CC BY
90
В.А. Тишков НОВАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
Социально-культурная антропология изначально интересовалась политикой и, собственно говоря, именно интерес к политической организации, природе властных отношений, проблемам гегемонии, статуса, равенства-неравенства составлял центральные темы этой дисциплины на протяжении ее векового профессионального действия. Горизонты политической антропологии постоянно расширялись по мере эволюции и усложнения как самого общественного процесса, так и по мере развития самой дисциплины и совершенствования ее методов. Видимо, было бы правильно сказать, что реальный мир определяет содержание политической антропологии, и в равной мере антропология конструирует мир, в котором пребывают и отправляют свое знание антропологи. Такой более сложный подход по сравнению со старой констатацией, что этнология и антропология нужны, чтобы лучше управлять, все больше распространяется в современной науке [1]. Все больше отходит на второй план представление, что политическая антропология — это дисциплина, изучающая системы властно-управленческих отношений в «традиционных обществах» и ранние формы политических институтов (так называемая «потестарная этнография»), а также устаревает классификация политической антропологии как сферы изучения только этнических параметров политических процессов [2].
Эволюция дисциплинарного интереса
Прежде чем определить эволюцию дисциплинарного интереса социально-культурной антропологии к политическому, попробуем определить,
Тишков Валерий Александрович (1941 г.р.) — доктор исторических наук, профессор, директор Института этнологии и антропологии РАН.
Адрес: 117334, Москва, Ленинский проспект, д. 32а. Институт этнологии и антропологии РАН.
Тел.: (095) 938-17-47 (служ.).
E-mail: [email protected]
что есть политика в широком смысле слова. Интересно, что классики политической антропологии, М. Фортес и Э. Эванс-Причард, создавшие под своей редакцией коллективный труд «Африканские политические системы» [3], обошлись без определения, что есть политика, но тем не менее дали отличный образец анализа таксономии, структуры и функционирования политических систем и, отчасти, самого политического процесса. Авторы коллективного труда «Политическая антропология», опубликованного в 1966 г. под редакцией Марка Шварца, Виктора Тернера и Артура Тадена, уже сделали попытку определить, что есть политический процесс и политика, и их рассуждения остаются полезными. По крайней мере, впервые столь явно словарь исследователей обогатился такими понятиями, как «конфликт», «борьба», «политическая арена» («политический процесс», «динамика», «интерес»). Впервые антропологи стали отходить от статичного видения политической системы или культуры и обращать внимание на то, как различные группы и партии оперируют и даже манипулируют разного рода мифическими верованиями и символами для достижения своих интересов. Политически значимые верования, ритуалы й символы стали рассматриваться не только как глубокие структурные архетипы политического, но и как динамичный процесс повседневной социальной жизни, а также исследоваться в контексте конструирования новых групп и коалиций и их новых взаимоотношений.
Этот перенос интереса со статики и синхронности морфологических типов «политической системности» на динамику и диахронию меняющихся обществ был крайне важным и плодотворным. Он помог подвег-нуть сомнению одержимость прежней антропологии повторяемостью, укорененностью и цикличностью эволюции социальных структур, своего рода утопию культурно обусловленного баланса и даже гармонии «традиционных обществ», при которых почти не оставалось места разрыву с «традицией» или ее радикальной смене. Безусловно, современные антропологи, работая в сложных обществах, где этнические и религиозные различия, экономическое неравенство, политическая и правовая гетерогенность сосуществовали в границах изучаемых сообществ, больше уже не могли игнорировать существование важнейших социально-культурных асимметрий ради поиска доказательств органически функционирующих и строго интегрированных систем. В центре антропологии оказался более широкий спектр социальной жизни с ее сложностью, меняющимся разнообразием, слабым компонентным взаимодействием (и это когда в СССР разрабатывалась «компонентная» теория этноса!), конфликтами и разной степенью консенсуса вплоть до отсутствия такового вообще.
Именно при таком взгляде этнографическое «поле политики» (или «политическое поле») как культурный процесс и культурное действие оказалось гораздо более интригующим исследовательским горизонтом, чем это позволяла антропология «древних и вечных» политических систем в виде мифологем, подобных «военной демократии». Появились более глубокие разработки ключевых элементов политического процесса, как, например, принуждение и его разновидность — сила, поддержка и легитимность, политический статус, официальность, принятие решения,
составляющие власти, принуждение и влияние, мобилизация, конфликты и их разрешение.
В 1980-е гг. британскими антропологами была инициирована работа в области изучения организаций в рамках Британской ассоциации социальной антропологии по изучению политики и практики (British Association for Social Anthropology in Policy and Practice), одним из итогов этой работы стало издание фундаментального труда «Антропология организаций» [4].
Подлинное переосмысление политической антропологии произошло в последнее десятилетие, особенно усилиями европейских социальных антропологов, координирующих свои исследования в рамках созданной в 1990 г. Европейской ассоциации социальных антропологов (European Association of Social Anthropologists) — ЕАСА. Одним из заметных событий стала публикация под редакцией британских ученых Крис Шор и Сюзан Райт книги «Антропология политики», основанной на материалах сессии «Политика, мораль и искусство управления» в рамках очередного съезда ЕАСА в г. Осло в 1994 г. [5].
Отечественная традиция
Я не буду делать глубокого экскурса в историю отечественной этнографии, для которой политическая антропология не была приоритетным исследовательским доменом по ряду причин. Если говорить о нынешнем поколении, то большой вклад в разработку политической антропологии и понятия политического внесли многие российские этнологи, особенно С.А. Арутюнов, Ю.В. Бромлей, Л.Е. Куббель, А.И. Першиц, Ю.И. Семенов, В.А. Шнирельман, A.A. Никишенков, В.В. Бочаров, Н.М. Гиренко, В.А. Попов, С.В. Чешко, Л.М. Дробижева, М.Н. Губогло и др. В самые последние годы петербургский «Журнал социологии и социальной антропологии» публикует статьи по данной тематике, а на кафедре культурной антропологии и этнической социологии факультета социологии Санкт-Петербургского государственного университета читается курс «Политическая антропология». Автор этого курса В.В. Бочаров, как и другие российские специалисты, справедливо отмечает, что возникновение в мировой науке политической антропологии как относительно самостоятельной субдисциплины было по сути дела теоретическим обобщением европейского (прежде всего британского) опыта по организации управления колониальными территориями [6, с. 2; 7]. Вполне естественно, что аналогичные проблемы управления огромными евразийскими территориями, населенных «инородцами», стояли и перед российскими властями, и казалось бы тождественный общественно-исторический опыт должен был породить не только сходные проблемы, но и сходные подходы и потребности в экспертизе. Однако отражение колонизационного процесса в научно-теоретическом сознании России отличалось от «западного» варианта. «Одним словом, если колониальный процесс на Западе привел к осознанию обществом и государством необходимости развития антропологии, прежде всего как прикладной дисциплины, что впоследствии привело к образованию крупнейших научных школ в антропологии, ко-
торые возглавлялись людьми непосредственно принимавшими участие в колониальном процессе, то в России, казалось бы, тот же общественно-исторический опыт ничего подобного не породил. Если в западной традиции возник даже специальный институт "государственного антрополога", в задачи которого входило консультировать чиновника-практика в принятии последним решений по управлению инокультурным населением, а исследования теоретиков также финансировались колониальными властями, то в России крупнейшие этнографы (антропологи) зачастую сами являлись политическими оппонентами правящей власти» [6, с. 2].
Действительно, русская крестьянская община изучалась оппозиционными царизму «народниками», а бывший народоволец и политический ссыльный В.Г. Богораз стал одним из классиков отечественной антропологии. Политическим оппонентом власти был и другой классик отечественной антропологии В.Я. Штернберг. Однако придавать отечественной антропологической традиции «антигосударственный статус», включая и советское время, было бы упрощением. Начиная от Миклухо-Маклая, Снесарева, Чокана Велиханова, Тенишева и заканчивая советской этнографией, отечественная этнография пребывала на государственном коште и прилежно пеклась о государственных интересах, снабжая власть и публику необходимым знанием о разных культурах и даже инициируя проекты приобретения новых заморских колоний, как это делал, например, Миклухо-Маклай.
Политика в антропологической перспективе
Прежде всего, в отличие от историографии и политологии, антропология обращает больше внимания на политический процесс, чем на политическое событие, и на такую форму человеческой активности, которая носит больше публичный, чем частный характер. Уровень данной публичной активности может распространяться от соседской общины до страны или даже мировых регионов, чем мало занималась прошлая политическая антропология, в центре внимания которой были главным образом структурированные и гомогенные общества. Политика характеризуется обязательным наличием целей, точнее, групповых целей, хотя индивидуальные, частные цели и интересы постоянно присутствуют и даже могут определять групповые, особенно если речь идет об интересах лидеров, которые формулируют цели от имени группы. Такими целями может быть достижение новой системы межгрупповых отношений или отношений группы с институтами, с которыми они находятся в фундаментальных связях (например, государство). Чаще всего — это борьба за статус и ресурсы, независимость, ведение войны или достижение мира, распределение должностей, титулов и ролей, за которые происходит постоянная конкуренция между членами группы или между представителями разных групп в едином политическом пространстве. Политика чаще всего направлена на устранение разногласий и споров в конкурентном мире групповых человеческих отношений, но она же может иметь целью и создание таких разногласий и конфликтов. Таким образом, «слово "политическое" можно применить ко всему, что носит публичный характер,
содержит целеполагание и включает вопрос о властных полномочиях и контроле среди отдельных индивидов определенного общества или группы», а изучение политики в данном случае есть «изучение процессов, которые сопровождают определение и достижение публичных целей с использованием власти членами группы, которые стремятся к достижению данных целей» [8].
Это лишь самое общее определение политического, но оно позволяет социальной антропологии не ограничиваться только изучением политических институтов своего рода цикличных или статичных обществ в структурно-функциональных терминах, чем антропология занималась многие десятилетия. Здесь возможен перенос внимания с «общества» на политическое «поле» в пространственно-временном континууме, т.е. в историческом времени. «Политическое поле не действует подобно часовому механизму, где все части подогнаны с абсолютной точностью. Скорее, это поле напряжения, заполненное изощренными и определившимися антагонистами, одиночными или корпоративными, которые руководствуются амбицией, альтруизмом, собственным интересом и желанием общего блага и которые в цепи различных ситуаций связаны друг с другом собственным интересом или идеализмом, или разделены и противостоят друг другу по тем же самым мотивам» [8, р. 8].
Таким образом, отдавая должное классическим исследованиям эволюции политических обществ (политогенез), политической антропологии колониальных сообществ и «конфликту культур», структурно-функциональной теории политических систем, которые занимали ведущие позиции до 1960-х гг. XX в., мы хотели бы предложить ряд новых направлений в области политической антропологии, которые могут существенно обогатить объяснительные ресурсы современной науки применительно к современным обществам.
О глобальном этноландшафте
Во-первых, при изучении сложных политий, какими являются современные общества-государства, крайне важно исследовать не только основополагающие конституционно-типологические конструкции и процедуры, чем больше занимаются политологи, а промежуточные, дополнительные и параллельные политические структуры и их отношение к «формальной власти». Применительно к России, где сосредоточен наш основной интерес, и к другим странам огромную важность, например, представляет политика этничности и этнических элит, проблема лидерства и соперничества, особенно в ситуации быстрых институциональных перемен, насыщенных противоречиями и конфликтами. Именно поэтому при рассмотрении ряда фундаментальных современных процессов мы обращаем внимание на роль индивидуальных акторов социального пространства, на частные стратегии людей, на процесс принятия решений на политической арене, на политические импровизации и выбор проектных сценариев.
Параллельно с этим новейшие тенденции обозначили плодотворность диалога историков и антропологов прежде всего тем, что в отличие от
экономистов и социологов, социальные историки помогли увидеть «молчаливую историю» или «людей без истории», если использовать название книги недавно скончавшегося выдающегося антрополога и историка Эрика Вулфа [9]. Здесь одной из главных тем политической антропологии стала сфера взаимодействия государственной политики, гегемонии власти или отдельных групп и формы сопротивления, которые в свою очередь породили нестабильность, экстремизм, гражданские войны, насилие, террор. Под влиянием А. Грамши и других авторов темы гегемонии и сопротивления (особенно на уровне низовых стратегий и повседневной практики людей) стали настолько популярными среди нового поколения антропологов, что в последнее время вызвали своего рода ответную реакцию — а именно интерес к «порядку», о котором когда-то писали еще Э. Дюркгейм и А. Рэдклиф-Браун. Рассматривая темы насилия, экстремизма и сепаратизма, мы также приходим к выводу, что социальный порядок среди человеческих сообществ первичен по отношению к форме, в которой он осуществляется (старая, но сохраняющая свое значение формула Сэмюэля Хантингтона).
Современная политическая антропология отдала дань таким глобальным концептам социальных наук, как империализм и (пост)колониализм. Имперская парадигма гуляет сегодня по страницам текстов, посвященных посткоммунистическому миру, пытаясь представить недавно существовавшие «социалистические страны» как «колониальные империи» и тем самым ослабляя объяснительные модели того, что произошло в последнее десятилетие на территории бывшего СССР. Вызвавшая в свое время восторженный отклик критика Эдвардом Саидом европоцентристской формы репрезентации истории и культуры «других народов» [10] и его призыв создавать собственные «аборигенные» историко-этнографические версии сегодня уже воспринимаются с определенной осторожностью. Ибо более внимательный анализ показывает, что так называемая имперская (или колониальная) этнография далеко не всегда носила монолитно-патерналистский характер. Тем более этого нельзя сказать об отечественной (русской и советской этнографии), имеющей бесспорные заслуги в изучении и сохранении культурного многообразия страны. Не были безмолвными клиентами и так называемые «подчиненные народы», активно участвовавшие как в культурном диалоге, так и в научном осмыслении собственных культур, по крайней мере в XX в.
Современная политическая антропология включила в свой арсенал не только вопросы социальной истории повседневности и политическую экономию, но и вопросы «символического капитала», массовых информационных воздействий и неформальных сообществ как важнейших элементов политического поля и системы власти, а также самого существования культурно сложных сообществ (национальных и транснациональных). Соединение мифопоэтики и политики позволяет открыть новую сферу политической антропологии — сферу символического действия и воздействия (управления) [11]. В этой связи мой парадоксальный вопрос «Выиграет ли российская армия войну в Чечне у CNN и ВВС?» на
самом деле не столь далек от политико-антропологического анализа.
Наконец, вслед за Мишелем Фуко, мы обращаем внимание на особую связь между доменом власти и властью знания, когда в обществах массовой образованности, какими являются все постсоветские государства, антропологический анализ не может игнорировать исключительную роль интеллектуальных элит и часто определяющее значение их субъективных предписаний для политического поведения остального населения.
Литература
1. Vincent J. Anthropology and Politics: Visions, Traditions and Trends. Tucson: University of Arisona Press, 1990.
2. Пугачев В.П. Политология. М.: Аст/Слово, 1999.
3. Evans-Pritchard Е.Е., Fortes М. African Political System. London: Oxford University Press, 1940.
4. Anthropology of Organizations / Ed. S. Wright. London: Routlege, 1994.
5. Anthropology of Policy. Critical Perspectives on Governance and Power / Eds. C. Shore, S. Wright. London: Routledge, 1997.
6. Бочаров В.В. Политическая антропология и общественная практика // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 2.
7. Обычное право народов Сибири / Отв. ред. Ю.И. Семенов. М.: Изд-во МГУ, 1997.
8. Political Anthropology. Introduction / Eds. M. Swartz, V. Turner, A. Tuden. Chicago: Aldine, 1966.
9. Wolf E. Europe and the People without History. Berkeley: University of California Press, 1982.
10. Said E. Orientalism. London: Routledge, 1978.
11. Modernity and its Malcontents: Rituals and Power in Postcolonial Africa / Eds. Jean Comaroff, John Comaroff. Chicago, 1993.
