CC BY
47
Л. В. Зубова
СПбГУ, Санкт-Петербург
НЕУЗУАЛЬНЫЕ СТРАДАТЕЛЬНЫЕ ПРИЧАСТИЯ НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ В СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ
В русской поэзии второй половины ХХ — начала XXI вв. грамматические и семантические аномалии во многих случаях обусловлены тем, что поэты не только отражают ту действительность, которая сложилась в общем опыте носителей языка, но и создают свой художественный мир, в котором оказываются востребованными периферийные языковые единицы и такие единицы, которые находятся за пределами нормы.
Эстетическая функция языка актуализирует эмоциональный компонент восприятия грамматических категорий.
Самая синкретичная и самая динамичная часть речи в русском языке — причастия: их глагольные и адъективные свойства изменчивы, они часто переходили и переходят в другие части речи. Во многих случаях статус образований на -мый (страдательные причастия или отглагольные прилагательные) — вопрос дискуссионный, признаки различения неочевидны, часто осложнены лексической и грамматической полисемией, семантической диффузностью; направленность трансформаций двусторонняя; во всех случаях имеется явная или имплицитная каузированность — см.: [Иванова 1962; Лопатин 1966; Калакуцкая 1971; Откупщикова 1995: 76-78; Петрова 2001; 2006; 2008].
Кроме того,
... форма страдательного причастия настоящего времени обладает специфическим потенциалом адъективности, обусловленным присущей этой форме способностью выражать модальность. {...) нередки случаи, когда в синтаксическом окружении причастной формы оказываются маркеры как адъективной, так и глагольной семантики [Петрова 2008: 99].
Книжное происхождение таких форм сомнений не вызывает:
Страдательные причастия настоящего времени (...) в языке памятников древнерусской письменности были классом форм, в целом заимствованных из ст.-сл. языка, и на протяжении всей истории русского языка они остаются сугубо книжной категорией — как стилистически немаркированные закрепились только отдельные адъективировавшиеся образования (любимый, родимый, непроходимый) (...) история их по существу сводится к изменению круга глаголов, от которых данные причастия образуются [Кузьмина, Немчен-ко 1982: 366-367].
М. В. Ломоносов высказывался весьма категорично:
Страдательные причастия настоящие, кончающиеся на -мый, происходят также только от глаголов российских, у славян в употреблении бывших, напр.: венчаемый, пишемый, питаемый, падаемый, видимый, носимый, но по большей части приличнее полагаются в риторических и стихотворческих сочинениях, нежели в простом штиле или в просторечии. От российских глаголов, у славян в употреблении не бывших, произведенные, напр.: трогаемый, качаемый, мараемый, весьма дики и слуху несносны [Ломоносов 1952: 547-548].
В современном русском языке есть немало других ограничений, рационально никак не мотивированных:
... формы на -м образуются (...) главным образом от приставочных глаголов НСВ с суффиксами вторичной имперфективации (изучаемый, осуществляемый, застраиваемый) и глаголов на -овать /-евать (цитируемый, рекомендуемый). У большей части глаголов других типов (ср. топтать, держать, учить, строить, чистить, стричь, рыть и мн.др.) их образование невозможно или затруднительно [Князев 2007: 490].
Никаких аргументов этому, кроме «весьма дики и слуху несносны», не привести.
Грамматические и стилистические особенности страдательных причастий настоящего времени активно используются современной поэзией. Нередко в употреблении причастий, ненормативном для современного русского языка, можно видеть традиционные
поэтизмы или, по крайней мере, отсылку к языку XVIII — первой половины XIX веков. В. В. Виноградов писал:
Ср. в грамматике А. X. Востокова (1831) множество образований типа рвомый, промый, сосомый, жмомый, мномый, кляномый, кладомый, плетомый, чтомый, скребомый, стригомый, жгомый, пекомый, толко-мый и т. п., которые вовсе не употребляются в литературном языке второй половины XIXв. [Виноградов 1982:474].
Современные авторы часто употребляют причастия на -омый, которые считаются самыми непродуктивными [Гвоздев 1952: 159].
Например, в контекстах рядом располагаются и рифмуются причастие несомый, сохраняющее глагольность и залоговое значение пассива, и бесспорное прилагательное невесомый:
О Господи, пошли мне иглу
ныне уплывающую за горизонт звука земли
плывущего над горами
трапециевидный звук распростерт над нами им несомые и мы невесомые будем продолжены
иже еси Дебюсси1 — Равель на ухабах Баха (Константин Кедров. «Трапеция»);
Душа моя!
Мой ангел невесомый!
При прочих равных — по небу несомый
Усилием невысказанных слов,
Не бойся звука булькающей дроби,
Рискни коснуться инородной крови,
Межзвездной речки, выпавшей из снов.
(Сергей Вольф. «Душа моя, закатанная в кокон...»);
Жизнь узка и тесна, но не всякий, клянущийся Стиксом, на обочине сна подбирается мистером Иксом,
а вороны кричат — и по миру летит невесомый человеческий мусор, неистовым ветром несомый
(Светлана Кекова. «По холодной дороге идет человек, озабочен...»);
1 Здесь и далее выделение фрагментов текста полужирным шрифтом мое. — Л. З.
Осень. Сон сосен соосен несносному стону осы, осыпям, стонущей сини, ссадинам, оседающей соли. Как слова невесомы и ветром несомы,
как неверны последние солнечные часы. (Владимир Строчков. «Осень. Сон сосен соосен несносному стону осы...»).
При контекстном сближении слов несомый и невесомый, уже вполне банальном, грамматическая архаичность причастия несомый устойчиво связана с высказываниями о Боге, душе, ангелах, стихийных силах.
В стихотворении В. Кривулина это причастие само по себе са-крализует объект действия — утраченный язык русского дворянства:
куда ни сунешься — везде журнальное вчера чего мы ждали — жизнь перевернется когда Четвертая, из чеховских, сестра пройдя и лагеря, и старость, и юродство таким заговорит кристальным языком что и не повторить? но только зубы ломят студеные слова несомые тайком весь век во рту — и век уже на склоне ничуть мне прошлого
(Виктор Кривулин. «Сестра четвертая»).
В поэтическом тексте при использовании причастий на -омый формируется оппозиция актива и пассива:
Как лодья с ледяным и низким днищем, Несется к норду узкий городок, Неся — несомый — к вышним пепелищам (Откуда-чей — не знаю) узкий вдох.
Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей Приглядываться в дырочки травы...
И время мертвое приречною аллеей Идет не поднимая головы.
(Олег Юрьев. «Михайловский сад»);
Сокровище, сокрытое в крови. . . Не обращенье — кровообращенье к тебе: живи, душа моя, живи, не сомневайся, не проси прощенья
у горя и пощады не проси у счастья, но, весенне невесома, за тонкий стебелек себя неси, сама попутной музыкой несома.
(Вера Павлова. «Сокровище, сокрытое в крови...»).
Вместе с тем, нередко поэты помещают книжную форму в бытовой контекст, игнорируя лексические ограничения. Стилистический контраст повышает в ранге природное и обыденное:
Несомый жук в топимый край вел мыслей круглый каравай по ветру трав под вкусный свет вот, мыслей нет.
(Анна Горенко. «Несомый жук в топимый край...»);
Гуд бай, государыня рыбка!..
Мне снится консервная банка
со смертью или из-под смерти, катимая по Петербургу. (Герман Волга. «Гуд бай, государыня рыбка!..»);
так посещает жизнь, как посещает речь немого — не отвлечься, не отвлечь, и глаз не отвести от посещенья, и если ей предписано истечь — из сети жил уйти по истеченьи дыхания — сверкнув, как камбала, пробитая охотником, на пекло тащимая — сверкнула и поблекла, — то чьей руки не только не избегла, но дважды удостоена была столь данная и отнятая жизнь.
(Владимир Гандельсман. «так посещает жизнь, когда ступня снимает...»);
То со страстью дождь, то птица: «Пити!» Льнут к ночной рубашке безграничной, Не давая мне одной побыти Как желток во скорлупе яичной.
Зря я, что ль, вставала, не будя, Ощупью отыскивала пиво И белье сушимое брезгливо Раздвигала, проходя?
(Мария Степанова. «То со страстью дождь, то птица: „Пити!"...»);
Чистописание стихов бубня бубню бубнима, нагроможденье пустяков, изнанка мира-Рима,
поспешный ритм, прозрачный пот и непрозрачный образ, людская молвь и конский топ, изнанка игЫБ-огЫБ.
(Наталья Горбаневская. «Чистописание стихов...»);
Не умереть и не сойти с ума, Пока полна несомая сума.
Как объяснить, как это объяснить: Такую прочность обретает нить, Такую власть — невинный голосок: «Хлеб, молоко и сахарный песок...» (Зоя Эзрохи);
они2 махали, дружные, хвостом, когда взлетала пламенная речь, держимая3 за ниточку. Потом
они вскричали: «Слава! наш летучный! наш небывалый мышка-пустонавт! Прощай, наш фрэнд! Алас на нас! Гуд навт!» И мышка улетела в потолок, помахивая цыпочками ног.
(Александр Левин. «Модель космического корабля „Восторг-один" (Конструктор № 2 / для продолжающих)»).
Причастия на -имый продуктивны в авторском формообразовании:
Хоть здесь растет — нездешнею тоской клонима многознающая ива. Но этих мест владычицы морской на этот раз не назову я имя.
(Белла Ахмадулина. «Отселева за тридевять земель...»);
2 Мыши.
3 Ср.: держать речь, неудержимый.
Учительски преклонный ученик в который раз прилаживает ранец к своим летам, где более привык учить, чем, пересматривая глянец, учимым быть, но в том и передел, и данностью простёртая наука, чтоб вычленять назначенный удел и до, и после прохожденья звука
(Эдуард Хвиловский. «Восемь восьмистиший»);
Сквозь редкие осечки да седины следя свой облик, зеркалом сердимый, земную жизнь пройдя за середину
(Дмитрий Бобышев. «Привал интеллигентов»);
Слюды здесь нет, искать ее напрасно Она в горах, где качеством алмазным Прообразует блеск сулимых нам миров И чтобы не томить тебя рассказом, Знай, глупая, — из прочиих даров Мир этот лучше всех — клянусь клюкой и плешью А ты, уродина, себя горошком тешишь. (Анри Волохонский. «Фома»);
Танцор исчез. Остался только танец, классическая взвесь кружимых звезд. Он — Тот, Кто первым слово произнес, язык движений тихими устами заставил длиться. Слышишь до чего неслышно все меняется, стараясь не выдать тайну танца тайну танца, которая движением живет. Я начинаю — шаг, дыханье, взмах — я растворяюсь, ширюсь, исчезаю... уже не мне плывет перед глазами заканчивающаяся зима.
(Надя Делаланд. «Танцор исчез. Остался только танец...»);
На языке своем отважном, Знобимом, как звериная душа, В их радужных очах, — Ночь говорит. И кровь ее щебечет — То шумный парус, то волна, То бабочкой в горсти забьется сонно
(Светлана Иванова. «Стихи о ночи»);
А на сердце смутно и темно, и лица дальние, на малый срок таимые светают в нас как пятна лебединые — и милые и несоединимые в единое и милое одно.
(Леонид Иоффе. «А на сердце смутно и темно...»);
Серенькая учица, над столом склонённая, пялится и телится, мучится, но учится. Срежется — расплачется, свалит — успокоится, пёрышком старается, инженером хочется. Инженер володенький, узенький, серьёзенький, сам весь положительный, резус отрицательный. Влюбится и женится, тем это и кончится, учицу хотимую из общаги вызволит.
(Александр Левин. «Серенькая учица»).
В последнем примере форма хотимую соотнесена с глаголом хочется, который обнаруживает в тексте грамматическую полисемию: он употреблен и как безличный ('ей хочется стать инженером'), и как пассивный ('её хочет инженер'); форма хотимую поддерживает пассивное значение.
Причастия на -имый нередко образуются от глаголов, не содержащих в своей основе тематического гласного -и-, при этом наблюдается сдвиг в глагольном классе и спряжении. В следующем примере глагол ломать, подходящий по смыслу в качестве производящей основы, заменен глаголом ломить:
Будучи остро задет, Свет в перепаде жестоком нижних пределов и сред,
траченных мутным пороком, — ими ломимый, — расцвёл, выкресав жизнь ненароком.
(Дмитрий Бобышев. «Стигматы»).
Иногда причастия на -имый образуются и при отсутствии од-нокоренных глаголов II спряжения:
Ты — зверское чувство — богато, Твой корень растет из земли. Топчи, все, что можно, топчи, И топчимый нескоро тебе отомстит. (Андрей Тат. «Один черт!»);
ветром гнимое дугою вперехлёст дождя и снега волоча больной ногою шло ужасное сапего
(Михаил Сапего. «Просебятина»).
Ср. нормативную деривацию: удержать ^ неудержимый, достигать ^ недостижимый, поколебать ^ непоколебимый при отсутствии инфинитивов *удержить, *достижить, *поколебить.
Современные поэты достаточно легко образуют неузуальные страдательные причастия настоящего времени от непереходных глаголов (прецеденты в современном общеупотребительном языке — несгораемый, неумолкаемый, неугасаемый, неувядаемый, независимый, значимый4).
Язык под небом скажет: Liebe Dich. И руки похватают в обе Заезжих лебедей и лебедих, Гусей, гусынь, могил, надгробий. Как яблоки у пирога в утробе, Огни взлетаемых шутих. А это провожается жених. Обритый. В арестантской робе.
(Мария Степанова. «20 сонетов к М.»);
золотая моя Москва
голодаемая моя
слезам не верит
чему верит словам
(Всеволод Некрасов. «золотая моя Москва...»).
4 Сводный список этих слов приводится в работе [Петрова 2008: 90].
Н. Е. Петрова обращает внимание на то, что если слова типа несгораемый, неумолкаемый, образованные от непереходных глаголов и обозначающие свойства субъекта, а не объекта, и следует считать отглагольными прилагательными, а не причастиями, то они всё же семантически связаны с переходностью:
[Прилагательные на -м-. — Л.З.] через свою внутреннюю форму подчеркивают каузированность того действия, которое обозначено мотивирующими глаголами, т. е. его обусловленность внешним воздействием. {...) признак, обозначаемый подобными прилагательными, ассоциируется прежде всего со способностью предмета сопротивляться внешнему воздействию или подвергаться ему [Петрова 2008: 91].
Приведенные контексты вполне согласуются с этим тезисом. Авторские грамматические неологизмы взлетаемых и голодаемая явно указывают на каузацию: шутихи подбрасывают вверх, Москву заставляют голодать. Соответствующие производящие глаголы взлетать и голодать предстают в этих контекстах лабильными в отношении переходности5.
Обратим внимание на то, что список узуальных отглагольных прилагательных типа несгораемый, неумолкаемый состоит только из слов с приставкой не-, а поэтические неологизмы взлетаемых и голодаемая этой приставки не содержат. Тем самым потенциальная каузация оказывается отчетливо реализованной.
В памятниках древнерусской письменности страдательные причастия (или отглагольные прилагательные) от непереходных глаголов употреблялись гораздо свободнее6:
... будучи по происхождению отглагольными прилагательными, они вначале обнаруживают полную индифферентность к глагольным категориям, таким, как переходность и залог {...). Следы подобного употребления как раз и сохраняются в древнерусском языке, в котором регулярная оппозиция «транзитивный глагол / пассивное причастие» складывалась на основе весьма продуктивной словообразовательной модели «глагол ^ отглагольное прилагательное», в процессе грамматикализации транзитивности приобретавшей залоговый статус [Крысько 2006: 419-420].
5 О лабильных глаголах в русском языке см.: [Летучий 2006].
6 См. примеры: [Крысько 2006: 416-419].
В современной поэзии иногда и переходные глаголы, образуя такие причастия, обнаруживают грамматический сдвиг. Например, непроизвольное действие предстает каузированным, когда причастие некатимы образуется не от слова катиться, а от слова катить:
Дивана — смирной, бурыя скотины, Я к боку льну, переживая тем, Что вот уже и слезы некатимы И — изживотный голос нем.
(Мария Степанова. «Дивана — смирной, бурыя скотины...»).
Этот пример напоминает о способности глагола катить быть лабильным: катить тачку и зима катит в глаза (И. А. Крылов. «Стрекоза и муравей»).
Ослабленную глагольность узуальных причастий поэты усиливают этимологизирующим контекстом:
Как, выдохнув, язык выносит бред пословиц на отмель словарей, откованных, как Рим. В полуживой крови гуляет электролиз — невыносимый хлам, которым говорим.
(Александр Еременко. «Филологические стихи»);
Вот я — упащий, но встающий, не выносимый, но вносимый,
и звуки чудны раздающий из тьмы и тьмы неугасимой
(Александр Левин. «Памятник»).
В первом из этих примеров имеется этимологизирующая полисемия слова невыносимый при указании на тот объект, который полагается выносить откуда-л.: хлам; во втором — этимологизирующая антитеза с соответствующим орфографическим оформлениием.
Во многих случаях авторы образуют неузуальные формы причастий, основываясь на парадигматических возможностях деривации — вопреки синтагматической связанности или ограниченности форм7:
7 О доминировании парадигматики над синтагматикой в современной поэзии см.: [Зубова 2003].
А потом поднимись и ступай, не скорбя ни о чем, говоря: так и надо, и надо нам. Андрогиново племя приветит тебя недомыслимым словом, забвеньем и ладаном.
(Александр Миронов. «Чуть солей, чуть кровей — придушить и размять...»).
Ср.: немыслимый, по недомыслию.
Гора, прощай. По одному огни сухие, пепелимы, со склона скатятся в потьму, как пух сожженный тополиный (у павшей ласточки в дому сомкнутся крыльев половины, и сны — приснятся — никому).
(Олег Юрьев. «Три семистишия»).
Ср.: испепелить.
В мелкой редкой зеленой сетке Дождик-дождик, кусты ли птички. Я, балконной на табуретке. Ты, сплотившись до яркой точки. Замещая во мне, как крест, Ночевидимое окрест. Те сирени цветные груши, Что, как щеки, никчемно мокнут. То возможное на два гроша, Полюбимое как не могут.
(Мария Степанова. «В мелкой редкой зеленой сетке...»).
Ср.: видимое, любимое.
В последнем примере наблюдается и неузуальное употребление формы на -м- от глагола совершенного вида. Подобных примеров в современной поэзии немало:
Ведь свет — только пыльный термин, если им осветима пустая квартира вместо торопливости ситцев, мелькнувших на спинку стула, и невнятности тел, неумело вплетенных в вечер.
(Александр Месропян. «Назовешься ль фонариком завороженных дрожек...»);
Белесых пятен, расслоимых на сырость, небо и любовь, не сосчитать. О серафимах грустит полей сырая новь.
(Андрей Танцырев. «Туман облек в иносказанье...»);
Два японца — Рубинштейн и Пригов Вместе вышли к краешку земли Видят: в поле загорелись риги Видят: тени мечутся вдали И пошли, пошли огнем палимы Тот на Север, этот — на Восток Всякий малой смертью одолимый Во вселенский шумный водосток Чрез то
Навсегда опускаемые
(Д. А. Пригов. «Два японца — Рубинштейн и Пригов...»).
Н. Е. Петрова пишет об узуальных прилагательных такого типа (ощутимый, неистребимый):
Квалификация их как прилагательных мотивируется, во-первых, тем, что в норме суффикс настоящего времени не присоединяется к основе сов. вида, а во-вторых, тем, что семантика этих слов содержит регулярное семантическое наращение — оценку действия как возможного или невозможного [Петрова 2008: 104].
и, комментируя этот тезис, отмечает, что «в современном русском языке прилагательные на -м- с основой сов. вида сохраняют „образ" страдательного причастия в своей внутренней форме» [Там же].
В приведенных контекстах из современной поэзии формы совершенного вида воспринимаются как полноценные причастия именно вследствие их неузуальности: образ страдательного причастия выходит на первый план.
Заметное место в авторской грамматике занимают такие случаи обратного словообразования, как десубстантивация причастий, которые в общеупотребительном языке лексикализованы в какой-либо застывшей форме, например, среднего рода (незнаемое, содержимое, насекомое):
Недельной смерти я сдала экзамен. престиж велит искать утех простых. Поэт, что второгодниками знаем и скрытен столь, вдруг шуток не простит?
(Белла Ахмадулина. «Больничные шутки и развлечения»);
как будто дует: как по коридору:
и свет: нигде не облекавший образы:
не содержимый ими никогда
(Геннадий Айги. «К заре: в перерывах сна»).
Существительное насекомое изменяется по родам:
Засохший серпантин давно ушедшего лимона, стол в заусенцах и глазках. И в щелке маленький голодный насекомый,
Но этого не видно никому.
(Ольга Мартынова. «Птица Кагу»);
Идёт медведь промокшей шкурой В постель горячего ребёнка — Он голой лапой слышит землю, И шерсть топорщится тогда. А там, когда под лапой тёплой Погибнет поздний насекомый, Трава примятая продолжит шевеленье, Пока не кончится зверёк.
(Владимир Кривошеев. «В лесу, где тайно пахнет лесом...»);
насекомая в стакане прямокрылая на вид шевелит себе ногами ничего не говорит {...)
капля крови чуть живая человечая на вид насекомая зевает ничего не говорит
(Ольга Зондберг. «Насекомая в стакане...»);
приобретает определяемые слова и метафоризируется:
Что же ты, головопузый Все скучаешь и молчишь Разве только с пьяной Музой В серой щели переспишь
Ты ее как муху ловишь Паутинясь целый век Темнотелыш, темнолобыш
Насекомый человек
(Сергей Стратановский. «Что же ты, головотелый...»);
Смотри, дружок, скорей смотри сюда: жизнь — это ласка, т. е. не борьба, а прижимание детей, травы, и кошек, и девушек то к шее, то к плечу. . . Лечись, дружок, покуда я лечу, как насекомый ангел летних мошек.
(Виталий Кальпиди. «Смотри, дружок, скорей смотри сюда...»).
Поэты часто употребляют слово насекомый как перенесенный эпитет:
Насекомая похоть в траву привлекает галчат. и, покуда они не заметили пищу свою, из футляра кузнечика острые локти торчат на манер Ш.
(Виталий Кальпиди. «Шамаханское время...»);
Во имя насекомое свое,
грозя войною до скончанья видов, в мир явится апостол муравьев, мессия пчел, пророк термитов.
(Валентин Бобрецов. «Во имя насекомое свое...»);
По сугробу след укропный, Насекомый, допотопный, как у августа меж бровей тянет к небу воробей
(Юрий Казарин. «Где пространство припухает...»).
Иногда слово насекомый, становится настоящим причастием глагола насекать, например, в контексте, в котором упоминаются розги:
Зеленый, перекрученный, безмозглый, на «отче наш» настроенный сверчок для насекомой бурсы парит розги,
опробывая их о свой бочок.
(Виталий Кальпиди. «Дождь»).
Иногда при этимологизирующем восстановлении и глагольности, и адъективности слова насекомое совсем устраняется биологическая предметная отнесенность слова:
Но шмель здоров и жаворонок светит, и насекомая волна водой блестит, и вереск осторожный налетит, чешуйки губ погладит и польстит знакомством долгим с Валаамской медью (Петр Чейгин. «Сольфеджио»).
Глагольность этого слова реставрируется и соседством узуального причастия:
По веленью поветрий каждый цветок — неврастеник. А искомое насекомое имеет свою корысть, углубляясь в извилины дубовой коры, извлекает слезу из ее склеротичных истерик.
(Юлия Скородумова. «Ибо мир, как заезжий кумир, занесен цветами...»),
и употреблением краткой формы:
Я без ошибки узнаю Все, что мало и насекомо. Наружный мир как аксиома Проник во внутренность мою.
(Алексей Цветков. «Я научился понимать...»),
и заместительным словообразованием:
Беззащитное, бездомное, страшно заломив рога, я лежу, как рассекомое: где рука, а где нога?
(Александр Левин. «Ответ насекомого В. Строчкову»).
Грамматические аномалии при употреблении причастий бывают синтагматически обусловленными. Так, например, фразеологическая производность причастия обнаруживается: в следующих контекстах:
Вот и выкуси неукусимый локоть
ужаса сквозящего ничто: провисанье флага, крен флагштока, мнимый меч над меченой мечтой
(Алексей Корецкий. «Зрят, но зря: впритык не различают...»);
Подснежена закраина плеча. По ней лыжня неспешная бегома Вдоль живота, где жар и жир скворчат Яичницей с флажком бекона.
(Мария Степанова. «Вот кожа — как топлено молоко...»).
В последнем примере производящей базой является, вероятно, выражение бежать лыжню в языке спортсменов.
К фразеологической производности близка интертекстуальная:
«Как дай вам бог звонимой быть. . . » — ну нет, Не пожелаешь никому прилюдно. Другой давно б уж бросил трубку. Плюнул. Звоню на Вы!.. (Ну я ли не поэт?..)
(Владимир Вишневский. «Не думай, что тебе я не звоню...»).
Ср.: Как дай Вам Бог любимой быть другим (А. С. Пушкин). Прямое управление имеется у однокоренного глагола вызвонить (кого-н.);
Спимая радость уснет, спимая мною одним. Я бы гордился собой, только я раньше уснул.
(Александр Левин. «Стишие колыбельное»).
Ср. слова колыбельной песни Спи, моя радость, усни... Вместе с тем, явно эротический контекст способствует актуализации одновременно и прямого, и переносного значения глагола спать, а синонимом переносного является нецензурный переходный глагол.
И синтагматика, и парадигматика оказываются порождающим и мотивирующим фактором, когда неузуальное причастие появляется по грамматической инерции, обусловленной соседним нормативным словом:
Я могла бы стать деревом и стоять, как дубина, триста лет, мой любимый, ты мне веришь, мой веримый?
(Надя Делаланд. «Засыпаю. Я могла бы стать деревом...»);
Проходит год и два — Ивана нет в помине, За тридевять земель по нем творит амини Жена, мешая жар в дымящемся камине. Листает иногда под тиканье бим-бома Альбом, былым горда, и смотрит из альбома Года, была когда любима и целома.
(Михаил Крепс. «Царевна-лягушка»).
Обращает на себя внимание тот факт, что неузуальные причастия у разных авторов референциально связаны с любовью и, соответственно, образуются по грамматической аналогии со словом любимый: звонимой, веримый, спимая, целома.
Еще одно важное явление при употреблении страдательных причастий настоящего времени у современных поэтов — контекстуально совмещенная омонимия этих причастий в краткой форме с 1-м лицом глаголов:
И, просекаемый сейчас, Терновник мглист, И еле слышим мягкий смех, Чуть видим лик.
(Сергей Вольф. «Полезно опусканье глаз...»);
Русь!
Ты не вся поцелуй на морозе. . .
Не программируем твой позитив.
Все мафиози и официози входят в кооператив
(Евгений Бунимович. «Русь! Ты не вся поцелуй на морозе. ..»).
На такую омонимию обратила внимание Н. М. Азарова. В результате анализа многочисленных примеров она выдвинула гипотезу:
Возможно усмотреть в русском философском и поэтическом текстах наличие регулярного сопряжения категории лица с категорией залога в неличной форме на -ем/-им под влиянием или в ситуации непосредственной близости с личной формой первого лица множественного числа глагола, что ведет к имплицированию категории лица (персональности) в форме на -ем/-им [Азарова 2010: 166-167].
Фокусируя внимание на теме «субъект и объект», добавлю, что в этом случае личными формами глаголов слышим, видим обозначен грамматический актив, а следовательно, существительными смех, лик обозначены объекты сенсорного восприятия. Если же интерпретировать слова слышим, видим как страдательные причастия, то существительные смех, лик оказываются обозначением грамматических субъектов. Конечно, в ранговой иерархии актантов приоритетен
актант мы, но его неэксплицированность местоимением (в ситуации омонимии, несомненно очевидной для автора текста) заставляет читателя воспринимать слова слышим, видим как равноправные в своей грамматической двойственности.
Для восприятия неузуальных причастий на -м- в современной поэзии важно иметь в виду, что подобные формы употреблялись в литературе ХУШ-Х1Х вв. чаще, чем позволяет современная норма (см. примеры: [Князев 2007: 490-492]), поэтому сейчас в них можно видеть традиционные поэтизмы.
При этом проявляются тенденции, общие для современной поэзии: установка на антипафос и, соответственно, полистилистику, перемещение многих языковых экспериментов из пространства игры в пространство серьезных высказываний, доминирование парадигматики над синтагматикой.
Возможно, страдательные причастия настоящего времени оказались настолько востребованы современной поэзий потому, что они связаны с категорией потенциальности [Мейе 1951: 229; Иванова 1958; Откупщикова 1995: 75-87; 1997], и многие поэтические вольности при употреблении таких причастий соотносятся со сменой философских парадигм на границе ХХ и XXI веков, состоящей, по концепции М. Эпштейна, в смене модальностей от сущего и должного к возможному [Эпштейн 2001: 53].
Литература
Азарова 2010 — Н. М. Азарова. Язык философии и язык поэзии — движение
навстречу (грамматика, лексика, текст). М.: Логос; Гнозис, 2010. Виноградов 1982 — В. В. Виноградов. Русский язык (Грамматическое учение
о слове). М.: Высшая школа, 1982. Гвоздев 1952 — А. Н. Гвоздев. Очерки по стилистике русского языка. М.:
Изд-во Акад. пед. наук, 1952. Зубова 2003 — Л. В. Зубова. Поэтическое отражение конфликта синтагматики с парадигматикой//Е. В. Красильникова, А. Г. Грек (ред.). Поэтика. Стихосложение. Лингвистика. К 50-летию научной деятельности И. И. Ковтуновой. М.: Азбуковник, 2003. С. 61-73. Иванова 1958 — В. Ф. Иванова. Словообразование и употребление отглагольных прилагательных с суффиксом -м, имеющих значение возможности/ невозможности действия (прилаг., образ. от перех. глаголов сов. вида) //Учен. зап. ЛГУ. Сер. лит. и яз. 38, 1958. С. 143-177.
Иванова 1962 — В. Ф. Иванова. Переход причастий в прилагательные (на материале страдательных причастий настоящего времени) // Учен. зап. ЛГУ. Сер. филол. наук 51 (302), 1962. С. 3-26.
Калакуцкая 1971 — Л. П. Калакуцкая. Адъективация причастий в современном русском литературном языке. М.: Наука, 1971.
Князев 2007 — Ю. П. Князев. Грамматическая семантика. Русский язык в типологической перспективе. М.: Языки славянских культур, 2007.
Крысько 2006 — В. Б. Крысько. Исторический синтаксис русского языка: Объект и переходность. М.: Азбуковник, 2006.
Кузьмина, Немченко 1982 — И. Б. Кузьмина, Е. В. Немченко. История причастий//?. И. Аванесов, В. В. Иванов (ред.). Историческая грамматика русского языка. Морфология. Глагол. М.: Наука, 1982. С. 280-411.
Летучий 2006 — А. Б. Летучий. Лабильность в русском языке: Случайность или закономерность?//Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии. Труды международной конференции Диалог'2006. М., 2006. (http://aletuchiy.narod.ru/handouts_articles/Transitivity/ russian_lability.pdf)
Ломоносов 1952 — М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений: В 7 т. Т. 7. Труды по филологии 1739-1758 гг. М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1952.
Лопатин 1966 — В. В. Лопатин. Адъективация причастий в ее отношении к словообразованию//Вопросы языкознания 5, 1966. С. 37-47.
Мейе 1951 — А. А. Мейе. Общеславянский язык. М.: Изд-во иностр. лит., 1951.
Откупщикова 1995 — М. И. Откупщикова. Общая парадигматика в морфологии. СПб.: СПбГУ, 1995.
Откупщикова 1997 — М. И. Откупщикова. Русские модальные причастия и категории потенциальности // Материалы XXVI Межвуз. научной конференции преподавателей и аспирантов. Вып. 4. Общее языкознание. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. С. 11-14.
Петрова 2001 — Н. Е. Петрова. Двусторонняя направленность процессов переходности среди частей речи (на примере причастий и отглагольных прилагательных) // Языковая деятельность: Переходность и синкретизм. Сб. статей научно-методического семинара «TEXTUS». Вып. 7. М. — Ставрополь: СГУ, 2001. С. 128-131.
Петрова 2006 — Н. Е. Петрова. Внутренняя форма и функционирование отглагольных прилагательных на -м-//И. С. Ровдо (ред.). Русский язык: Система и функционирование (к 80-летию профессора П. П. Шубы). Мат-лы III Междунар. науч. конф. Минск, 6-7 апреля 2006 г.: В 2 ч. Ч. I. Минск: РИВШ, 2006. С. 222-225.
Петрова 2008 — Н. Е. Петрова. Отглагольные прилагательные на -м- и страдательные причастия настоящего времени: Проблемы дифференциации и взаимодействия //Русский язык в научном освещении 2 (16), 2008. С. 89-109.
Эпштейн 2001 — М. Эпштейн. Философия возможного. СПб.: Алетейя, 2001.
