CC BY
39
окончательно утверждена уместность имени Розанова в приведенной выше цепочке из «Уединенного», а именно: «Это больше, чем агностицизм, — это уже историософский мистицизм, часто близкий историософскому алогизму Герцена или имперсонализму в истории философии Л. Толстого».
Зеньковский все расставил на свои места; но Розанов, как всегда, успел раньше. В те же годы, когда Зеньковский писал свою «Историю...», Мережковский, глубоко чтивший Розанова, несмотря на все инсинуации последнего, рядом с герценовскими предчувствиями «заката Европы» и грядущих социальных катастроф в России поставил цитату из второго выпуска «Апокалипсиса нашего времени» (1917) и сделал вывод: «Эту общность русского духовного кризиса с европейским лучше всего понял великий русский религиозный мыслитель Розанов в своем предсмертном дневнике <...>».
Справедливости ради надо сказать, что если самоузнавание себя в Герцене далось Розанову ценой большого напряжения, то в личности хозяина «Нового времени» он разглядел тот синтез плюрализма мнений и мировоззренческой целостности, дефицит которого испытывал порой Василий Васильевич: «Он казался весь податливым. В сущности — он был совершенно неподатлив. Говорил одно и другое. И — думал одно. В 12 лет близкого знакомства я видел его “во всех мнениях”, и хорошо знаю, что вижу того же Суворина, без иоты перемены, как увидел в первый раз. В его “переменах” (кажущихся) был как бы закон этих перемен, все их объединявший и вводивший в одну формулу».
Серебряный век первым оценил личность и наследие Герцена в их реальной человеческой сложности.
А. В. Крейцер
НИКОЛАЙ КОРОБКА И НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ: ТВОРЧЕСКОЕ ЕДИНЕНИЕ
Биографический справочник «Профессора Российского государственного педагогического университета имени А. И. Герцена в ХХ веке» сообщает: «КОРОБКА Николай Иванович (24.04(06.05)1872, Кременец Волынской губ. — 1920). Специалист в области литературоведения, этнографии. Профессор (1918). Окончил историко-филологический факультет С. -Петербургского университета (1895). С 1909 г. читал лекции по русской литературе в С. -Петербургском учительском институте им. Александра II и Психоневрологическом институте. Работал на Педагогических курсах Фребелевского общества (1911-1917). Награжден Серебряной медалью Русского географического общества (1894). Область научных интересов: история русской литературы конца XIX — начала ХХ века; русский роман Х1Х века; методика преподавания русской литературы в школе; этнография и фольклор Волынского Полесья. Опубликовано более 30 научных трудов». Информация во всех других справочных изданиях несущественно отличается от этой. В апреле исполнилось 140 лет со дня рождения Николая Ивановича, исследовательский метод которого отличает вдумчивый, основательный, тщательный и кропотливый анализ.
Личное дело Н. И. Коробки в Историческом архиве (ЦГИА СПб., ф. 412, оп. 1, д. 1103) уточняет: вероисповедание православное, кавалер ордена Св. Станислава 3 степени, окончил курс наук в Санкт-Петербургском университете с дипломом I степени. Это же личное дело говорит: преподаватель училища при реформаторских церквях в Санкт-Петербурге коллежский секретарь Николай Коробка допущен к исправлению должности преподавателя русской литературы по найму при Учительском институте с конца 1903 г. Затем он стал штатным преподавателем, потом старшим штатным. Уволился Коробка из Учительского института с 1 августа 1911 г. За это время прошел путь от коллежского
секретаря через коллежского асессора к коллежскому советнику. Личное дело сообщает о его командировке в Германию, Францию и Италию и о том, что Николай Иванович первым браком был женат на дочери ректора минской духовной семинарии Евгении Алексеевне Конской, с которой имеет двух дочерей. В 1906 г. первый брак расторгнут. Вторым браком женат на дочери статской советницы Зинаиды Павловны Котляревской.
Мы видим, что за время пребывания в Учительском институте Коробка прошел некий путь. И этот путь неотрывен от социально-бытового и общественного уклада русской дореволюционной жизни. Все «формулярные» сведения говорят о том, что Н. И. Коробку связывало с временами Н. В. Гоголя, о котором он много писал, гораздо больше, чем нас. Коробка и Гоголь, несмотря на разные эпохи, в которые они жили, были людьми одной и той же общественной и культурной формации. Посему Николай Иванович не воспринимал времена Николая Васильевича как отдаленные. И в этом он был един с деятелями русской культуры рубежа веков, писавшими о Гоголе.
Если Коробка преподавал в Учительском институте, то Гоголь — в Патриотическом. Если один учился в Петербургском университете, то другой преподавал в нем. Оба приехали в Петербург с Украины. Оба сделали здесь себе имя и карьеру. И когда Коробка пишет о Гоголе и Петербурге, он словно рассказывает о Петербурге и себе.
Так случилось, что моя первая публикация в журнале «Нева» в 1989 г. оказалась связанной с именем Н. И. Коробки. Заметка, опубликованная в «Седьмой тетради» журнала, называлась «Индийский ростовщик» и рассказывала о прототипе дьявольского ростовщика Петромихали из гоголевской повести «Портрет». Основой той публикации стала статья Коробки «Оригинал ростовщика в гоголевском “Портрете”» .
Именно Николай Иванович нашел в «Записках» П. А. Каратыгина рассказ о второй половине 20-х гг. ШХ века: «В то время не было такого изобилия на каждой улице вывесок с заманчивой надписью: “Гласная контора ссуд”, “Контора для заклада движимости”, “Выдача денег под залог” и проч., и проч. Но тогдашние ростовщики были конечно не лучше нынешних, и с ними борьба за существование приходилась многим не под силу. Некоторые петербургские старожилы, вероятно, и теперь еще помнят, например, известного в то время богатого индийского ростовщика Моджерама-Мотомалова, который с незапамятных времен поселился в Петербурге и объяснялся по-русски довольно порядочно. Эту оригинальную личность можно было встретить ежедневно на Невском проспекте в своем национальном костюме: широкий темный балахон был надет у него на шелковом пестром халате, подпоясанном блестящим кушаком; высокая баранья папаха, с красной бархатной верхушкой, была обыкновенно заломана на затылок; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли, блистали на желтоватых белках с кровавыми прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, довершали красоту этого индийского набоба; в правой руке у него была постоянно длинная бамбуковая палка, с большим костяным набалдашником; а в левой — он держал перламутровые и янтарные четки. Он был так уже очень стар, приземист и, ходя, пыхтел от своей безобразной тучности». Коробка подметил: определенное сходство с гоголевским Петромихали очевидно. И обратил внимание на следующее.
В первой редакции «Портрета» Гоголь так описывает ростовщика, прихотью писателя перенесенного с Невского в Коломну: «Был ли он грек, или армянин, или молдаван, этого никто не знал, но по крайней мере черты лица его были совершенно южные. Ходил он всегда в широком азиатском платье, был высокого роста, лицо его было темнооливкового цвета, нависшие черные с проседью брови и такие же усы придавали ему несколько страшный вид. Никакого выражения нельзя было заметить на его лице: оно всегда почти было неподвижно и представляло странный контраст своею резкою физи-огномией с пепельными обитателями Коломны».
Н. И. Коробка утверждал в забытой сейчас статье, что в позднейшей редакции повести «жизненный образ» ростовщика «принимает уже мистическую окраску, но сохраняет ряд даже мелочных подробностей оригинала». «Встречаясь с ним на улице, — говорит Гоголь в этой редакции “Портрета”, — невольно чувствовали страх. Пешеход осторожно пятился и долго еще озирался после того назад, следя пропадавшую вдали его непомерно высокую фигуру. В одном уже образе было столько необыкновенного, что всякого заставило бы невольно приписать ему сверхъестественное существование. Эти сильные черты, врезанные так глубоко, как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица; эта непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые широкие складки его азиатской одежды, все, казалось, как будто говорило, что пред страстями, двигавшимися в этом теле, были бледны все страсти других людей». Коробка полагал: «Так перерабатывается взятый из жизни образ художником. Краски и линии остались те же, но тучный, пыхтевший индиец превращается в воплощение дьявола. Любопытно проследить, как пользуется художник материалом, даваемым ему натурщиком. Он зарисовывает общие контуры, ряд деталей, устраняя то, что не соответствует его целям. Устраняется татуировка лица, могущая дать впечатление уродливого, а не страшного, устраняется тучность, но зарисовывается бронзовый цвет лица, глаза, брови, одежда. Глаза ростовщика, о блеске которых говорит и Каратыгин, особенно привлекли внимание Гоголя. В этих глазах сохраняется страшная живость и на портрете старика, купленного Чартковым, живость неестественная, мистическая. В прототипе мы видим поражающий северянина блеск глаз индийца, в результате — полумистический образ — воплощение дьявола». Каратыгин завершал рассказ о Моджераме-Мотомалове сообщением о том, что в конце 1820-х гг. этот благодетель страждущего человечества покончил свое существование и, по индусскому обряду, бренные его останки были торжественно сожжены на костре на Волковом поле. Конечно, многие из его должников почли весьма приятною обязанностью отдать ему последний долг, и этот печальный обряд мог вполне назваться погашением долгов, потому что Моджерам, кажется, не оставил после себя наследников, и все неудовлетворенные обязательства и недоимки рассыпались вместе с его прахом.
На наш взгляд, образ петербургского дьявола Петромихали, в повести Гоголя называемого то демоном, то дьяволом, очень важен для творчества писателя, особенно петербургского, ибо все гоголевские тексты, созданные в северном Риме, так или иначе являют нам лик тьмы. Но Петромихали имеет значение не только для творчества Николая Васильевича, но и для Северной столицы как таковой, ибо гоголевский ростовщик в концентрированной форме воплощает собой зло «заколдованного места» — Петербурга.
Основная заслуга Н. И. Коробки, с точки зрения петербурговеда и гоголеведа, состоит в том, что исследователь дал этнографическое обоснование происхождения петербургского дьявола. Он имеет не финские фольклорные корни, о существовании которых можно было бы размышлять, если исходить из положения о влиянии рельефа места на происхождение того или иного явления культуры. У Петромихали петербургская национальность — беспочвенность. Ростовщик Гоголя — порождение «умышленного» (Ф. М. Достоевский), фантастического города Петербурга. Его дьявол должен быть именно таким. Он неизбежно должен «прибыть» на русско-финские земли откуда-то из тьмутаракани, а не родиться здесь. И именно такой дьявол будет порожден петербургским «местом», ибо место это «выдуманное». Оно не органически сформировало свою мифологию, а было сотворено по мысли Петра и приезжих архитекторов-иностранцев, «оформлено» ими. Было ли слияние мысли «со стороны» и местного рельефа органичным? Видимо не всегда. И в трещину в местном культурном рельефе, образовавшуюся в результате воздействия на него чужой мысли, высунулся Петромихали.
Заслуга украинца Николая Васильевича Гоголя перед Петербургом в том, что он вывел на свет и описал городское «беспочвенное» зло — Петромихали — для того, чтобы мы могли видеть врага в лицо. Но, к сожалению, гимном Петромихали в значительной степени являются все петербургские повести Гоголя. Заслуга же украинца Николая Ивановича Коробки — в обосновании «инаких» этнографических корней дьявола северного Рима. Петербургское зло, так же как петербургское добро, беспочвенно. Беспочвенность есть предельное выражение национальности петербуржца, родившегося в неорганическом, «умышленном» городе, идее которого Гоголь сумел противопоставить, к несчастью, только идею Третьего Рима, т. е. земного рая, подмены Христа Распятого земным царем. Но эта идея есть антихристова, о чем не раз говорят Евангелия. И здесь мы можем вспомнить, что в первой редакции «Портрета» Гоголь прямо назвал ростовщика антихристом. Идее земного рая в ее коммунистическом обличье отдал дань, во всяком случае если согласиться с Р. С. Мандельштамом, и Н. И. Коробка. В своем творчестве Коробка порой рассматривает Гоголя как выразителя мелкопоместного патриархального быта, являясь одним из основателей социологической критики писателя.
Николай Васильевич Гоголь и Николай Иванович Коробка дополняют и продолжают друг друга. Они — словно два брата или отец и сын. Закономерно, что при сопоставлении их имен-отчеств и фамилий сразу вспоминаются гоголевские Иван Иванович и Иван Никифорович и одно из чудовищных порождений сознания великого русского писателя — Коробочка.
Возможно, петербуржцы Гоголь и Коробка сумели объективно взглянуть на реальность происхождения петербургского дьявола благодаря своим украинским корням. Ибо для объективности нужен взгляд со стороны. Не случайно о Петербурге лучше всего писали те, кто недавно приехал в наш город, а не местные финны или петербуржцы в третьем или четвертом поколении.
Приезжим был и Петромихали. Но при этом приезжим из Индии, т. е. экстраординарным, а значит доведшим качество приезжего (который и есть истинный петербуржец) до «крайней черты», часто выражающей самую суть явления.
* * *
Ростовщик Петромихали у Гоголя — житель периферии, петербургской окраины Коломны. Дьявола рождает концентрированная пошлость и обыденность — самая важная составляющая коломенской атмосферы. В Коломне «все тишина и отставка», все неподвижность. И само движение носит не динамический, а статический характер. Такого рода «движение» и есть питательная среда для Петромихали.
Еще в студенческие годы в конце 70-х — начале 80-х гг. я написал статью о Коломне Гоголя, где затрагивалась эта тема и приводилась в качестве примера статического движения, своего рода топтания на месте, фраза Гоголя о коломенских старухах: «Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые молятся и пьянствуют вместе». В те последние советские времена я живо интересовался модными тогда семиотикой и структурализмом, не пользовавшимися, однако, признанием на кафедре русской литературы ЛГУ — месте моей учебы. Помню приезд в университет из Тарту для чтения нескольких лекций Ю. М. Лотмана и З. Г. Минц и атмосферу враждебности по отношению к ним со стороны большинства преподавателей кафедры. После лекции Ю. М. Лотмана мне удалось «всучить» ему ту самую статью с просьбой прочитать ее и написать свое мнение. Честно говоря, я особо не рассчитывал на ответ. Но однажды дрожащими руками вскрыл конверт из Тарту. В своем письме Лотман справедливо «разнес» работу за допущенные в ней неточности, а на мои «коронные» размышления о статическом движении, рождающем дьявола, никак не отреагировал. Что ж, и за это
спасибо. Но сейчас я понимаю: не заметил он мысли о дьявольской неподвижности отнюдь не случайно. Структурализм избегает вторжений в область Бога и дьявола точно так же, как это делала когда-то советская история русской литературы. В советскую эпоху была популярна шутка: молящегося структуралиста так же невозможно встретить, как плачущего большевика. Одаренный от Бога человек Юрий Михайлович Лотман, 90-летие со дня рождения которого отмечалось 12 апреля 2012 г., занимался «вторичными моделирующими системами», словно забывая о том, что первичной моделирующей системой является Бог катафатического богословия. Ведь именно Бог «моделирует» наш мир. И если движение в дьяволе, или адское, — статическое, а к Богу, вперед, — динамическое, то движение в достигнутом Свете, или райское, — статическое, как первое, но принципиально иного качества, чем движение во тьме. Это движение в достигшем своей цели, преображенном, человечестве, у которого перестает быть прошлое и будущее, а остается только настоящее. Об этом я подумал недавно в Дивеево. Здесь обширную территорию рядом с Серафимо-Дивеевским монастырем охватывает «канавка» Серафима Саровского. Ее вырыли монахини по указанию батюшки Серафима, утверждавшего, что когда придет антихрист, канавка вырастет до небес, а затем взойдет на небо, и советовавшему для спасения души проходить вдоль всей ее, повторяя «Богородице, Дево...». Пройдя по канавке три раза, я подумал, что хотя «топчусь на месте», двигаюсь при этом в Боге, «репетируя» движение в раю. И еще я подумал о том, что так же, как я, мог бы когда-то ходить здесь и Гоголь. Но не ходил, ограничившись поездками в Оптину пустынь. Она заменила ему «канавку», осветив душу райским светом.
Хочется надеяться на то, что своя «канавка» или Оптина была и у Николая Коробки, находившегося с Гоголем в отношениях творческого единения.
