CC BY
27
УДК 82.0:7.045
НЕЯСНОСТИ В ТЕОРИИ АЛЛЕГОРИИ И СИМВОЛА
Хазагеров Георгий Георгиевич,
доктор филологических наук, профессор (г. Ростов-на-Дону)
В статье анализируются неясности и противоречия в определениях аллегории и символа. Утверждается, что эти противоречия носят принципиальный характер и мешают адекватной оценке воздействующих функций как аллегории, так и символа. Анализируются два взгляда на аллегорию: аллегория - развёрнутая метафора, аллегория - условный знак метонимического типа. Объясняется причина появления обоих точек зрения и демонстрируется то, что их объединяет. В отношении символа предпринята попытка дать его рациональную интерпретацию, связав его с гибридной метафоро-метонимической стратегией и принципом автоподобия. Делается вывод, что в отношении воздействия на реципиента речи критичным является наличие в тропе метонимического компонента. Развёрнутые метафоры-антаподозисы меньше всего способны оказывать неосознанное влияние на восприятие мира. Символ, напротив, наиболее «правополушарен» именно за счёт метонимической составляющей.
Ключевые слова: аллегория, символ, метафора, метонимия.
UNCERTAINTIES IN THE THEORY OF ALLEGORY AND SYMBOL
Khazagerov Georgy Georgievich,
D. in Philology, Professor (Rostov-on-Don)
The article analyzes the ambiguities and contradictions in the definitions of allegory and symbol. It is confirmed that these contradictions are of a fundamental nature and hinder an adequate assessment of the influencing functions of both allegory and symbol. Two views on allegory are analyzed: allegory is an extended metaphor, allegory is a conventional sign of a metonymic type. The reason for the emergence of both points of view is explained, what unites them is demonstrated as well. With regard to the symbol, an attempt was made to give its rational interpretation, linking it with a hybrid metaphor-metonymic strategy and the principle of auto-similarity. It is concluded that the presence of a metonymic component in the trope is critical in relation to the impact on the speech recipient. Expanded metaphors-antapodosis are the least capable of exerting an unconscious influence on the perception of the world. The symbol, on the contrary, is the most «right hemisphere» precisely due to the metonymic component.
Key words: allegory, symbol, metaphor, metonymy.
Постановка вопроса
Аллегория и символ - понятия школьные, многократно определённые в словарях и упоминаемые в учебниках. Между тем судьба их необычна. Аллегория - типичный троп. Эволюция этого концепта насчитывает больше двух тысяч лет, за которые появились достаточно различные трактовки аллегории, до сих пор не приведённые в соответствие друг другу. Символ - богословский термин, попавший в одну компанию с аллегорией не так давно под влиянием литературных символистов и не имеющий адекватного семиотического описания. В мире тропов он не имеет внятных координат. Настоящая статья направлена на
преодоление неясностей и построение единой теории аллегории и символа, такой, чтобы она была достаточно прозрачна и работала при описании современных дискурсов, в частности медиадискурса. Речь ведь идёт не о чисто терминологических различиях, а о способности тропов выполнять функцию речевого воздействия, в частности, о мапипулятивных возможностях каждого тропа. Эти возможности разные у разных видов аллегории, иные они и у символа. Забегая вперёд, можно сказать, что критичным является метонимический компонент в обоих тропах. Но сначала вглядимся в природу аллегории и символа.
Аллегория: от метафоры к синекдохе и обратно
С аллегорией случилось следующее: одни авторы, и их большинство, понимают под ней нечто вроде метонимии «конкретное вместо абстрактного», другие же понимают под аллегорией развёрнутую метафору. За первым пониманием стоит «этикетная метонимия» (термин Д. С. Лихачева) средневековья, давшая жизнь многим визуальным знакам. Так, большинство дорожных знаков и компьютерных иконок представляют собой аллегории в этом смысле слова. За вторым, и более почтенным, пониманием стоит традиция притчи, также достигшая расцвета в средние века, но связанная и с античной риторикой (парабола, рассуждение «вокруг предмета»).
Неприятным в этой неоднозначности является то, что авторы не стремятся установить её причину и показать то общее, что объединяет обе трактовки. Как следствие от нас ускользает культурный шлейф аллегории и в общем-то её семиотическая природа. Без установления того и другого трудно будет понять и смысл символа.
В первом трактате, специально посвящён-ном тропам и написанном александрийским грамматиком Трифоном (вторая половина первого века до нашей эры) [1], аллегория трактуется чрезвычайно широко: всё, что не катахреза, есть аллегория. Если в языке нет готового знака для обозначения какой-либо вещи, мы используем катахрезу - вынужденный троп. Например, для названия медной пластинки нет специального слова, но мы употребляем слова «медная дощечка» по аналогии с деревянной пластинкой. Если же в языке существует прямое название вещи, мы можем назвать её так, как принято, но можем назвать и по-другому. Это «иносказание» в точном смысле слова, т. е. по-гречески - аллегория. Например, мы можем назвать огонь цветком, хотя слово «огонь» уже существует. Сам Трифон приводит такой
пример аллегории из Гомера: «Множество соломы скосила медь». В этом смысле и метафоры, и метонимии могут быть названы аллегориями. Правда, Трифон допускает некоторое противоречие, заметив, что в основе аллегории лежит всё же сходство, в то время как метонимия основывается, как известно, на отношениях смежности. Это первое определение скорее проясняет для нас этимологию термина, чем вводит в суть дела.
Для Квинтилиана [2] аллегория представляет одну вещь в словах, другую - в мыслях. При этом он выделяет два значения аллегории. Первое - это развёрнутая (продолженная) метафора. Это значение и закрепилось позже. Он приводит пример из Горация - уподобление государства кораблю. Из этого примера видно, что аллегория может приобретать устойчивость. Так, уподобление государства кораблю достаточно типично. Вспомним хотя бы пушкинский «Арион». Данная аллегория дожила до сегодняшних дней. Например, выражение «раскачивать лодку» часто употреблялось в парламентских дискуссиях. Насколько критичен для аллегории момент устойчивости, нам предстоит выяснить.
Второе значение аллегории у Квинтилиана достаточно широкое, сюда входят, например, виды иронии. Такое понимание не закрепилось.
С распространением христианской проповеди аллегория приобрела особую значимость, на что нет и намека у Квинтилиана. Появился термин «антаподозис», не известный классической риторике, возникло представление об особом аллегорическом уровне толкования текста.
В современном риторическом словаре Р. Ланэма [3] выделяются два значения аллегории, восходящие, соответственно, к первому значению Квинтилиана и к христианской трактовке.
1. Extending a metaphor through an entire speech or passage ...
2. One of the four levels or senses of interpretation common in medieval and Renaissance exegesis...: literal, allegorical, moral or tropologi-cal, anagogical or spiritual.
У Лаусберга в его фундаментальном труде эти четыре уровня трактуются как исторический, аллегорический, моралистический и экзегетический [4]. Эти уровни рассматриваются и в искусственном интеллекте как уровни понимания смысла текста [5].
В свое время Аристотель говорил о параболе и парадигме как о двух видах примеров, поясняющих речь. Аллегория соответствует параболе. Выделение параболы хорошо ложится на античную теорию общих мест. Ей соответствует общее место «вокруг предмета», которым широко пользовался Цицерон [об этом общем месте см.: 6]. Однако в средние века парабола (притча) выросла до самостоятельного и важнейшего вида среди других тропов. Особая роль отводилась комментированной притче, которую и назвали антаподозисом. В корпусе текстов «О тропах» антаподозис появляется в анонимном трактате, откуда он переходит в трактат Хировоска [7], переведённый на славянский язык и включённый в «Изборник» Святослава 1073 г. В славянском трактате «О образех» [8] антаподозис переведён как «воздание». Развёрнутая метафора (притча) может сопровождаться почленным комментированием. Это и есть антаподозис.
Впервые антаподозис встречается в евангельской притче о сеятеле. Сначала рассказывается о судьбе каждого семени, а потом даётся аллегорическая трактовка этой судьбы. В «словах» Кирилла Туровскго и митрополита Иллариона Киевского постоянно применяются антаподозисы. Своеобразным собранием анта-подозисов является и средневековый «Физиолог». У каждого животного есть «естество», т.е. свойство, о котором сначала рассказывается, а затем «естество» трактуется аллегорически. У орла таким естеством является разрастающийся клюв. Прожив «лет сто», орел бро-
сается на землю, ломает клюв, купается в златом озере и снова молодеет. Затем поясняется, что клюв - это грехи, ломание клюва - раскаяние, озеро - покаянные слезы и т. п. Таким образом, антаподозис есть вид аллегории.
Вся эта богатая линия развития концепта «аллегория», берущая начало в античности и достигшая расцвета в христианской риторике, вся эта линия с уровнями понимания текста, с антаподозисами благополучно погребена в бесчисленных словарных определениях аллегории, толкуемой как конкретный образ вместо абстрактного понятия:
- «выражение отвлечённого понятия или идеи в конкретном художественном образе»
[9];
- «конкретное изображение предмета или явления действительности, заменяющее абстрактное понятие или мысль» [10];
- «изображение отвлечённой идеи посредством конкретного, отчетливо представляемого образа» [11]:
- «одна из форм иносказания, заключающаяся в передаче отвлеченного понятия или мысли через конкретный образ» [12];
- «одна из форм иносказания, в которой конкретный образ используется для выражения отвлечённого понятия или суждения» [13].
Правда, в словаре «Культура русской речи» выделяется и второе значение, связанное с метафорой [14].
Возобладавшая в отечественном языкознании точка зрения на аллегорию как на метонимию конкретного вместо абстрактного также достаточно почтенная и имеющая за собой культурный шлейф. «Преломить копья», «выпить шеломом из реки», «сесть на трон», «пересесть в седло пленника», «бросить перчатку» - всё это метонимические детали, характеризующие определённые ситуации. Из них развилась культура эмблемы от геральдики до вывески. Такие метонимии послужили развитию семантики языка и отражены в этимологии многих слов [15].
Как, однако, произошло расподобление этих линий? Что их связывает?
Ключевые слова, как я думаю, - конвенция, условность, культурная память.
Конвециональность важна в том отношении, что развернутая метафора, прижившаяся в культуре, может быть свернута до одного слова. Это обеспечивается многими прошлыми контекстами, в частности басенными. Мы говорим, что лиса - это аллегория хитрости. При этом мы определили аллегорию как развёрнутую метафору. Что же общего имеет развернутая метафора, притча или целый антаподозис, с тропом, который реализуется всего в одном слове? Студент вправе спросить нас: почему же вы столь разные вещи называете одним термином?
С этого момента начинается путаница понятий.
Свёрнутые аллегории сдвигают само понимание аллегории от тропа сходства, который очевиден в притче, до тропа смежности, т.е. метонимии (синекдохи), что очевидно в таких случаях, как «лиса - хитрость», «змея - мудрость». Возникает представление о «конкретном образе», поясняющем абстрактное явление. Следом встаёт вопрос о визуализации образа. Змея и чаша - аллегория медицины, Фемида с весами - аллегория правосудия. Так развернутая метафора, к удивлению пытливого ученика, превращается в эмблему метонимического свойства, откуда недалеко и до символа. Впрочем, о символе в следующей части.
Подвох прячется в конвенции, в договоре. Из-за этого связь между прямым и переносным значением в аллегории приобретает условный характер. «Именно отсутствие слияния заставляет нас видеть в аллегории, в притче конвенциональные формы, в которых слияние систематически воспрещается традицией» [16].
Здесь, однако, следует отметить, что момент условности в аллегории имеет два источника. Во-первых, изначально метафорический образ притчи вследствие сворачиваний кон-
текста закрепляется в традиции (лиса - хитрость), во-вторых, изначально условная метонимия даёт тот же результат сворачивания явления до условного знака (преломить копья).
В результате трактовка аллегории как конкретного образа, поясняющего абстрактное понятие, оказалась чрезвычайно распространённой, особенно в литературоведении. При этом аллегорию чаще всего не называют тропом. Когда же аллегория толкуется как троп, то «связь между значением и образом устанавливается по аналогии или смежности». Некоторые авторы, верные исконным трактовкам и здравому смыслу, настаивают на том, что аллегория предполагает развёрнутые построения [17]. Дело в том, что этикетная метонимия (преломить копья) также имеет отношение к развёртыванию и сворачиванию, как и классическая аллегория, основанная на метафоре. В «Слове о полку Игореве», где мы встречаем множество подобных метонимий, они вписываются в развернутую картину сражения, в которой пересадка из золотого седла в седло кощеево, т. е. пленника, показана как реальное событие.
Если соблюдать важнейший экологический принцип - устойчивое развитие, теория тропов не должна оставлять за собой выжженную землю: не должно быть такой ситуации, когда аллегория была метафорой, а стала метонимией или синекдохой, конкретное вместо абстрактного. Принцип устойчивого развития, родившийся в природопользовании, предполагает оставлять потомкам место для дальнейшего развития. С этой точки зрения было бы неосмотрительно отрывать аллегорию от метафоры. Думаю, за точку отчета надо брать именно метафору.
Виды метафоры разнообразны и все они отражают игру первого и второго плана метафоры. Например, в генитивной метафоре связь первого и второго плана тесней, чем в обычной, она наиболее синкретична. В комментированной метафоре оба плана обособлены. Ан-
таподозис наиболее аналитичен. Все это совсем не пустые классификации, так как они имеют прямое отношение к когнитивной теории тропа, к теории манипулирования, к подсознательному воздействию метафоры на наше восприятие жизни и социальное поведение. К этому вопросу мы ещё вернемся.
Конвенциональные тропы, а такие встречаются среди гипербол, эпитетов и перифраз -носители культурной памяти. Культурная память в аллегории позволяет как представлять её в свёрнутом виде, так и развёртывать снова. В свёрнутом виде аллегория выполняет роль метонимии или даже условного знака. Но в ней остаётся возможность вернуться к исходному контексту. Если пир - аллегория сечи в древнерусской литературе и фольклоре (например, в «Слове о полку Игореве»), то эта аллегория может быть снова развёрнута, что и происходит в «Слове». Все аллегории в свёрнутом виде превращаются в условный знак, а в развёрнутом имеют либо метафорическую, либо метонимическую природу.
Символ - игра метафоры и метонимии
Проблема символа порождена тем, что ни современная лингвистика, ни классическая риторика никогда серьёзно символом не занимались. Слова «символ» просто нет в словаре риторики, хотя само слово древнегреческого происхождения и имело много значений, в частности, например, «обед в складчину», так что «колдовать» вокруг этимологии не представляется в данном случае продуктивным1.
Серьёзно занималось символом средневековое богословие, а вслед за ним - идеалистическая философия и, наконец, - теория литературного символизма. В конце концов символ попал в введение школьного литературоведения. При этом последнее сфокусировало свое
1 Обычно говорят, что символом называлась разломанная пополам табличка, по которой люди идентифицировали друг друга. Желающих я отсылаю к словарю Дворецкого, чтобы они самостоятельно вычленили общую сему разных значений слова «си-вол». Дворецкий И. Х. Древнегреческо-русский словарь. Том II. М.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей. 1958 .
внимание на различии аллегории и символа. Коротко говоря, различие аллегории и символа школа видит в том, что аллегория толкуется однозначно, а символ исключительно богат и имеет бесконечное количество трактовок. В чём источник этого богатства - не поясняется. Просто «В отличие от символа, аллегорический образ является элементарным средством иносказания; аллегория приложима к одному определённому понятию или факту, связь её с определяемым понятием условна и однозначна» [11]. Все просто, но в действительности до простоты очень далеко.
Понятие символа родилось не на почве риторики, а на почве богословия, в полемике защитников икон с иконоборцами. Псевдо-Дионисий, в церковной традиции святой Дионисий Ареопагит, разработал учение о символе, согласно которому икона была не просто знаком божества, но тем, что само сопричаст-но божественности [18]. Если бы икона была простым знаком, то поклонение ей было бы признано язычеством и правы оказались бы иконоборцы. Против этого и предостерегал Дионисий. Однако сопричастность знака тому, что он обозначает, не такая простая для понимания вещь, как может показаться автору школьного учебника. Математики назвали бы такую вещь автоподобием - отображением множества на себя.
К сожалению, философские интерпретации символа гомогенны самому символу, т.е. не берутся рациональным умом, а апеллируют к постижению непостижимой сущности. В этом коварное свойство символа. Он, собственно, и задуман как надрациональный знак. Я бы сказал, он имеет специальные барьеры защиты от рационального анализа.
Вот как понимали символ литературные символисты: «Символисты, опираясь на традиционный символизм культуры (особенно средневековый), отличали символ от аллегории. В аллегории они видели сугубо рационалистический образ, наделённый неким истори-
ко-конвенциональным значением, которое задаётся разумом и достаточно однозначно прочитывается им. Символ же ориентирован на более глубокие внеразумные (сверхразумные) уровни сознания. Он возникает, как правило, внесознательно, имеет глубинные духовные связи с символизируемым и полисемантичен для разума субъекта восприятия» [19].
Поэт Вячеслав Иванов так противопоставлял символ и аллегорию: «Аллегория логически ограничена и внутренне неподвижна; символ имеет душу и внутреннее развитие, он живёт и перерождается» [20].
Вот развёрнутое определение С. С. Аверин-цева, медиевиста и знатока риторики: «Смысл символа нельзя дешифровать простым усилием рассудка, в него надо «вжиться». Именно в этом состоит принципиальное отличие символа от аллегории: смысл символа не существует в качестве некоей рациональной формулы, которую можно «вложить» в образ и затем извлечь из образа. Соотношение между значащим и означаемым в символе есть диалектическое соотношение тождества в нетождестве: «...каждый образ должен быть понят как то, что он есть, и лишь благодаря этому он берётся как то, что он обозначает» (Шеллинг Ф. В., Философия искусства, М., 1966, с. 110-111). Здесь приходится искать и специфику символа по отношению к категории знака. Если для чисто утилитарной знаковой системы полисемия есть лишь бессодержательная помеха, вредящая рациональному функционированию знака, то символ тем содержательнее, чем более он многозначен: в конечном же счёте содержание подлинного символа через опосредующие смысловые сцепления всякий раз соотнесено с «самым главным» — с идеей мировой целокупности, с полнотой космического и человеческого «универсума» [21].
Добровольно я бы никогда не дерзнул объяснить символ, т.е. явление, блокирующее логическое мышление, сугубо логически и семиотически, но у меня нет другого выхода: поня-
тие «символ» широко бытует в школьном литературоведении при сопоставлении символа и аллегории. А поскольку аллегория - это обыкновенный троп, природа которого описана выше, требуется дать какую-то интерпретацию и символу. Если уж сравнивать аллегорию с символом, желательно описывать их в одних категориях. К тому же я старался быть максимально корректным по отношению к высказываниям о символе поэтов, философов и богословов.
Мое собственное «учение о символах» родилось в процессе анализа наиболее успешных тропов тоталитарной риторики. В этих тропах я увидел две основы - метафорическую и метонимическую.
Когда строительство большого завода называют коммунистической стройкой - это, во-первых, метафора. Строительство завода уподобляется строительству коммунизма. Но это и метонимия, потому что строительство большого завода «сопричастно» строительству коммунизма, оно есть часть этого большого строительства. Причём это особая часть, подобная всему целому, отображение множества на его часть, автоподобие, как бы модель корабля, размещённая на самом корабле. Я изложил эти взгляды более подробно в статье о стратегиях убеждающей речи [22].
В некоторых случаях метонимическая и метафорическая составляющие могут быть отдельно рассмотрены в составе сложного образа. Этот случай удобен своей объяснительной силой. В символе смерти (скелет с косой), в символе любви (младенец с луком), в символе переплавки старой жизни (доменная печь, один из любимых советских символов) присутствуют и метафорический, и метонимический компоненты. Коса, как и лук, это чистая метафора, как и доменная печь, символизирующая переплавку старого быта (что не раз эксплуатировалось поэтами и публицистами). Скелет же, сопутствующий смерти (ассоциация по смежности), младенец, сопутствующий
любви (снова смежность), выплавка, сопутствующая преодолению старого быта, - все это метонимии. Все метафорические компоненты легко берутся умом. Они рациональны и поэтому могут быть подвержены демонтажу. Все метонимические компоненты хуже схватываются умом, труднее поддаются демонтажу. Синтез же метафоры и метонимии, можно сказать, просто не предназначен для логического анализа, в нём «мистическим» образом сказка сливается с былью. Скелет с косой пугает и убеждает. Почему из лука стреляет именно младенец - догадываешься не сразу.
Литературоведение всегда настаивает на том, что аллегория однозначна, а символ -многозначен. Он обладает неисчерпаемым запасом смыслов. Трактовки символа в теории литературы почти религиозны, что мешает ученику понять, в чём тут дело.
В самом деле, что стоит за этой неисчерпаемой перспективой смысла? Метафорически это можно было бы описать как отражение зеркала в зеркале, когда мы видим целую анфиладу зеркал. Без метафор это можно интерпретировать как отражение первого плана во втором и бесконечное движение мысли между первым и вторым планом: «Это не просто метафора, это еще и метонимия, но это не просто метонимия, это еще и метафора, но это не просто метафора и т.п.». Расшифровка символа не акт, а процесс, движение к пределу, который никогда не достигается.
Для анализа литературного произведения это означает достаточно простую вещь - самоценность второго плана. В пушкинской «Телеге жизни» образ телеги не представляет собственной художественной ценности. Ценность и обаяние текста не в «телеге». Телега - просто знак жизни. Тем более художественной ценности не представляют птицы из горьков-ской «Песни о буревестнике» - глупый пингвин, чайки, гагары и другие. Естественно, что при таком положении дел все эти знаки толкуются вполне однозначно. Они как раз и вво-
дятся для однозначного толкования, для детализации развёрнутой метафоры. Каждая стадия езды в телеге и каждая птица понимаются читателем однозначно. Отсюда - один шаг до антаподозиса. Остаётся только приписать комментарии. А вот символ превратить в анта-подозис невозможно.
Обратимся к анализу стихотворения Лермонтова «Утёс».
Ночевала тучка золотая На груди утёса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя; Но остался влажный след в морщине Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне. Здесь дело явно не сводится к тому, чтобы отношение легкомысленной девушки и немолодого мужчины проиллюстрировать сценой заката в горах. Картина важна сама по себе. Отсюда и нет однозначного истолкования символа. Может быть, это вообще не про мужчину и женщину, а про ускользнувшую мечту, про прошедшую молодость? Неоднозначность толкования связана с самоценным вторым планом. Из-за этого к стихотворению абсолютно не приложимы комментарии, устроенные по типу антаподозиса. В нём есть образы, отражающиеся друг в друге. Но если их комментировать последовательно, иллюстрируя второй смысл, выйдет что-то нелепое. Как, например, комментировать лазурь? Как она связана с золотой тучкой? Сразу же обнаружится нелепость этих вопросов. Станет видно, что мы пытаемся наложить дискретную сеть на непрерывное явление. Символ вообще «правополушарен» и корреспондирует с континуальностью и симультанностью. Тут и до мифа рукой подать, который, к счастью, не комментируется школой как троп.
Наш разбор вполне согласуется с определением, принятым в рамках культуры речи, а значит, и школьной лингвистики: символ есть
«образ, тяготеющий к многозначности, но сохраняющий в то же время свое прямое значение» [23]. Прямое значение, метонимический компонент знака - описание гор. А истолкование (объяснение метафор) неоднозначно.
Аллегория и символ как средства воздействия на сознание
Когнитивная теория метафоры, занявшая прочные позиции в современном языкознании, благодаря чему её не принято критиковать, утверждает, что тропы, будучи априорными когнитивными структурами, влияют на понимание действительности, а через него - на социальное поведение. Эта, в целом верная, но достаточно грубая модель могла быть принята без оговорок, если бы в социуме существовало лишь одно сознание, действующее как робот, работающий с фреймами для распознавания образов. Этими фреймами были бы тропы. Но человек не робот, а адаптивное существо, к тому же в социуме есть множество людей, и они взаимодействуют друг с другом. В этом случае выясняется, что метафора может быть принята и не принята той или иной социальной группой, что она может потерять воздействующую силу, что она может утратить когнитивные функции, сохраняя коммуникативные и т. п.
Когда мы входим во все эти нюансы, выясняется, что разные тропы ведут себя по-разному. Критичным оказывается метонимический компонент в аллегории и символе. Такие тропы, как антаподозис, лишённые метонимического компонента, наиболее «честные», они находятся в светлом поле сознания. Они не действуют поверх аргументации, их легко критиковать и развивать. Это явно не то, что подразумевают когнитивисты, говоря о «метафорах, которыми мы живём». Антаподозис, конечно, троп, но он мало чем отличается от обычного рассуждения. Просто рассуждение
усилено наглядными образами. Антаподозис не проникает тайно в нашу концептуализацию действительности.
Прямо противоположно устроен символ, где присутствует метонимический компонент. С символом мы бессознательно впускаем в свое понимание мира не контролируемые сознанием элементы. Он ускользает из светлого поля сознания и идеально подходит под концепт метафоры, влияющей на наше осмысление и поведение. Здесь есть только одно «но». Если этот символ активно используется пропагандой, и реципиенты речи, постоянно воспроизведя этот символ, становятся отчасти ее продуцентами, он тоже в конце концов «выходит из тени». Так, постоянные политинформации и стенгазеты времен советской пропаганды заставляли людей конструировать символику так, что в конце концов этот процесс лишился всякой «мистики», и чем интенсивнее он проходил, тем больше терял эффективность.
Что касается чистых метонимий и аллегорий, понимаемых как условный знак, то они влияют не столько на концептуализацию, сколько на категоризацию феноменального мира. Это другой механизм воздействия, и сегодня он повсюду вытесняет метафору, что усиливается процессами визуализации культуры. Об этом мне уже случалось писать [24].
В аллегории и символе присутствуют метафора, т. е. уподобление, которое всегда условно, и метонимия, т. е. типизация, которая имеет реалистическую подоплеку. Как средство речевого воздействия метафора на деле оказывается более хрупкой, ее условность опознаётся. Метонимия в меньшей степени подвержена рефлексии и демонтажу. Сплав метафоры и метонимии в символе наиболее «правополу-шарен» и близок к мифу.
Библиографический список
1. Tpüurovog nspi xpönrov // Spengel, L. (1856). Rhetores Graeci ex recognicione. Vol. III. Lipsiae: Teubner, 189-206.
2. Quintilian's s Institutes of oratory; or Education of an orator. In 12 book. 1909. London: Bell. VIII, 6, 44-59.
3. Lanham R. A. (1968) Handlist of Rhetorical Terms. Barklay and Los-Angeles, 1968. P. 3.
4. Lausberg, Heinrich. (1960). Handbuch der literarichen Rhetorik. 1 Bände. München: Hueber. S. 445.
5. Поспелов Д. А. Уровни понимания // Искусственный интеллект: справочник. М.: «Радио», 1990, кн. 2. С. 151.
6. Гаспаров М. Л. Античная риторика как система // Михаил Гаспаров Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. СПб.: Азбука, 2000. С. 424-472.
7. Геюруюи xoß Xoipoööakou nepi nspi xpönrov novqxiKröv // Spengel, L. (1856). Rhetores Graeci ex recognicione. Vol. III. Lipsiae: Teubner, 244-256.
8. О образех // Изборник Святослава 1073 г. М., 1983, Л. 237 об. 240 об.
9. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М.: «Советская энциклопедия». 1966. С. 39-40.
10. Крупчанов Л. Аллегория // Словарь литературоведческих терминов. М.: «Просвещение», 1974.
11. Квятковский А. Поэтический словарь. М.: «Советская энциклопедия». 1966. С. 16.
12. Лебедева Л. И. Аллегория // Русский язык. Энциклопедия. М.: «Советская энциклопедия», 1979. С. 17-18. С. 12.
13. Лагутина И. Н. Аллегория // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: Интелвак, 2001. С. 27.
14. Емельянова О. Н. Аллегория // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М.: «Флинта», «Наука». С. 27-28.
15. Четыркина И. В. Символизм средневекового мышления и его языковая рефлексия (на материале немецкого языка) // Относительность абстрактных реалий языка. Краснодар, 1996. С. 115-125.
16. Перельман Х., Олбрехт-Тытека Из книги «Новая риторика»: трактат об аргументации // Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987. С. 207-264. С. 253.
17. Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. М.: Аспект-пресс, 2001. 331 с.
18. Бычков В. В. Образ как категория византийской эстетики // Византийский временник. Т.34, 1973. С. 151-168.
19. Бычков В. В. Эстетика. Ч. IV // Библиотека Гумер. Культурология. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/ Culture/Buchkov_Aesthetics/_04.php (дата обращения: 12.12.2022).
20. Иванов Вяч. Поэт и чернь // Весы, 1904, № 3. Т. 1. С. 713.
21. Аверинцев С. С. Символ // Краткая литературная энциклопедия. М.: «Советская энциклопедия», 1971. Т.7. С. 826-831.
22. Хазагеров Г. Г. Система убеждающей речи как гомеостаз: ораторика, гомилетика, дидактика, символика // Социологический журнал. № 3, 2001. С. 5-28.
23. Емельянова О. Н. Символ // «Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник»; М.: «Флинта», «Наука». С. 616-617.
24. Хазагеров Г. Г. Метонимия в медиадискурсе // Настоящее и будущее стилистики: сборник научных статей Международной научной конференции 13-14 мая 2019. М.: «Флинта», 2019. С. 777-785.
© Хазагеров Г. Г., 2022
