CC BY
14
истерики, непрофессионализма, и просто обычной человеческой глупости. Но верно также и то, что историки, по крайней мере, лучшие из них, все чаще и чаще отказываются следовать за дирижерской палочкой, ставят, по крайней мере пытаются ставить такие вопросы, которые им раньше и в голову не приходили, пытаются эти вопросы решать. Конечно, этот процесс и впредь будет непростым и нелегким. Но при всем том, кризис — это не обязательно только плохо. Кризис может предшествовать рождению чего-то по-настоящему нового. И быть может, не так уж глуп брл дурак Скалозуб, который, говоря о Москве, как-то выразился, что «пожар способствовал ей много к украшенью».
Шрейбер В. К.
а ФОРМАЦИЯХ, РЕДУКЦИОНИЗМЕ И ЦИВИЛИЗАЦИОННОМ
ПОДХОДЕ: МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ.
Стремление преодолеть одномерность и безальтернативность исторического видения1 — характерная черта социальных и исторических наук XX века. Напомню в этой связи хотя бы обвинение в этноцентризме, предъявленное^ Ф. Боасом сторонникам эволюционистского направления в антропологии и истории культуры. Лидеры эволюционизма Ч. Тайлор и Л. Г. Морган находились под сильным влиянием позитивистской науки и, соответственно, трактовали культурные изменения* как выражение необратимых процессов освобождения человеческого духа от мифологическо-религиозных пережитков и наступления абсолютного торжества науки. Распад эволюционистского направления произошел между первой третью и серединой столетия, в частности, из-за неспособности позитивистов объяснить видимое многообразие форм и путей развития культуры. Через полсотни лет после крушения эволюционизма симптомы кризиса обнаружились в марксистской традиции. Критическому обстрелу подверглось учение об общественной экономической формации., Широко стала обсуждаться возможность замены или, по крайней мере, дополнения классического марксистского инструментария элементами цивилизационного подхода.
Здесь, конечно, следует оговориться. Современным спорам предшествовала увертюра в виде дискуссии 60-х годов об азиатском способе производства. В ориенталистике ранее всего накопились массивы фактов и первичных обобщений, которые явно не вписывались в стандартную пятичленную схему деления исторического процесса. И как только идеологический пресс ослаб, трудности применения формационного подхода вырвались на оперативный простор открытого научного обсуждения2. Авторитету формационного учения был нанесен серьезный удар. В монографии Л. Даниловой, выпущенной по горячим следам дискуссии, отмечалось, что отклонений и исключений оказалось больше, чем случаев, подпадающих под правило.
Востоковеды были не единственными, кто попытался переосмыслить теорию формаций с учетом новых реалий. Позднее к ним присоединились философы. Определенные изменения происходили в методологии экономических наук. В глубинах научно-экономического сознания подспудно
1 Историцизм нельзя отождествлять с требованием смотреть на вещи исторически. Это вполне разумное требование. Историцизм — претензия на знание абсолютных законов истории, открывающих перспективу точного предсказания путей развития общества. См.: Поппер К. Открытое общество и его враги.— Т. 1.— М., 1992.— С. 30—38.
2 Дискуссия о докапиталистических обществах с перерывами тянулась .много лет. Именно тогда сложилась большая часть существующих «модернизаторских» точек зрения. Наиболее полный обзор дискуссий дает Ю. Качановский. См. его работу «Рабовладение, феодализм или азиатский способ производства».— М , 1971.
формировались представления о множественности и многоплановости социальных детерминаций, о существовании в экономической деятельности различных тенденций, каждая из которых может при определенных обстоятельствах превратиться в доминирующую. Известным выражением этих новых веяний были споры 70-х годов о взаимодействии базиса и социалистического государства, всплеск интереса политэкономов к таким факторам промышленного роста как уровень образования работников, степень демократизации управленческих структур, психологические особенности коллективов. Новые исследовательские сюжеты плохо совмещались с монокаузальностью формационного подхода. Перед наукой открылось многообразие аспектов социальной эволюции, неодновременность переживаемых социальными подсистемами преобразований. На повестку дня легли проблемы трансформации формационного учения в теорию формаций со всеми вытекающими из методологического статуса теории познавательными ограничениями и поиска новых дополнительных исследовательских подходов.
Однако, в то время установка на органическое единство теории и практики обернулась приспособлением, подгонкой теории к политической ситуации, где одной из важнейших была задача укрепления социалистического лагеря. Обращение же к культурно-цивилизационным основам народов, «приобщаемых к социализму», особых надежд на успех не оставляло. Поэтому наряду с предложениями о делении стран на два эшелона была извлечена из запасников, разработанная еще «западниками» XIX столетия идея догоняющего развития, долженствующая вдохнуть второе дыхание в учение о формациях. Понадобилось кардинальное изменение всего нашего образа жизни, чтобы идеи, высказанные в 60-х,
получили соответствующий резонанс3.
* * *
В конце 80-х — начале 90-х годов методологические акценты в социальных и исторических науках менялись дважды. Первоначально на фоне все усиливающегося антикоммунизма многие впали в состояние растерянности и теоретического оцепенения, что очень тонко уловил А. Я. Гуревич, провозгласивший некорректной «саму постановку вопроса об объективности исторических знаний». В 1992 году антимарксистская направленность журнальных публикаций уменьшилась. Возникло понимание, что методологические проблемы не решаются посредством отбрасывания марксизма и быстрый переход на иную методологическую основу невозможен хотя бы потому, что в этой стране марксизм превратился в органическую связь исследовательского менталитета. К тому же механическое заимствование логико-методологического аппарата зарубежной науки приведет лишь к усилению провинциализма отечественной науки, ибо обрекает ее на вечное ученичество.
В отличие от ситуации трехлетней давности линия водораздела ныне пролегла не между теми, кто стремится преодолеть формационный редукционизм, и теми, кто хочет его реабилитировать. С относительностью понятия общественно-экономической формации согласны почти все. Речь идет главным образом об оценке произошедшей метаморфозы. Основные различия наметились по вопросу о том, в каком отношении находятся формационный и цивилизационный подходы, правильно ли трактовать их
3 См. в этой связи: Бородай Ю. М., Келле В. Ж., Плимак Е. Г. Наследие К. Маркса и проблемы теории общественно-экономической формации.— М., 1974; Общественно-экономические формации Проблемы теории.— М , 1976. Опыт координации двух исследовательских подходов был принят на Всесоюзном совещании «Цивилизация и исторический процесс» в 1983 году.
отношения как пример отношений между частью и целым и что следует подразумевать под цивилизацией, если цивилизация — это нечто более общее, нежели формация.
Не так давно академик Ю. Ковальченко посетовал, что историки напрасно отдают вопросы методологии истории на откуп неспециалистам в области историографии. И он прав в том смысле, что нужно обобщение, ибо пока количество мнений и публикаций множится, не принося ясности, а лишь поддерживая скепсис по отношению к теоретической способности социальных наук вообще. Искомое обобщение может быть получено на основе классификации текстуально наблюдаемых признаков, и здесь методы историков, конечно, находятся вне конкуренции. Если такую работу провести, то результаты, по-видимому, сведутся к двум следующим позициям.
Согласно первой, формационный подход должен войти составной частью в более общую цивилизационную теорию исторического процесса как ее предельный случай. Осуществляемая при этом методологическая процедура будет аналогичной той, какая была совершена физикой Эйнштейна по отношению к физике Ньютона. Это распространенный взгляд и его придерживаются как историки, так и философы. Другая позиция возникает, если взаимоотношения формационного и цивилизационного подходов трактовать в духе боровского принципа дополнительности. Ясную экспликацию этой точки зрения отыскать трудно, но, думается, что она близка, в частности, Л. И. Новиковой. В данном случае речь идет о взаимоотношениях не части и целого, а скорее, части и части.
Согласно знаменитому принципу Н. Бора данные, полученные при помощи разных экспериментальных установок, находятся в своеобразном дополнительном отношении друг к другу. Хотя при попытке объединить их в одну картину эти данные кажутся противоречащими друг другу, на самом деле они исчерпывают все, что можно знать о предмете4. Дополнительность понимается в смысле взаимодополнения. Этот вид взаимности предполагает, что полученные в ходе исследования наборы данных гносеологически являются равнозначными.
Дополнительность и включенность как виды отношений между теориями не тождественны друг другу. Но в подавляющем числе публикаций они смешиваются, вследствие чего становится невозможным выявить специфику ни у одного из рассматриваемых подходов. Понятно, что прояснение типов отношений между теориями — задача сугубо философская. Поэтому к замечанию Ю. Ковальченко, как, впрочем, и ко всему в этом мире, надо подходить конкретно. Проблема соотношения формационного и цивилизационного подходов является междисциплинарной и здесь есть возможность совместной работы для представителей самых разных отраслей социогуманитарного познания.
Не раз отмечалось, что для Маркса идея формационного членения не была навсегда установленной и — главное — безусловной истиной. И немалую роль в переходе марксовой мысли от историософии к исторической теории сыграл русский опыт. Однако верно и то, что, будучи одобренной Сталиным, пятичленная схема деления всемирной истории приобрела статус талмуда: даже к ее истолкованию следовало подходить с оглядкой. Чтобы отделить рациональное зерно формационной концепции от идеологических напластований — в последнее время был предложен термин «формационный редукционизм». Авторами новации подчеркивалось, что формационный редукционизм «препятствует полному выявлению возможностей формационного подхода» и не должен отождествляться с ним. В качестве суще-
4 Бор Н. Атомная физика и философия.— М., 1961.— С. 144.
Ы
ственных характеристик формационного редукционизма были названы, во-первых, отрицание значимости особенного и единичного как самостоятельных измерений человеческого бытия, во-вторых, сведение социальной причинности к цепочке «производительные силы — базис — надстройка»5.
Многим — в том числе и мне — предложение показалось заманчивым. Привлекало стремление подойти к проблеме гносеологически грамотно, то есть, с точки зрения диалектики истины и заблуждения и без идеологических шор. Однако, вскоре я почувствовал некоторый дискомфорт — стало ощущаться отсутствие или, по крайней мере, недостаточность спецификации содержательных признаков данного понятия.
В самом деле, если предполагается, что понятие формации игнорирует единичное, а понятие цивилизации, напротив, приспособлено для схватывания именно единичного и индивидуального, то последнее — это в лучшем случае иллюзия. Любое понятие интерсубъективно и фиксируется языком. Оно по своей природе не в силах включать в себя все богатство исторической формы. Более того, выделить в предмете индивидуальное можно, лишь подведя его под понятие, то есть, обнаружив в нем признаки, общие для данного класса. Увидеть различия между русской вотчиной и английским манором можно, если выработано понятие феодального поместья, общее для обеих хозяйственных единиц.
Точно так же дело будет обстоять с концептом цивилизации, когда оно освободится от многозначности представления и обретет черты строгой научной конструкции. Иначе неизбежна деградация в бесконечный номинализм, что сделало бы недостижимой саму цель, ради которой провозглашалась новая методологическая политика — достижение нового уровня познания и объяснения.
Любой предмет, а тем более историческое событие бесконечны в плане самобытности и своеобразия. Отграничение уникального — даже если в качестве отграничивающего принципа принять отнесение к ценности — возможно только при наличии предварительно определенного универсального. Без этого условия познание словно бы утрачивает глубину, превращается в плоскость, по гладкой глянцеватой поверхности перекатываются туда и сюда волны событий и фактов. Подобно океанскому лайнеру, упрямо двигающемуся по курсу, корабль познания не может двигаться к намеченной цели без руля и без ветрил, и роль управляющих его движением механизмов I играют универсальные понятия. Если понятие формации утратило способность целенаправлять научный поиск, то это значит, что наука ушла вперед и отыскала новое общее, для которого пока не имеется соответствующего понятия, а вовсе не то, что она кинулась в объятия к единичному, послав универсальное подальше.
Не меньше сомнений возникло в связи с обращенными по адресу формационного учения упреками в редукционизме. Прежде всего обнаружилось, что среди тех, кто говорит и пишет на заданную тему, нет единства в понимании самого редукционистского принципа. В частности, иногда редукция сближается с упрощением. Суть научной теории, пишет, к примеру, Я, Шамякин,— «в сведении всего многообразия детерминаций, действующих в реальной действительности, к какой-либо одной, якобы, определяющей поведение того или иного объекта или класса объектов». Соответственно, теоретическая модель «основана на'принципе редукции, то есть, на сведении сложного к более простому, доступному для понимания»6.
5.Формация или цивилизация? (Материалы «круглого стола») //Вопросы философии.— 1989.— № 10.— С. 34.
6 См.; Шамякин Я. Г. Смена парадигм в современном культурно-историческом контексте (размышления о «Постижении истории» Тойнби). //Общественные науки и современность.— 1993.— № 1.— С. 53, 54.
№
Если редукция — это «сведение сложного к более простому», то надо сказать, что такое понимание редукции само страдает от редукционизма. Конечно, целое проще помыслить составленным из частей, чтобы подвергнуть возникшее в результате этого представление критике. Но то, что целое есть нечто большее, чем сумма частей и что, следовательно, редукционизм, понимаемый таким образом, внутренне ущербен,— было известно еще в эпоху эллинизма. Для преодоления ограниченностей формационного подхода совсем не обязательно представлять его адептов эдакими монстрами, не знакомыми с достижениями аристотелевской метафизики.
Точнее определять редукционизм как попытку объяснить своеобразие материальных образований посредством законов нижележащих уровней бытия. В этой трактовке он действительно становится одним из устоев натуралистической, то бишь ориентированной на элиминацию сверхъестественных причин науки. Реальное основание вовлеченности науки в редукционистские игры — уровневая организация мира; в нем имеют место весьма специфические зависимости существования. Своеобразие этих отношений состоит в одностороннем характере экзистенциальной зависимости. Пожалуй, наиболее ярко это своеобразие проявляется в отношениях знака и лингвистического значения. Хотя значения не определяются отношениями знаков, они не могут существовать вне своей знаковой формы. Наоборот, знаки остаются знаками даже при отсутствии интерпретативной матрицы. Знаки и значения являются смежными, но онтологически различными структурами.
Теория высшего уровня (в нашем случае это уровень значений) может быть сформулирована так, как если бы его зависимости от нижнего уровня не существовало. Но сама зависимость бытия значений от бытия знаков этим не устраняется. Она принадлежит реальности, а не речевым конструктам. Именно этот тип односторонней экзистенциальной зависимости находит свое выражение в правилах редукционистского метода. Отсюда должно быть ясно, почему редукционизму отводится роль фундаментального научного принципа. Редукционизм не годен за пределами субстратных зависимостей, но как объяснительный принцип он не устраним, пока признается, что в мире происходят эволюции.
Поэтому, когда Шамякин заявляет, что сегодня любой редукционизм противоречит потребностям науки7, то этим он прежде всего показывает, что решение методологических проблем исторического значения требует не только исторической подготовки, ... и к тому же попадает в один лагерь с адептами официального диамата, которые тоже с подозрением относились к редукционизму8.
Трудности современного этапа порождены не редукционизмом. Редукция из достоинства научного метода становится недостатком, если в реальности возникают новые уровни организации, превращающие старую субстратную связь в нечто внешнее. Но то, что в нашей российской действительности этих новых уровней нет (есть лишь иные организационные формы), подтверждается связью между прогрессирующим обнищанием населения и спадом производства. Тем более несерьезно говорить о качественно новых уровнях организации социального бытия (по сравнению с современными структурами) применительно к древнему Востоку. Конвенционализация формационной теории вызвана внутренними процессами саморазвития научного знания. Процессы конвенционализации или, другими словами, преобразования определяющих терминов в определимые постоянно идут в науке. Но предметом методологического анализа они стали
7 Шамякин Я. Г. Указ. соч.— С. 57.
8 См.: Ахундов М. Н., Баженов Л. Б. Естествознание и религия в системе культуры //Вопросы философии.— 1992.— № 12.
16
сравнительно недавно и полученные результаты русскоязычному читателю почти неизвестны. Поэтому прежде, чем продолжить наши размышления, сделаем несколько пояснений.
Различие определимых и определенных терминов относительно и уходит своими корнями в ту же уровневую организацию бытия. К примеру, слово «синий» может выступать и как' определенное, и как определимое. С одной стороны, синий — это оттенок цвега, с другой,—оно обозначает дизъюнкцию различных оттенков синего. По отношению к оттенкам синего «синий» — определенный термин, по отношению к оттенку цвета — определимый. В первом отношении этот термин является реалистическим, во втором конвенциональным. Последнее легко показать ссылкой на другие языки, где понятие синего имеет иную звуковую и графическую оболочку.
Но с помощью электромагнитной теории «оттенок цвета» тоже может быть представлен как условный. Электромагнитная теория говорит, что на самом деле существуют не цвета (они суть принадлежности феноменального мира), а электромагнитные излучения. Цвет ограничен длиной волны от 0,4 до 0,8 мм., тепловые излучения лежат в диапазоне между 0,8 и 1 мм., а еще длиннее радиоволны. Соответствующие термины выделяют сравнительно условные части в размерах длин волн, в рамках которых возможны электромагнитные колебания. Разграничения здесь условны, как и разграничения внутри видимого спектра.
Отметим, что процесс конвенционализации никогда не находит завершения. В принципе, подобное превращение возможно для каждого определимого термина. Но все определимые термины не могут быть конвенционализованы. Какая-то их часть обязательно останется общими и реалистическими. Так классическая электромагнитная теория исходит из юго, что электромагнитные явления качественно отличаются от гравитационных. Следовательно, термин «электромагнитные явления» должен рассматриваться в ней как реалистический. Если же в будущем, скажем, удастся создать единую теорию поля и конвенционализовать термин «электромагнитные явления», то новая теория будет содержать иные определимые реалистические термины9.
Трансформации подобного рода, по-видимому, подчинены диалектике качественных и количественных изменений. Термин, который в течение известного периода казался качественным и реалистическим, с развитием научного знания превращается в конвенциональный. И, на мой взгляд, именно это произошло сегодня с понятием общественно-экономической формации;
Долгое время к учению о формациях относились как к метатеории или исторической онтологии, воплощающей в своих принципах все богатство действительной истории. Это отношение ясно просматривается в работах В. Ленина. Так в полемике с народничеством он подчеркивает, что в «Капитале» Маркс изображением одного лишь экономического скелета общества не ограничился, «что — объясняя строение и развитие данной общественной формации исключительно производственными отношениями — он тем не менее везде и постоянно прослеживал соответствующие этим производственным отношениям надстройки, облекал скелет плотью и кровью»10»
Понятно, горячность ленинских филиппик обусловлена неприятием агностических поползновений Н. Михайловского. Но для нас это хорошее условие, так как при нем собственные методологические позиции Ленина выступают в усиленном, как бы шаржированном виде. Можно утверждать, что предпосылка ленинской защиты «Капитала» состоит в отождествлении
9 См.: Gohansson I Ontological Investigations — L„ etc Routledge — 1989 — P 15—20.
10 Ленин В. И. Поли. собр. соч.—Т. 1— С. 138—139.
М
моделей, на которых строится марксово исследование, с непосредственным отображением самой социальной реальности: Маркс показал «всю капиталистическую общественную формацию как живую»". Иными словами, Ленин видит редукционистский остов формационного учения — «строение и развитие данной общественной формации объясняется исключительно производственными отношениями»,— но никакой методологической «заковыки» в этом не усматривает. Термин «общественно-экономическая формация» является для него определимым, несомненно реалистическим термином.
Много позднее, когда к дискуссии, поднятой востоковедами, подключатся философы, ими будет подчеркиваться теоретический, а не исторический статус формационного учения. Правда, тогда это делалось в форме утверждения о двух смыслах понять^ общественно-экономической формации: философском и историческом12. Однако, после принятия этого предложения членораздельное произнесение тезиса о конвенциональной природе формационного учения и необходимости поиска определимых другого рода становилось вопросом только времени.
Из истории науки хорошо известно, что возникновение нового более широкого видения — если оно совершается по общему правилу и в реальной исторической перспективе — должно быть подготовлено предварительной кристаллизацией противоположных по способу понимания и объяснения, но совпадающих по объекту теоретических структур. Каждая из них, охватывая некоторую совокупность явлений, не в силах предложить удовлетворительное объяснение для другой группы явлений, считающихся, однако, принадлежностью того же самого объекта. Классический пример — это отношения между волновой и корпускулярной теориями света. Обе конкурирующие концепции оформились еще в XVII столетии. Понадобился более чем двухсотлетний период вызревания каждой из этих концепций, связанный с выработкой теоретического аппарата, выявлением латентных предпосылок, уяснением философского базиса, установлением связей с соседними разделами знания и т. п., прежде чем квантовая механика покончила с корпускулярно-волновым дуализмом.
Допустим, что притязания цивилизационного подхода на роль, какую квантовая механика сыграла в отношении к волновой теории света, правомерна. Тогда встает проблема аналога корпускулярной теории. Какая социальная теория могла бы выступить противоположностью учению о формациях так, чтобы синтезом стала цивилизационная концепция как более полное отображение «всего богатства и многообразия общественно-исторического процесса»? Если же для формационного учения такой теорией является концепция цивилизации, то как она одновременно может быть более общей, нежели формационная концепция?
Понимание развития как становления, развертывания и слияния противоположностей — не спекулятивная фантазия гегельянства, но завершение и итог многовекового опыта всей европейской культуры. Оно дает общее правило: нет синтеза без антитезиса. Легко увидеть, что в деле общественно-экономической формации последний член гносеологической триады отсутствует. Статус имеющегося оппонента формационного учения не ясен.
Эти соображения позволяют наметить направление последующего анализа. Нам предстоит уточнить тот аспект редукции социальной целостности, который изначально был присущ понятию общественно-экономической формации, и на этой основе попытаться представить понятие
" Там же.
12 См.:Селезнев М. А. Понятие общественно-экономической формации а структуре философского и исторического знания / /Общественно-экономические формации. Проблемы теории.—М., 1978.
цивилизации в качестве его одноуровневой антитезы. Не в качестве более широкого учения, для которого формационное учение было бы предельным случаем или моментом, а в качестве противоположности, имеющей дело с тем
же самым объектом, но трактующей его с иной точки зрения.
* * *
Категория общественно-экономической формации отнюдь не элементарна. Ее полное логическое содержание эквивалентно теории. А в фактическом своем содержании это понятие представляет собой весьма развитую, обросшую массой коннотаций, многоаспектную систему знания, вобравшую в себя опыт почти полуторастолетней традиции. Отсюда первое, что надо сделать,— это выявить его внутреннюю основу, стержень, то есть те необходимые содержательные признаки, которые были бы достаточны, чтобы отделить марксистское понятие формации от немарксистского понятия общества. Тем самым нам удастся зафиксировать специфику формационного подхода к изучению социальных явлений.
В самом деле, понятие формации внутренне сопряжено с рядом других категорий, как-то «базис», «надстройка», «производительные силы», «способ производства» и пр. Все они обозначают те или иные — значимые с точки зрения исторического материализма — части социального целого. Но понятие части не возникает ранее понятия о целом и независимо от него. Их содержания обуславливают друг друга и развиваются во взаимном и подвижном отношении. Следовательно, ни одна из этих категорий не могла исторически предшествовать понятию общественной экономической формации. Искомая первичная абстракция (или пара абстракций) должна, с одной стороны, выступать как целостность, сопряженность (если это пара абстракций), выражающая специфику материалистического видения. С другой стороны, она должна выполнять эту задачу в наиболее абстрактном и бедном виде. Поэтому для выявления угла зрения, фиксируемого понятием общественно-экономической формации, нужна ретроспектива.
По Ленину, к идее естественно-исторической смены общественных экономических формаций Маркс пришел «посредством выделения из разных областей общественной жизни области экономической, посредством выделения из всех общественных отношений — отношений производственных, как основных, первоначальных, определяющих»1Это положение, перелагаемое на все лады, повторялось несчетное количество раз и сделалось общим местом. И определенный резон в нем есть. После окончания университета Маркс активно включился в обсуждение волновавших рурскую общественность вопросов и быстро уловил, что основная масса коллизий имеет свой корень в собственности и интересах людей.
Но перейти от жизненных наблюдений к теоретическому осмыслению не так-то просто. Принципиальная трудность сродни парадоксу, с которым столкнулся Локк при объяснении образования абстрактных понятий. По Локку, такое понятие, скажем, понятие белизны, возникает от сравнения нескольких белых предметов, выделения сходного признака и обозначения его соответствующим именем. Парадокс в том, что сравнивать следовало не всякие предметы, а белые. Таким образом, получалось, что понятие белого существует еще до того, как оно было образовано.
Как известно, в частной собственности заключено два начала — материальное (экономическое) и волевое. И Аристотель, к примеру, в подобной познавательной ситуации отдал приоритет волевому, а не материальному началу. В «Экономическо-философских рукописях 1844 го-
13 Ленин В. И. Поли. собр. соч.—Т. 1.—С. 137.
да» Маркс фиксирует двойственность капиталистического отношения; капитал — это и накопленный труд, и власть над трудом. Почему же в качестве определяющего отношения гражданского общества он принимает материальное? В свете локковского парадокса ленинский ответ на этот вопрос представляется недостаточно убедительным.
Правда, сам Маркс пишет, что вопрос о происхождении частной собственности сведен им к вопросу об отношении отчужденного груда к ходу развития человечества. Это ценная подсказка, если при ее использовании не сбиться на натуралистический шаблон., Шаблон этот заключается в ссылке на «простое» обстоятельство, что прежде, чем писать книги, сочинять музыку или государственные законы или изобретать, люди должны есть, пить, одеваться, иметь крышу над головой и т. п.
Натурализм не улавливает, по нелос ре итвеннои ари )итнои зависим > сти между этим «простым» обстоятельством и первичностью материального экономического отношения не существует. Ибо акт творения цели входит составным и первичным в самое элементарное человеческое действие. Собственно, это действие потому и человеческое, что целеполагательное. Кроме того, «человек производит, даже будучи свободен от физическои потребности, и в истинном смысле только тогда и производит, когда свободен от нее»4. С натуралистической точки зрения это обстоятельство представляется загадкой. Поэтому обобщение, посредством которого была выделена определяющая роль материального производства, не могло быть тривиальным. Нужен был особый тип рефлексии — движение по философским основаниям. Важнейшим моментом этой рефлексии явилось, на наш взгляд, переосмысление понятия человеческой сущности или человеческой природы.
К тому времени в европейской традиции сложились две основные концепции человека: натуралистическая (Д. Юм, А. Смит, многие просветители) и культур-центристская (Монтескье, Гегель, романтики). Очевидно, что многие социальные различия с первой точки зрения не просматриваются. К примеру, для нас «типичный француз» и «типичный итальянец» явно не одно и то же. И мы понимаем, что дело тут не в антропологических характеристиках, хотя нам, может быть, трудно сформулировать, в чем состоит эта вне-антропологическая разница. В глазах же деятелей Просвещения обе национальности являются, в сущности, одинаковыми. Социальные определения человека, если они все-таки улавливаются натурализмом, толкуются либо как врожденные, либо «пристраиваются» внешним образом, то есть объясняются не через самих себя, а через догматически введенное свойство сознания.
Вторая исследовательская программа имела преимуществом, что мыслила человеческую сущность в качестве родового начала и человеческий индивид рассматривался в ней как носитель и агент всего богатства культуры. Однако, отождествляя человека с самосознанием, эта программа даже при признании того, что отношения людей основаны на их отношении к предметам, ограничивала неорганическую социальную жизнь духовной деятельностью. Обе концепции постоянно сталкивались, следуя в этом все тому же принципу дополнительности. Первый шаг в направлении их синтеза сделал Фейербах. Решающее слово было сказано Марксом.
Он дополнил натуралистическую установку идеей существования у людей наряду с их собственными индивидуальными и конечными телами еще одного тела — неорганического. Неорганическое тело человека, то есть система его искусственных органов создается из материалов природы и абстракции от действительности отчуждения принадлежит всем индивидам. Превращая природу в неорганическое свое тело, человек делает ее
14 Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений.— М., 1956.— С. 506.
непосредственным жизненным средством и, кроме того, материалом, предметом и орудием своей жизнедеятельности. Тем (.амым он становится практически универсальным существом
Так как родовая жизнь,— это жизнь, порождающая другую жизнь, то неорганическое тело образует основу родовой жизни человека. Поэтому можно сказать, что воспроизводство неорганического тела является воспроизводством неорганической жизни людей. Следовательно, органы неорганического тела функционируют как «общественные органы, в форме общества»"'. Соответственно, процесс функционирования неорганического тела, в сущности, является социальным процессом «в том смысле, что имеется в виду сотрудничество многих индивидов безразлично, при каких условиях, каким образом и для какой цели»1 .
Итог этого теоретического движения от анализа отчуждения к концепции человека, от переосмысления роли труда к вычленению социальных компонентов и подструктур нашел свое выражение в «Немецкой идеологии»: «Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде «субстанции» и в виде «сущности человека»"
Образ неорганического тела человека — метафора. Но метафора философская. Она открыла новую познавательную перспективу. При общей посылке, что в истории ничто не делается помимо человеческих желания и воли, эта перспектива позволила вывести данную посылку за рамки рассмотрения и представить общество сугубо материальным образованием14. А поскольку для Маркса как материалиста единственными носителями и агентами сознания являются живые человеческие индивиды, то вынос сознания за аналитические скобки одновременно означал вынесение за эти же скобки и индивидов.
Теоретически эта возможность реализуется в «Капитале», но возникает она много раньше. Ее учет существенно помогает прояснить логико-методологические основания и природу понятия общественно-экономической формации. В самом деле, абстракция от индивидов предполагает известное отвлечение от особенностей их действий, отвлечение, иными словами, от культуры как формы организации деятельности и поведения этих индивидов и как социального феномена.
Далее вследствие того, что в деятельности предмётность вещи функционально подчинена целям и потребностям агента, деятельность, потеряв в процессе абстрагирования свою субъективную компоненту, одновременно утрачивает предметное содержание, которое тоже превращается в функционально определяемую абстракцию, в некий усредненно статистический предмет деятельности или ее средство. Единственное, что остается в поле зрения исследователя, не утратив при этом своей бытийной специфики,— это структура отношений деятельности. Именно отсюда становится возможным определить «производительную силу» как «способ совместной деятельности»20. Таким образом, если все, изложенное выше, правильно, то это значит, что понятие общественно-экономической формации выражает реляционный аспект социальной целостности: «производительные силы» и «формы общения» суть ничто иное как подсистемы отношений.
См.: Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений.— М., 1956.— С. 565.
Там же,— С. 592.
" Маркс К., Энгельс Ф. Соч.—Т. 3,—С. 28.
18 Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— Т. 3.— С. 37.
19 Там же, — С. 25.
т См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— Т. 3,— С. 28.
Идея, что Маркс характеризует лишь общие структуры социального организма, отвлекаясь как от деятельности, так и субъектов, не нова. Высказав ее в форме гипотезы применительно к предисловию «К критике политической экономии», Келле и Ковальзон предложили разграничить три аспекта исторического процесса; естественноисторический, деятельностный и личностный21. Для начала 80-х годов это была перспективная идея. К тому же она открывала новые горизонты для конструктивного диалога с Западом, где, насколько мне известно, сходные соображения о дихотомии структуры и действия развивал Э. Гидденс.
Однако у гипотезы не было должного обоснования. Ибо отсутствовала методология выведения общественных отношений из деятельности, та методология, которой владел основоположник марксизма и эскиз которой мы попытались здесь набросать. Сформутировав предположение, авторы не поставили достаточно четко вопрос, покрывает ли понятие формации все означенные аспекты исторического процесса или его следует относить к одному из этих аспектов.
Несводимость многообразия человеческого мира к формационным определениям проявилась тем временем в обращении историков и экономистов (хотя для последних это характерно в меньшей степени) к так называемой «мягкой» методологии, допускающей отказ от строго концептуа-лизуемых познавательных средств в пользу понятий неточных и неясных, таких, где сохраняется неопределенность либо их содержания, либо объема. Мягкая методология позволяет охватить колоссальное богатство материала и строить самые оригинальные объяснения и гипотезы, но она остается ограниченной в плане ведущей культурной функции науки — предсказания и прогноза. Переход российской социогуманитарной науки на новый более глубокий уровень предсказания и объяснения затруднен без выработки ясного и отчетливого представления о категориальном механизме связи между структурным и деятельностным аспектами научного анализа, без выявления, друшми словами, категориального смысла понятия цивилизации. Но это тема другого разговора.
Зобов ю. С.
ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА ПО РЕГУЛИРОВАНИЮ
КРЕСТЬЯНСКОГО ПЕРЕСЕЛЕНЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ
В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА.
Южный Урал, входивший в состав обширной Оренбургской губернии, стал заселяться сравнительно поздно — с 30-х годов XVIII века, когда по инициативе правительства была сооружена Оренбургская укрепленная пограничная линия, размещены значительные контингенты регулярных и иррегулярных (казачьих) войск.
С момета основания Оренбурга и Оренбургского края (30—40-е годы XVIII века) правительство уделяло много внимания этому важному в военно-стратегическом и торгово-экономическом отношении району, открывающему пути в Казахстан и Среднюю Азию, району, обладающему огромными резервами незаселенных земель и поэтому привлекающему множество переселенцев.
Среди многочисленных правительственных указов, распоряжений, инструкций, предписаний, относящихся к Оренбургской губернии, многие касаются вопросов заселения этого края. В особенности это относится к первой половине XIX века, когда переселенческое движение на Южный Урал приобрело широкий размах.
21 См.: Келле В. Ж., Ковальзон М. Я. Теория и история.— М., 1981.—С. 61.
