CC BY
81
А.Н.Свалов
— кандидат исторических наук, ведущий специалист Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ),
академик Академии социальных наук
НИКОЛАЙ СТАНКЕВИЧ: ВОСПЕВАНИЕ ЛЮБВИ И КОЛЛИЗИИ ЧУВСТВ
В статье выявляется эволюция философских взглядов Николая Станкевича на проблему любви в контексте его жизненных исканий.
The article gives some research of Nicolay Stankevitch’s philosophical opinions upon love in context of his life quests.
Каждый, кто обратится к обстоятельствам жизни и наследию Николая Владимировича Станкевича (1813—1840), с очевидностью отметит, сколь большое место в его мыслях и чувствах занимала тема любви. При всей самоценности, эта тема была неотделима от умственных и духовных исканий Станкевича и его товарищей по литературно-философскому кружку, от поиска ими ответов на смысложизненные вопросы бытия, от стремления к человекопониманию, желания личного совершенствования и самореализации. Любовь у Станкевича и других русских идеалистов 1830-х гг. относилась к наиболее значимым ценностям их культурного сознания и поведения.
О философии любви.
Свои возможности в качестве философствующего мыслителя Станкевич впервые убедительно показал в небольшом незавершенном трактате «Моя Метафизика», выполненном весной 1833 г. в форме двух эпистолярных посланий своему другу Януарию Михайловичу Неверову, впоследствии известному педагогу и общественному деятелю.
В ряде положений этого текста актуализируется и концептуализируется проблематика любви. Молодой Станкевич рассматривает любовь как неотъемлемый атрибут разумно организованного вселенского мироздания и как совершенную жизнеутверждающую природную силу. Обосновывая всеобщность любви, он пишет, что «на чувстве, обнаруженном в любви», держится вся жизнь, это чувство «составляет прелесть жизни животных, оно доступно растениям. Его надобно допустить в минералах, если они живут любовью всеобщей жизни, ибо без любви нет жизни». Более того, именно любовь выступает связью Разумения (Творца) и Природы (Жизни) во всех ее проявлениях, ибо она есть «самовоз-вратная сила природы — безначальный и бесконечный радиус в круге мироздания» [4. С. 156—157]. С любовью автор увязывает и разгадку тайны жизни: благодаря энергии любви жизнь, беспредельная в пространстве и времени, непрерывно творит и развивает себя «по законам Разумения (по своим законам)» в бытийственной полноте природы. «С тех пор, как началась любовь, должна была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поелику есть любовь, и жизнь не должна знать пределов». Далее Станкевич поэтически воспевает любовь: это теплота, все расширяющая; это свет, незахо-димый и всеподдерживающий; это цвет, которым окрашивается в наших глазах природа; это огонь, от которого все выгорает и в который все обращается. Он уверен, что «мир вечен, ибо любовь не кончится; не кончится, ибо она есть» [4. С. 156]. Таким образом, можно сделать вывод, что любовь интерпретируется Станкевичем как всеобщее субстанционально-метафизическое явление природного мироустройства и самой жизни, одно из предельных оснований универсального пространства бытия. Не случайны поэтому взаимообусловленные формулы-утверждения, с которыми встречается читатель: «в целом природа есть Разумение»; «все создание есть жизнь»; «жизнь в целом есть Разумение»; «жизнь есть любовь», «без любви нет жизни».
Данным положениям «Моей метафизики» Станкевич остается привержен и в последующем [см., например: 3. С. 592], однако не они находились в центре его внимания. Феномен общемировой, «всеобщей любви» интересовал его, главным образом, для понимания человеческой любви, ее особенностей и значимости. Если все мироздание пронизано жизнетворящей любовью, то что есть любовь человеческая? Что есть любовь для человека, в котором сверхконцентрированно «повторилась природа», в котором жизнь «вся является» [4. С. 154—155]? Рецепция идей Ф.В.Й.Шеллинга о развитии природы через «потенцирование», через иерархическое возвышение ее форм, наиболее совершенной из которых является человек, приводит Станкевича к выводам, что общемировая любовь проявляет себя в человеке не так, как в других «неделимых» природных образованиях. Она проявляет себя отдельно — разумно и свободно, наиболее полно, сознательно, позволяя человеку, в свою очередь, «возвышаться над видимым», «восходить к Разумению», ибо только человек («человек в чистом смысле, сохранивший все то, что составляет человечество») есть Его, Разумения, прекрасный образ.
Мы видим, что в таком контексте философский идеализм Станкевича вплотную сближается с религиозным в представлениях о трансцендентности, свойственной человеку. Именно любовь как всеобщий жизнетворящий феномен питает имманентное стремление человека (далеко не всегда осознаваемое) выйти за собственные границы, перешагнуть «предел земной» на пути к всеобщему, вечному и чистому и, тем самым, к Божественному для обретения своей экзистенциональной завершенности и полноты. Любовь, провозглашает Станкевич, — «одно чувство, на основании которого возможно дальнейшее совершенствование, открыт путь к Богу» [3. С. 592].
Не менее показательны надежды Станкевича на то, что чувство любви, которое «уже сделалось духовным воспитателем человека в наше время», «скоро будет его религией». Речь шла, разумеется, не о замене христианства как такового некой новой религией, а о том, чтобы любовь действительно определяла жизнь, «какою будет жить преображенное
человечество, воздух, которым будет дышать оно» [3. С. 592]. Но для того, чтобы любовь стала единственно возможной религией человека, «она должна наполнять каждый момент, каждую точку в жизни, иначе любить не может человек, мало-мальски сознающий себя» [3. С. 627]. Вместе с тем важно отметить, что не тема любви к Богу выступала приоритетной в размышлениях Станкевича, а любовь человеческая, которая в обыденной жизни возвышает человека и в своей полноте открывает ему путь к Богу. В этой связи приведем интересное суждение из его письма к Любови Александровне Бакуниной, старшей сестре своего товарища по кружку Михаила Бакунина: «В человеке мы любим не Бога, но Бог — в этой любви; мы можем любить создание самое несовершенное, но потому что мы любим, потому что сбрасываем свое я, мы живем в Боге» [3. С. 513].
У Станкевича, как и у немецких романтиков, любовь открывает возможности особого способа бытия, когда каждый, хотя и мог бы существовать самостоятельно для себя, тем не менее принимает свое телесно-душевно-духовное бытие вместе с другим и раскрывает себя, свою экзистенцию в другом. Вот как пишет он об этом в июне 1836 г. М.А.Бакунину: « Тогда жизнь для другого есть жизнь для себя, потому что сердце истомилось, умерло бы вне этой жизни, потому что другая для него невозможна. Все наше достоинство — в приближении к этой жизни, в очищении, в возвышении себя до этой любви...» [3. С. 609— 610]. Таким образом, самоотвержение любви, самоотвержение «по внутреннему голосу души» выступает важнейшим фактором ограничения эгоистического произвола человека, обогащая тем самым контексты его собственного «Я». Так, благодаря любви, герой небольшой философической повести Станкевича «Несколько мгновений из жизни графа Т***» (1834) делает «первый шаг к блаженству», начиная жить жизнью любимой девушки и «молиться ее молитвами». «Я чувствую в себе присутствие Божества. Ни одного сомнения! все ясно! ... Пусть же рушится мой организм, во мне есть другое существо — любовь; оно вечно, оно однородно с творящею природой — и ощутит себя в лоне ее!» [4. С. 150].
Станкевич, и в этом его большая заслуга, провозглашает созидательно-творческую миссию любви, которая здесь и сейчас, в реальной жизни открывает для человека возможности творения самого себя, индивидуально-личностного самосовершенствования и самореализации. Именно аксиологические аспекты любви всегда были в центре внимания Станкевича. Он признает, что «в каждом неделимом человеке есть частицы человека нормального; в каждом есть низшие свойства». Но ведь человек «должен равняться самому себе». Следовательно, выход один: человек, выступая активным субъектом, должен возвыситься до своей родовой, т.е. подлинной сущности, предопределенной Разумением. Возвыситься, благодаря прежде всего любви, посредством любви, которая может и должна — вместе с религиозной верой — стать ценностным фактором обогащения, одухотворения человеческого бытия, наполняемости его новым смыслом. И, напротив, без ощущений любви и дружбы человек «поневоле делается дурным», он рискует «стать наряду с животными» [3. С. 147, 221].
Станкевич согласен, что «всеобщею жизнью человек сделаться не может (ему недостает абсолютности)», но «он должен принять от нее все, что может принять». И далее звучит вывод со всей определенностью: «Чтобы действовать по одним законам с нею (всеобщей жизнью. — А.С.), надобно любить». Однако Станкевич в достаточной мере реалистичен, — он признает, что немало людей из современного ему поколения недооценивают высокую миссию любви и не воспитаны «в любви и свободе». Но, заметим, никаких упрощенных или особых рецептов для возвышения к любви Станкевич никогда не предлагал. Он убежден, что для того, чтобы росла, расширялась любовь, необходимо не устранение отдельных недостатков поодиночке, а «воспитание сознания», самосовершенствование всего человека, который должен «быть более развитым, быть духом». «.Потребность любви, — заявляет он, — должна происходить не от бедноты души, которая ищет вокруг себя помощи, не будучи в состоянии удовлетворять самое себя, бедной, она должна возникать
от богатства духа, который, полный силы и деятельности, ищет в этой любви более кон -кретной жизни» [3. С. 627]. Отсюда призывы к жизни духовной, нравственной, к повседневным проявлениям доброты и сердечности во взаимоотношениях людей. В то же время открытость чувств, эмоций, готовность к любви, к самоотдаче для других людей выступали у Станкевича и его товарищей по кружку важнейшими показателями уровня духовного развития того или иного человека. Человек должен быть воспитан для любви, стать достойным ее, и тогда он может рассчитывать на ответные чувства — это был один из наиболее пропагандируемых в кружке тезисов.
О любви мечтательной и земной.
Продолжительное время Станкевич разделял характерное для романтиков напряженное внимание к «жизни чувства». В этом отношении он был неизмеримо ближе к Шеллингу, йенской романтической школе, чем, например, к Канту с его рационализмом и преимущественно этическим подходом, при котором любовь с ее чувственными, интимными устремлениями предстает вне сферы понимания «практической» любви к ближнему. У Станкевича же главным образом в чувстве выражается Божественная природа любви. Напомним, что в «Моей метафизике» он писал о разуме, воле и чувстве как трех важнейших «фактах», «направлениях» жизни. Если разум жизни есть «сознание себя самой», если воля жизни есть вместе «и свобода, и необходимость», то она, жизнь, есть в то же время «чувство по преимуществу». «Вся она держится чувством — в неделимых, начавших сознавать себя отдельно, чувство это обнаруживается любовью». И далее делает вывод: «.Человек только тогда все познает, когда любит, и кто любит, тот действует прекрасно». Тем самым любви отдавалось преимущественное значение — она не только очищает и возвышает душу, но и способствует соединению «человеческой воли» с «сущностью человеческого знания».
Для Станкевича несомненно, что любовь — святое, врожденное чувство Божественного происхождения, что любовью в духе христианских заветов необходимо руководствоваться в повседневной жизни, во взаимоотношениях между людьми. Но при этом, без излишнего ханжества, признавалось, что потенциал любви, ее возможности по возвышению человека наиболее ярко проявляются в половой любви, в любви мужчины и женщины. Однако именно с этими аспектами связаны и коллизии философии любви Станкевича, неотделимые от его личных жизненных переживаний.
Молодой Станкевич вдохновенно воспевает женщину, называет ее «святым существом», «гением-хранителем человечества» [3. С. 592], которому «природа определила представлять на земле красоту и любовь». И сам он жаждет блаженства любви, полета к духовным и чувственным высотам. Но как же получилось, что он, дворянин, хорошо образованный, приятный в общении, к тому же, благодаря предприимчивому отцу, вполне материально обеспеченный, до конца своей жизни так и не обрел полноту собственного любовного счастья?
Можно, конечно, ссылаться на конкретные жизненные обстоятельства, но объяснение, по большому счету, не в них, а в серьезном влиянии романтического максимализма. Станкевич мечтает о любви, благодаря которой его влекла бы к женщине «совокупная жажда природы и духа», чтобы он в ней «узнавал себя», чтобы в акте любви он торжествовал «свое соединение с целым созданием» [3. С. 388]. Тем самым a priori объявляется о высокой планке идеальных запросов романтика о том, какова должна быть любовь, какова должна быть женщина, достойная любви. Отсюда и осознанная сдержанность в собственном поведении, в проявлениях чувств и, с другой стороны, настороженно-взыскательное отношение к симпатиям со стороны женских лиц.
Почему свернулся «деревенский роман» Станкевича летом 1833 г. с Варварой Ровне-вой1, молодой белокурой красавицей («она мила, как цветок»), знакомой еще со времен, когда он был пансионером в Воронеже? Станкевич томим любовным желанием; сдерживая себя вначале, он потом откликается на интерес к себе молодой женщины, кстати, замужней. Началось crescendo с некоторыми «вольностями», но вскоре пришлось свои чувства «приводить в формулу» и признать несовершенство предмета любви. Ведь у нее нет «дальнего образования», в ней сердце иное, чуждое святых дум, которые так любишь, а потому, полагает Станкевич, о глубоких чувствах говорить, увы, не приходится [3. С. 243, 244, 248].
Но вот другая, затянувшаяся с осени 1833 до начала 1835 г., эротико-романтическая история с Натальей Андреевной Беер. Старшая из дочерей дворянской семьи давно обрусевших немцев, в отличие от героини «деревенского романа», живо интересовалась философией, литературой, живописью; она «не на манер многих московских девушек», она умеет чувствовать. Станкевичу, несомненно, льстят ее признания в любви, он понимает, что к нему относятся искренно, но он не готов к взаимности, поскольку не видит в этой «светлой, доброй девушке» женский идеал. Вот что он пишет в октябре 1833 г. Неверову: «Если бы даже это была тихая, немецкая любовь, я был бы очень доволен, я не опасался бы; опять, люби я сам, люби истинно, пламенно, прекрасно бы было обоим погибнуть в огне этого возвышенного чувства! Но я, повторяю, люблю ее, как брат может любить сестру» [3. С. 255]. Даже самая несчастная любовь, заявляет он, была бы лучше, но любовь. Открытость и напористость в проявлении чувств молодой поклонницы, склонной видеть в нем свой идеал и надеявшейся на продолжение романа, не позволили Станкевичу сразу прекратить встречи. Упреков в неблагородстве избежать ему не удалось, впрочем, они вряд ли были оправданы.
Несомненно, что при всех конкретных обстоятельствах Станкевич рефлектирует и осознанно сдерживает себя. По собственному признанию, он остерегается низших стремлений, не хочет «расточать чувство», поскольку в мечтах устремлен к «идеальной любви»; он ждет женщину-«богиню», любовь которой «будет равна моей». Он ждет откровения, ждет любви, которая будет сродни эпохальному событию. Искренне и вдохновенно юноша пишет: «.Я хотел бы перемены в душе, хотел бы любви, любви грозной, палящей! Пускай бы опустошительный огонь ее прошел по всему ничтожному бытию моему, разрушил слабые узы, которыми оно опутано, испепелил томительное горе и рассеял беспокойные призраки, блуждающие во мраке душевном! Я бы воскрес, я бы ожил!» [3. С. 249]. Но до тех пор, пока не встретилась палящая любовь, не встретилась женщина, воплощающая идеал, «жизнь моя станет стремлением к одной цели — быть достойным ее» [3. С. 268].
Нельзя не заметить, однако, что красивые, вдохновенные слова отчасти служили прикрытием неготовности Станкевича, прежде всего психологической, к действительному чувству, к реальной, «деятельной» любви. О чем, к примеру, пишет Станкевич Неверову по завершении своего «деревенского романа»? О прекрасном призраке любви в душе, составиться которому помогла фантазия. «Теперь я люблю этот призрак, а ее — потому что она мне его напоминает». И на некоторое время, избегая новых искушений, не подкрепленных любовью, можно удовлетвориться только призраком, благо «есть на чем остановиться
1 Эту фамилию не встретить в переписке Станкевича, как и в известных нам работах исследователей, в которых затрагивался рассматриваемый сюжет. Мы использовали сведения из неопубликованного очерка Александра Владимировича Станкевича о своем брате, сохранившегося в фонде П.В.Анненкова в архиве ИРЛИ (Пушкинский дом). «В студенческие годы, проживая летом в деревне, Станкевич был заинтересован молодою и красивою соседкою. Ее звали Варвара Ивановна; она была жена помещика Ровнева, жившего в 30 верстах от деревни отца Станкевича. С мужем ее отношения были очень холодные. Она часто посещала семейство Станкевича и была неравнодушна к нему. <...> Рефлексия и отчасти нравственная scrupule (франц.: щепетильность. — А.С.) со стороны Станкевича сдерживали чувство его к ней, не соответствовавшее идеальным понятиям и мечтам о любви молодой души его» (ИРЛИ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 130. Л. 7—7 об.).
душе, когда засыпаешь, есть чем согреть душу — и этого довольно.» [3. С. 242, 243]. Историк и литературовед М.О.Гершензон вполне справедливо отмечал, что мечты о высокой любви «уже успели стать той атмосферой, вне которой ему (Станкевичу. — А.С.) трудно дышать. Только в них он находит ничем не возмущаемую красоту и безграничный простор, действительность же давит его грубой законченностью своих форм и оскорбляет примесью прозы во всяком проявлении красоты» [1. С. 64]. Станкевич осознанно остерегается земной, действительной любви, ибо она может стать помехой мечтаниям, выступить диссонансом с идеалом, с «прекрасным призраком» в душе. А потому ему «отрадно разбить упоительный сосуд, поднесенный любовью, и сказать: я выше толпы счастливцев, я имею право сделать упрек судьбе.». И он не без некоторой доли, мы бы сказали, чувственного мазохизма прибавляет: «Есть прелесть в отчаянии, с которым смотришь на прелестное создание, с которым никогда, никогда ты не соединишься, с которым разлучила тебя твоя мысль, высокая, благородная!» [3. С. 252].
Станкевич не боится разочарования, ибо чувство должно постоянно питать душу, а потому не беда, если оно будет оставаться какое-то время неудовлетворенным. Волнения, переживания и даже страдания ему, как это было характерно и для других романтиков, дороги не меньше радостей и наслаждений, которые может принести любовь.
Мечты о «всезиждущей любви», о женщине с «высокими достоинствами» вели к соответствующим аксиологическим поведенческим установкам. Между тем молодая чувственность с ее сильными сексуальными импульсами требовала удовлетворения, и Станкевич отчасти оправдывал свои имевшие место «вынужденные отступления». Во времена студенчества он иногда прибегал и к услугам продажных женщин. Это была, как он напоминал позднее Неверову, «страшная эпоха» поклонения чувственности «в гадком виде», которая лишь укрепила его в выводе, что в идеале «чувственное соединение должно быть неразрывно с духовным», ибо сфера человека — дух, и «все физически натуральное в нем должно быть согласно с духом». Но тут же добавлял: «я не говорю про наши отступления — это медицинский вопрос» [3. С. 387—388]. Надо признать, что излишняя сдержанность естественных волнений собственной плоти никогда не была характерна для интересующей нас персоналии. Эти волнения находили, как правило, выход в «отступлениях», будь то неосознанный гомоэротизм в форме дружбы-любви (к Неверову, прежде всего), « любовь» с продажной женщиной или мастурбация, занятия которой в кругу Станкевича особенно и не скрывались. В то же время такие «отступления» в немалой мере закрепляли возможность мечтательного, «прекраснодушного»1 отношения к любви.
Из сердечных историй Станкевича особое место занимает роман с Любовью Александровной Бакуниной — Любинькой, как ее называли в семье и в кругу друзей. Их отношения — не без влияния все той же Натальи Беер, бывшей ее ближайшей подруги, — завязались весной 1835 г., однако развивались неровно, с временными перерывами; встречи в Москве и Премухине — родовом имении Бакуниных — были редкими. Но с осени 1836 г. Станкевич стал убеждать себя, родителей и друзей, что он наконец-то обрел желанную любовь. «.Мое человечество нераздельно с Вашим счастьем», — заверяет он Бакунину [3. С. 518]. В марте 1837 г. было получено давно ожидаемое письмо отца Станкевича о готовности благословить брак, но проходят считанные дни и. Николай начинает делиться с друзьями сомнениями в верности своих чувств. 25 марта он пишет Неверову: «Мне надобно сказать тебе многое, что у меня на душе, но чего пока еще не должна терпеть бумага» [3. С. 374]. Сказать как раз о перемене личных чувств. Можно только посочувствовать Бакуниной, когда она, надеявшаяся на брачный союз, узнала, что Станкевич, сославшись на болезнь, — его здоровье в то время ухудшилось, но не настолько, что требовались
1 Прекраснодушие — гегелевский термин Schбnseeligkeit, переведенный Бакуниным — выражало в кругу Станкевича не только необходимость погружения в прекрасную мечту, но и выстраивания собственной жизни, своих поступков по романтическому кодексу.
срочные меры — решил без задержек отправиться за границу лечиться, а заодно и учиться в Берлине. Отправиться без нее.
Выезд в августе 1837 г. за границу1 напоминал бегство от женщины, ради которой он еще недавно собирался на «отважный шаг» — жениться. Для Любови ситуация выглядела удручающей: ранее, еще в конце 1833 г., она порвала с бароном Ренне, отказавшись от брака с ним, а в последующем всерьез не рассматривала другие матримониальные варианты.
История отношений с Любовью Бакуниной убедительно показала, насколько трудно Станкевичу обрести реальную, земную любовь. Он устал удовлетворяться лишь мечтами о счастье, призраком любви. Он заждался возможности для себя повторить слова И.В.Гёте: « Да, счастлив, кто любим, но — боги! — как счастлив тот, кто любит сам!» Но Станкевич по-прежнему рефлектирует, он в беспокойной нерешительности, во внутренних сомнениях. Оценивая свои чувства по отношению к Бакуниной, Станкевич в конце мая 1837 г. напишет, что в душе действительно было что-то. Вопрос, однако, в том, могло ли вообще в то время у этой эмоциональной, нервической натуры, привыкшей жить идеями, проявиться большее, чем «что-то»? Он сам отвечает: нет [3. С. 626—627]. За этим «нет» не только «болезнь прекраснодушия», в которой Станкевич признается, но и боязнь сделать решительный шаг к ответственной ситуации, к неизбежным в случае брака изменениям в привычном укладе жизни, отвечавшим до тех пор в основном удовлетворению его личных интересов и потребностей: «. Я почувствовал, что еще молод и не созрел для такого шага» [3. С. 417]. Так что отнюдь не только высокие представления о любви и браке привели Станкевича к завершению этой истории. Станкевич оказался неготовым — не на словах, а на деле — к взаимному дарению, к тому, чтобы выверить свое бытие, свою жизнь, войдя в мир другого существа. Не удивительно поэтому, что разрыв с Бакуниной не вызывал острых переживаний и особенно не сказывался на заграничной жизни. Его письма к ней из-за границы полны соучастия, заботы, но это не письма влюбленного. И только судьба, правда, в печальном обрамлении, помогла окончательной развязке отношений: в августе 1838 г. Любовь Бакунина скончалась. Станкевич напишет Белинскому: «.Смерть ее наполнила меня грустью, но не отчаянием» [3. С. 417]. И в другом письме, адресованном своим братьям и сестрам: «.В ней я потерял не ту, которую любил, но которой жизнь, может быть, сделал бы безотрадною» [3. С. 185].
Опыт и уроки сердечных историй — на фоне усиливавшегося под влиянием Гегеля внимания к «натуральной действительности» — стали важным фактором преодоления Станкевичем романтического максимализма в проблематике любви, который, как он теперь объявляет, не имел даже истинной подоплеки, что вело к «фальшивости чувств». В письме Бакунину из Берлина от 21 января 1838 г. Станкевич признается: «Я никогда не любил. Любовь у меня всегда была прихоть воображения, потеха праздности, игра самолюбия, опора слабодушия, интерес, который один мог наполнить душу, чуждую подлых потребностей, но чуждую и всякого истинного, субстанциального (говоря языком философским) содержания» [3. С. 650]. П.Н.Милюков в очерке «Любовь у „идеалистов тридцатых годов“» удачно обобщит, что Станкевич, пусть и слишком поздно для себя, «начал понимать, что „человеческое“ его романтического кодекса и „человеческое“ действительной жизни должны, пожалуй, поменяться местами» [2. С. 80]. В противном случае человек рискует не укорениться, обеднить свою жизнь, так и не испытав естественные, наполненные действительным богатством, любовные чувства.
В заграничных письмах Станкевича мы начинаем встречать новые, «положительные» размышления, каковых не было раньше. Так, он склонен согласиться, что жить надо проще,
1 Желательность поездки за рубеж высказывалась Станкевичем давно, еще с 1835 г.; к началу 1836 г. было получено согласие отца, но отъезд неоднократно откладывался. Выезжать за рубеж в канун возможной свадьбы Станкевич ранее не предполагал.
что любовь не всегда держится только на глубоком чувстве, что она может различаться в своих проявлениях. Союз, заключенный человеком в «средние века» его жизни, рассуждает Станкевич, «может остаться прочным на всю жизнь: развитие осуществляется беспрепятственно, но для этого человек должен любить, заключить союз в любви и успокоиться в этом чувстве». Но возможен и другой союз, «в лета мужества», «когда сердце перестало биться беспокойно, голова вконец умерилась — беспрестанные образы женщины всех возможных видов прошли, субстанциальный интерес взял перевес, является чувство более спокойное — брак заключается более для брака, любовь более похожа на дружбу.» [3. С. 652—653]. В прошлое ушли утверждения, что настоящая любовь к женщине возможна лишь единожды, когда найдется «половинчатая душа», т.е. своя вторая «половина»; теперь он прямо заявляет: «человек развитой, свободный, способный любить, встречает случайно женщину и начинает любить ее — точно так же он мог встретить и полюбить другую» [3. С. 652]. Но в любом случае для Станкевича остается важной вся «она сама» в своей индивидуальности и, главное, ее человеческая душа, душа в теле, в образе.
Самому Станкевичу обрести личное счастье так и не было суждено. Последняя, «божественно-братская» любовь к Варваре Дьяковой (фамилия по мужу), еще одной сестре М.Бакунина, приехавшей к нему за границу, вполне могла бы перерасти в нечто большее, но при ухудшающемся здоровье Николая было не до выстраивания перспектив будущих отношений. В ночь на 25 июня (7 июля) 1840 г. в небольшом итальянском городке Нови, что близ Генуи, Станкевич умер от туберкулеза легких — болезни, которая ранее поразила Любовь Бакунину.
Динамизм истории немало меняет в жизненных стратегиях и ориентирах людей. Современное поколение во многом иначе, более открыто и свободно, как правило, без отягощающих рефлексий, относится к различным видам и проявлениям любви. При этом, однако, нередко упрощается и обедняется, а следовательно, и недооценивается значимость любви для «осуществления» человека, для наиболее полного раскрытия возможностей его самораскрытия и самореализации. На фоне тревожных процессов усиления отчуждения человека от самого себя, угрозы разрушения его духовных сущностных свойств наследие Станкевича и других молодых интеллектуалов 1830-х гг. приобретает особую актуальность. Будем благодарны им за воспевание любви как смысложизненной ценности, за стремление к утверждению человеческого в человеке.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гершензон М.О. Избранное. М.; Иерусалим, 2000. Т. 2: История молодой России.
2. Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции: Сб. статей и этюдов. Изд. 2-е., СПб., 1903.
3. Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830—1840 / Ред. и изд-е Алексея Станкевича. М., 1914.
4. Станкевич Н.В. Избранное. Воронеж, 2008.
