CC BY
21
В. П. Смышляева Номинация и образ поэтической птицы
Коррекция образных уровней поэтического языка часто запускается собственно языковыми внутрисистемными импульсами. Покажем это на примере двух образов из римского поэтического авиария. Зададимся вопросом, почему молодой Вергилий, имитируя строку Феокрита (Theocr. Id. I, 135 к°Х ôpéœv toi okôpeç ár|5óoi yapúoaivto) соловьев заменяет лебедями (Verg. Buc. VllI, 55 certent et cycnis ululae), отступая от исходной (вероятно, паремической) модели и даже разрушая феокритовский хронотоп (сова и соловей противопоставлены в нем как лесные птицы, поющие в сумерках)?1 Отказавшись от идеи творческого спора Вергилия с Феокритом, можно теоретически допустить, что «искажение» было продиктовано спецификой местной фольклорной традиции или авифауны. Однако фольклорная лирика в Риме, если и имела некоторое развитие, оказалась рано подавлена греческим литературным влиянием. Списки же птиц Италии и Греции различаются незначительно, по крайней мере соловей и лебедь как постоянные мигранты были хорошо знакомы римлянам. Не мог подсказать такой замены Вергилию и трубный голос самого «музыкального» лебедя - кликуна (Cygnus cygnus). Плиний Старший, посвятивший немало строк описанию соловьиной песни (Hist. nat. X, 43), о красотах лебединого пения не упоминает и легенду о поющем перед смертью лебеде считает выдумкой (Hist. nat. Х, 32 olorum morte narratur flebilis cantus, falso, ut arbitror).2 По-видимому, разгадку предпочтения лебедя соловью в римских поэтических сценариях певческого состязания птиц следует искать все же в языке. Исходным пунктом для этой замены послужили, на наш взгляд, трудности номинации соловья в языке дактилических жанров.
1 Приведем еще несколько примеров, где лебедь прямо или косвенно выступает эталоном певца: Lucr. De rer. III, 6 quid enim contendat hirundo cycnis; Verg. Buc.IX,35 sed argutos inter strepere anser olores; Prop. II, 34, 83 canorus/ anseris indocto carmine cessit olor.
2 Впоследствии загадочный миф о сладкоголосом лебеде пытались объяснить свистом его крыльев на взлете, действительно мелодичном по свидетельству орнитологов.
202
В. П. Смышляева
Номинатив luscinia (- иии), наиболее востребованная форма орнитонима (агенс важного для лирики семантического архетипа «птица сладко поет»), был невозможен в дактилическом стихе без элизии и закономерно устранен поэтическим языком.3 Утрата компенсировалась заимствованием греческого мифонима Philomela с производными от него перифразами. При всей эффектности эта поэтическая номинация, сохраняя в свернутом виде миф о Филомеле и Прокне, редуцировала образ поэтического соловья до «сладко плачущей птицы».4 Заметим, что свист соловья (в том числе средиземноморского Luscinia mega-rhynchos) не содержит никаких особенно грустных интонаций: образ соловья - рыдальца возник, вероятно, из обыкновения птицы петь и в сумерках. Philomela обретает в латинском поэтическом языке также отчетливую гендерную характеристику, поддержанную не только семантикой мифонима, но и его грамматическим родом (отчасти и включением в парадигму «женского» первого склонения). Римляне знали, конечно, что поют самцы птиц, но литературный язык противился усвоению деривата luscinius (спорадически у Сенеки, Федра), распространенного в речи любителей птиц5. Род орнитонима (или замещающей его образной номинации) не играет роли, пока не формируются метафорические переносы модели «птица -человек».6 Так, грамматический женский род оказывается дополнительным препятствием для включения Филомелы в метафорическое тожество «певец-поэт - поющая птица» в отличие, например, от русского соловья («О Боян, соловей нашего времени») и даже греческого аг|8ыу, развившего семантические дериваты для подобных метафорических
3 Luscinia не встречается у Вергилия и Овидия, а у Горация однажды в гастрономическом контексте Sat.II,3,243.
4 «След» плачущей Филомелы обнаруживается и в этимологиях нового времени ( «luscinia <* luges-cinia» Martin).
5Аналогично обстояло дело с дублетом columbus, употребительным, по свидетельству Варрона (De lingua Latina I. 1, 9, 38 Spengel) в речи голубеводов.
6 В русской свадебной песне девушка именуются уткой, лебедью, голубкой, перепелкой, а мужчина соколом, ястребом, орлом, селезнем. (Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. С.70)
контекстов.7 В этой языковой ситуации нишу лучшего певца римского поэтического авиария занимает лебедь с его весьма сомнительным пением, но ритмически и грамматически (мужской род) удобными орнитонимами (olor и гр. cycnus). Образ усваивается и символизируется (Гораций) римской поэзией тем легче, что опирается на мифопоэтическую греческую традицию. Соловьиное же пение римской поэзии -женское пение, оно так же неприемлемо для характеристики поэта, как плач кукушки в русской поэзии.
7 Грецизм aedon начнет осваиваться поэзией начала 1 в. н.э., у Кальпурния Сикула (6,8) рассматриваемая паремия представлена уже адекватной оригиналу парой птиц: (CTedibile est...) vocalem superet sic dirus aedona bubo).
