CC BY
10
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2020. № 1
ИЗ АРХИВА М.Д. Кузьмина
О ЛИРИЗМЕ ПРОЗЫ К.С. АКСАКОВА (ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД «ОСЕНЬ»)
Высшая школа печати и медиатехнологий, Санкт-Петербургский государственный университет промышленных технологий и дизайна 191186, Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, д. 18
В статье рассматривается психологический этюд К.С. Аксакова «Осень», по всей вероятности, созданный в 1830-е годы, в период увлечения молодого автора романтизмом. Произведение органично включается в контекст его творчества этого периода — развивает темы и мотивы повестей «Вальтер Эйзенберг» и «Облако», но особенно писем к М.Г. Карташевской, в значительной степени представляющих собой лирический дневник, и, наконец, чистой лирики (стихотворений «Стремление души», «Фантазия», «Мечтание», «Воспоминание», «Ненастье» и др.). Лиризм определяет поэтику «Осени». Подобно лирическому стихотворению, произведение нарочито бесфабульно, основа его сюжета — рефлексия героя, очень тяготеющего к лирическому. Особенно важную роль в аксаковском психологическом этюде сыграло влияние описательно-медитативной элегии с ее характерными мотивами: одиночество героя на лоне природы, увядание, меланхолия, самоуглубление, отрешение от внешнего мира и т.п. «Осень» соотносима прежде всего с произведениями Жуковского. Но, в отличие от лириков и романтиков той эпохи, Аксаков оставляет своего героя на пороге инобытия, как кажется, для него одновременно манящего и пугающего.
Ключевые слова: К.С. Аксаков; «Осень»; психологический этюд; лиризм; романтизм; романтическое инобытие; мотив; рефлексия; фрагмент; поэтика.
Психологический этюд К.С. Аксакова «Осень» представляет собой образец лирической прозы. Текст незначителен по объему и в свободной форме раскрывает состояние души главного героя, близкого автору. «Осень» не датирована, но, как по почерку, так и по тематике, вероятно, принадлежит к 1830 годам. Произведение органично включается в контекст романтического творчества моло-
Марина Дмитриевна Кузьмина — кандидат филологических наук, доцент кафедры книгоиздания и книжной торговли Высшей школы печати и медиатехнологий Санкт-Петербургского государственного университета промышленных технологий и дизайна; докторант кафедры русской литературы Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена (e-mail: mdkuzmina@mail.ru).
дого Аксакова: многочисленных стихотворений, повестей «Вальтер Эйзенберг» и «Облако». Оно соотносимо и с его письмами к двоюродной сестре, М.Г. Карташевской (1836—1837), представляющих собой своеобразный эпистолярный дневник. Наследие юного идеалиста составляет единый исповедальный текст. «Осень» подтверждает наблюдение современного исследователя: «Немаловажную особенность жанра стихотворений в прозе составляет <...> их почти не знающая исключений принадлежность к циклу. Лирическому роду литературы вообще присуща повышенная тенденция к циклизации» [Тюпа, 2009: 66].
«Осень» в известной мере автобиографична и в высшей степени автопсихологична. Письма Аксакова к Карташевской поднимают ключевые для этюда мотивы грусти, одиночества, самососредоточения, воспоминания («прошедшее» именуется «любимым <. > временем» [Аксаков, Письма к М.Г. Карташевской 1836—1837: 17]), устремленности души к инобытию, отрешенности от земной действительности, близости к миру природы и т.п. В одном из посланий к кузине Аксаков описывал свое пешее одинокое путешествие из Подмосковья в Москву. И по стилистике, и по передаваемому эмоциональному состоянию этот рассказ связан с «Осенью»: «... Я <...> вышел в поле, ночь безмесячная, мрачная; ветер гудит <...>. Я остановился на минуту; какое-то особенное чувство овладело мною; Москва чуть-чуть виднелась во мраке; я один, в поле, ночью, далеко от людей <...>. Странное чувство: точно будто исчезаешь, уничтожаешься; точно будто с места не хочется сойти; что-то будто <...> сковывает ноги, и на душе становится тяжело, тяжело» [Аксаков, Письма к М.Г. Карташевской 1836—1837: 33]1. Схожие мотивы преломляются и в художественных произведениях Аксакова, очень ярко — в «Осени».
Прозаическая форма освобождает этюд Аксакова от метрической, строфической, как и какой-либо иной предзаданности. Текст воспринимается одновременно и как литературный, и как невымышленный, дневниково-исповедальный, что поддерживается его нарочитой фрагментарностью. Автор словно оборвал записи, которые делал лично для себя, оборвал в тот момент, когда перестал чувствовать в них потребность. И в то же время произведение вполне относимо к жанру фрагмента. Очевидно, синтезировать возможности дневниково-исповедальной и художественной прозы Аксакову в «Осени» позволил именно лиризм, ставший доминантой текста и определивший его поэтику.
1 Выражаю благодарность Е.И. Анненковой и А.П. Дмитриеву, позволившим ознакомиться с изучаемыми ими текстами писем К.С. Аксакова к М.Г. Карташевской.
Как и большинство лирических произведений, аксаковский этюд нарочито бесфабулен. Хоть какие-то, предельно скупые, факты из жизни героя, «молодого человека», вводятся лишь в середине «Осени», тогда же впервые произносится и его имя: «Наконец пришли в гост<иную> отец и мать, братья и сестры Максимилиана (так назывался молодой человек) и вывели его из задумчивости. Теперь можем вкратце рассказать его обстоятельства» [Аксаков, 2015: 132]. К этому моменту читателю уже хорошо известна жизнь души героя, в сущности, она же продолжает раскрываться и во второй половине текста. Внешних событий, способных составить фабулу, оказывается недостаточно, как недостаточно их оказывается и для того, чтобы мотивировать владеющее «молодым человеком» чувство грусти: родные Максимилиана уезжают недалеко и расстаются с ним ненадолго, одиночество и меланхолия объявляются состояниями, константными для души героя. Таким образом, полномочия фабулы ниспровергаются, в своих правах безраздельно утверждается заявивший о себе с самого начала «Осени» лирический сюжет.
Рефлексия молодого героя, грустящего на лоне природы, погруженного в размышления и воспоминания, актуализирует прежде всего традиции элегии в классическом варианте жанра, утвержденном Жуковским. «В русской прозе первой трети XIX века находят отражение популярные лирические жанры», «в ней отчетливо звучит элегическая нота.» [Остапцева, 2010: 30]. В свое время И.М. Семен-ко очень точно назвала художественный метод элегика Жуковского «суммирующим» и противопоставила его «дифференцирующему» методу Баратынского [Семенко, 1970: 239]. Аксаков наследует первому и подчиняет рефлексию героя центральной эмоции — светлой грусти, созидаемой и поддерживаемой всем арсеналом мотивов, образов и слов-маркеров («осень», «вечер»).
Аксаковский этюд перенасыщен синонимами (в том числе контекстуальными), повторами и вариациями, работающими на принцип «суммарности». Приведем лишь несколько примеров из начала текста: «Ненастно <здесь и далее курсив наш. — М.К. >, сумрачно было на дворе; с однообразным шумом пада<ли> капли.» [Аксаков, 2015: 131], «... грустные чувства возбуждала в нем осень; он прислушивался к однообразному звуку капель, к печальному шелесту редких листов.» [там же], «... его грусть <...> была вызвана каким-то темным далеким воспоминанием, таким неясным, таким туманным, что он сам не понимал, отчего ему грустно: но ему было грустно отчего-то.» [там же], «все было так уныло, так уныло» [там же: 132]. Повторы и вариации скрепляют текст, фокусируя его на эмоциональном состоянии Максимилиана, и актуализируют связь с
музыкой, недоступную в такой степени ни одному роду литературы, кроме лирики [см.: Ляпина, 2016; Голубева-Монаткина, 2017]. Акса-ковский этюд обретает особой силы мелодичность и своеобразную ритмичность, подчиняясь минорной тональности.
Сцепляясь друг с другом по законам музыкального и лирического произведения, повторы и вариации взаимообогащаются, выявляя новые, подчас неожиданные оттенки смысла. В результате, как это происходило в элегиях Жуковского и лирическом фрагменте «Невыразимое» [см.: Гуковский, 1965: 48—50, 66], слово обретает гибкость, многомерность, автономность, способность сочетаться со всевозможными контекстами и не зависеть от них. Как следствие, все грани стираются, в том числе грань между прошлым и настоящим, созерцаемым вовне и внутри себя, зримым и чувствуемым и т.п. Герой Аксакова, как и Жуковского, словно растворяется в природе и вместе с тем вмещает ее в себя, пребывает одновременно в мире мечты и действительности, становится центром бытия: вне его сознания, восприятия, состояния души — как бы ничего не существует. Постепенно осуществляется интериоризация, в своих правах утверждается мотив «смотрит — и не видит» («потом опять задумчиво смотрел вокруг себя»). По мере того, как ослабляется внешнее созерцание, укрепляется и углубляется внутреннее.
В этот процесс интериоризации активно вовлекается и читатель, что характерно именно для лирики. «Классическое "Я помню чудное мгновенье", — замечал В.И. Тюпа, ссылаясь на наблюдения Н. Гумилева, — в акте художественного восприятия читается именно как "я помню", а не "он помнит": складывается обычная для стихотворной лирики ситуация "неслиянности и нераздельности" автора, лирического героя и читателя» [Тюпа, 2009: 57].
В первой половине «Осени» не названный по имени и лишенный биографии герой именуется «молодым человеком», что минимизирует дистанцию между ним и молодым же автором, который передоверяет ему собственные переживания. Аксаковский «молодой человек» обнаруживает все признаки лирического героя: становится центральной темой произведения, раскрывается как личность и вступает в особые отношения «неслиянности и нераздельности» с автором и читателем. Имя, Максимилиан, вроде бы дистанцирующее и объективирующее героя, вводится слишком поздно, когда субъект-субъектные отношения уже утвердились, и оказывается бессильно их расшатать. Господствующая в тексте форма третьего лица («молодой человек», «он», «Максимилиан»), также не мешает выстраиванию этих отношений. По наблюдению С.Н. Бройтмана, она органична для лирики XIX в. Ученый отмечал
на протяжении этого столетия «... резкое возрастание роли такого типа высказываний, при котором субъект речи смотрит на себя со стороны как на "другого" <выделено Бройтманом. — М.К.> (как на "ты", "он", обобщенно-неопределенного субъекта, выраженного инфинитивом и наречием, как на состояние, отделенное от его носителя» [Бройтман, 1997: 85]. В аксаковском этюде герой, уже воспринятый читателем как личность, близкая автору и читателю, с введением имени получает автономность, становится неким «отделенным», «другим», не теряя при этом всех ранее приобретенных качеств «своего». Можно сказать, перефразируя Бройтмана, что к концу «Осени» автор и читатель смотрят на «другого» Максимилиана, как на «себя».
Этой вовлеченности читателя в процесс внутренней жизни героя способствуют то и дело становящиеся ведущими формы настоящего времени, органичные для лирики: «отчего грустно молодому человеку» [Аксаков, 2015: 131], «что же теснится в душу его» [там же], «он видит, видит как сквозь сон осенний вечер» [там же] и т.п. Читателю буквально предлагается остановиться, увидеть и прочувствовать то, что видит и чувствует герой: «Постойте, видите вы, как садится солнце там, за прудом.» [там же: 132]. Но и формы прошедшего времени — благодаря тому, что в них фиксируются сиюминутные, едва уловимо сменяющие друг друга состояния, — воспринимаются в значении настоящего. Это достигается в том числе за счет апелляции к характерной для лирики категории мгновения (ср.: «Мы сейчас видели одну из таких минут его» [там же]), как и за счет подчеркиваемой — в частности, через формы несовершенного вида глагола — процессуальности, создающей ощущение текучести, со-вершаемости события-переживания в настоящее время («... тяжелое серое небо сливалось с землею; осенний мелкий дождь сыпался на поля, и как бы флер одевал все предметы» [там же: 131], «молодой человек шел все далее.» [там же], «... это еще более умножало грусть его» [там же: 132]).
Совершается обычный для лирики выход из настоящего конкретного в настоящее вневременное, актуальное в том числе «здесь и сейчас» для читателя. В частности, в предложении: «Как бы собрать все эти впечатления, как бы увековечить их в себе и разгадать их» [там же: 132] — актуализированы одновременно конкретное настоящее героя и вневременное настоящее читателя. Обращает на себя внимание и тонкая двусмысленность, создаваемая местоимением «в себе», потенциально многозначным, синонимичным сразу трем вариантам — «во мне», «в тебе», «в нем», т.е. вновь выводящим к «нераздельности и неслиянности» автора, героя и читателя. Эта
двусмысленность подобна той, которая присутствовала в ранней элегии Пушкина «Певец», где, правда, были актуализированы не три, а два плана — героя и читателя: «Слыхали ль вы за рощей глас ночной / Певца любви, певца своей печали?» [Пушкин, 1937: 211; см. подробно об этой семантической двуплановости: Маркович, 2019: 269]. У Аксакова «неслиянность»-«нераздельность» трех субъектов поддерживается на всех уровнях поэтики.
Осуществляющиеся далее не всегда, казалось бы, мотивированные переходы от третьего лица ко второму и тем более к первому воспринимаются как органичные: «Смотрите, смотрите: вижу, шумит березовая роща <...>. Постойте, видите вы, как садится солнце там, за прудом <...>, чувствуете ли вы тишину вечернего воздуха? <...> очень много м<не> тогда говоривший вечер на все разлил какое-то чудное спокойствие <...>. Наконец пришли в гост<иную> отец и мать, братья и сестры Максимилиана <...> и вывели его из задумчивости» [Аксаков, 2015: 132]. Эти взаимопереходы первого лица во второе и третье обусловлены не только характерными для лирики субъект-субъектными отношениями между автором, героем и читателем, но и восходящей к традициям Жуковского повышенной субъективностью картины мира, размывающей границы между «я» и «другим».
Характерная для лирики в целом и для романтической лирики в особенности концетрированность, гиперболизированность переживаний героя к середине и второй половине этюда выражается уже абсолютно полновластно. Как определяющие поэтику выступают элегические мотивы осеннего увядания и уныния, одиночества, вечера. И в окружении близких людей, и на лоне природы Максимилиан остается непреодолимо одинок («итак, он один, один в деревне», «леса, поля, горки; они одни теперь, он никого на них не встретит: он один», «он <...> все ходил, гулял один с самим собою» [Аксаков, 2015: 133]) и грустен. Несмотря на то, что констатируется прекращение затяжного осеннего дождя, улучшение погоды, смена времени суток, ход дней, — печаль Максимилиана не рассеивается, мотив вечера остается ведущим: «Был час пятый вечера.», «Вечер прошел. Наступило утро.», «Погода прояснилась, сделалось тепло, и наступил прекрасный осенний день. », «Наступил вечер, и он лег спать; на другой день то же. <.> Так <прошла> целая неделя», «Вот в один вечер сидел он задумавшись перед веч<ой>.» [там же]. В «Осени» ярко выразилась меланхолия, играющая столь важную роль в русской лирике первой трети XIX в. [см. подр.: Прозоров, 2018: 128—169; Никонова, Дубовенко, 2016; ср.: Архангельская, 2017].
Мотивы одиночества, тоски и вечера получают в аксаковском этюде романтическую огласовку. Душа героя стремится к идеальному инобытию. Вечер символизирует его предощущение, вплотную подводя к темному, любимому времени суток романтиков: ночью размыкаются границы между реальным и неземным мирами. Роковой шаг Максимилиан не совершил, но подошел к иному миру предельно допустимо близко. Как и герой романтической элегии Жуковского «Славянка», он постепенно теряет связь с действительностью, начинает ощущать присутствие какой-то другой, незримой души рядом. Постоянным «как бы», «как будто», «мнится» [Жуковский, 2000: 24—25] у Жуковского — буквально вторят постоянные же «казалось», «кажет<ся>», «показалось» у Аксакова.
Последние включаются в уже утвердившийся в «Осени» синонимический ряд наравне с «почувствовал», «задумался» и «увидел». И, однако, пока еще ощущаемая Максимилианом тонкая грань между «кажется», «думает» и «видит» («... вдруг ему показалось что-то в углу комнаты; он поднял глаза — там ничего не было. Через минуту опять перед ним явилась странная фигура, <...>. Он был в каком-то оцепенен<ии>. Наконец мало-помалу начал приходить в себя — фигуры вокруг него бледнели, исчезали, близились к нему, и вдруг он почувствовал их в голове своей; он увидал, что уже думает и не видит: "Ах, это мои мысли, — сказал он, наконец, — собственные мои мысли"» [Аксаков, 2015: 133—134]) удерживает его в реальной жизни и в состоянии душевного здоровья.
В аксаковском этюде, как и в повестях «Вальтер Эйзенберг» и «Облако», обозначен путь в романтическое инобытие, ощущаемое одновременно как вожделенное и пугающее. Наблюдения Е.И. Анненковой, сделанные на материале обеих повестей, могут быть отнесены и к «Осени»: «Аксаков запечатлел скрытый потенциал души романтика — тягу к проникновению в абсолютно чуждое, растворение в нем, перетекание в иной мир.», «погружение в романтическую мечту обнажало бездну человеческого духа; Аксакову же она оказывается столь чужда, что вторую повесть он пишет как своеобразное продолжение-опровержение первой <речь идет соответственно об "Облаке" и "Вальтере Эйзенберге". — М.К.>» [Анненкова, 1998: 104, 106; см. также: Грекова, 2015; Кузьмина, 2017].
Любопытно, что если герой элегии «Славянка» ощущает рядом присутствие какой-то неземной души («И ангел от земли в сиянье предо мной.» [Жуковский, 2000: 24]), манящей его собственную душу, и в итоге, оставшись один, тоскует по утраченному посланцу небес, то Максимилиан — видит своих близких: «... вот его брат, вот знакомая девушка.» [Аксаков, 2015: 133]. Уже это удерживает его в
земном мире. Более того, видения Максимилиана не столько очаровывают его, сколько настораживают. Они именуются «странными фигурами», т.е. лишаются высокого ореола. «Фигура» — что-то неживое (ср.: «куча фигур» [там же]), некая оболочка, под которой может скрываться пустота, отсутствие души или же злой дух, мимикрировавший под внешность близкого человека. Как именование «фигур», так и их поведение выдает в них скорее театральные либо инфернальные образы, напоминающие представителей иноми-ра из повести «Вальтер Эйзенберг»: «. опять перед ним явилась странная фигура, которая смеялась и кланялась, за нею другая <.> куча фигур одна за другою заверт<елись>, закружились перед М<аксимилианом>. Он был в каком-то оцепенен<ии>» [там же]. Это «оцепенение» героя очень похоже на состояние наваждения или болезни. Но, возможно, таким оно представляется лишь читателю, не готовому отрешиться от земного бытия.
В «Осени» состояние души романтика раскрыто глубоко, пронзительно тонко и нарочито субъективно. Читатель может принять это состояние и пережить его вместе с героем, но может и отклонить, квалифицировав лишь как фантазию мечтателя. Сама жанровая природа аксаковского этюда-фрагмента допускает две взаимоисключающие интенции, равновероятные. С одной стороны, продолжая традицию, заложенную «Невыразимым» Жуковского (ср. у Аксакова: «неуловимое» и «невысказываемое»), — показать кульминацию внутренней жизни идеалиста и увлечь читателя за ним в романтическое инобытие, которое невозможно описать — можно лишь в форме отрывка приоткрыть над ним завесу, и тот, в ком «слово отзовется», увидит невидимое большинству. С другой — в противовес «Невыразимому», поставить под сомнение путь в романтическое инобытие, прервать сюжет, остановив героя и читателя на пороге грозящей бездны, пока не достигнута точка невозврата. «Осень» может быть прочитана, соответственно, и как одна из вершин русского романтизма (в аксаковском варианте), и как его завершение.
Органическая часть творчества Аксакова 1830-х годов, «Осень» — наряду с повестями «Вальтер Эйзенберг» и «Облако» — принадлежит к его лучшим художественным произведениям. Психологический этюд ярко отобразил те черты элегического романтизма, которые константны и для писем автора к Карташевской, и для целого ряда лирических стихотворений этих лет. Думается, испытывая влияние Жуковского, молодой Аксаков вместе с тем не находился всецело под его влиянием, а, глубоко впитав романтические веяния, приходил к художественным открытиям также независимо от него,
одновременно с ним (примечательны и его сближения с ранним Лермонтовым [см.: Анненкова, 2018: 26—40; Анненкова, 2015; Кузьмина, 2016: 519—521], произведений которого он знать не мог), что и позволяет рассматривать «Осень» как заслуживающий внимание образец русской романтической прозы.
Список литературы
1. АксаковК.С. Осень // Аксаковские чтения (Материалы XV Аксаков-ских чтений. Уфа, 24—26 сентября 2015 г.) Уфа, 2015. С. 131—134. (Публ. М.Д. Кузьминой).
2. Аксаков К.С. Письма к М.Г. Карташевской 1836—1837 гг. // РО ИРЛИ. Архив А.Н. Маркевича. № 10604. XVC. 1.
3. Анненкова Е.И. Аксаковы. СПб., 1998.
4. Анненкова Е.И. Константин Аксаков: Веселье духа. СПб., 2018.
5. Анненкова Е.И. Михаил Лермонтов и Константин Аксаков: природный мир и человеческое «Я» в ранней лирике // Лермонтовские чтения — 2014: Сб. ст. СПб., 2015. С. 196-209.
6. Архангельская А.В. «Дом без ушей, а горница без очей»: чувственная метафорика одиночества в древнерусской литературе // Бестиарий и чувства. Серия RES et VERBA. Т. 5. М., 2017. С. 167-173.
7. Бройтман С.Н. Русская лирика XIX — начала XX века в свете исторической поэтики: Субъектно-образная структура. М., 1997.
8. Голубева-Монаткина Н.И. К проблеме ритма прозы // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2017. Т. 76. № 2. С. 16-27.
9. Грекова Е.В. Оживший портрет, или Два варианта решения одной проблемы // Аксаковский сборник // Аксаковский сборник. Вып. 6. Уфа, 2015. С. 112-113.
10. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.
11. Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 2. М., 2000.
12. Кузьмина М.Д. Начало пути: детские литературные опыты К. Аксакова // Острова любви Борфеда: Сб. к 90-летию Бориса Федоровича Егорова. СПб., 2016. С. 509-522.
13. Кузьмина М.Д. Романтическое инобытие в повести К.С. Аксакова «Вальтер Эйзенберг» // Русская литература. 2017. № 1. С. 65-76.
14. Ляпина Л.Е. Жанр мелодий в русской лирике XIX века // Известия Российского государственного педагогического университета им.А.И. Герцена. 2016. № 179. С. 25-33.
15. Маркович В.М. Русская литература Золотого века: Лекции / Под ред. Е.Н. Григорьевой. СПб., 2019.
16. Никонова Н.Е., Дубовенко К.И. О немецком фоне концептов меланхолии и энтузиазма в жизнетворчестве В.А. Жуковского // Учен. зап. Орловского государственного университета. Серия: Гуманитарные и социальные науки. 2015. № 3 (66). С. 159-161.
17. Остапцева В.Н. Лиризм русской прозы 30-х годов XIX века. М., 2010.
18. Прозоров Ю.М. В.А. Жуковский в историко-литературном освещении. Эстетика. Поэтика. Традиции. СПб., 2018.
19. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 1. М.; Л., 1937.
20. Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М., 1970.
21. Тюпа В.И. Стихотворение в прозе в русской литературе: Становление жанрового инварианта // Поэтика русской литературы: Сб. статей [К 80-летию проф. Ю.В. Манна]. М., 2009. С. 50-70.
Marina Kuzmina
LYRICISM OF K. AKSAKOV'S PROSE:
THE PSYCHOLOGICAL ETUDE OSEN ('AUTUMN')
Higher School of the Press and Media Technologies,
St. Petersburg State University of Industrial Technologies and Design
191186, St. Petersburg, Bolshaya Morskaya St., 18
This article discusses K. Aksakov's Osen (Autumn), a psychological etude written in the 1830's, when young Aksakov was keen on romanticism. It is organically interwoven with Aksakov's works ofthis period as it develops the themes and motifs of the novellas Walter Eisenberg and Oblako (The Cloud), letters to M. Kartashevskaya, which are actually a lyrical diary, and lyrical poems Stremlenie Dushi (Spiritual Aspirations), Fantaziya (Fantasy), Mechtanie (Daydreaming), Vspominanie (Recollection), and Nenastie (Foul Weather). Lyrical in content, Osen (Autumn) has no plot. It comes as reflections of the hero enjoying a pensive mood. The meditative elegy had a special influence on Aksakov's psychological etude, it is manifested in the hero's solitude in the heart of nature, his melancholy, self-absorbed contemplation, and the like. Osen is commensurate with poems by Zhukovsky. But unlike lyricists and romanticists of the time, Aksakov leads his hero through the Anderssein, which is simultaneously tempting and menacing.
Key words: K. S. Aksakov; Osen/Autumn; psychological etude; lyricism; romanticism; romantic other life; motive; reflection; fragment; poetics.
About the author: Marina Kuzmina — PhD, Associate Professor. Department of Book Publishing and Book Trade, the Higher School of the Press and Media Technologies, St. Petersburg State University of Industrial Technologies and Design; Doctoral candidate, Department of the Russian Literature, Herzen Russian State Pedagogical University (e-mail: mdkuzmina@mail.ru).
References
1. Aksakov K.S. Osen' [Autumn]. Aksakovskie chteniya: (Materialy* XV Aksa-kovskix chtenij. Ufa, 24—26 sentyabrya 2015 g.). Ufa: Izd-vo Bashkirskogo gos. ped. un-ta im. M. Akmully , 2015, pp. 131—134. (Publ. M.D. Kuz'minoj). (In Russ.)
2. Aksakov K.S. Pis'ma k M.G. Kartashevskoj 1836-1837 gg. [Letters to M.G. Kartashevskaya] ROIRLI. Arhiv A.N. Markevicha. № 10604. XVC. 1. (In Russ.)
3. Annenkova E.I. Aksakovy' [Aksakovs]. St. Petersburg: Nauka, 1998. (In Russ.)
4. Annenkova E.I. Konstantin Aksakov: Vesel'e duha [Konstantin Aksakov: Fun of spirit]. St. Petersburg: Rostok, 2018. (In Russ.)
5. Annenkova E.I. Mihail Lermontov i Konstantin Aksakov: prirodnyj mir i che-lovecheskoe "YA" v rannej lirike. [Mikhail Lermontov and Konstantin Aksakov: the natural world and human "I" in early lyrics] Lermontovskie chte-niya — 2014. Sb. st. St. Petersburg: Liki Rossii, 2015, pp. 196-209. (In Russ.)
6. Arhangel'skaya A.V. "Dom bez ushej, a gornica bez ochej": chuvstvennaya metaforika odinochestva v drevnerusskoj literature [" The house without ears, and a room without eyes": sensual metaphorics of loneliness in Old Russian literature] Bestiary i chuvstva. Seriya RES et VERBA. T. 5. Moscow: Intrada, 2017, pp. 167-173. (In Russ.)
7. Brojtman S.N. Russkaya lirika XIX — nachala XX veka v svete istoricheskoj poe'tiki. (Sub"ektno-obraznaya struktura). [The Russian lyrics of XIX — the beginning of the 20th century in the light of historical poetics (Subject and figurative structure)] Moscow: Rossjskj gosudarstvennyj gumanitarnyj univer-sitet, 1997. (In Russ.)
8. Golubeva-Monatkina N.I. K probleme ritmaprozy [To a prose rhythm problem] Izvestiya RAN. Seriya literatury iyazyka. 2017. T. 76. № 2, pp. 16-27. (In Russ.)
9. Grekova E.V. Ozhivshij portret, ili Dva varianta resheniya odnoj problemy [The recovered portrait, or Two versions of the solution of one problem] Ak-sakovsky sbornik. Vyp. 6. Ufa, 2015, pp. 112-113. (In Russ.)
10. Gukovskij G.A. Pushkin i russkie romantiki. [Pushkin and Russian romantics]. Moscow: Hudozhestvennaya literatura, 1965. (In Russ.)
11. Zhukovskij V.A. Polnoe sobranie sochinenij i pisem. [Complete works and letters]: V 20 t. T. 2. Moscow: Yazykirusskojkul'tury, 2000. (In Russ.)
12. Kuz'mina M.D. Nachalo puti: detskie literaturnye opyty K. Aksakova [Beginning of a way: children's literary attempts of K. Aksakov] Ostrova lyubvi Borfeda: Sb. k 90-letiyu Borisa Fedorovicha Egorova. St. Petersburg: Rostok, 2016, pp. 509-522. (In Russ.)
13. Kuz'mina M.D. Romanticheskoe inobytie v povesti K.S. Aksakova "Val'ter EHjzenberg" [Romantic other life in the story by K.S. Aksakov "Walter Eisenberg"] Russkaya literatura. 2017. № 1, pp. 65-76. (In Russ.)
14. Lyapina L.E. Zhanr melodij v russkoj lirike XIX veka [Genre of melodies in the Russian lyrics of the 19th century] Izvestiya rossijskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta im. A.I. Gercena. 2016. № 179, pp. 25-33. (In Russ.)
15. Markovich V.M. Russkaya literatura Zolotogo veka: Lekcii. [Golden Age Russian Literature: Lectures] Pod red. E.N. Grigor'evoj. SPb.: Rostok, 2019. (In Russ.)
16. Nikonova N.E., Dubovenko K.I. O nemeckom fone konceptov melanholii i ehntuziazma v zhiznetvorchestve V.A. Zhukovskogo [About the German background of concepts of melancholy and enthusiasm in V.A. Zhukovsky's zhiznetvorchestvo] Uchenye zapiski Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Gumanitarnye i social'nye nauki. 2015. № 3 (66), pp. 159—161. (In Russ.)
17. Ostapceva V.N. Lirizm russkoj prozy 30-x godov XIX veka. [Lyricism of the Russian prose of the 30th years of the 19th century] Moscow: INFRA-M, 2010. (In Russ.)
18. Prozorov Yu. M. V.A. Zhukovskij v istoriko-literaturnom osveshchenii. Ehste-tika. Poehtika. Tradicii. [Zhukovsky in history-literary lighting. Esthetics. Poetics. Traditions] SPb., 2018. (In Russ.)
19. Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij . [Complete works]: V 16 t. T. 1. [Moscow-Leningrad]: Izdatel'stvo AN SSSR, 1937. (In Russ.)
20. Semenko I.M. Poe'ty' pushkinskoj pory' [Poets of a Pushkin time]. Moscow: Hudozhestvennaya literatura, 1970. (In Russ.)
21. Tyupa V.I. Stixotvorenie v proze v russkoj literature. Stanovlenie zhanro-vogo invariant [The poem in prose in the Russian literature. Formation of a genre invariant]. Poe'tika russkoj literatury': Sb. statej [K 80-letiyu prof. Yu.V. Manna]. Moscow: Rossijskij gosudarstvennyj gumanitarnyj universitet, 2009, pp. 50-70. (In Russ.)
