CC BY
20
Были и другие точки соприкосновения. Еще учась в университете в начале 1960-х годов, я сопровождала отца на совещание в МГУ. На одной секции с ним выступал антрополог Дебец, которого я знала по Институту этнографии. Когда пришел черед отца, слушательницы у меня за спиной зашевелились. Одна прошептала: «Этот всегда хорошо говорит». И действительно, отец говорил живо и «без бумажки». Уже после защиты кандидатской диссертации я опять поехала с отцом, на этот раз в Баку на Всесоюзное совещание по растительности высокогорий с поездкой в Ленкоранский заповедник, находившийся в «закрытой» области (1971). Было приятно услышать от одного из участников, что отца все еще помнили и ценили на Сахалине, где он проработал восемь лет; что отца помнили и ценили в Коми, Таджикистане, Крыму и на Кавказе, я уже знала.
То далекое лето в Коми напоминает о себе иногда неожиданным образом. Приехав в Ленинград из Соединенных Штатов после Олимпиады 1980 г., я увидела в универмаге ДЛТ две деревянные маски с меховой опушкой. Они оказались сделаны в Коми АССР. Для меня эти непроданные сувениры, подготовленные к Олимпиаде, стали сувенирами Коми, и я их бережно храню в Америке. Возвращаясь из Сыктывкара в Ленинград в июле 1963 г., я везла подарок невесте брата, чья свадьба предстояла в августе. Этим летом брат отпраздновал сороковую годовщину свадьбы. И еще одно кольцо замыкается в сентябре 2003 г.: Александр Иннокентьевич Толмачев родился в Санкт-Петербурге, провел отрочество в Петрограде и большую часть жизни — в Ленинграде. Ныне город вернул себе первоначальное название, а республика Коми смотрит в новое будущее. Приятно знать, что как и подобает, столетие со дня рождения отца отметят и в Коми, и в Санкт-Петербурге.
М. А. Толмачева, дочь А. И. Толмачева
О любви и разлуках
• Над моим письменным столом две фотографии — папа и мама. Хорошие лица — мама улыбается, папа сдержанно сосредоточен. Я гляжу на них часто, думаю об их характерах, о жизни, о судьбах. Выше на стене — портреты старших предков: дедушки, бабушки, прадедушки, итак пять поколений, более ранних портретов не сохранилось. Мне приятно, что лица их не в альбоме, а смотрят на меня со стены и таким образом участвуют в моей сегодняшней жизни. К ним ко всем я чувствую огромную благодарность за то, что их пути когда-то соединились, и в результате возникла моя жизнь.
И вот 21 сентября 2003 г. папино столетие! Звучит важно, весомо. Хорошо, что я могу понимать и помнить, печалиться и прощать. Александр Иннокентьевич Толмачев, когда ботаники произносят его имя, я чувствую и гордость, и частенько некоторую горечь, потому что профессионально глубоко и капитально он принадлежит им, а мне досталась столько разлук и ожиданий. Вся наша совместная история — это история любви и разлук. Чтобы совершенно не углубиться в свои печали, тут я постараюсь остановиться и рассказать не свою, а отцовскую биографию. Возможно, я вспомню то, о чем другие не знают.
Отец Александра Иннокентьевича, Иннокентий Павлович Толмачев, приехал учиться в Петербургский университет из Иркутска, Получив широкое образование и в Петербурге, и за границей, он связал свою жизнь с геологией, палеонтологией, географией, и, безусловно, его исследовательские интересы крепче всего были связаны с Сибирью.
Мать Александра Иннокентьевича, Евгения Александровна Карпинская, старшая дочь геолога— академика Александра Петровича Карпинского, получила великолепное образование: и филологическое, и естественное. Она владела множеством иностранных языков, была женщиной широких взглядов и твердого характера. Какое-то время она училась в Мюнхене, в Германии, сохранилась версия, что именно там эти два ярких человека и встретились.
От этого брака у них родился в 1901 г. первенец—Павел, а в 1903 г. Александр. Интересно, что у младшего сына проявились монголоидные черты, это от иркутской бабушки. А по материнской линии в роду были и поляки, и шведы, и немцы. Вот так, наверно, и получается истинно русский человек, соединяя в себе черты множества национальностей, умеющий все переплавить в себе и всех понимать. Александр или, как звали его дома, Санта или Сантик, был чрезвычайно живым, любознательным, веселым и ласковым мальчиком. Бабушка нам с сестрой много о нем рассказывала, как забавно он разговаривал с людьми, как был наблюдателен, какой был фантазер. Из ранних, самых ранних историй: проезжали как-то в пролетке мимо памятника Глинки на театральной площади. Взрослые стали говорить, что Глинка похож на Дедулю (таким именем стали звать Александра Петровича, когда появились внуки). Действительно, коренастая фигура, бородка. Маленький Санта решительно заявил: «Не похож Глинка на Дедулю, оттого как Дедуля на таком высоком камне не стоит!» Санта интересовался всем на свете — и путешествиями, и животными, у него даже появилась собственноручно изданная книжечка о войне каких-то не очень
понятных зверей. И сохранился кусочек очень раннего стихотворения:
\
Мамонт гнался за медведем И хотел его терзать. А медведь пошел к соседям Всю беду им рассказать.
Когда мальчика определяли в гимназию, Евгения Александровна разговаривала с кем-то из учителей, а сын стоял в сторонке. Пробегавший мимо мальчишка презрительно фыркнул, увидев длинные волосы Сантика: «Фу, девчонка!» Но будущий гимназист не смутился, а серьезно ответил: «Не важно, что на голове, а важно, что в голове».
О юности отца бабушка рассказывала меньше. Помню, что в первую экспедицию он отправился, когда ему не исполнилось еще 17 лет. Жадный интерес к знаниям, к природе, замечательная энергия и скромное, скорее сдержанное, но естественное честолюбие — вот двигатели развивавшейся личности. Санта очень любил деда, Александра Петровича Карпинского, и его пример всегда был для него эталоном и глубины, и трудолюбия, и скромности. К сожалению, с отцом Иннокентием Павловичем, сын встречался нечасто, так как два таких могучих характера, как мои бабушки и дедушка, недолго были вместе. И для сыновей, и для взрослых это была драма.
Вот тут, пожалуй, пора вернуться и к моей биографии. Я появилась на свет в Архангельске, куда папу командировали от Академии наук налаживать научную работу по освоению северного края. Старшая сестра, Лена, родилась еще в Ленинграде, в старом доме на 7-й линии. А здесь все было новое — и дом, и работа, и ребенок. Папа много работал, мама занималась детьми, и, смею думать, все мы были счастливы. Во всяком случае, я до трех лет уж точно была счастлива. Мама и папа рядом, я — младшая в семье, как это хорошо и весело! Папа отвозил нас летом в деревню, под Архангельском, довольно близко от города, куда нужно было плыть на пароходике по Северной Двине. Когда он приезжал к нам из города, это было замечательно! Можно было повиснуть на нем, забраться на руки, почувствовать колючие усы. Он брал нас с сестрой за ручки и вел гулять. Вот с той поры у меня началось знакомство с растениями. Все было показано, названо и запомнилось на всю жизнь. Незабудки, ромашки, но главным чудом были пруды с кувшинками. Как из цветка получается настоящий кувшинчик — это поразило навсегда, и запах кувшинок, и мелкой кругленькой ромашки тоже запомнился. Я и сейчас с этим запахом сразу вспоминаю: Зворково. Это та деревня, где и сейчас еще жива одна из дочек старой хозяйки дома, я с ней переписываюсь... Но! Сколько длится человеческое счастье? Обстоятельства изменились, папа встретил другую женщину, наша семья распалась. О, какой был удар и для мамы, и для детей. Но, как бы там ни было, с детьми папа продолжал видеться, и мама всегда это приветствовала. А потом война, перевод Академического филиала в Сыктывкар, а затем эвакуация в Среднюю Азию в город Сталинабад (ныне Душанбе). И потянулись мы туда с мамой, а
папа с новой семьей отдельно. Там, в Таджикистане, мне ужасно повезло: мы поселились прямо в ботаническом саду. Правда, у нас сначала была «кибитка» с земляным полом, но встретили нас сердечно. Директором тогда была Татьяна Ивановна Рябова, с ней мама подружилась на всю жизнь. А я блуждала по саду, среди цветов душа моя росла. Удивительный запах фиалок, которыми были усеяны высохшие арыки. А поле нарциссов под луной! Розы меня тревожили и смущали, казалось, в каждом бутоне какая-то тайна. Сколько бутонов я распотрошила, стараясь что-то найти и понять. Там, в саду, впервые проснулись во мне стихи.
Папа жил в центре города и иногда приходил в сад, мы сразу же мчались к нему. Он брал нас'на плантацию винограда, там ему разрешалось и пробовать, и угощать. Боже, как трудно было расстаться! Но у папы, кроме старшего сына, в Душанбе родились близнецы-девочки, ему было не до меня. Дети росли, война кончилась, нас с сестрой Леной забрала в Ленинград бабушка (мы болели малярией, надо было срочно менять климат). Папу перевели на работу на Сахалин, снова разлука. Мама перебралась в Ленинград и поселилась в Ольгино, и я переехала от бабушки к ней. Там и школу окончила. С папой, который вернулся с Сахалина, виделась довольно редко, а как он мне был нужен. Трудно детям мириться с невозможностью быть рядом с родным, любимым человеком.
Я училась в институте (папа всем детям помогал материально), прибегала к папе в Ботанический институт. Какая радость была услышать в гербарии за шкафами его раскатистый голос и смех, но встречи были так коротки. Если я о чем-то спрашивала, он отвечал чрезвычайно обстоятельно, и казалось—он все знал. Когда его не стало, выяснилось, что о многом просто не у кого спросить... Моя биография развивалась, увы, на расстоянии. Лучше всего было, когда я работала в Университете, в издательстве—там до папиной кафедры рукой подать, и я прибегала и перемолвиться, и зачастую получить материальную поддержку. Иногда папа звонил в издательство и, если меня не было на месте, говорил: «Передайте, что звонил ее однофамилец». А мой телефон сразу запомнил: 789 «А, Французская революция». Очень серьезно и внимательней, чем кто-либо отнесся он к моим сборам на Чукотку. Он никогда не вмешивался в перипетии моей личной жизни, принимая лишь то, что сама захочу рассказать (а иногда так хотелось, чтобы вмешался!). Вот и тогда просто одобрил поездку, хотя я уезжала надолго и с печалью в сердце. Просто выдал «подъемные». Письма писал часто, отвечал аккуратно — вот уж кто был обязателен и пунктуален — на всю жизнь пример!
В последние годы папиной жизни мы виделись еще реже: он болел, и я не могла его навещать. Однажды мы все же посидели в скверике на скамейке, и я его спросила (дети всегда задают трудные вопросы): «Папа, как ты думаешь, что такое счастье?» Он подумал, как всегда основательно, и сформулировал очень просто: «По-моему, счастье — это уметь радоваться тому, что есть, и чувствовать себя в безопасности дома». Что это — мудрость старости? Ан, нет, для любого возраста годится. И еще воспоминание. Иногда я громко смеялась, а мама говорила: «Ну, ты смеешься как папа». Он очень любил острое слово, и сам замечательно иногда высказывался. И еще с удовольствием вспоминаю, как он отзывался о ненцах и тунгусах, с которыми он жил и работал в экспедициях. Так серьезно, так основательно он их уважал, и видно, многие юс черты были для него примером. А когда я порой спрашивала: «Пап, как живешь?» Он скромно отвечал, как его знакомый старый ненец: «Зыстью»...
В папином кабинете на кафедре ботаники висел портрет Бекетова, а я всю сознательную жизнь ходила на «Литераторские мостки» Волкова кладбища к могиле моего любимого поэта—Александра Блока, внука Бекетова. , • _
Теперь я приношу цветы и на папину могилу — она тоже на Волковом, в пяти шагах от Блока и Бекетова. ,
Все любви в конце концов соединяются,
О. А. Толмачева, дочь А. И. Толмачева
