчетности соответствующий пункт. Кроме всего прочего, это позволит снизить конфликтный потенциал процесса этнического самоопределения во многих регионах России, где во время последней переписи жители отказывались идентифицировать себя в качестве «русских», называясь «казаками» или «поморами».
Вопреки высказываемым иногда опасениям, такое акцентирование субэтнической идентичности ничем не угрожает единству великорусского этноса, тем более что российские регионы не оспаривают «абсолютный» статус Москвы и не выдвигают модели альтернативного политического развития на субэтнической основе. Даже в 1990-е годы,
в период резкого ослабления государства, автономистские проекты великорусских регионов РФ строились исключительно на региональном политическом самосознании либо на представлении о собственном экономическом могуществе, но никогда — на субэтническом самосознании. В российских условиях развитие субэтнической идентичности не несет в себе ни сепаратистской, ни автономистской угрозы для целостности государства. На нынешнем этапе великорусского этно- и наци-огенеза субэтносы не являются достаточной базой для раскола этнического поля и образования новых этносов. Ни донские казаки, ни поморы, ни сибиряки, ни иные субэтносы или группы субэтносов не способны стать самостоятельными этносами и противопоставить себя великорусам, украинцам и белорусам (в XIX — начале XX в. подобные метаморфозы были еще возможны). Напротив, развитое субэтническое самосознание позволяет сделать этническую и гражданскую идентичности более устойчивыми, опереть их на принцип «единства в разнообразии».
Субэтническая идентичность содержит в себе то, что в любой этнической идентичности отходит на второй план, а в великорусской и вовсе исчезает с горизонта: регионализм, связь с почвой и традиционной культурой, укорененность в органическом бытии, ощущение себя частью своеобразной «большой семьи» — локальной группы, основанной на антропологической близости и биологическом родстве, то есть на тех имманентных факторах, которые не выбирают, которые даются людям в силу рождения, которые связаны с особыми нерационализиру-емыми интимными переживаниями и которые нельзя заменить гражданской солидарностью.
Политическая После распада СССР и появления Российской Федерации наибо-
нация у$. этнос: лее болезненным в плане «национализации» стал процесс обретения россияне новой идентичности именно великорусами. Волжские татары так и ос-против тались татарами, чеченцы — чеченцами, осетины — осетинами. Вели-великорусов корусы, именовавшиеся в СССР «русскими» и бывшие основой, главным стержнем, скелетом «советского народа», вроде бы так и остались великорусами. Однако значительная часть этноса оказалась за пределами России — в государствах СНГ. Это было и при советской власти — тогда великорусов за пределами РСФСР жило значительно больше (многие вернулись в Россию в начале 1990-х годов). Великорусы, а также часть русифицированных украинцев, белорусов и представителей некоторых других этносов ощущали себя прежде всего «операторами» большого имперского проекта, строителями Нового Мира, гражданами мировой сверхдержавы. Поэтому в великорусской советской идентичности на первом месте стояли универсальные символы, лишенные этнокультурной привязки, их «маркерами» были такие понятия, как «космос», «Гагарин», «победа в Великой Отечественной войне», «строительство светлого будущего», «стройки коммунизма», «освоение Крайнего
Севера», «всемирная отзывчивость» и т. п. Факторы же народной культуры, любви к «малой родине», родному краю (ареалу традиционного обитания этноса), национального уклада и традиционных ценностей были вытеснены в конец перечня этнодифференцирующих признаков. Даже русский язык, став языком межнационального общения народов СССР, утратил свою исключительность в качестве атрибута великорусской идентичности.
Изделия русских народных промыслов — Хохломы, Палеха, Федоскино, Жостово, Гжели — были не более чем сувенирным лубком, рассчитанным на иностранцев. Сами по себе великорусская этничность и народная культура не культивировались, табу было наложено и на многие проявления духовной культуры, за чем ревностно следили идеологические ведомства. Своеобразными «заповедниками» народной культуры, этнокультурной идентичности и «русской идеи» в ее легальном виде в 1970—1980-х годах были некоторые творческие союзы, прежде всего Союз писателей РСФСР и его органы — ежемесячные «толстые» литературные журналы «Москва» и «Наш современник». Примечательно, что именно в этих кругах предпринимались попытки концептуального отделения «подлинно русской» культуры от культуры «русскоязычной». В иных же советских идентичностях (скажем, в грузинской или украинской) на первое место в качестве этнодифференци-рующих признаков выходили доведенные до лубка или даже карикатуры элементы этнической материальной культуры, одежды, кухни, иногда музыки и танца.
Советская национальная политика была направлена на огосударствление этничности «титульных» народов, при этом великорусская этничность отчасти маргинализировалась, отчасти приобретала гротескный гипертрофированный облик. С одной стороны, великорусы превращались во «всечеловеков», «интернационалистов», главных носителей советского имперского дискурса. С другой — РСФСР и великорусский народ оказались лишены некоторых атрибутов государственности, которыми обладали другие советские республики: у них не было ни республиканского отделения коммунистической партии, ни республиканской академии наук, ни даже собственного гимна; столица РСФСР совпадала с общесоюзной, и т. д. Великорусский народ был одновременно и чем-то большим, и чем-то меньшим, нежели остальные советские народы, имевшие свои союзные или автономные республики. Многим в самой России тогда казалось, что это — изощренный вид унижения, что национальные интересы великорусов, представляющих собой «хребет» и главную «тягловую силу» Советского Союза, игнорируются, подменяются невнятным советским «патриотизмом» и «интернационализмом». Другие, особенно в союзных республиках, трактовали сложившуюся ситуацию как проявление «великорусского имперского шовинизма» и следствие засилья русской культуры, доказывая, что на самом деле все вокруг определяет воля «старшего русского брата», что состояние иных национальных культур и навязанный им статус «фоль-
6 Тишков 2007: 36.
' См., напр. Русская доктрина 2007: 61—62.
клорнои экзотики» лишь подчеркивает их униженное и даже угнетенное положение. Получалось, что у великорусского человека есть «большая родина» — СССР, но нет родины «малой».
В политическом сознании великорусов границы «идеальной России» оказались размыты, именно поэтому после распада СССР они начали ощущать себя «разделенным народом». В максимальном объеме «идеальная Россия» совпадала с СССР (иногда даже в эти воображаемые границы включались Польша и Финляндия, некогда входившие в состав Российской империи), в минимальном — была значительно меньше Российской Федерации: гипотетическая «республика Русь» охватывала собой лишь великорусские ее области.
В эпоху Бориса Ельцина государство Российская Федерация вместе с новым гербом, флагом, гимном и политическим устройством предложило населению и новую идентичность — россияне. Ее конструкторы исходили из французского представления о гражданской нации как о совокупности всех граждан государства, объединенных общей судьбой и гражданской солидарностью. И хотя доля великорусов в населении России составляет 80—85% (цифра колеблется в зависимости от методики подсчета), идеологи нового общероссийского патриотизма рассматривали российский народ как негомогенное в этнокультурном отношении целое и считали, что этничность не просто не имеет никакой самостоятельной ценности, но является фактором, стимулирующим конфликты и непонимание внутри государства, а потому должна быть вытеснена за пределы политкорректного дискурса.
Предполагается, что «россияне» как новая идентичность объединяет людей не только формальной принадлежностью к единой гражданской нации (граждане Российской Федерации), но и общей исторической судьбой — общим настоящим и общим будущим. Впрочем, у различного рода этнических сепаратистов по поводу общего будущего иное мнение. Кроме того, следует напомнить, что категории «российский народ», «россияне», «российская нация» ввели в оборот вовсе не идеологи ельцинского режима: подобные формулировки употреблялись в Российской империи на протяжении всей ее истории — от Петра I до Николая II6.
Не заставила себя ждать и ответная реакция. Некоторые эксперты сочли политоним «россияне» контрпродуктивным порождением ельцинской эпохи, «навязанным неверным ориентиром»7; в печати появились и саркастические производные: «россиянцы», «россиянский», «россияния», «эрэфия» и т. п.
Думается, однако, что это достаточно удачный и этически нейтральный термин, призванный обозначать политическую нацию — совокупность всех граждан РФ. Он не несет ни этнического, ни какого-либо провиденциального содержания (в отличие от этнонимов «великорус» и «русский»); это не более чем юридически корректный синоним гражданства.
Иное дело, что некоторые идеологи и политики (преимущественно либеральной ориентации) считают, что понятие «россияне» должно полностью заменить собою этническую и этнокультурную идентичность, вытеснить ее из общественного пространства в пространство частной жизни. Этим обусловлено не только исчезновение графы «национальность» из новых российских паспортов и метрик, но и соответствующие «послания» власти.
Логика трансформации представлений государства о значимой для него национальной идентичности граждан такова: от советского примордиального, расово-биологического понимания нации, когда в графу «национальность» записывалось этническое происхождение одного из родителей (и принадлежность к той или иной «национальности» могла означать привилегированный либо ущемленный социальный статус), через этнокультурное понимание начала 1990-х, когда каждый мог указывать в документах «национальность» по своему выбору, к концепции гражданской нации, под которой фактически понимается гражданство.
Концепты великорусского этноса как этнокультурной и биологической общности и российской политической нации изначально неконфликтны и вполне могут совмещаться — уже хотя бы потому, что обозначают идентичности различного порядка. Однако с их помощью можно моделировать как социальную гармонию, так и социальные конфликты. В этих условиях едва ли приходится удивляться тому, что некоторые современные идеологи великорусского этнического национализма отвергают концепцию «россиянства» именно в связи с тем, что она, по их мнению, наделяет россиян неславянского происхождения дополнительными преимуществами и правами.
Сверхэтнос: поиски пределов «русскости»
8 Данилевский 2004: 209—211.
Одним из классических вопросов-загадок русской интеллектуальной культуры, наряду со «Что делать?» и «Кто виноват?», является вопрос о конструкции идентичности: почему «белорус», «армянин», «румын», «немец», «бурят» — это существительные, а «русский» — прилагательное? И к чему оно должно прилагаться?
Вопрос действительно небанальный, ибо на протяжении всей истории употребления этого то ли этнонима, то ли политонима и производных от него, начиная со времен Киевской Руси, содержательное наполнение данного слова эволюционировало. Так, в XII—XV вв. термин «русьскии» фиксировал принадлежность не к этнической и не к политической, а к суперэтнической и конфессиональной (православной, шире — восточнохристианской) общности. Точно так же топонимы «Русь», «Русьская земля» имели не этническую и не государственную, а конфессиональную привязку (ареал распространения православия у славян, ареал распространения церковнославянского языка и т. д.)8.
В XIX в. «русский» обозначал принадлежность к восточным славянам, «триединому русскому народу» — великороссам, малороссам и бе-
лорусам. Подобный смысловой акцент особенно усилился после польского восстания 1831 г., когда политический режим сделал его частью доктрины «официальной народности». Предполагалось, что существует некое универсальное идеологическое и этнокультурное пространство «общерусскости», а три субэтнических начала (великорусское, малорусское и белорусское) суть регионально-местнические разновидности единого «общерусского» целого.
Конструкторы «общерусской» идентичности надеялись, что она будет нейтрализовать сепаратистские настроения, разжигаемые поляками, и противодействовать культурному обособлению украинцев и белорусов. Но, сохраняя свое доминирующее положение в официальной идеологии вплоть до Октябрьской революции, доктрина «триединой русскости» уже в царствование Александра III дала заметную трещину. В среде украинской интеллигенции начала активно формироваться собственная национальная идентичность, в рамках которой украинцы рассматривались не как малороссийский субэтнос, а как отдельный самодостаточный этнос (приблизительно тем же путем, но чуть позже и с меньшей интенсивностью развивалась и самостоятельная белорусская идентичность). Теория «триединого русского народа» не сработала вовсе не из-за «козней» Габсбургов, германского Генштаба, католической церкви и коммунистического режима, запустившего в 1920-х годах проекты украинизации и белорусизации, как полагают многие современные идеологи «общерусскости» и «триединства». Она не сработала по той причине, что в сконструированном ею национально-культурном универсуме «общерусское» почти отождествилось с великорусским. В нем не осталось места ни для украинского, ни для белорусского национально-культурного компонента, хотя во второй половине XVII — начале XIX в. в «высокой» светской и православной культуре дискурс «русскости» складывался именно как синтез великорусских, украинских и белорусских культурных реалий.
После Октябрьской революции Советское государство приступило к институционализации этничности и масштабному национальному строительству, создавая новые и переформатируя существующие идентичности. «Русскими» стали называть исключительно великорусов; украинцы и белорусы, считавшиеся до начала XX в. субэтносами «триединого русского народа», приобрели статус самостоятельных этносов.
В 1980—1990-х годах академик Дмитрий Лихачев, а также некоторые украинские историки-медиевисты предлагали ввести в литературный язык (или хотя бы в научный оборот), наряду с устоявшимся искусственным термином «древнерусский», то есть относящийся к культурным реалиям Древней Руси (Киевской, Московской и Литовской) вплоть до эпохи Петра I, аутентичное прилагательное «руський» — в качестве производного от «Русь». Однако это предложение поддержки не получило — судя по всему, по политико-идеологическим соображениям. Подобным же образом на рубеже XIX—XX вв. сторонники концеп-
9 См. Миллер 2006: 194.
' Гумилев 1993: 522.
ции «триединой русской нации» по идеологическим причинам писали «малоруссы» и «белоруссы» через два «с»9.
Крах СССР и поиски новых идентичностей вновь актуализировали вопрос о содержательном наполнении этого этнонима. Возникли концепции «Русского мира» и «Русского архипелага» как единства, основанного на русском языке, общих ценностях и единой ментальности, появилась концепция «Русской цивилизации», опирающейся на евразийскую поликультурность и православие. Возродились идеи «большой русской нации» и «триединого русского народа», вбирающего в себя всех восточных славян — за исключением западноукраинских униатов и белорусов-католиков.
Но эти концепции в большинстве своем оказались неэффективными и практически не повлияли на этнокультурные идентичности ни в России, ни в странах СНГ. Как и в XIX в., под цивилизационным, сверхнациональным и «общерусским» в них фактически понималось этническое великорусское, а заявленный масштаб «русскости» как некоей универсальной категории вновь занижался: ее в очередной раз нередко противопоставляли «украинскости», «белорусскости» и т. д. Кроме того, говорить о «русской цивилизации» не совсем корректно в методологическом отношении: более уместны словосочетания «восточ-нохристианская», «восточноевропейская» или «греко-славяно-православная» цивилизация.
Украинцы и белорусы как часть «большой русской нации» — идентичность, возможная для украинцев и белорусов восточной диаспоры, прежде всего России, а также тех стран СНГ, в которых все славянское население дискриминируется или, по крайней мере, чувствует себя некомфортно. Но для украинцев и белорусов, проживающих в своих государствах, подобная идентичность не актуальна. В нынешних культурно-политических условиях действительно актуальной с точки зрения нахождения общего культурного «знаменателя» России, Украины и Беларуси способна стать скорее не «общерусскость», а принадлежность к единой восточнохристианской цивилизации.
Этнология оперирует термином «суперэтнос» в значении этнической системы, состоящей из нескольких этносов и противопоставляющей себя всем иным аналогичным целостностям10. Однако «русскость», судя по всему, точнее трактовать как сверхэтничность. «Русскость», если не отождествлять ее с принадлежностью к великорусскому этносу, — категория довольно зыбкая, не имеющая жестких идеологических и этнокультурных контуров. На протяжении всей отечественной истории она соотносилась не столько с кровью и почвой, сколько с духом, не столько с материальной культурой, сколько с глобальными государственными начинаниями и мессианскими утопическими проектами.
Это особого рода сверхрациональная идентичность, в которой сконцентрировались все складывавшиеся веками — начиная с автора «Слова о Законе и Благодати» митрополита Иллариона Киевского — универсальные аспекты русской культуры и «русской идеи». Из-за раз-
11 Данилевский 2004: 226.
12 Цит. по: Данилевский 1997.
мытости определения понятием «русскость» легко манипулировать: каждый «оператор» дискурсивного процесса пытается наполнить его выгодным для себя содержанием: геополитическим, геокультурным, цивилизационным, языковым, этническим и т. д.
Тем не менее в большинстве интерпретаций и истолкований прямо либо косвенно присутствует имманентное представление о некой универсальной миссии «идеальной Руси» и исторической избранности народа (народов), идентифицирующего себя с ней. В «Повести временных лет» и многих других древнерусских источниках это представление о «Русьской земле» как о «богоизбранной» связывается с приближающимся Страшным Судом и Концом света11. То есть, в ожидании «последних времен» «идеальная Русь» понимается как «Центр Мира»: «како Бог избьра страну нашю на последнее время»12.
На нынешнем этапе развития российского государства и русской культуры «русскость» пока еще не наполнилась никаким концептуально новым содержанием, по поводу нее не было сформулировано ни одной внятной и оригинальной неманипулятивной историософской или социально-философской концепции. Возможно, это следствие постмодернистской культурной, идеологической и политической ситуации, в контексте которой наиболее продуктивной интеллектуальной технологией оказывается «апгрейд» и перетасовка уже существующих идей и концепций. Возможно, причина в ломке привычного для российской политической культуры государственнического дискурса и адаптации к формату «национального государства» и «государства-корпорации», когда на первый план выходит концепция «россиянства» как квинтэссенции новой политической нации.
Идеологи современной России, говоря о перспективах развития российской национальной идентичности и федерализма, любят повторять: «Единство в разнообразии». Несомненно, один из залогов единства России как государства — это осознанное и отрефлексированное субэтническое и культурное многообразие великорусского этноса. Ведь субэтническая идентичность, наряду с этнической, национальной, языковой, религиозной, региональной, соотносит индивида с высшими мотивациями существования личности. Уменьшение количества актуальных идентичностей и их объема упрощает и обедняет мотивации человека, тогда как их умножение ведет к углублению и усложнению личности, делает более осознанным ее ценностный и политический выбор. Россия, в которой субэтническая идентичность будет актуализирована и введена в культурный оборот, перестанет быть одномерной «Россией Москвы и не-Москвы» (своеобразной «Moscow and the Rest» — по аналогии с мессианской формулой «The West and the Rest», то есть «Запад и все остальные»), где столица презирает провинцию, а провинциалы на эмоциональном уровне ненавидят столицу, мечтая при этом туда перебраться, и превратится в «многоголосую» страну, в которой все проявления метафизической «русскости», политической «российскости» и этнокультурной «великорусскости» окажутся обращены в будущее.
Подобно тому, как опытный звукорежиссер при записи музыки выставляет баланс низких, средних и высоких частот, подобно тому, как химик для проведения химической реакции смешивает реактивы в точной пропорции, социальный инжиниринг в России требует при выстраивании этнокультурной идентичности верной пропорции идентич-ностей различного уровня: субэтнической, региональной, этнической, гражданско-национальной, сверхэтнической, конфессиональной, религиозной, цивилизационной. Если одна из них будет доминировать в ущерб другим, если какие-то уровни не будут простроены, Россия как социальный организм рискует оказаться заложницей их разбалансиров-ки, внутренних этнических, социальных и культурных конфликтов либо жертвой технологий «управляемого хаоса».
Поэтому в качестве вектора, моделирующего будущее России, крайне актуальны формулы «цветущей сложности» и «единства в разнообразии» — пускай они и не слишком любимы в контексте российской политической культуры. Актуальным становится и обновленное понимание национального и этнокультурного единства — как многоуровневого разнообразия при общем универсальном единстве. Развитие великорусской этнокультурной идентичности в таком направлении способно придать ей устойчивые и духовно углубленные формы и измерения, что особенно важно в ситуации размывания традиционных и моделирования искусственных идентичностей в условиях глобального мира эпохи «после модерна».
Библиография Алексеев Н.Н. 1998. Русский народ и государство. — М.
Гумилев Л.Н. 1993. Этносфера: История людей и история природы. — М.
Данилевский И.Н. 1997. Загадки «Русьской земли» // Знание — сила. № 11.
Данилевский И.Н. 2004. Повесть временных лет: Герменевтические основы источниковедения летописных текстов. — М.
Зеленин Д.К. 1991. Восточнославянская этнография. — М.
Миллер А. 2006. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. — М.
Неклесса А. 2006. Норд-Вест // АПН.т. 4.12. (www.apn.ru/ publications/article11071.htm).
Русская доктрина (Сергиевский проект). 2007. — М.
Тишков В. 2007. Что есть Россия и российский народ // Pro et Contra. № 3.
Штепа В. 2004. RUТОПИЯ. — Екатеринбург.
Mohrenschild D. von. 1981. Toward a United States of Russia. Plans and Projects of Federal Reconstruction of Russia in the Nineteenth Century. — Rutherford.
