CC BY
68
Вестник Самарской гуманитарной акалемии. Серия «Право». 2009. № 1 (5)
НОРМАТИВНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ ЮРИДИЧЕСКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ В ДРЕВНЕРУССКОМ ПРАВЕ
© А. А. Иванов
Иванов Алексей Алексеевич
кандидат юридических наук, доцент
профессор кафедры истории государства и права
ФГОУ ВПО «Московский университет МВД России» г. Москва
История наказания на Руси начиналась, как и во всех формирующихся обществах, с обычая кровной мести и, несколько позднее, с денежного (либо иного эквивалентного) возмещения за причиненный ущерб. В дореволюционных исследованиях период становления первых писаных источников русского права так и называется — периодом господства мести [1]. Вероятно, данное утверждение основывалось на допущении кровной мести в Правде Ярослава (XI в.). Однако, представляется, это говорить о влиянии на закон лишь обычного права нельзя, тем более, что Русская Правда уже знала ограничение круга лиц, имеющих право на кровную месть («Убъ-еть муж мужа, то мстить брату брата, или сы-нови отца, либо отцю, или брату чаду, любо сестрину сынови») [2]. Как бы то ни было, обычай кровной мести требовал возмещения ущерба по принципу «равное за равное». Со временем оформились и цели наказания — возмездие за преступление и фискальные (финансовые) выгоды княжеской власти. Поэтому в ст. 1 Краткой редакции данного источника права уже предусматривалась некая альтернатива — денежное вознаграждение в размере сорока гривен за отказ от мести («аще не будеть кто его мьстя, то 40 гривен за голову»). Отказ от права мести был возможен также и за нанесение ран и увечий: «оже ли себе не может мстити, то взятии ему за обиду три гривне». В дальнейшем утверждение публично-правовых начал в общественной
жизни и законодательстве привело к тому, что так называемые композиции или выкупы постепенно вытеснили обязательность (и допустимость) частной мести (плата за убийство различалась: вира — наказание преступнику, а головничество — плата родственникам пострадавшего за ущерб).
В правление князя Владимира после некоторого периода замены денежными выплатами наказания в виде смертной казни за чрезвычайно распространившиеся насильственные преступления и убийства произошел возврат к наказанию подобных особо опасных деяний смертью. Легенда говорит, что бояре в обращении к государю мотивировали целесообразность применения композиций, прежде всего, очевидными финансовыми выгодами: «Оже вира, то на оружии и на коних буди» [3]. Причем, если ранние редакции Русской Правды устанавливали равный размер выкупа, то более поздние определяли размер в зависимости от положения убитого. Самой суровой мерой при официальном отсутствии смертной казни было наказание, называемое «потоком и разграблением». Оно осуществлялось неперсонифицированно, то есть распространялось не только на самого виновного, но и на членов его семьи.
Требование индивидуализации юридической ответственности в древнейших нормативно-правовых актах Руси (Русской Правде, различных судных и уставных грамотах) прямо не закреплялось и четко не просматривалось. Поэтому представляется справедливым вести речь, прежде всего, о доминирующем преобладании начал дифференциации ответственности, которая проводилась посредством закрепления в составах конкретных правонарушений различного рода квалифицирующих, а несколько позднее, и привилегирующих признаков. Такая основа позволяла в дальнейшем проводить индивидуализацию конкретных наказаний в зависимости от определенных факторов. Так, дифференциация уголовной ответственности в данном отношении выражалась в имеющихся довольно немногочисленных законодательных «намеках» на обстоятельства, которые можно отнести к смягчающим и отягчающим наказание. Санкции за конкретные правонарушения, как правило, ставили правоприменителя перед необходимостью учета имущественного и социального положения «обидчика» и потерпевшего.
Вместе с тем уже в древнейших правовых актах все же прослеживался элемент персонифицированного и даже индивидуализированного подхода при определении вида и меры конкретного наказания. Так, по договорам Руси с Византией 907 и 944 гг. конфискация в пользу потерпевших не распространялась на имущество жены скрывшегося убийцы, а учет материального положения виновного в совершении преступления мог существенно отразиться на уголовно-правовых последствиях. В частности, привести к освобождению от наказания. Например, по Договору 944 г. за удар мечом или копьем предусматривалась плата «сребра литр 5». При установлении невозможности выплаты в законе говорилось: «Аще ли есть неимовит, да како можеть в только же продаж будеть, яко да и порты, в них ж ходить, да и то с него сняти, а проца да на роту ходить по своей
вере, яко не имея ничтоже, ти тако опущен будеть» (то есть после клятвы об отсутствии средств и поручителей виновный может быть освобожден от дальнейшего наказания) [4].
По Русской Правде (Пространной редакции) господин холопа, совершившего кражу, платил «урок» вдвое больший, чем вор - обнищавший крестьянин или горожанин (ст. 46). К тому же ущерб от холопа считался более оскорбительным, что, естественно, усиливало ответственность. В зависимости от социального положения также различалась ответственность за посягательство на честь и достоинство. Варьировалась мера наказания и по социальным ролям: «Аще роба кормилица либо кормилец» -денежное возмещение за убийство составляло 12 гривен (ст. 27 Русской Правды Краткой редакции). Критерием дифференциации и индивидуализации наказания выступало неправильное поведение потерпевшего, на которое законодатель обращает внимание как на обстоятельство, смягчающее ответственность за убийство, например, мужем жены: «Аже будет виновать, то пол виры» (ст. 88). В то же время оскорбление женщины считалось обстоятельством, отягчающим ответственность.
В памятниках древнерусского права не выделялась внутренняя (субъективная) сторона правонарушения, как и не ставилась перед правоприменителем задача по выяснению черт личности правонарушителя: важен был лишь сам факт противозаконности, причинения материального, физического или морального вреда. В большинстве случаев не имели значения и степень опасности для здоровья потерпевшего, а также орудие, которым наносились побои. Важен был не столько удар, сколько им нанесенная обида (ст. 3-4 Правды Росськой, ст. 24 Русской Правды Пространной редакции).
Целью юридической ответственности того времени являлось стремление наказать отступление от сложившихся, утвержденных порядков и извлечь материальную выгоду, что вполне объясняет применение коллективной ответственности в виде «дикой виры».
С течением времени, наряду с требованием установления «положения» преступника, в русском праве появляются указания на необходимость выяснения в суде особенностей, характеризующих личность виновного: «Подобает же соудимого испытати, како есть житие его и нрав свидетельствуемые житие его. Аще не виноват и долго не держит гнева, или преподобен, или страннолюбец, и нищелюбец, и целомудр, и свет о лиса, и кроме всякыя лукавныя вещи; моуж бо неискусим и неуключим к богу» [5]. Закрепление положения о необходимости учета свойств личности правонарушителя в соотношении с попыткой оценки степени виновности последнего в конкретном правонарушении представляется первой попыткой нормативного закрепления принципа индивидуализации юридической ответственности.
Следующим шагом в становлении нормативных предпосылок индивидуализации юридической ответственности стало положение Сводного Судебника начала XIII в. [6] (в дальнейшем развитое Судебником 1550 г.), который, проводя попытку установить общие начала назначения наказа-
ния, предписывал определять «плату» (наказание), «посмотря по человеку и увечью» [7] .
Следует отметить, что данные установки были шагом назад в развитии требования индивидуализации, так как в этот период сословная принадлежность стала играть решающую роль среди иных обстоятельств совершения деяния и особенностей личности как виновного, так и потерпевшего. В таком подходе в полной мере проявлялась сущность феодального права как «права-привилегии», и эта тенденция со временем усиливалась все больше.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См. напр.: Гернет, М. Н, Новицкий И. Б., Устинов В. М. Основные понятия русского государственного, гражданского и уголовного права. М., 1910. С. 241.
2. Российское законодательство X—XX вв. М., 1984. Т. 1. С. 47—49., 64—73.
3. Чельцов-Бебутов М. А. Курс советского уголовно-процессуального права. Очерки по истории суда и уголовно-процессуального процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. М., 1957. С. 627.
4. Например, в договоре 912 г. говорилось: «Аще ли убежит сотворивый убийство, да те аще домовит, да частьего сиреч уже его будеть по закону, да возметь ближний убьенаго, а жена убившаго да имееть толицем же пребудеть по закону (то есть у нее остается то, что полагается ей по закону)» (См.: Цечоев В. К. История государства и права России. М., 2000. С. 46, 53).
5. См.: Юшков С. Правда Русская. Тексты на основании списков и пяти редакций. Киев, 1935. С. 137—138.
6. Памятники русского права. Вып. 4. М., 1958. С. 482—566.
7. Российское законодательство X—XX вв. М., 1985. Т. 2. С. 135.
