CC BY
65
лическую функцию. Разумеется, те три типа символов, которые выделены в данной работе - обиходный, художественный и институциональный, лишь частично характеризуют многообразие символов. Следует отметить, что некоторые мои коллеги ставят под сомнение выделение класса символических концептов, полагая, что поскольку сутью символа является образ, а образ - это одна из характеристик концепта, то при обосновании символических концептов мы нарушаем логику. Мои контрдоводы таковы: во-первых, символ - это особый тип образа, во-вторых, возможно выделение класса регулятивных концептов, а суть регулятивности состоит в акцентированном выражении ценностного содержания концепта. Иначе говоря, выделение разновидностей концептов на основании уточненных подтипов их сторон - понятийной, образной и ценностной - не противоречит логике описания концептов. Резюмирую.
Одним из возможных типов концептов - сложных ментальных образований, представляющих собой кванты переживаемого знания, - является символический концепт. Конститутивными признаками этого класса концептов выступают следующие: 1) ценностная насыщенность перцептивного образа, 2) его направленность на сверхчувственный опыт, 3) его интерпретативная глубина и многомерность, 4) его аттрактивность для носителей культуры. Символические концепты неоднородны, существенным критерием для их классификации является сфера общения - обиходная, художественная либо институциональная.
Литература
1. Аверинцев С.С. Символ // Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983. С. 607-608.
2. Антология концептов. Под ред. В.И. Карасика, И.А. Стернина. Т. 1-6. Волгоград: Парадигма, 2005-2008.
3. Концептосфера и языковая картина мира. Отв. ред. Е.А. Пименов, М.В. Пименова. Кемерово: Кемерово: КемГУ, 2006.
4. Концептуализация как процесс и его результаты: национально-культурные и индивидуально-авторские особенности: монография / Под ред. Л.А. Исаевой. Краснодар: КубГУ, 2008.
5. Концептуальный анализ языка: современные направления исследования: сб. науч. тр. / Ин-т языкознания РАН, ТГУ им. Г.Р.Державина. М.-Калуга: Эйдос, 2007.
6. Лингвоконцептология. Вып. 1. Науч. ред. И.А. Стернин. Воронеж: Истоки, 2008.
7. Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. 656 с.
8. Пирс Ч.С. Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000. 448 с.
9. Радионова С.А. Символ // Всемирная энциклопедия: Философия ХХ век. М.: АСТ, Мн.: Харвест, 2002. С. 674-675.
10. Философский энциклопедический словарь. М.: ИНФРА-М, 1998. 576 с.
11. Чертов Л.Ф. Знаковость: опыт теоретического синтеза идей о знаковом способе информационной связи. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1993. 388 с.
12. Шейкин А.Г. Символ // Культурология. Энциклопедия. В 2 т. Т. 2. М.: РОССПЭН, 2007. С. 457-458.
А.В. КРАВЧЕНКО
НОСИТЕЛИ ЯЗЫКА, РОДНОЙ ЯЗЫК И ДРУГИЕ ИНТЕРЕСНЫЕ ВЕЩИ
Люди ничему не верят так твердо, как тому, о чем они меньше всего знают.
М. Монтень
1. Некоторые общепринятые определения и стоящие за ними презумпции
В соответствии с устоявшимся взглядом на лингвистику как науку, она изучает вербальные структуры, или «слова». «Слова» представляют собой более или менее независимые сущности, они обладают значением и комбинируются и перекомбинируются в «предложения». В свою очередь, «предложения» служат для выражения мыслей, которыми говорящие «обмениваются» в процессе коммуни-
кации. Однако такое определение языка и его функции нельзя признать научным. Скорее, это всего лишь наивное его понимание, подкрепляемое буквальной интерпретацией той картины мира, которую рисуют выражения того самого языка, которому лингвисты пытаются дать «научное» определение. Как неоднократно подчеркивалось в литературе [7; 11; 22], мы продолжаем находиться во власти мифов, которыми живет лингвистика, а рассуждения о языке на уровне здравого смысла, проводимые на том самом языке, которому лингвисты стремятся дать определение, зачастую принимаются за научное объяснение.
Хотя язык, которым мы пользуемся, рисует однозначно физикалистскую картину самого себя, представляя свои «единицы» (используемые для «выражения» мыслей) как дискретные объекты, которыми манипулируют пользователи языка, он, тем не менее, не становится от этого манипулируемым объектом - или системой таких объектов, которую обычно называют «знаковой системой», «символической системой» или просто «кодом». В то время как никому не придет в голову рассматривать выражение Ты разбил мне сердце как точное описание того, что произошло в действительности (а именно, что анатомический орган, отвечающий за нормальное функционирование всего организма, распался на части), выражения типа Я подкинул ему несколько идей, Он глубоко спрятал эту тревожную мысль, или Не могу найти нужные слова, чтобы выразить все, что я думаю в ортодоксальной лингвистике понимаются буквально; в результате, слова (а также «идеи», ими выражаемые) гипостазируются в «объекты», которые находятся «где-то там» и ждут, когда ими воспользуются. Эта склонность к искаженной интерпретации действительности обнаруживается везде, где мы сталкиваемся с традиционными лингвистическими понятиями, и приходится констатировать, что лингвистика пока не стала наукой, цель которой - приблизиться к реальности, предложив если не проницательный, то хотя бы вразумительный ответ на вопрос: «Что такое язык?»
В структуралистской парадигме принято говорить об отдельных языках как символических системах, используемых тем или иным сообществом в целях коммуникации, а сами эти системы рассматриваются как специфические проявления языка, т.е. подчиняющееся определенным правилам использование таких систем. Набор правил, которым подчиняется конкретный язык, лучше всего описывать путем анализа «языковых данных», предоставляемых «носителями языка»; «употребление» языка носителями считается образцовым, потому что они обладают языковой «компетенцией», которой нет у не-носителей языка. Эти понятия очень важны для ортодоксального лингвиста, чьим идеальным проектом является поиск и описание «фактов» конкретного языка. Однако их эмпирическая ценность весьма и весьма сомнительна.
Кто такой носитель языка? Обратившись к такому популярному источнику, как «Википедия» (www. wikipedia.org, английская версия), мы быстро узнаем, что: (1) носитель языка (native speaker) - это тот, кто говорит на родном языке (native language); (2) родной язык - это язык, которым умело пользуется носитель языка, проживающий в стране этого языка; иногда в этом же значении используется термин «материнский язык» (mother tongue), хотя последний может также означать первый язык, выученный дома в детстве (это не обязательно должен быть язык, на котором говорила мама), тогда как по-настоящему «родной язык» может быть другим; (3) (отдельный) язык - это динамическая система воспринимаемых зрительно, на слух, либо осязанием символов коммуникации (т.е. код) и элементов, позволяющих осуществлять манипуляции над символами. Язык (вообще) может также означать использование таких систем, как явление в целом.
Хотя подобного рода определения кажутся основанными на здравом смысле, из этого вовсе не следует, что у так называемого «здравого смысла» «есть какой-то козырь, и поэтому он всегда бьет науку» [33:497]. Конечно, можно возразить, что в любой исторический период времени сама наука представляет собой, по сути, набор верований, основанных на традиции, которая уходит корнями в институционализированную практику предшествующих поколений ученых. И все же наука отличается от простого здравого смысла именно тем, что она эволюционирует во времени точно так же, как меняется с течением времени человеческая практика в ходе культурно-исторического развития человека, делая определенные «установленные факты» устаревшими независимо от того, что говорит нам здравый
смысл. Мне представляется, что такие понятия, как 'носитель языка', 'родной язык', 'языковой факт' и ряд других, которыми оперирует ортодоксальная наука о языке, стали именно таковыми - устаревшими понятиями, которые необходимо подвергнуть кардинальному пересмотру, а может, и вовсе изъять из научного оборота.
Исходные допущения, кроящиеся за подобными определениями, разглядеть не так уж трудно. В частности, предполагается, что: (1) как семиотическая система, используемая для коммуникации, отдельный язык представляет собой объект, над которым можно совершать манипуляции; (2) манипуляции символами (употребление языка) подчиняются правилам; (3) употребление языка (язык как явление) зависит от генетической предрасположенности, свойственной человеку; следовательно, характерной чертой языка является Универсальная Грамматика (УГ) как врожденная особенность человека, разделяемая всеми языками; (4) УГ отвечает за 'организацию' вербально выражаемых мыслей, которыми люди 'обмениваются' в процессе коммуникации; (5) поскольку правила находятся «в голове» [27], они отвечают за языковую компетенцию, от которой зависят употребление языка и мастерство говорящего; (6) таким образом, компетенция носителя языка обусловлена генетически, и это делает родной язык (mother tongue) чем-то 'чистым', а употребление языка носителями - образцом коммуникации на данном языке; (7) сообщество носителей языка есть сообщество людей, владеющих только одним языком (сообщество моноглотов), и это определяет их культурные и языковые личности.
Эти допущения глубоко укоренились в наших представлениях о языке - будь то рядовой пользователь или профессиональный лингвист, - и значительная часть современных теоретических построений так или иначе основана на наборе из этих допущений. Но насколько оправданны такие допущения?
2. В поисках доказательств, которых нельзя найти
Посмотрим на перечисленные выше допущения поближе и зададимся тривиальным вопросом: «Являются ли эти допущения институционализированными (т. е. официально признанными соответствующими общественными институтами, например, образовательными учреждениями)?» Ответ, конечно же, «да», потому что каждый раз, когда мы обращаемся к энциклопедическому словарю, учебнику по лингвистике или другому подобному источнику, мы находим в них именно эти исходные допущения, хотя бы и сформулированные отличным образом. Но имеются ли для таких допущений разумные основания или приемлемые доказательства? В обоих случаях ответом будет, конечно же, « нет».
Какие основания можно считать разумными? Обратившись к такому авторитетному словарю, как «Webster's Encyclopedic Unabridged Dictionary of the English Language», мы узнаем, что разумный означает 'не противоречащий здравому суждению', а 'здравое суждение' есть то же самое, что и 'здравый смысл'. Вот несколько - еще не так давно по историческим меркам - 'здравых' суждений:
(1) Земля плоская.
(2) Солнце вращается вокруг Земли.
(3) Аппараты тяжелее воздуха не могут летать.
Примеры такого рода показывают, что знание, на котором люди основывают свои суждения в повседневной жизни, относительны по своей природе. Конечно же, мы не делаем наши суждения 'с бухты-барахты', они обычно основаны на «хороших» доказательствах, таких, как наше наблюдение за движением солнца по небосводу, когда наши глаза (которым мы привыкли доверять) говорят нам, что солнце встает утром, движется по определенной траектории в течение дня, и садится вечером. Это - геоантропоцентрическая картина мира, в которой окружающая нас физическая среда, или наш экзистенциальный локус, берется за точку отсчета в описании мира. Точно так же и язык, представляя собой когнитивную деятельность сложной динамики, в которую мы «погружены» еще до того, как увидели белый свет (т. е. находясь в утробе матери), является экзистенциальной динамичной средой человека как общественного существа, которая не менее важна, но и не более заметна, чем самый воздух, которым мы дышим. Не удивительно, что наша картина мира не только геоцентрична, но также и глубоко антропоцентрична, а, поскольку мы как люди «существуем (happen) в языке» [25], а самый язык и есть тот строительный материал для мира, в котором мы, как мы считаем, живем [4; 14; 16; 31; 34], представления людей о языке (и, особенно, ученых-языковедов) носят весьма предвзятый
характер. Как убедительно показал Р. Харрис [13], самая наука является не чем иным, как языковым конструктом, связанным идиосинкратичной семантикой, цель которой состоит в том, чтобы придать этому конструкту весомость: наука является языковым конструктом, потому что ученые навязывают свой язык в именовании того, что, по их мнению, существует как объекты именования. Поступая таким образом, они полагаются, как они считают, на имеющиеся данные как хорошие доказательства - нечто очевидное, чего нельзя отрицать. Но какое доказательство можно считать хорошим? Если мы вновь обратимся к словарю в поисках ответа - как это делает рядовой пользователь языка, желающий узнать значение незнакомого слова - мы узнаем, что «хорошее доказательство» это осязаемый знак, контекстуализированный нашим опытом. На ум сразу приходят такие примеры хорошего доказательства, как оазис в пустыне как свидетельство воды, или пустые банки из-под пива в лесу как свидетельство человеческого присутствия. В то же время, следующие суждения будут несомненно здравыми для любого нормального человека:
(4) Оазис в пустыне - это НЕ вода.
(5) Пустые пивные банки в лесу - это НЕ человеческое присутствие.
Это благодаря имеющемуся у нас опыту мира, нашим знаниям о том, каково в нем общее положение вещей, мы можем более или менее уверенно утверждать, что в оазисе мы найдем воду, или что в лесу побывали люди, если мы видим валяющиеся на поляне пустые банки из-под пива. И делать такие утверждения мы можем именно благодаря тому, что у нас есть опытное знание о воде как физической субстанции, которую можно обнаружить в определенных местах (а не только в оазисе), или о пивных банках как физических предметах, изготовленных людьми для хранения напитка определенного вида.
Но что же находят лингвисты в качестве доказательства существования языка? Очевидно, это рекурсивные акустические явления (вербальные структуры, или высказывания) как часть динамически сложного поведения человека. Но точно так же, как приведенные выше суждения (4) и (5) кажутся нам несомненно здравыми, представляется вполне здравым и следующее суждение:
(6) Вербальные структуры - это НЕ язык.
Это требует некоторого пояснения. Доказательство или свидетельство как явный знак чего-то, существующего в пространстве-времени - это всего лишь свойственный человеку способ, которым он описывает отношения между различными вещами в своем феноменальном мире, или в когнитивной области взаимодействий. За пределами области человеческого опыта вода никак не относится к пальмам в оазисе, так же как и пальмы никак не относятся к воде. Только то, что мы находим их «вместе», наводит нас на семиотическое объяснение в терминах знаков (‘Л является знаком В’); онтологически же, знаки - это всего лишь категория физических сущностей, выявленная человеком под влиянием прагматической необходимости ориентироваться в этом мире [18; 20]. За верой в то, что вербальные структуры - это знаки или свидетельство существования языка, кроется мысль о том, что вербальные структуры и язык суть две вещи, которые мы всегда находим вместе - подобно огню и дыму (ср.: Нет дыма без огня), при этом вербальные структуры это не язык, так же как дым это не огонь. Явления, категоризированные как вербальные структуры, виртуальны!, они - следствие того, что человеческие организмы становится на ‘языковую точку зрения' в процессе мягкой сборки самих себя как живых систем [9; 10]. В таком случае, каковыы свидетельства того, что мы называем языком?
Обычными примерами явных лингвистических данных в пользу языка являются: части текстов, известные как предложения, части предложений, известные как слова, части слов, известные как буквы; более того, фоны и фонемы - это замаскированные буквы [28]. Другими словами, лингвистика основного направления обнаруживает ярко выраженную письменноязыковую предвзятость [23]. В приведенном выше определении языка как конкретного феномена (‘динамическая система воспринимаемых зрительно, на слух, либо осязанием символов коммуникации и элементов, позволяющих осуществлять манипуляции над символами') эта предвзятость прослеживается очень хорошо: так, воспринимаемые ‘зрительно' либо ‘осязанием' (азбука Брайля) языковые символы есть не что иное, как буквы, из которых ‘сделаны' слова (предложения, тексты), и как таковые они, конечно же, являются физическими предметами, которыми можно манипулировать - что и делают люди, пишущие на
конкретном языке, ‘комбинируя' и ‘перекомбинируя' их в различные последовательности. Однако они не являются естественноязыковыми знаками (вербальными структурами как акустическими явлениями); все это - культурные конструкты второго порядка, созданные лингвистами. Это артефакты, которыми можно манипулировать в процессе деятельности второго порядка - например, когда мы ‘анализируем' тексты. Отнюдь не являясь языковыми «данными», предложения (слова, тексты) суть описательные конструкты, и в этом качестве они не существуют независимо от пользующихся языком людей, погруженных в поток когнитивных взаимодействий, одним из специфических измерений которых и являются вербальные структуры. По этой причине суждения о ‘грамматичности' предложений варьируют среди носителей конкретного языка, так что «правильность предложений есть общественный факт» [17:114], нежели следствие подчинения правилам. Другими словами, нет такой вещи как «чисто языковые данные» [30].
3. Анализ импликаций, стоящих за определениями
Рассмотрим некоторые из импликаций, характеризующих подход лингвистики основного направления к языку: (1) то, как носитель языка манипулирует символами, является образцом, отсюда (2) носители языка выступают в роли авторитетных информантов для лингвистов, которые решают -применительно к конкретному языку - что для него является языковым фактом. Но в каком смысле употреблено слово образец при характеристике того, как носители языка ‘манипулируют' символами? Аналогичен ли этот смысл тому, в каком некоторые когнитивисты говорят о лучших представителях категории, определяя их как «прототипы»? Если малиновка - это прототип для категории «птица», т. е. она является лучшим примером (конечно, остается вопрос: «Лучшим примером для кого?»), означает ли это, что все другие птицы, которые не являются малиновками и делают что-то не так, как малиновки (например, летают иначе), оказываются каким-то образом в худшем положении? Конечно же, такое предположение нелепо. Соответственно, когда лингвисты говорят о языковом поведении носителей языка как ‘образцовом', вряд ли они имеют в виду, что акустические структуры («символы»), которыми пользуется конкретный носитель языка, идентичны структурам, которыми пользуются все без исключения носители этого языка - если только речь здесь не идет о некоем «инварианте употребления», по аналогии с печально знаменитым «семантическим инвариантом». Или, может, они имеют в виду, что употребление языка носителем - пример того, как следует ‘делать что-то словами' в сообществе моноглотов, поскольку такое употребление выявляет врожденную способность? Навряд ли. Хотя может показаться, что лингвист-ортодокс ни осознает импликации, кроящиеся в употреблении слова образцовый, ни имеет желания исследовать их, на самом деле образцовый означает здесь только одно: языковое поведение носителя языка (‘употребление' языка) - это то, благодаря чему другие носители языка могут идентифицировать его как «одного из нас» в противоположность «им» как «не нам». А это - одно из самых фундаментальных различений в мире живого.
И все-таки, какие языковые «факты» превращают другого в «одного из нас», в кого-то, чье языковое поведение мы воспринимаем как «образцовое»? Тот факт, что это их родной язык (язык матери)? Или тот факт, что они являются искусными пользователями, т. е. экспертами? Или что они говорят на языке одной и той же разновидности и по этой причине образуют сообщество моноглотов? Или же это тот факт, что их культурное самосознание не может быть отделено от их схожих языковых самосознаний, которые вместе делают их столь отличными от не-носителей языка, принадлежащих другим культурам? Может быть, это все из перечисленного вместе? К разочарованию ортодоксального лингвиста - которое вполне объяснимо - ответом будет: «Ничто из перечисленного». Или, если уж быть более точным: «Это не факты языка позволяют нам говорить о сообществах моноглотов, а лингвисты». Потому что именно лингвисты «устанавливают» языковые факты. Поразительно, но большая часть таких «фактов» основана на очень малом количестве данных, а часто такие данные и вовсе отсутствуют.
Как мне уже приходилось указывать [2; 3; 6; 19; 22], многие так называемые ‘языковые истины', которые можно найти в лингвистической литературе, имеют очень мало общего с реальными фактами. Приведу лишь несколько примеров:
- функция языка НЕ ЕСТЬ «передача» мыслей;
- вербальные структуры НЕ символичны;
- значения НЕ содержатся в языковых знаках;
- основная функция местоимений НЕ анафорическая;
- грамматическое время НЕ отображает 'объективное' время;
- глагольный вид НЕ имеет отношения к 'внутренней темпоральной структуре' событий;
- различие между указательными местоимениями типа этот и тот НЕ связано с различием в расстоянии между говорящим и референтом местоимения; и т. д. и т .п.
Каждый раз, когда лингвисты заводят речь о языковых 'фактах', они ведут себя подобно уличному фокуснику, который, благодаря ловкости рук, заставляет различные предметы в буквальном смысле появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. Сначала они пишут словари для неспециалистов, в которых объясняют значения слов, выражений, идиом и т. п., и грамматики, в которых объясняют «правила» манипулирования словами. Сделав это, они начинают использовать слова, которые они объяснили, таким образом, что остается только удивляться. Пытаясь найти ответ на вопрос: «Что можно считать языковым фактом?», мы узнаем из словаря, что факт - это 'то, что существует в действительности; реальность', в то время как реальность это 'нечто, существующее независимо от того, что о ней думают' (Webster's Encyclopedic Unabridged Dictionary of the English Language). Невольно возникает вопрос: «Разве языки существуют независимо от того, что думают о них лингвисты?»
Не так уж и неожиданно - как, впрочем, и во всякой ситуации, связанной с лингвистикой как наукой о языке - ответом может быть как «Да», так и «Нет»: все зависит от того, что понимать под языком. Ответом будет «да», если язык - это (используемые) символические системы (манипулируемые предметы, коды), находящиеся 'где-то там' и существующие независимо от того, что мы о них думаем, используемые для передачи мыслей из одной головы в другую в соответствии с метафорой канала связи [29], или 'телементационной' доктриной [12]. Ответом будет решительное «нет», если язык - это конструируемое био-социокультурное измерение той сложной когнитивной динамики, которая присуща отдельным людям и обществу в целом как живым системам второго и третьего порядка, соответственно [8, 21]. Живая система третьего порядка образуется из отдельных организмов как живых систем второго порядка, для которых характерна общая история развития; именно эта общая история тонкого структурного сопряжения со средой (включая область языковых взаимодействий) позволяет отдельным организмам отождествлять себя с конкретным сообществом. Языковое поведение отдельных носителей языка является образцовым не столько благодаря общему родному языку, сколько благодаря общей истории развития (консенсуальной области взаимодействий). При этом «общее» не синонимично «идентичному» - со всеми вытекающими из этого факта важными последствиями.
4. Коммуникативные проблемы в сообществе «моноглотов»
В одной из статей [5] я приводил анекдотичный пример коммуникативной проблемы, возникшей при общении двух человек, говорящих на одном, родном для них языке (при этом оба родом из одной местности): один из коммуникантов (рядовой Петров) никак не мог понять, чего хочет второй, пока тот (а это был я) не перешел на мат - и коммуникация из проблемной сразу превратилась в успешную. Если исходить из допущений, на которых ортодоксальная лингвистика строит модель языка, следующие утверждения будут вполне уместными в данном случае: (1) каждый из коммуникантов говорит на своем родном языке, а именно, русском; (2) поскольку они говорят на одном и том же языке, они являются членами сообщества моноглотов; (3) будучи носителями русского языка, они, по определению, являются искусными пользователями (экспертами); (4) как члены сообщества моноглотов, они принадлежат одной и той же культуре; (5) как следствие, их культурно-языковое самосознание должно обнаруживать много общего, отличаясь, в то же время, от соответствующего сознания не-носителей русского языка. С учетом всех этих соображений, в чем причина возникающей коммуникативной проблемы? Ответ лежит на поверхности: «Причина коммуникативной проблемы в том, что исходные допущения лингвистов неверны». Почему же они неверны?
Как конкретный язык, русский, например, определяется как система символов, которой пользуются люди, населяющие территорию под названием Россия. Эта система физически отлична от других
подобных ‘символических систем'. Это значит, что, воспринимая звучащую русскую речь, люди, говорящие на других языках (а) не распознают воспринимаемые звуковые структуры («символы») как принадлежащие их языку (они не являются частью их консенсуальной области взаимодействий); (б) это препятствует ‘извлечению информации' из этих символов, т. е. интерпретации их употребления, основанной на общей истории развития; и (в) говорящий по-русски идентифицируется как ‘не один из нас' или ‘чужой'. Но почему мы сталкиваемся с такой ситуацией в случае, когда оба коммуниканта говорят на одном и том же, родном для них языке, и о чем это говорит? А говорит это о том, что (1) вероятно, коммуниканты, так же как и их матери в свое время, говорят не на одном и том же языке;
(2) если это так, то они не являются членами сообщества моноглотов и не принадлежат одной и той же культуре; (3) следовательно, их культурно-языковое сознание различно. Однако если при этом они все-таки говорят по-русски, что делает язык их общения русским? Ясно, что это не может быть общий код, культура или самосознание, потому что (естественный, звуковой) язык не есть символическая система или общий код [7]; это нечто другое.
5. Что такое язык?
Ответ на этот вопрос, который дает ортодоксальная лингвистика, нельзя считать последовательным, ибо лингвист-ортодокс путает язык как естественное явление - особый вид динамически сложного, структурированного поведения, которое и должно выступать в роли истинного объекта науки о языке - с языком как системой письменных знаков, созданных человеком для репрезентации (часто весьма непоследовательной) мимолетных акустических явлений, сопровождающих коммуникативное поведение. Хотя письменный язык и является системой, основанной на использовании ограниченного набора условных обозначений и, по этой причине, напоминающей код, он не репрезентирует язык как особый вид когнитивных взаимодействий со средой, служащих цели ориентирования в пространстве-времени. Звуковой и письменный языки различны по своей онтологии и никак не могут рассматриваться как различные проявления одного и того же феномена.
Когниция есть функция живых систем как единств взаимодействий, существующих в структурном сопряжении со средой [24], а языковая деятельность - это поведение в консенсуальной области, которое выступает как описание структуры организма в момент осуществления деятельности; при этом структура самого организма есть результат истории взаимного структурного сопряжения между организмами. Ребенок, последовательно проходя ступени в своем развитии, структурно сопрягается с другими организмами (например, с матерью), чье языковое поведение играет важную роль в «настройке» молодого организма на взаимодействия со средой. Поскольку язык является продолжением человеческих органов чувств [26], от которых его нельзя отделить ни по онтологическим, ни по эпистемологическим основаниям, и поскольку человеческий организм - это структурно детерминированная живая система, языковые взаимодействия, образующие особое измерение когнитивной области организма, становятся той реляционной областью, в которой люди существуют как единства взаимодействий. Как био-социокультурное измерение когнитивной динамики человека, язык зависит от социокультурных случайных обстоятельств: «с биокультурной точки зрения, человеческая языковая способность, хотя и поддерживается почти наверняка генетическими адаптациями... не является врожденной, но развивается эпигенетически» [32]. Слово язык описывает неоднородный набор артефактов и практик, с помощью которых мы используем различные виды поведения таким образом, что становится возможным приписывание семиотических значимостей: значение (З) возникает из отношения между организмом (О) и его физической и культурной средой (С), определяемого ценностью (Ц) среды для организма: З = Ц (О, С) [1]. Разные переменные в этом отношении ведут к разным значениям и, как следствие, к разным структурам личности. Потому что мы как человеческие существа «происходим в языке», разные языковые личности подразумевают разные культурные личности, но не наоборот. Накапливаемый на протяжении жизни языковой опыт (как диалогические взаимодействия в реальном пространстве-времени, так и взаимодействия с текстами как культурными артефактами второго порядка) играет решающую роль в формировании языковой/культурной личности. По этой причине, количественно и качественно несопоставимый опыт двух человек, предположительно говорящих на одном и
том же «родном языке», приводит к тому, что, по крайней мере, одному из них не удается отождествить другого как «одного из нас», а именно, как организм со сходной структурой, детерминированной всей его историей языковых взаимодействий. Таким образом, оказывается, что понятие «сообщество моно-глотов» - под которым понимается сообщество живых систем как единств взаимодействий с общей историей развития («носители языка») - обладает весьма незначительной эмпирической ценностью. Учитывая это, становится понятным, почему упоминавшийся выше рядовой Петров - со своей, к несчастью, очень ограниченной, ущербной историей языковых взаимодействий - не мог отождествить меня как «одного из нас»: звуки моей речи в буквальном смысле ни о чем ему не говорили, хотя мы оба были «носителями» русского языка. И кому из лингвистов - даже закоренелому ортодоксу - придет в голову утверждать, что человек типа рядового Петрова обладает 'компетенцией' носителя языка, которая обеспечивает 'образцовое употребление' языка этим самым Петровым?
Письменноязыковая предвзятость лингвистики, когда вместо того, чтобы изучать язык как консенсуальную область взаимодействий второго порядка, лингвисты сосредоточились на изучении письменных текстов, являющихся культурными артефактами, повинна в той весьма интересной ситуации, которой ортодоксальный лингвист не хочет признавать: по большому счету, любые так называемые «языковые факты», добытые из «языковых данных» (т. е. из письменных слов, предложений, текстов), представляют собой всего лишь обусловленные образованием интерпретации. Вся проблема 'компетенции' носителей языка - это, по большому счету, проблема предпочтений, обусловленных полученным образованием. А образование очень часто - по крайней мере, в лингвистике - понимается (и проводится в жизнь) как индоктринация. Пора бы лингвистам начать образовывать себя применительно к знаниям о языке как био-социокультурном феномене, отказавшись от непродуктивных учений и начав поиск новых, эмпирически здравых подходов.
Литература
1. Златев Й. Значение = жизнь (+ культура): Набросок единой биокультурной теории значения // А.В. Кравченко (ред.). Язык и познание (Studia linguistica cognitiva 1). М.: Гнозис, 2006. С. 308-361.
2. Кравченко А.В. Вопросы теории указательности: Эгоцентричность. Дейктичность. Индексальность. Иркутск: Изд-во Ирк. ун-та, 1992.
3. Кравченко А.В. Знак, значение, знание. Очерк когнитивной философии языка. Иркутск, 2001.
4. Кравченко А.В. Гипотеза Сепира-Уорфа в контексте биологии познания. Вопросы когнитивной лингвистики 1, 2007. С. 5-14.
5. Кравченко А.В. О понятии «литературный язык» в традиционном языкознании // Т.Ю. Тамерьян (ред.). Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. Выпуск 9. Владикавказ, 2007. С. 46-52.
6. Кравченко А.В. Когнитивный горизонт языкознания. Иркутск: Изд-во БГУЭП, 2008.
7. Лав Н. Когниция и языковой миф // А.В. Кравченко (ред.). Язык и познание (Studia linguistica cognitiva 1). М.: Гнозис, 2006. С. 105-134.
8. Cowley S. 2004. Contextualizing bodies: human infants and distributed cognition. Language Sciences 26(4). С. 565-591.
9. Cowley S.J. 2007. The cognitive dynamics of distributed language. Language Sciences 29(5). С. 575-583.
10. Cowley S.J. Naturalizing language: verbal patterns and cognitive flow. Международный конгресс по когнитивной лингвистике. Сб. мат-лов. 8-10 октября 2008. Тамбов: ТГУ им. Г.Р.Державина. С. 245-247.
11. Harris R. 1981. The Language Myth. London: Duckworth.
12. Harris R. 1996. Signs, Language and Communication: Integrational and segregational approaches. London and New York: Routledge.
13. Harris R. 2005. The Semantics of Science. Continuum International Publishing Group Ltd.
14. Humboldt V. von, 1820. Liber das vergleichende Sprachstudium in Beziehung auf die verschiedenen Epochen der Sprachentwicklung (Werke in 5 Bdd. Darmstadt, Wissenschaftliche Buchgesellscaft, Bd. III, 1963. 1-25.
15. Hutchins E. 1995. Cognition in the Wild. Cambridge, MA: MIT Press.
16. Imoto S. 2005. Nothing as plenum: Lao-Tzu's Way and Maturana's Substratum. Cybernetics and Human Knowing 12(4). 107-114.
17. Itkonen E. 2003. What Is Language? A study in the philosophy of linguistics. Turku.
