CC BY
25УДК 398.22(571.54)
О ФАКТОРАХ СОХРАННОСТИ ФОЛЬКЛОРНОЙ МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ © Игумнов Андрей Георгиевич
доктор филологических наук, доцент, старший научный сотрудник Института монголоведения,
буддологии и тибетологии СО РАН
Россия, 670047, г. Улан-Удэ, ул. Сахьяновой, 6
E-mail: [email protected]
В статье рассматриваются факторы сохранности русской прозаической мифологической традиции в современных условиях. Автор исходит из факта историко-культурной неоднородности периода времени, называемого «современностью». Помимо большой сферы секуляризированной атеистической культуры, в современной культуре сильны и традиционные начала, особенно в среде носителей мифологической прозы. Когнитивные модели, актуальные для их сознания, требуют мифологизации реальной действительности и допускают мифологизацию односельчан. Средствами этого служат как традиционные сюжеты и образы мифологических существ, так и окказиональные интерпретации фактов личной жизни, выдержанные в мистическом духе. Традиционные культурные оппозиции «раньше» vs «сейчас», здесь» vs «не-здесь», «свой» vs «чужой» в настоящее время не только играют роль структурообразующих для мифологической прозы оппозиций, но служат снятию когнитивного диссонанса между личным рационализированным опытом и мифологической традицией: сфера мифологического относится в прошлое, в иное место или в иноэтническую среду. Тем самым и поддерживается жизнеспособность традиции мифологической прозы. Как следствие, эстетическая функция оказывается вовсе не единственным фактором ее сохранности в современных условиях.
Ключевые слова: мифологический рассказ, современность, факторы сохранности фольклорной традиции.
ON FACTORS OF SAFETY OF MYTHOLOGICAL FOLKLORE PROSE Andrej G. Igumnov
DSc, А/Professor, senior researcher of the Institute of Mongolian, Buddhist and Tibetan studies of SB RAS 6 Sahyanovoj, Ulan-Ude, 670047 Russia
The article reviews the factors of safety of the Russian prose mythological tradition in modern conditions. The author proceeds from the fact of historical and cultural heterogeneity period of time, called «modernity.» Besides a large sphere of secular atheistic culture, there are strong and traditional principles in modern culture, especially among the native mythological prose. Cognitive models that are relevant to their consciousness, require mythologization of reality and allow the mythologization of the villagers. This means serve as traditional stories and images of mythological creatures, and the occasional interpretation of the facts of his personal life, sustained in a mystical spirit. Traditional cultural opposition «before» vs «now», «here» vs «not-here», «your» vs «foreign» currently, not only play a role of backbone for mythological prose, but serve to relieve cognitive dissonance between personal streamlined experience and mythological tradition: the mythological sphere relates to the past, in another place or in ethnically different environment. Thereby and supported the viability of the mythological traditions of prose. As a consequence, the aesthetic function is not the only factor of safety in modern conditions. Keywords: mythological story, modernity, factors of safety tradition.
На фоне бесспорного факта угасания фольклорной традиции мифологическая проза (былички и бывальщины или мифологический рассказ в форме либо мемората, либо фабулата) интересна двойственностью своего современного бытования. С одной стороны, очевиден процесс ее угасания, приводящий в некоторых местностях к ее полному исчезновению, хотя по удаленности от крупных поселений, оживленных трасс и стабильности населения в этих местах следовало бы ожидать очень хорошей сохранности мифологической прозы; нередки также случаи весьма скептического отношения к ней со стороны людей преклонного возраста, от которых следовало бы ожидать большего пиетета к сфере мифологического. С другой же стороны, даже по количеству современных полевых записей развернутых мифологических рассказов и связанных с ними поверий мифологическая проза - один из наиболее популярных до настоящего времени жанров традиционного фольклора. В. П. Зиновьев писал: «Сейчас есть основания говорить, что жанр былички в значительной мере охвачен процессом разложения. Исследователи часто при этом ссылаются на материал, в котором скептицизм современ-
ного жителя села к верованиям своих предков проявляется очень ярко. Подобная точка зрения совершенно правильна. Но если ее абсолютизировать и отвлечься от других довольно сложных и многогранных вопросов, связанных с проблемой эволюции жанров, то очень легко можно упростить и даже ошибочно представить картину бытования традиционных форм фольклора в современную эпоху» [2, с. 393]. Это утверждение В. П. Зиновьева и его цитируемая статья сомнений не вызывают, но требуют все-таки комментариев, точнее сказать, дают формальный повод для некоторой полемичности.
По В. П. Зиновьеву, главный фактор сохранности мифологической традиции - изменения в иерархии ее функций, когда главенствующую роль начинает играть функция эстетическая, что и поддерживает интерес к быличкам и бывальщинам [2, с. 395-398]. Картина, однако, сложнее. Это, безусловно, понимал и сам В. П. Зиновьев, но по условиям 1987 г. не мог выразить свое понимание более отчетливо.
Прежде всего, нужно признать некоторую неизбежную зыбкость понимания культурного, мировоззренческого содержания «современной эпохи». Если под ней иметь в виду эпоху секуляризации и рационализации культуры в некоем умозрительном целом, ориентируясь на возобладавшие умонастроения, придется допустить едва ли не полное исчезновение всего того мировоззренческого комплекса, порождением которого явилась культура средневековья. Последнее, конечно, не верно, особенно применительно к среде, в которой, собственно, и живет мифологическая проза. Существенно также, что люди, передававшие традицию мифологической прозы (далее для удобства - просто мифологическая традиция, имея в виду только вербальную ее часть), просто уходят из жизни, а с ними, вероятнее всего, уходит и традиция. Мы, кажется, не располагаем соответствующими полевыми материалами, записанными в молодежной среде (или их явно недостаточно для уверенных утверждений чего бы то ни было). Поэтому вопрос, окончательно ли наступила «современная эпоха», остается открытым. Но полевые материалы, записанные начиная с 60-х гг. XX в. и по настоящее время от людей относительно преклонного возраста, свидетельствуют, что если эта эпоха и наступила, то вовсе не везде и далеко не окончательно, чем и поддерживается / поддерживалось до совсем недавнего времени бытование мифологической прозы в «каноническом виде» (т. е. за исключением страшилок и псевдо-научных и облегченных публикаций на мистические темы в массовых изданиях). Возникает тем самым вопрос о своего рода современных вариациях средневековья в сознании реальных носителей актуальной мифологической традиции.
Прежде всего очевидно стоит указать на частую безусловную уверенность людей в существовании разного рода мифологических существ и явлений. Примеров тому можно привести множество. Это фразы типа «ведьма живет через два дома от меня» или разного рода предостережения, обращенные к постороннему собирателю, с кем из односельчан желательно обращаться поосторожнее на всякий случай. Эта уверенность видна и в лаконичных утверждениях типа:
(1)
«Вот у нас на подызбице жили бесенята. Как токо мы дома начинам ругаться, и шум подыматся на подызбице. Я и детям своим говорю, чтоб они мирно жили, чтоб всё в порядке было» - [3], зап. в 1992 г. от В.В.З., 1932 г. р.; п. Северный Баунтовского р-на Бурятии.
Естественно, на таком мировоззренческом фоне сохраняется и твердая уверенность в необходимости соответствующих защитных магических действий и их реальной действенности.
(2)
«... В Иванов день, это... у нас крапиву кладут, чтоб колдовки не зашли в этот... в ограду. Вот.
<А куда ее кладут? - Соб.>
- А вот как солнышко закатится - так вот крест-накрест с этой стороны ворот положат и с той. Вот. Тажно уже никто в ограду не попадат. Вот» - [4], зап. в 2005 г. от П.А.И., 1929 г. р.; с. Малая Кудара Кяхтинского р-на Бурятии.
В обоих этих (и во множестве других) случаях показательны самые лаконичность и «объективизм» высказываний, что и свидетельствует об обыденности для людей фактов, о которых они сообщают.
Объяснение живучести подобной уверенности в реальности мифологического следует искать, конечно, в традиции, т. е. в архаической по истокам системе образов, сюжетов, мотивов, поверий и моделей восприятия действительности, посредством которых не только можно объяснить все необычное, но и, напротив, увидеть необычное в обычном или в не совсем обычном, т. е. мифологизировать вполне заурядные и заведомо реальные жизненные ситуации. Иными словами, традиция мифологической прозы сохраняется благодаря сохранности когнитивной практики мифологизации каких-то реальных и вполне обыденных событий непосредственно в момент их протекания или post factum.
(3)
Так, по словам Ч.П.Н., 1927 г. р., она в молодости гадала с подружками на росстани. Девушки отчетливо услышали, как в километре от них «на бригаде» запрягают коня и разговаривают, как звенят колокольчики на конской упряжи, затем увидели троих «парней», марширующих по-солдатски под счет «раз» - «два» - «три». Девушки в страхе убежали и кое-как уговарили мать одной из них, чтобы она позволила им остаться ночевать у нее. Мать подружки «тоже, говорят, знала» - [6, № 2399, с. 492-493].
Очевидно, что Ч.П.Н. с подружками действительно когда-то в молодости гадали на росстани, и столь же очевидно, что никаких реальных причин для страха и бегства у них не было (о возможности каких-либо акустических эффектов говорить нет нужды).
Но самый замечательный пример устойчивости подобной мифологизации реального - это широкая распространенность рассказов (меморатов и фабулатов) о свинье, упорно преследующей человека безо всякой видимой цели; в некотором повествовательном пределе это преследование завершается выяснением, что эта свинья - на самом деле колдовка / ведьма, зачем-то обратившаяся в свинью: свинье отрезают ухо или ломают палкой ноги, а утром оказывается, что некая соседка лежит «вся перевязанная». Сюжет, конечно, вполне фантастичен, но всякий, живший в деревне хоть сколько-нибудь долго, сам наверняка подвергался такому преследованию (автор так точно подвергался, когда целенаправленно записывал как раз мифологические рассказы в с. Малая Кудара Кяхтинского р-на Бурятии). Во-вторых же, сюжет этот широко распространен и известен и пересказывать его нет нужды, но стоит обратить внимание на некоторые возможные частности при его воспроизведении, свидетельствующие о силе традиции в этом и иных подобных случаях.
(4)
Так, Т.Е.П., 1908 г. р., начинала свое высказывание на мифологическую тему утверждением: «Раньше-то колдовство было крепкое», и у них (в селе. - А.И.) «были» и превращались в свиней, баранов, козлов. Подтверждая свои слова, Т.Е.П. рассказала о некоей безымянной колдунье, которая превращалась в бочку и катилась по улице, а двое безымянных «лихих парней» позже жалели, что убежали, «но не протянули через бочку веревку» (по всей видимости, имеется в виду какой-то способ обнаружения истинной сущности мифологического существа). «Она» (т. е. колдунья) так же превращалась в козленка и бегала по крышам, в свинью и билась в дверь почты - [6, № 23612), с. 308].
Показательны здесь, во-первых, комментарии Т.Е.П.: «...чего она там хотела, не знаю. Но это было». Во-вторых же, обращает на себя внимание явная уверенность односельчан в том, что бочка, козленок и свинья - это один и тот же человек, хотя ни одного случая подтверждения этому Т.Е.П. не приводит, т. е. попросту не знает. Спрашивается, откуда стало известно, что во всех этих случаях речь должна идти об одном и том же человеке?
То же вопрос возникает и относительно совсем иного по сюжету текста.
(5)
Так, П.Д.А., 1922 г.р., рассказывает: к брату ее дедушки в тайге на охоте привязалась «чертовка»; потом она по вечерам ходит к нему домой. После «молебнов», отслуженных по совету «старых людей», «она» с шумом уходит, а «он» умирает; приходит «она» тоже с шумом. Любопытно, что «она» была в туфельках на каблучках (!), и только по следу ее замечательных, должно быть, туфелек и можно убедиться в ее реальности: в момент ее визитов «ее» никто не видел. Однако, ее видели позже: она «будто бы из воды вышла, косматенна, и ушла» - [6, № 2399, с. 446-447].
По словам П.Д.А., «он» (двоюродный дед П.Д.А.) был неженатый и «недоразвитый какой-то», т. е. визиты мифической ночной гостьи могли оказаться и плодом его воображения, хотя «он» позже и умер явно в связи с уходом ночной гостьи. Заметим также явное противоречие с эмпирикой, совершенно не замечаемое П.Д.А., как и в (3): если «ее» никто не видел в ходе ее контактов с ее жертвой, то из чего следует, что из воды выходила именно «она», а не какой-нибудь иной мифологический персонаж.
Ответы на оба эти вопроса, а, по сути, на один вопрос, очевидны и отчасти схожи. Во-первых, отождествление одной и той же колдуньи в разных обликах возможно в силу поверья, что ведьмы / колдовки могут превращаться во что угодно: в птиц, свиней, собак, кошек и даже в неодушевленные предметы. Во-вторых, о событиях в (3) и (4) рассказывается как о имевших место в реальной действительности, что, естественно, нуждается в подтверждениях со стороны не-участников событий.
Наконец, применительно к (3) имеет значение и еще одно условие сохранности мифологической традиции (и одновременно проявление ее жизнеспособности), а именно - устойчивая и общепризнанная мифологизация какого-либо одного из односельчан. Она не только отвечает нуждам обеспечения
ореола достоверности для самых фантастических рассказов (без чего их жанровая, т. е. не-случайная, природа действительно разрушилась бы), но и поддерживает их, рассказов, постоянное воспроизведение. О силе такой инерции в восприятии реального односельчанина как существа особенного может свидетельствовать удивительный факт. Лично я наблюдал его лишь единожды, но показательность его от этого явно не снижается. Речь идет о случае, когда моя собеседница - А.З.И., 1926 г. р. в течение нескольких минут сильно изменила мнение о своей соседке (буквально через два дома), слывущей в селе существом особенным. Признав способность соседки - А.И.П., 1926 г. р. - изгонять змей (сославшись на рассказ очевидца), А.З.И. вполне уверенно не согласилась с мнением «людей», считающих А.И.П. колдовкой, предположив лишь, что «что-то в ей такое есть» (повторив эти слова дважды). Но через несколько минут, когда разговор вернулся к ее соседке, А.З.И. конкретизировала это «такое» особенное: «Ну, мне кажется... зрачки у нее не такие, как у нас... У ей не круглые, а вот как-то вот так, продолговатые», т. е. кошачьи, словно А.И.П. - одна из тех самых колдовок, способных обращаться во что угодно, в том числе и в кошек (такое поверье в селе тоже бытовало). И это при том, что моя собеседница могла видеться со своей мифологизированной соседкой каждый день с самого детства - [1, (12)].
Подобная готовность к мифологизированию всего и вся, обусловленная и традицией, и личным социальным опытом, и, судя по всему, просто способом восприятия и осмысления действительности, и обеспечивает в большой степени сохранность мифологической традиции, а эстетическое начало в данном случае - фактор вторичный или вовсе не существенный. Причем следствием подобного мировосприятия является не только возможность появления талантливых рассказчиков, благодаря которым сохраняются не только сюжеты, но и едва ли не сами тексты, принесенные в Сибирь из мест миграционного исхода русских переселенцев. В. П. Зиновьев, констатировав живучесть былички («.до сих пор собиратели фольклора записывают былички»), далее уточняет: «При этом современные тексты могут как две капли воды походить на записи столетней давности, в чем мы имели возможность убедиться, сравнивая забайкальские былички с произведениями из сборника Н. Н. Рыбникова или
A. Е. Бурцева» [2, с. 393]. И затем, задавшись риторическим вопросом о причинах «интереса к бы-личкам у людей неверующих, свободных от суеверных предрассудков, политически грамотных»,
B. П. Зиновьев утверждает: «Былички в наши дни следует рассматривать не как свидетельство суеверного сознания, а как жанр фольклора, обладающий специфическими средствами воздействия на слушателя и представляющий для носителей определенную художественную ценность» [2, с. 393]. Применительно к людям, действительно «неверующим, свободным от суеверных предрассудков», это так (хотя сейчас очень мало кто способен аттестовать себя последовательным атеистом), но ведь былички бытуют не только в такой среде, но, напротив, и в среде верующих (хотя исповедуемое ими православие очень далеко от катехизиса).
Неоднократно говоря о жанровой природе мифологического рассказа, его жанровые качества В. П. Зиновьев логично описывает, исходя из примата именно эстетического начала, и именно им объясняет сохранность жанра. В этом отношении, по Зиновьеву, исторические судьбы мифологического рассказа схожи с судьбами волшебной сказки: утратив свои мировоззренческие основания, сказка тем не менее как таковая вовсе не исчезает, сохраняя свои «жанровые атрибуты» [2, с. 395]. Но жанр не существует как нечто отдельное, зависимое только от своих эстетических достоинств. Имеет значение и своего рода мировоззренческий, культурный «конвой», без «контроля» со стороны которого жанр действительно распался бы. В качестве такового «конвоя» в нашем случае сохраняют свою актуальность некоторые универсальные для фольклора оппозиции, в большой степени организующие или «оформляющие» мифологическое повествование. Разумеется, имея перед собой именно современный материал, приходится учитывать и разрушительное влияние на него современности. Однако эта разрушительность вовсе не всегда тотальна, но парадоксальным образом продлевает жизнь традиции, в рамках которой и мифологический рассказ сохраняет свою самотождественность.
Если предполагать, что безоговорочная вера людей в реальность мифологического - это тотальная характеристика некоторого изначального состояния мифологических прозы (так же как и ритуализированной, и бытовой практик), то в современных записях мифологических рассказов обращает на себя внимание прежде всего значительный диапазон в рецепции их, рассказов, самими информантами в аспекте достоверность У8 не-достоверность. Наряду с безоговорочной уверенностью в достоверности самых невероятных событий, они бывают и более осторожными, и совсем скептичными: «Не знаю», «Вот и верь - не верь», «Поблазнилось», «То ли на самом деле, то ли в стайке просидела» (- о женщине, которую, по ее словам, целую ночь «катали» на санях с бубенцами; кто именно «катал» - осталось совершенно неизвестным). Собственно, и сами по себе частые ссылки на «стариков»,
от которых информант слышал о том или иной мифологическом событии, допускают возможность недоверия хотя бы со стороны слушателя, причем, в нашем случае слушатель - приезжий собиратель, городской, образованный. Ссылки на «стариков» отчасти и служат средством переложить ответственность на них. Фактически, в данном случае речь идет о снятии своего рода когнитивного диссонанса между личным жизненным опытом (ведь не всем приходилось сталкиваться со сверхъестественным) и жанровой установкой на достоверность, т. е., проще говоря, «авторитетом предания». Этому снятию и служит актуализация в процессе высказывания на мифологическую тему универсальных оппозиций «раньше vs теперь» и «здесь vs не-здесь». В их рамках сфера мифологического естественным образом относится либо в прошлое (рассказы «стариков» ведь относятся именно к прошлому), либо в какое-либо иное место.
(6)
Так, Б.Н.Я., 1926 г. р., в разговоре о «леших», сослалась на некую бабушку Варвару, по словам которой, сейчас никто в лесах не свистит и не ревет (как прежде), поскольку теперь в лесах все свистят и поют, и «он» им подпевает и ревет [6, № 2399, с. 306]. Или: П. А.О., 1907 г. р., посмеивалась: «...В доме домовой, в бане, говорят, банный есть. Но это, вот раньше все так говорили. Но а щас, щас каки домовы, щас двоеногих-то скорей бойся, двоюногих-то скорей бойся. Чо это ранешня дурничка была.» - [6, № 2399, с. 372]. (Но заметим, столь ироническое отношение к мифологическому не помешало той же П.А.О. прежде рассказать о «суседке», заплетавшей ей волосы так, что не расчешешь, и гривы коням; о «колдовке», заламывавшей хлеб и умершей страшной смертью (из нее живьем шли черви), и о ее способности к превращениям и невидимости. Правда, в последнем случае А.О.П. отказалась от однозначных интерпретаций, сославшись на реалии современности: «она» исчезала, «прямо как гипноз или хто ли, черт ее знат, хто это» - [6, № 2399, с. 368-371].
Или: по словам К.Н.Ф., 1915 г. р., «.раньше-то колдунов много было. Сейчас-то не знаю, есть ли, в деревнях-то» [6, № 23512), с. 411]. (Но неуверенность в современном существовании колдунов не мешает ей чуть позже вполне серьезно и настойчиво рассуждать о вредоносности всякого рода «привидений» как об актуальном факте ее личного опыта («Всегда к худому это привиденье. Будь оно проклято») - [6, № 2399, с. 414-415].
То же можно сказать и о частой реализации в текстах оппозиции «здесь» vs «не-здесь». Будучи универсальной для традиционной культуры, в мифологической прозе она находит свое конкретное воплощение в утверждениях типа: «у нас ничего такого (колдовства) нет, а вот там-то и там-то -«ведьма на ведьме живет». (По безапелляционному утверждению одного из информантов, жившего некоторое время в с. Читкан (Баргузинский р-н Бурятии), в селе даже заборы специально делают низкими, чтобы легче было через них перескакивать, поскольку все они там ведьмы и колдуны).
Наконец, говоря о структурообразующем значении для мифологической прозы универсальных оппозиций и имея перед собой Прибайкальские материалы, нельзя не отметить значение оппозиции «свой» vs «чужой». В условиях близких контактов с аборигенным населением русские нашли чрезвычайно плодотворный материал для мифологизации - шаманов, лам, эвенков. Именно они оказываются самыми сильными лекарями (но, пожалуй, никогда - существами вредоносными), и именно шаманские ритуалы наиболее эффективны для вызова дождя в самую лютую засуху.
Литература
1. Игумнов А. Г. Мифологическая проза одного села // Традиционная культура. - 2011. - № 1. - С. 106-119.
2. Зиновьев В. П. Быличка как жанр фольклора и ее современные судьбы // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири / тост. В. П. Зиновьева; коммент., науч. аппарат В. П. Зиновьева, Г. Н. Зиновьевой, Н. Л. Новиковой. - Новосибирск: Наука, 1987.
3. Личный архив Г. В. Афанасьевой-Медведевой.
4. Личный архив А. Г. Игумнова.
5. Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири / тост. В. П. Зиновьева; коммент., науч. аппарат В. П. Зиновьева, Г. Н. Зиновьевой, Н. Л. Новиковой. - Новосибирск: Наука, 1987. - 401 c.
6. Центр восточных рукописей и ксилографов Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН.
References
1. Igumnov A. G. Mifologicheskayа proza odnogo sela [The mythological prose of one village]. Traditsionnaya kultura - Traditional culture. 1/2011. Pp. 106-119.
2. Zinov'ev V. P. Bylichka kak zhanr fol'klora i ee sovremennye sud'by [Bylichka as a genre of folklore and its modern destinies]. Mifologicheskie rasskazy russkogo naseleniya Vostochnoj Sibiri / sost. V. P Zinov'eva; comm.,
nauch. apparat V. P. Zinov 'eva, G. N. Zinov'evoj, N. L. Novikovoj - Mythological stories of the Russian population in Eastern Siberia. Novosibirsk: Nauka, 1987.
3. Lichnyj archiv G. V. Afanas'evoj-Medvedevoj [G.V. Afanasieva-Medvedeva's personal archive].
4. Lichnyj archiv A. G. Igumnova [A.G. Igumnov's personal archive].
5. Mifologicheskie rasskazy russkogo naseleniya Vostochnoj Sibiri / sost. V. P Zinov'eva; comm., nauch. apparat V. P. Zinov'eva, G. N. Zinov'evoj, N.L. Novikovoj [Mythological stories of the Russian population in Eastern Siberia]. Novosibirsk: Nauka, 1987. 401 c.
6. Centr vostochnykh rukopisej i ksilografov Instituta mongolovedeniya, buddologii i tibetologii SO RAN [Center of Oriental manuscripts and block prints of Institute for Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies of the Siberian Branch of the RAS].
