CC BY
66
Новый капитализм в России: социально-этические проблемы*
Г. Ю. Канарш (Институт философии Российской академии наук, Московский гуманитарный университет)**
New Capitalism in Russia: Social and Ethical Problems
G. Yu. Kanarsh
(The Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences,
Moscow University for the Humanities)
СОЦИАЛЬНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ И СОЦИАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО
Наряду с вызывающим серьезную обеспокоенность морально-нравственным состоянием современного российского общества (см.: Юревич, 2009), практически общим местом стало упоминание такой, также весьма неприглядной, социальной характеристики, как усугубляющаяся проблема бедности и неравенства. В работах по социально-экономической тематике нередко можно встретить ссылку на децильный коэффициент, фиксирующий отношение доходов 10% самых бедных к 10% самых богатых в стране. И что характерно: если в европейских странах это соотношение составляет 1 к 6 или 8, то в России — 1 к 16. При том что в случае, когда этот разрыв более 1 к 10, то, по словам крупного отечественного экономиста, академика Абалкина, возникает предел, «за которым следует стремление к скорейшему обогащению, агрессии и социальной нестабильности» (Абалкин, 2010: 11).
Сошлемся на обобщающую целый ряд исследований ученых статью М. К. Горшкова, директора Института социологии РАН, в которой автор характеризует современное российское общество с точки зрения основ-
ных социологических параметров. В том числе, и может быть, даже в первую очередь, важна его характеристика с точки зрения состояния бедности и неравенства. Так, согласно приведенным данным (по состоянию на весну 2008 г.) «59% населения характеризовалось тремя параметрами уровня жизни: «ниже черты бедности», «на грани бедности» и в состоянии «малообеспеченное™», а 41% граждан представляли относительно благополучные слои населения» (Горшков, 2009: 6). Более того, по мнению социологов, сегодня речь идет не просто о росте количества бедных, но о гораздо более тревожной тенденции — консервации этого явления, превращении самых малообеспеченных слоев в социальный андеркласс, с присущими ему чертами социальной исключенно-сти («социальной эксклюзии») (там же: 7; 14—15)1. Данные, приводимые Горшковым, подтверждают также и чрезвычайно глубокий уровень социального неравенства в российском обществе: по словам ученого, «разрыв в душевых доходах между богатыми и бедными слоями населения — 30-кратный, хотя многие факты из практики позволяют сделать вывод, что разрыв еще больше» (там же: 12). Эта глубина существующих социаль-
* Окончание. Начало в №2 за 2010 г.
** Канарш Григорий Юрьевич — кандидат политических наук, исполняющий обязанности старшего научного сотрудника сектора социальной философии Института философии РАН, старший научный сотрудник Института фундаментальных и прикладных исследований Московского гуманитарного университета, ответственный секретарь журнала «Знание. Понимание. Умение». Тел.: +7 (495) 697-98-93; +7 (495) 374-59-30. Эл. адрес: [email protected]
ных неравенств обусловлена целым рядом причин, среди которых называются, во-первых, сохраняющееся крайне неравномерное распределение собственности (сформировавшееся в конце 1980-х — начале 1990-х годов и узаконенное приватизацией), а во-вторых, господство в сегодняшней России неформальных социальных связей (т. е., попросту говоря, клановых отношений), одновременно лишающее очень многих равного доступа к социальным благам и возможностям.
Обобщая, можно сказать, что проблема, как и полтора десятилетия назад, упирается в отсутствие в России действенных институтов социального государства, а также соответствующей социальной политики, направленной на выравнивание доходов и социальную поддержку наиболее нуждающихся (см.: Храмцов, 2007; Медведев, Красин, 2007; Беляева, 2007; Горшков, 2009). Ситуация во многом аналогична ситуации с демократией и правовым государством: конституционное провозглашение России социальным государством (ст. 7 Конституции) на практике отнюдь не означало реальное воплощение в жизнь этого принципа. Напротив, социально-экономический порядок, возникший в России в период посткоммуни-стических реформ, весьма далек от требований социальной солидарности и справедливости, которых требует классическая модель западного Welfare State («государство всеобщего благосостояния»).
Возникает вопрос: почему в России, несмотря на официально провозглашенный в начале 1990-х гг. принцип социального государства и попытки властей в 2000-е гг. предложить решение социальных проблем (в форме национальных проектов), до сих пор не сформировалась цивилизованная форма отношений между богатыми и бедными, а также государством, подобная той, что с 1970-х годов существует на Западе? Только ли здесь дело в неправильно выбранном когда-то политическом курсе либо в отсутствии в России честных и высокоморальных людей во власти (в частности, среди тех, кто опре-
деляет направление социальной политики)? Попытаемся ответить на этот вопрос, опираясь на сравнительные исследования в области естественно-научного, характерологического изучения национально-психологических особенностей.
Прежде всего обращает на себя внимание то, что трудности формирования социального государства в России с характерологической точки зрения обнаруживают много общего с трудностями укоренения демократии на российской почве. Мы уже обращались к анализу проблемы демократии в связи с национально-психологическими особенностями европейцев и русских (Канарш, 2009). Наш основной тезис состоял в том, что политическая демократия плохо приживается в России во многом по причине того, что существует глубокое различие в национальных характерах русских и западных европейцев (чей душевный склад вслед за профессором М. Е. Бурно обозначен нами как особый, прагматический вариант аутистического, замкнуто-углубленного, характера). В подтверждение этого мы ссылались на работы философов Т. Б. Длугач (Длугач, 2008) и В. Г. Федотовой (Федотова, 2005), показавших соответственно на материале философии европейского Просвещения и российской ситуации 1990-х годов, что демократия как особая форма социальной и политической организации общества нуждается в особом типе человека, который обозначается как «автономная личность», «автономный субъект», «человек здравого смысла» и т. д. Следуя за рассуждениями указанных исследователей, мы в свою очередь попытались показать, что за этими обозначениями типа человека, сформировавшегося в Западной Европе в Новое время, стоит конкретный душевный склад, весьма близкий по своим характеристикам известному в современной естественно-научной характерологии замкнуто-углубленному (аутистическому) характеру (точнее, одному из его вариантов). «Автономного субъекта» Нового времени, на наш взгляд, роднит с человеком замкнуто-углубленного типа особенное,
концептуально-теоретическое (в широком смысле) отношение к миру, с возникающей на основе на такого типа мироощущения особого рода практичностью — прагматизмом. В то же время были приведены примеры того, что подобный прагматизм, свойственный западным европейцам и американцам2, практически отсутствует в российском обществе (опять-таки в силу специфических особенностей российской души), что послужило, в частности, одной из причин формирования в посткоммунистической России вместо демократии анархического порядка (Федотова, 2005).
Какое отношение это имеет к социальному государству? Здесь мы вновь вынуждены обратиться к работам указанных исследователей. Но перед этим отметим еще раз, что главные достижения (общественные и экономические) общества модерна связаны с формированием в эпоху Нового времени автономного субъекта и гражданского общества. Как это можно понять? Проще говоря, демократия и капитализм, основу которых составляет самоуправление (в самом широком смысле), нуждаются и в соответствующем типе человека — управляющем собой субъекте, характерологически соотносимом, как мы уже сказали, с прагматическим вариантом замкнуто-углубленного характера. Именно люди с замкнуто-углубленным характером (также с некоторой педантичностью) в отличие, например, от людей другого склада (синтонных, тревожно-сомневаю-щихся, застенчиво-раздражительных, авторитарных, других (см.: Бурно, 2009; Волков, 2000)) в наибольшей степени способны к рациональной деятельности на основе той или иной жизненной (в самом широком смысле) концепции. Именно замкнуто-углубленным (таких людей много на Западе) присуще (в отличие, например, от многих русских3) строгое логическое мышление, дисциплинированность, вера в абстрактные идеалы и ценности с убежденностью в том, что земная жизнь должна быть строго подчинена этим абстрактным нравственным построени-ям4. На основе такого душевного склада
(«личностная почва», как говорят характе-рологи), с присущим ему идеалистическим мироощущением (по М. Е. Бурно) и формируются все главные институты и ценности современной западной цивилизации — гражданское общество, демократия, права человека, капитализм и т. д.
Очень показательно с интересующей нас точки зрения следующее описание механизма формирования социальной демократии в странах Западной Европы, приводимое
В. Г. Федотовой. «Общий концепт западной демократии, — пишет исследователь, — предполагает наличие ограничений в деятельности государства, идущих от общества. Общество, способное быть самостоятельным субъектом деятельности и благодаря этому ставить государство под особый контроль граждан, называется гражданским. Оно является самоорганизованным, структурированным, имеющим механизмы представительства и контроля над государством со стороны негосударственной сферы, политических партий, предпринимательских групп, профсоюзов и других неправительственных организаций, общественных движений, правозащитных групп и т. д. (курсив мой. — Г. К.). По мере отхода социал-демократий Запада от кейнсианских трактовок роли государства в экономике, гражданское общество одновременно стало рассматриваться как общество самоорганизованное и институционализированное таким образом, чтобы сдерживать не только государство, но и рынок, не давать всему обществу быть подверженным логике рыночной прибыли. Рыночная экономика и демократическое государство функционируют при цивилизующем влиянии гражданских ассоциаций и неправительственных организаций. Общая формула взаимоотношений общества и государства, представленная в концепции гражданского общества, в демократическом социальном государстве Запада принимает специфический вид» (Федотова, 2005: 431).
В процитированном фрагменте отчетливо видно, как особенности западного национального характера формируют западноев-
ропейскую демократию, в том числе демократию социальную, с присущими ей нравственными императивами и строгой общественной и нравственной дисциплиной, без которой (с чем соглашаются практически все исследователи) эта самая демократия попросту не существует5. Обращает на себя внимание и то, что в основе социального государства как особой политической формы лежит классовый компромисс (т. е. разумное самоограничение каждой из сторон ради достижения общего блага), а в конкретном случае — широкий консенсус между предпринимателями, профсоюзами, государством и негосударственными организациями. Этот консенсус, описываемый исследователями, весьма напоминает по своему генезису и структуре общественный договор, заключенный, как показывает в своей работе о европейском Просвещении Т. Б. Длугач (см.: Длугач, 2008: 9-10; 284-288), здравомыслящими индивидами Запада в Новое время ради достижения согласия и мира. При этом в случае современного социального «общественного договора» выдвигаются следующие условия: «...государство жертвует своим всевластием, поскольку сознательно берет на себя ответственность за состояние общества и желает разделить бремя этой ответственности с работодателями, профсоюзами и общественными организациями. Работодатели соглашаются поддержать принцип обеспечения полной или приближающейся к этому занятости в обмен на уменьшение требований профсоюзов непрерывно повышать заработную плату. Профсоюзы смягчают это требование ради обеспечения полной занятости. Общественные организации смягчают критику правительства и высказывают солидарность с его политикой ради достижения общего блага. Государство сотрудничает с ними ради уменьшения бремени собственной ответственности» (Федотова, 2005: 432).
Существенно, что в контексте заключения нового социального общественного договора одновременно решаются более специальные вопросы:
1) реализации принципов социальной справедливости (за счет высоких налогов и соответствующей политики их перераспределения);
2) превращения рынка в институт социальных инноваций (через защиту государством рынка от монополизма и криминала) (там же: 432-433)6.
Все эти особенности, подчеркнем еще раз, формируются (для характеролога) на определенной душевной, характерологической почве, и потому они неуниверсальны. То, что как бы само собой, естественным образом (хотя и в течение не одного столетия) формировалось на Западе, с большими трудностями приживается (или не приживается совсем) в других, незападных, странах, например в России. Ранее мы пытались показать это на примере политической демократии, но практически то же самое можно сказать и о демократии социальной. И причина тому (опять-таки на взгляд характеролога) не столько в исторических или культурных особенностях развития государства7, сколько в природе населяющих его людей, природе, которая во многом определяет в том числе культурные особенности8.
Например, касательно нашей проблемы мы не найдем ничего подобного западному государству благосостояния по своим цивилизационным и антропологическим основаниям. Правда в том, что социальное государство существовало не только на Западе, определенная его форма была создана и в России (СССР), но это было социальное государство совершенно иного типа — не демократическое (как на Западе), а патерналистское, существовавшее в условиях, как говорили в 1990-е, административно-командной системы. В его основе лежали два главных принципа — солидарности (создание примерно одинаковых условий жизни для всех) и субсидиарности (участие государства в несении финансового бремени). Однако существенно, что и «такая форма государства стала возможной на почве культуры, в которой идея справедливости и равенства имела первостепенное значение. Со-
ветское социалистическое государство изобрело систему справедливости, которая не во всем отвечала своей сущности, но была одним из способов решения этого вопроса» (Федотова, 2005: 428-429). (Заметим, что именно такой, патерналистский, хотя, возможно, и с элементами демократии, вариант социального государства, по-видимому, наиболее адекватен особенностям российского национального характера, с его крайне слабой способностью к самоорганизации и дисциплине.)
Какова же ситуация сегодня? В условиях распада государства в конце 1980-х — первой половине 1990-х годов (как это и раньше случалось в российской истории) обнаружились такие душевные качества людей, которые сделали практически невозможным налаживание нормальных, цивилизованных отношений в обществе. В ситуации конца XX в. мы вновь сталкиваемся с типично российским отсутствием здравого смысла, агрессивностью, хронической неспособностью решать возникающие проблемы, улаживать конфликты, находить компромисс и т. д. Ярким примером этого, как уже отмечалось, стала посткоммунистичес-кая анархия, мощное разрушительное воздействие которой испытала на себе не только демократия, но и российская социальная политика9. При этом анархию в данном случае можно понимать достаточно широко — не как только феномен, особенно проявившийся на уровне социальной повседневности (именно его исследовала в своих работах проф. Федотова), но как состояние, в значительной степени охватившее все общество. По-видимому, верным будет сказать, что в 1990-е гг. анархия (с элементами классической гоббсовской «войны всех против всех») охватила практически все слои российского общества, включая аппарат управления (бюрократию), армию, политическую элиту.
Вот как пишет об этом российский исследователь А. Ф. Храмцов: «Конституция Российской Федерации 1993 г. принималась в принципиально иной по сравнению с западноев-
ропейскими государствами общественной и социально-психологической ситуации, в которой создание социального государства в стране оказалось возможным провозгласить, но нельзя было наполнить адекватным понятию содержанием. Обсуждавшаяся в ходе жесточайшего противостояния исполнительной и законодательной властей, приведшего к кровопролитному конфликту, окончившемуся в пользу первой из них, российская Конституция сама по себе была, с одной стороны, инструментом борьбы, а с другой — документом, закрепляющим победу бюрократии. Было бы странно, если бы она утверждала в жизни страны, как того требуют фундаментальные основы социального государства, компромиссные, конвергентные, а не конфронтационные начала. Разумеется, меньше всего победители думали
о соблюдении пропорций, соотношений, долей и прочих инструментах социальной политики, применение которых может дать право называться социальным государством, как и вообще о праве на достойное существование других, а не только победивших слоев населения» (курсив мой. — Г. К.) (Храмцов, 2007: 27).
Отмечается, что во многом именно вследствие победы и последующего господства в России бюрократии (тесно сросшейся, как мы знаем, с олигархией) социальная политика вошла в странное противоречие с существующими в западном мире социальными стандартами: фактически она служит интересам не малообеспеченных (в чем состоит ее основная задача), а господствующих групп, осуществляя перераспределение отнюдь не в соответствии с принципами социальной справедливости и равенства. «Реально. социальную политику России можно сравнить с гигантским гейзером, выбрасывающим огромные финансовые средства на верхний ярус российского общества. Основной вектор социальной политики российского государства, ориентированный на перекачку средств «снизу вверх» (а не «сверху вниз», как в западных странах. — Г. К.), не позволяет сколько-нибудь эффективно под-
держивать по-настоящему бедствующих» (там же: 28). В этом контексте интересно и такое замечание исследователя: «.если бы структура российского бюджета была приведена в соответствие со стандартами социальных государств, тогда, по некоторым подсчетам, нужно было бы на здравоохранение и образование тратить вдвое, на науку — втрое, а на культуру — вчетверо больше» (там же: 31).
В целом выводы исследователей здесь можно свести к тому, что в условиях разрушения ценностей (что произошло в пост-коммунистической России) люди с конформной психикой (каких в любом обществе большинство) начинают вести себя так, как ведет себя это большинство, и вовсе не так, как того требует нравственность. Если массовыми становятся эгоизм, беспринципность, безразличие к судьбе ближнего, то средний (массовый) человек начинает воспринимать это как должное, и никакие внутренние ограничители здесь не действуют10. С другой стороны, можно указать и на специфически российские особенности, поскольку состояние анархии, вообще склонность к анархическому поведению — свойство, неоднократно проявлявшее себя в российской истории, на разных ее этапах, и отмеченное многими исследователями11. В общем для современного этапа развития капитализма в России (а это, напомним, второй капитализм, первым был капитализм дореволюционный) характерно торжество отнюдь не дефензивности (служащей природной основой таких исконно российских качеств, как обостренная совестливость, нравственность, размышляющая тревожность, глубокое личностное сострадание к ближнему, к тому, кому еще хуже, чем тебе), а, напротив, торжество грубого, агрессивного, безнравственного начала («звериный дух», как называл его Бердяев) (см.: Одна философия дополняет другую.).
Что касается различия в понимании социального государства у нас и на Западе, то они, как видим, носят фундаментальный характер. Если социальное государство За-
пада исторически возникает «снизу», в результате спонтанной самоорганизации индивидов (граждан), ставящих под свой контроль (сначала) государство и (затем) рынок, то в российских условиях социальное государство формируется «сверху» и неизбежно принимает этатистские и патерналистские черты. «Отступление» же государства из социально-экономической сферы и неконтролируемое развитие индивидуальной самодеятельности (например, в 1990-е годы), как правило, оборачиваются анархией. Соответственно это требует совершенно иных подходов к формированию социального государства (как, впрочем, и политической демократии) в России, нежели те, что были взяты на вооружение российской властью (см.: Федотова, 2005: 435-441).
В конечном счете ответ на вопрос, каким быть сегодня социальному государству в России, во многом зависит от понимания того, чего хотят современные россияне в плане утверждения основ своей государственности (которая, заметим, в современных условиях не может не быть государственностью социальной). Вопреки надеждам многих (особенно в постперестроечный период) на утверждение политической демократии в России на современном этапе своего развития общество, как показывают исследования последних лет, стремится отнюдь не к реализации демократических ценностей, а к воплощению, можно так сказать, ценностей традиционно российских — социально-консервативных («порядка» и «справедливости») (см.: Бызов, 2007: 162-163).
В контексте формирования этого нового неоконсервативного синтеза (термин социолога Леонтия Бызова) «главным требованием россиян становится. восстановление основных принципов социальной справедливости». Однако при этом существенно, что «важной особенностью российского менталитета остается апелляция в деле «наведения социальной справедливости»
к сильному государству, а не к демократическим и гражданским институтам общества». «Власть, обеспечь нам справедливость» — вот пожелание россиян, не готовых довериться ни слабым институтам гражданского общества, партиям, профсоюзам, судам, ни своим собственным усилиям по наведению элементарной справедливости» (там же: 174) (курсив мой. — Г. К.).
Данная констатация, на наш взгляд, еще раз свидетельствует об устойчивости черт национального характера (делающего русских в их массе мало способными к активным решительным действиям по преследованию блага — как своего собственного, так и общественного — в противоположность прагматичным американцам и западным европейцам, а также не менее прагматичным представителям восточноазиатских народов, в частности китайцам (см.: Буров, 2009: 148, 186)) и одновременно стимулирует поиск более адекватных этому характеру форм социальной и политической жизни12.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Этот процесс возрастания бедности, как отмечает М. К. Горшков, имеет не только абстрактные, но и вполне конкретные характеристики: в первую очередь он касается «малой России», т. е. российской провинции, глубинки, в которой условия жизни не дают возможности много зарабатывать (что возможно, например, в мегаполисе — Москве или Санкт-Петербурге). Кроме того, существуют особые социальные «группы риска» попадания в бедность, среди которых особенно выделяются пожилые люди и молодежь.
2 О прагматизме западных людей, и в особенности американцев, помимо указанных работ см. интереснейшее исследование историка Ирины Марковны Супоницкой: Супоницкая, 2010: 243-295.
3 Пример, демонстрирующий глубинное различие мироощущений замкнуто-углубленного и, например, синтонного реалиста: часто синтонного русского человека, даже верующего, бывает трудно убедить в том, что нель-
зя, например, подавать в церкви за упокой, если этот человек не был крещеным, нельзя (по православным канонам) ставить на могиле умершего родственника гранитный (мраморный) памятник, а надо простой крест, — синтонный собеседник все равно остается при своем убеждении, что покойному родственнику надо устроить все наилучшим образом (в этом, земном, смысле), даже если это нарушает церковные правила. Здесь видно, как эмоциональное (с чувством первичности земного, материального) преобладает над абстрактной правильностью (даже религиозной).
4 В связи с этим хочется привести замечание политолога Б. Кагарлицкого, заметившего как-то, что в России много говорят о несовпадении сущего и должного, с бесконечным моральным обличением земной несправедливости, от которого в сущности так ничего и не меняется, в то время как на Западе и Востоке сущее и должное (реальная жизнь и нравственные ценности) обычно совпадают.
5 См. рассуждение на эту тему В. Г. Федотовой, ссылающейся, в свою очередь, на западногерманских исследователей: Федотова, 2005: 223.
6 Здесь не рассматривается специально вопрос о трансформации социального государства Запада в эпоху глобализации. См. об этом: Мысливченко, 2004; Федотова, 2005: 345-364.
7 Для исследователей, работающих в русле теоретического знания — исторического, политического, философского, культурологического, — это может быть не так. Об отличии характерологического исследования, или, иначе, философии естественно-научного материализма, от исследования теоретического см.: Бурно, 2009: 169-171.
8 Существует и противоположная точка зрения, согласно которой все обстоит прямо наоборот: культура есть то, что противостоит природному характеру, «снимает» его негативные (в социальном плане) качества, тем самым приспосабливая его к действительности. В этом смысле говорится об «эпилептоиднос-ти» русских людей и дефензивности (исполь-
зуя термин М. Е. Бурно) русской культуры, противостоящей негативным проявлениям эпилептоидной натуры (жестокости, властности, агрессивности) (см.: Беседа с Ксенией Касьяновой.).
9 При этом справедливости ради следует отметить, что анархия 1990-х годов — результат, возможно, не только (и не столько) национального характера, сколько разрушения ценностей, приведшего к общей морально-нравственной дезориентации общества и, в свою очередь, явившегося прямым следствием распада предшествующих форм социальной жизни.
10 Например, именно так вели себя многие советские солдаты в годы Второй мировой войны на освобожденных территориях (см.: Рабичев, 2009).
11 Об этом писали такие исследователи, как Н. Г. Чернышевский, Г. П. Федотов,
Н. О. Лосский (см.: Кашников, 2004: 238-241).
12 Российской политической традиции в большей мере соответствуют практики т. н. коммунитарной демократии, основывающейся на приоритете прав не индивида (как в демократии либеральной), а локальных сообществ (территориальных общин, профессиональных и иных сообществ). В. И. Спиридонова так пишет об этом: «Европейский индивидуализм сопряжен с практической деятельностью, с общественной активностью, с каждоминутной включенностью в события, с напряженным отслеживанием изменений и угроз. Российский человек если и «индивидуализируется», то впадает в крайности анархизма и агрессивности, враждебности другим и миру. Для того чтобы российский индивидуализм был плодотворен, необходимо, чтобы он чувствовал свою включенность в сообщество. А потому нам нужно искать некую иную, свою, по верному выражению Вл. Соловьева, «лично-общественную» форму социальной жизни. Нужна новая «собирательная нравственность», которая будет оказывать прямое воздействие не только на «лучших» людей, но на средних и даже плохих людей, входящих в состав общественного целого» (Спиридонова, 2009: 41-42).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Абалкин, Л. (2010) Теория социальных альтернатив неизменна // Независимая газета. №6 (59). 6 апреля. Приложение «НГ-Политика».
Беляева, Л. А. (2007) Материальное неравенство в России. Реальность и тенденции // Социологические исследования. №11. С. 29-41.
Беседа с Ксенией Касьяновой по поводу книги «О русском национальном характере» (проведена С. Белановским). (1990) [Электронный ресурс] // Институт национальной модели экономики. URL: http:// sdcyw.com/previous/kas1.htm (дата обращения: 13.08.2010).
Бызов, Л. (2007) После Путина: стагнация или развитие? // От Ельцина до Путина: три эпохи в историческом сознании россиян. М. : ВЦИОМ. С. 136-220.
Бурно, М. Е. (2009) Терапия творческим самовыражением как естественно-научная терапия духовной культурой // Бурно М. Е. Клинический театр-сообщество в психиатрии (руководство для психотерапевтов, психиатров, клинических психологов и социальных работников). М. : Академический Проект ; Альма Матер. С. 169-171.
Буров, В. Г. (2009) Человеческий фактор в политике государства // Антропологическое измерение российского государства / отв. ред.
B. Н. Шевченко. М. : ИФРАН. С. 145-193.
Волков, П. В. (2000) Разнообразие человеческих миров (Руководство по профилактике душевных расстройств). М. : Аграф.
Горшков, М. К. (2009) Российское общество в социологическом измерении // Мир России. №2. С. 3-21.
Длугач, Т. Б. (2008) Подвиг здравого смысла, или Рождение идеи суверенной личности (Гольбах, Гельвеций, Руссо). М. : Канон+ РООИ «Реабилитация».
Канарш, Г. Ю. (2009) Демократия и особенности национального характера (к политико-психологическим особенностям имиджа России) // Знание. Понимание. Умение. №3.
C. 64-77.
Кашников, Б. Н. (2004) Либеральные теории справедливости и политическая практика
России / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород.
Медведев, В. А., Красин, Ю. А. (2007) Гордиев узел социальной политики // Социологические исследования. №11. С. 23-29.
Мысливченко, А. Г. (2004) Перспективы европейской модели социального государства // Вопросы философии. №6. С. 3-12.
Одна философия дополняет другую. Марк Бурно о дефензивных людях, характерологии и творческом самовыражении (Интервью Михаила Бойко с Марком Бурно) // Независимая газета. 2010. 8 июля. Приложение НГ-ЕхііЬгіз. (Полный текст интервью см. на сайте: http://exlibris.ng.ru/person/2010-07-08/2_Ьгипо.^ш1).
Рабичев, Л. Н. (2009) Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945. М. : ЗАО «Центр-Полиграф».
Спиридонова, В. И. (2009) Эволюция взаимосвязи человека и государства // Антропологическое измерение российского государства /отв. ред. В. Н. Шевченко. М. : ИФРАН.
С. 7-45.
Супоницкая, И. (2010) Равенство и свобода. Россия и США: сравнение систем. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН).
Федотова, В. Г. (2005) Хорошее общество. М. : Прогресс-Традиция.
Храмцов, А. Ф. (2007) Социальное государство. Практики формирования и функционирования в Европе и России // Социологические исследования. №2. С. 21-32.
Юревич, А. В. (2009) Нравственное состояние современного российского общества // Социологические исследования. №10.
С. 70-79.
