CC BY
138
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 3
Н.Н. Пайков
НЕКРАСОВСКАЯ ТРАДИЦИЯ В ПОЭЗИИ А.Т. ТВАРДОВСКОГО
Творчество выдающегося поэта советской эпохи А.Т. Твардовского чувствительно ко многим отечественным поэтическим традициям Х1Х-ХХ вв., а среди них и к литературному наследству демократического лирика и эпика Н.А. Некрасова. У Твардовского можно обнаружить следы усвоения системы тематических мотивов предшественника, его ритмических и композиционных форм, общих творческих установок, близкого национально ориентированного типа мышления.
Ключевые слова: поэтическая традиция, текстуальное несоответствие, тематические мотивы, смысловая контаминация, семантический сдвиг, ритмическая формула, композиционный принцип, национальный характер, национально-культурный тип мышления, творческая индивидуальность.
The creative work of the prominent poet of the Soviet period A.T. Tvardovsky is sensitive to many national poetic traditions of the XIX-XX c.c. and to the literary heritage of a democratic lyric and epics poet N.A. Nekrasov. In the creative work of Tvardovsky one can find the trace of the system of the thematic motifs of the predecessor, his rhythmic and composition forms, general creative lines, close national-oriented type of thinking.
Key words: Poetic tradition, textual discrepancy, thematic motifs, notional contamination, semantic shift, rhythmic formula, composition principle, national character, national cultural type of thinking, creative identity.
Вопрос о некрасовской традиции в поэзии А.Т. Твардовского, как ни странно, только осложняется тем, что собственно «вопроса» здесь как раз и не усматривается [см., например: Усиевич, 1936; Вильям-Вильмонт, 1946; Гринберг, 1946; Рощин, 1966; Турков, 1970; Романова, 1989]. Кажется очевидным и общепринятым, что творчество выдающегося советского поэта целиком укладывается в русло именно этой традиции. А между тем нетрудно заметить, что Твардовский весьма чувствителен не только к есенинской и суриков-ской или кольцовской и никитинской поэтической традиции, но и к традиции Ап. Майкова и А.К. Толстого, Фета и Бунина, а параллельно - Блока и Гумилева, Маяковского и Асеева, что его творческий почерк корреспондирует с интонацией М. Исаковского и энергетикой П. Васильева и В. Луговского [Бердяева, 1989]. Но эти любопытные темы выходят за рамки настоящей статьи. Нас занимает вопрос о том, какова мировоззренческая и эстетическая природа «некрасовской» традиции в творчестве Твардовского.
Сам Твардовский никогда не отрицал своего родства с некрасовской музой, но и родства этого широко не обсуждал. Тем привлекательнее понять не только масштаб возможного контакта позднейшего поэта с литературным предшественником, но и сам ракурс художественного переживания творцом иной эпохи не чуждого ему наследия. Было ли оно, например, преимущественно задано общепринятым для 1930-1950-х гг. пониманием Некрасова именно как поэта революционно-демократических убеждений, сочувствующего страданиям русского крестьянства, воспевшего дух народного сопротивления угнетателям, по духу и стилю близкого к фольклорной словесности? Или же у Твардовского могли быть свои любимые некрасовские мотивы, он ориентировался на именно ему импонировавшие литературные формы?
Минуя ранние стихи поэта, можно констатировать, что след чтения и присутствия некрасовского поэтического текста в творческой памяти Твардовского носит весьма масштабный характер - особенно в 1930-е гг., но и позже он возникает с завидной регулярностью. Характерна в этом отношении тема, развитая поэтом в его относительно позднем стихотворении «Горные тропы» (1960):
Знай и в работе примерной: Как бы ты ни был хорош, Ты по дороге не первый
И не последний идешь. [Твардовский, 1971: 195]
Н.Н. Скатов, еще в 1972 г. обратившийся к интересующей нас теме, охарактеризовал область контакта Твардовского и Некрасова как «гражданственность... активного, немедленного вмешательства в жизнь» [Скатов, 2001, 4: 480] и «путь к эпосу некрасовского типа» [Скатов, 2001, 4: 506]. Обследование лирики Твардовского позволяет дополнить наблюдения ученого.
Показательно, что точных текстуальных соответствий в творчестве сложившегося Твардовского с Некрасовым почти нет. Из немногого, что можно в этом смысле отметить, укажем хотя бы на прямую закавыченную цитату из «Поэта и гражданина»: «Как говорится: "Дело прочно, // Когда под ним струится кровь"» («Та кровь, что пролита недаром.», 1957) - и некрасовскую тавтологическую конструкцию с перестановкой слов: «Думу думает свою» в главке «Наступление» из «Василия Теркина».
Иное дело присутствие (прежде всего в лирике Твардовского) некрасовских мотивов. Они прослеживаются на разных уровнях поэтического взаимодействия. Они могут возникнуть как прямая перекличка названий: «Перед дождем» Некрасова и «Перед дождем» Твардовского - или как принцип организации заглавия: «Пир на весь мир» у Некрасова и «Свет - всему свету» (1949) у Твардовского.
Н.Н. Скатовым же была у Твардовского замечена и ритмическая формула:
Вразброс под солнцем, как дрова,
Лежит селенье Острова. [Твардовский, 1971: 278]
Эта формула из «Страны Муравии» (1934-1936) явно восходит к «классической некрасовской» [Усиевич, 1936: 5] картине «Пьяной ночи» в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:
Мне старший брат ребро сломал,
Середний зять клубок украл... [Некрасов, 1982, 5: 40]
Исследователь указал и на ритмическое сходство метрики «Василия Теркина» и некрасовских «Коробейников» [Скатов, 2001, 4: 509, 519]. Наблюдение можно существенно расширить, связав с той же поэмой предтечи общую устно-речевую установку и тип разговорного диалога в «Стране Муравии», «Василии Теркине» да и в других поэмах Твардовского.
Мотивные переклички у Твардовского могут представать как вариация на заданную предшественником тему. Таков, например, пейзажный мотив из стихотворения Некрасова «На родине»:
Роскошны вы, хлеба заповедные Родимых нив, -
Цветут, растут колосья наливные. [Некрасов, 1981, 1: 172]
который вполне узнаваем в миниатюре Твардовского 1933 г.:
Рожь отволновалась.
Дым прошел.
Налило зерно до половины.
Колос мягок, но уже тяжел,
И уже в нем запах есть овинный. [Твардовский, 1971: 31]
Мотив неслучайный у Некрасова, повторяющийся и в «Саше», и во «В столицах шум.», и в «Кому на Руси.». Не раз возвращается он и у Твардовского: в стихотворениях «Рожь, рожь. дорога полевая.» (1939), «Мне сладок был тот шум.» (1964). В последнем стихотворении речь может идти, по-видимому, даже не о развитии одного мотива, но о густом «замесе» некрасовской лирической тематики: весеннего волнения («Зеленый шум»), прелести узнаваемого родного пейзажа («Тишина» и многие другие), возвращения на родину («Мать» и др.), лирического переживания простора («На родине» и др.), грусти о не вполне осуществленных мечтах в эпоху подведения итогов («Последние элегии», «Последние песни»).
Такой же узнаваемый пространственно-зрительный образ из стихотворения Твардовского «.И жаворонок, сверлящий небо.» (1966):
Все как тогда. И колокольня
Вдали обозначает даль,
Окрест лежащую раздольно. [Твардовский, 1971: 212] -
тотчас приводит на память известное место из некрасовской поэмы «Дедушка»:
Две-три усадьбы дворянских,
Двадцать господних церквей,
Сто деревенек крестьянских
Как на ладони на ней... [Некрасов, 1982, 4: 132]
А в стихотворениях «В поле, ручьями изрытом.» (1945) и «Мне сладок был тот шум.» (1964), равно как и на многих страницах «Страны Муравии» и «Теркина», Твардовский совместил сразу несколько чувственных переживаний и в такой предметно-ситуативной форме, что за ними проступили именно некрасовские «и жаден мой слух, и мой взор любопытен» («Не знаю, как созданы.»):
Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят; Пригреты теплым солнышком, Шумят повеселелые Сосновые леса.
(«Зеленый шум») [Некрасов, 1981, 2: 143]
По холмам, по лесам, над долиной Птицы севера вьются, кричат, Разом слышны - напев соловьиный И нестройные писки галчат, Грохот тройки, скрипенье подводы, Крик лягушек, жужжание ос, Треск кобылок, - в просторе свободы Все в гармонию жизни слилось.
(«Надрывается сердце от муки.») [Некрасов, 1981, 2: 152]
Опять леса в уборе вековом, Зверей и птиц угрюмые чертоги, И меж дерев, нависнувших шатром, Травнистые, зеленые дороги!
На первый раз сказать позвольте вам, Чем пахнут вообще дороги наши -То запах дегтя с сеном пополам. Не знаю, каково на нервы ваши
Он действует, но мне приятен он.
(«Начало поэмы») [Некрасов, 1981, 2: 165]
Репрезентативным мотивом некрасовской лирики и лироэпики стала ситуация возвращения лирического субъекта в свое детство - то как в заклятое место и время («Родина», «Несчастные»), то как в «рай на земле» («Мелодия», «Крестьянские дети», «На Волге», «Рыцарь на час», «Детство», «Уныние», «Мать»); и всегда - как обращение к истокам судьбы. Последние вариации оказались близки Твардовскому.
Таковы его «Братья» (1933), «Сельское утро» (1938), «За тысячу верст» (1938), «Друзьям» (1939). В зарисовке Твардовского «Сель-
ское утро» (1938) явственно слышится гимн труду, прозвучавший в некрасовской «Песне о труде», в картине тарбагатайского изобилия (поэма «Дедушка»), в картинах сельской страды в «Кому на Руси.». В «Братьях» наряду с «грибными набегами» предшественника из его «Крестьянских детей» ощутим также и обновленный жестокой эпохой некрасовский драматизм: «Где ж ты, брат? // На каком Беломорском канале?..» [Твардовский, 1971: 32]. «За тысячу верст» вновь отсылает нас к образным детским впечатлениям «Крестьянских детей» и «Детства», чувственно насыщенным картинам возвращения на родину из некрасовских «Тишины», «Надрывается сердце.», «Уныния», впрочем, как и к пушкинскому «Вновь я посетил.». В стихотворении «Друзьям» помимо скорее майковских картин сельского труда и отдыха, есенинской лирической ностальгии и следа пушкинских «лицейских годовщин» очевидным образом проступает и некрасовская бессонница из «Рыцаря на час». С поразительной тщательностью по канве аналогичного стихотворения Некрасова о посещении родных мест «Деревенские новости» «вышито» и выстроенное на биографических реалиях пространное автопсихологическое стихотворение Твардовского «Поездка в Загорье» (1939).
Можно было бы подумать, что поэт героической эпохи Твардовский открыт только жизнеутверждающему началу поэзии Некрасова. Как общая тенденция, пожалуй, это справедливо. Но Твардовский не вполне чужд и горестным тонам некрасовской музы - причем в характерных ее проявлениях: «жизненное запустение» и женская, прежде всего материнская доля.
Стихотворение Твардовского «На старом дворище» (1939) имеет темой переезд деревенского человека из старого порушенного жилья в новое. Казалось бы, здесь впору только оптимистично воскликнуть: «Живи, живи да молодей!» Но тональность поэта иная:
И хоть вокруг ни сошки нету.
.Повеет вдруг жильем обжитым.
.И что-то вправду здесь забыто,
И жаль, хоть нечего жалеть.
.Кирка и лом покончат с нею... [Твардовский, 1971: 82]
Откуда пришло это понимание необратимости жизни после «несчастья»? Не от того же ли Некрасова с его «Наконец, не горит уже лес.», «Пожарищем», «На погорелом месте»?
Еще более заметны некрасовская тема и способ трактовки женской судьбы в стихотворениях «С одной красой.» (1935), «Кто ж тебя знал.» (1936) и «Подруги» (1936). При этом, как и в других опытах Твардовского по освоению литературной традиции, поэта не привлекает ни парафраз, ни стилизация, ни, тем более, пародия. А вот контаминация и смысловой сдвиг лирической темы - его любимый творческий ход. Так, в стихотворении Твардовского «Подруги» (1936) при разработке собственной темы возникает сложная, «осветленная» поэтом смесь характеристик Матрены из «Кому на Руси.», Дарьи
из «Мороза, Красного носа» и стихотворений Некрасова «В полном разгаре страда деревенская.» и «Отпусти меня, родная.». В стихотворениях же «С одной красой.» и «Кто ж тебя знал.» ощутимы отсылки одновременно и к молодости той же некрасовской Матрены Тимофеевны («Кому на Руси.»), и к «Тройке» поэта, и. к судьбе Акулины в «Деревне» Д.В. Григоровича и тургеневской Арины из рассказа «Ермолай и мельничиха».
При обращении к разработке лирической темы матери Твардовский не может не учитывать мощной традиции, заложенной в русской поэзии Некрасовым. «Песня» (1936) очевидным образом развивает тему некрасовского «В полном разгаре страда деревенская.». Некрасовский же тип «величавой славянки» («Мороз, Красный нос» и др.) наследник печальника горя народного прямо продолжает в своем стихотворении «Не стареет твоя красота.» (1937). Стихотворение «Матери» (1937) сводит воедино ясно тронутые некрасовские мотивы «Зеленого шума», «Крестьянских детей» и вновь миропонимание Матрены из «Кому на Руси.». Да и в опоясывающих стихотворениях Твардовского из его позднего цикла «Памяти матери» (1965) все так же проступают мотивы сыновнего покаяния из поэмы поэта-демократа «Мать» и так легшей на сердце Твардовскому судьбы некрасовской Матрены Тимофеевны, может быть, опосредованной лирической песенной разработкой М.В. Исаковского.
Даже неразделенное любовное чувство, нашедшее свое выражение в стихах Твардовского «Мы на свете мало жили.» (1938), «Кто ж тебя знал.» (1936), явственно интонировано - не социально, а экзистенциально - тонами некрасовской любовной лирики с ее формулами: «Расстаться было неизбежно», «Грустишь ли ты, жалея прежней доли?», «Лицо без мысли, полное смятенья, // Сухие напряженные глаза», «Одним прошедшим я живу - // И то, что в нем казалось нам страданьем, - // И то теперь я счастием зову» [Некрасов, 1981, 1: 74]. В рисунке же конфликтной ситуации стихотворения «Мы на свете мало жили.» совокупно проступает память Твардовского и о Блоке («О доблестях, о подвигах, о славе.»), и о Некрасове («Зеленый шум»).
Весьма показательной формой освоения классической традиции у Твардовского в 1930-е гг. оказывается «разыгрывание» некрасовской (или иной) событийной ситуации в другом социально-культурном регистре [Македонов, 1981]. К этому типу творческого контакта двух поэтов отнесем стихотворение Твардовского «Соперники» (1937), в котором разночинско-городские переживания героя Некрасова («Застенчивость») переложены на строй чувств деревенского человека. При этом предложен и иной тип психологического разрешения конфликта. Однако протобиографический «привкус интеллигентности», столь характерный для многих «народных» типов Некрасова, разительно поддержан в аналогичном акценте Твардовского: «Но слава моя до Москвы долетела» [Твардовский, 1971: 51].
Еще один генетически некрасовский мотив в творчестве Твардовского связан с образом юности, ее стремлений, надежд, мечты, ее жизнеутверждающего порыва [Кондратович, 1978]. В этом отношении в стихотворениях «Кто ж тебя знал.» (1936), «И жаворонок, сверлящий небо.» (1966) опорной выступает отсылка к некрасовским «Школьнику», «Песне Еремушке», «Свободе»: бедное детство, жажда знаний, общественная перспектива. В поэме «За далью - даль» (1951-1960) Твардовский отнюдь не случайно вывел молодую пару, едущую по убеждению на работу в Сибирь; в ней он видит и оправдание собственных убеждений, и непреходящую цену тяжкого и героического жизненного опыта своего поколения. О том же - лирически - поэт пишет и в стихотворениях «О юности» (1951) и «На сеновале» (1967). Неудивительно, что литературная память Твардовского находит здесь опору в «футурологических» упованиях Некрасова («Горе старого Наума», «Последние песни»). Поддержке высказанного наблюдения, думается, может служить присутствие у Твардовского в его знаменитом «Разговоре с Падуном» (1958) мотива преображения реки трудом человека как пути к процветанию из того же «Горя старого Наума».
Совершенно особый поворот некрасовская традиция получила в позднем творчестве Твардовского. Приход поэта в журналистику, павшие на его плечи хлопоты главного редактора «Нового мира», сложности с публикацией собственных и чужих произведений, оценки, звучавшие в критике, открыли для него мир внутрилитературных и собственно журналистских переживаний предшественника.
В стихотворениях «Моим критикам» (1956), «Московское утро» (1957-1959), «Вся суть в одном-единственном завете.» (1958), «Такою отмечен я долей бедовой.» (1966), «Я сам дознаюсь, доищусь.» (1967) Твардовский упорно отстаивает творческое право художника на собственный способ служения целям века. И поддержку своей позиции находит в стихах Некрасова середины 1850-х гг. -«Чуть-чуть не говоря: "Ты сущая ничтожность".», «Праздник жизни - молодости годы.», «Безвестен я. Я вами не стяжал.». Неудивительно, что позднейшую мысль Твардовского Некрасов ранее уже обсуждал в переписке с Львом Толстым: «Каковы бы ни были мои стихи, я утверждаю, что никогда не брался за перо с мыслью, .как бы что написать позлее, полиберальнее? - мысль, побуждение, свободно возникавшее, неотвязно преследуя, заставляло меня писать. В этом отношении я, может быть, более верен свободному творчеству, чем многие другие» [Некрасов, 1999, 14/2: 67-68].
Мотив поэтического труженичества у Твардовского («Самому себе», 1951; «Ни ночи нету мне.», 1955; «Час рассветный подъема.», 1955; «Некогда мне над собой.», 1959) также несомненно восходит к Некрасову, ибо именно последний таким образом развернул традиционную для отечественной лирики тему поэтического
самоопределения. А в прощальном стихотворении «К обидам горьким собственной персоны.» (1968) Твардовский совместил мотивы некрасовских «прощаний» разных лет «Праздник жизни, молодости годы.», «Умру я скоро.», «Ты еще на жизнь имеешь право.», «Угомонись, моя Муза.», «Сеятелям», «Друзьям», «Праздному юноше» и вновь - «Рыцаря на час» и «Поэта и гражданина».
Стихотворение «Не много надобно труда.» (1955) развивает некрасовский мотив того же «Поэта и гражданина» и лирической комедии Некрасова «Медвежья охота»: «И не иди во стан безвредных, // Когда полезным можешь быть» [Некрасов, 1981, 2: 9]. «Собратьям по перу» (1958) продолжает тему ответственности общественного деятеля и поэта за исполнение благих намерений из некрасовских «Самодовольных болтунов.» и «Эти не блещут особенным гением.». «Слово о словах» (1962), разумеется, отсылает нас к «Поэту» и «Кинжалу» Лермонтова, но и к «Поэту» Некрасова, как и к его «Подражанию Шиллеру». Некрасова страшила угроза забвения, напрасности всех жизненных трудов («Безвестен я. Я вами не стяжал.», «Последние элегии», «Последние песни»). Твардовский расслышал эту печаль предшественника и нашел свой ответ далеко не только ему в стихотворении «Дробится рваный цоколь.» (1963): «Чрезмерная о вечности забота - // Она, по справедливости, не впрок» [Твардовский, 1971: 200]. О том же поэт думал и в другом стихотворении: «В итоге - твердое сознанье, // Что честно я тянул мой воз» («О сущем», 1958) [Твардовский, 1971: 182].
Казалось бы, круг некрасовских мотивов, к которым оказалась чувствительна творческая индивидуальность Твардовского, вполне замыкается чредой социально-бытовых и личностно-психологиче-ских поэтических устремлений. Однако такое представление нуждается в серьезной коррекции. Так, считается едва ли не общепринятым положение, согласно которому военная тема да и образ героя в «книге про бойца» у Твардовского есть сугубо самобытное и себе самому довлеющее художественное явление, вызванное к жизни конкретными обстоятельствами времени [Сурков, 1945]. Между тем сам поэт признавал во многом «коллективную» природу своего главного создания, указывал на его исторические корни [Твардовский, 1971: 631]. И в рамках обсуждаемой нами темы также возникает возможность усмотреть в «военной» проблематике и стилистике Твардовского некоторые следы его давнего учителя.
Так, одно из ранних стихотворений поэта на военную тему «Пускай до последнего часа.» (1941), как и некоторые другие его афористические миниатюры («Война - жесточе нету слова.», 1944; «Я знаю, никакой моей вины.», 1966), недвусмысленно подхватывает интонации, позицию лирического субъекта, отбор образных средств некрасовской декларации «14 июня 1854» и поэмы «Тишина».
Увы, культурно укорененная гражданская риторика некрасовского «Рыцаря на час» и для современников поэта, тем более для его потомков заслонила выраженную здесь мысль о человеческой цене подвижничества и о значимости принесенной искупительной жертвы. Между тем эта мысль не только не миновала творческого внимания Твардовского, но нашла в нем человека, прямо и страстно откликнувшегося именно на ее гуманистический смысл в стихотворении «Та кровь, что пролита недаром.» (1957). И даже в более позднем лирическом признании «В чем хочешь человечество вини.» (1968), соотносящемся скорее с некрасовским гимном живой природной жизни («Не знаю, как созданы.», «Надрывается сердце от муки.»), позднейший поэт парадоксально соединяет дорогую для него мысль предшественника о личной ответственности за ценностный миропорядок и тютчевский мотив независимости природного бытия от человеческих интересов и упований («Певучесть есть в морских волнах.», «От жизни той, что бушевала здесь.» и др.).
Если суммарно оценить пути осмысления народного характера в XIX в., то легко увидеть, что ни «роевой» народный тип Л.Н. Толстого (Ерошка в «Казаках», Каратаев в «Войне и мире»), ни «почвенный» тип мужика Марея у Ф.М. Достоевского, ни «замкнутый в своей тайне» народный характер И.С. Тургенева, ни исполнитель предначертанной социальной судьбы у Д.В. Григоровича, ни тем более «функция и персонификация среды» у очеркистов 1840-1860-х гг. не нашли своего отклика в творчестве Твардовского. А вот национальные типы некрасовских романов «Три страны света» и «Тонкий человек», стихотворений «Отрывки из путевых записок графа Гаран-ского», «Деревенские новости», «Крестьянские дети», «Что думает старуха.», «Калистрат», «Притча», лирических циклов «Песни» и «Стихотворения, посвященные русским детям», поэмы «Кому на Руси жить хорошо» оказались духовно близки поэту-наследнику. Подмеченные еще Некрасовым народное простодушие, душевная ясность, смекалка, хитреца, жизненный оптимизм среди тягот жизни, приправленные выразительным словцом, получили у Твардовского свежее и самобытное развитие - в его «Госте» (1933) и «Стране Муравии» (1936), в цикле «Про Данилу» (несущего в себе черты и шолоховского Щукаря) и «Про тетку Дарью» (1937-1939), в «Ивушке» (1938) и лирическом анекдоте «Ленин и печник» (1938-1940), наконец, в гениальном «Василии Теркине» (1942-1945).
К некрасовской же традиции («Три страны света», «Тонкий человек», «Коробейники», «Кому на Руси.») исследователями, по-видимому, закономерно относится и принцип фабульного развертывания целого ряда произведений Твардовского - прежде всего, конечно, его поэм «Страна Муравия», «Дом у дороги», «Василий Теркин», «За далью - даль», но не только. Перемещение в пространстве и времени, жизнь «в дороге» и жизнь как дорога организуют и случай
«Гость» (1933), и способы самоутверждения «деда Данилы», и многочисленные «возвращения» лирического героя, и многое в военной лирике Твардовского.
Как же следует оценивать отмеченные разнообразные соответствия, одновременно могущие свидетельствовать как о масштабной опоре Твардовского на достижения поэта-предшественника, так и о фронтальном преображении последователем учитываемого наследства? Может быть, нас подводит искус приложить «готовую схему» некрасовских мотивов к творчеству другого поэта? И предложенные наблюдения суть лишь следствие субъективной убежденности автора статьи? Полагаем, это не так.
Во-первых, приведенные наблюдения демонстрируют весьма специфическую и концептуально развернутую мотивную систему. Ее наличие убеждает в том, что не только отцовское чтение сыну стихов Некрасова [Твардовский, 1971: 622] отложилось в творческом восприятии Твардовского, но и его настойчивые самостоятельные размышления над строками любимого поэта тоже. Видимо, можно говорить о масштабном присутствии в памяти Твардовского не одного литературного материала, но и самих «ходов» художественной мысли предшественника, о творческой опоре последователя на них, как и о прямой потребности активно самоопределяться на границах воспринятого наследия. Естественно, этот процесс более нагляден был в период формирования творческой системы Твардовского. В позднем творчестве поэт более свободен и самодостаточен, здесь многоликие следы литературного наследства предстают в формах сложной микрокомбинаторики и синтетического выражения оригинального мирочувствования и миропонимания Твардовского.
Во-вторых, нам следует принять во внимание тезис Ю.Н. Тынянова о том, что существование традиции обусловлено продолжающимся во времени ее семантическим смещением и перекодировкой: до тех пор, пока есть стремление оспорить предшествуемое, оспориваемое живо; если же наследие уже никто не оспоривает (=не вспоминает), традиция - мертва [Тынянов, 1977: 281, 293, 294]. Из этого суждения прямо следует, что в описанной выше ситуации для Твардовского Некрасов должен был быть жив и актуален.
В-третьих, Н.Н. Скатов, обсуждая художественную преемственность Исаковского и Твардовского относительно Некрасова, совершенно справедливо призвал говорить не о прямых текстовых заимствованиях, а о взаимодействии художественных систем этих поэтов [Скатов, 2001, 4: 479]. Подхватывая мысль исследователя, можно указать не только на общий характер эпической устремленности двух поэтов, но и, так сказать, на близкую конфигурацию их художественно-мировоззренческих установок: оба поэта суть состоявшиеся провинциалы; профессиональные поэты, журналисты и публицисты; героические идеалисты гражданских убеждений;
мыслители, сочетавшие пафос личностной независимости с ценностями социально-труженической и культурно-идеологической идентичности [Турков, 1970; Кондратович, 1978; Македонов, 1981]. Обоих поэтов ярко характеризует внимание к органической национальной антропологии и профетическая устремленность в будущее.
Вместе с тем, несомненно, это поэты двух совершенно разных эпох - со своими задачами и устремлениями; представляющие две разные общественные группы, два пути к художественному освоению проявлений народного бытия - так сказать, «сверху» и «снизу». Даже один размер дает у того и другого разные ритм, темп, интонацию [Скатов, 2001: 508]. Один - сочувственно всматривающийся убежденный наблюдатель, другой - тот, кто сам принадлежит выражаемому им миру, разделяет его представления и надежды, выговаривает и отстаивает его интересы. Один причастен к проблематике человеческого бытия и чувствителен к его метафизике, другой ищет для этой проблематики адекватные формы и ощущает человеческое бытие как чувственно проживаемую прагматику. Но «функционально» каждый в своем веке призван был исполнить едва ли не одну и ту же художественную миссию.
Список литературы
Бердяева О.С. Лирика Александра Твардовского. Вологда, 1989. Вильям-Вильмонт Н. Заметки о поэзии А. Твардовского // Знамя. 1946. № 11-12.
Гринберг И. Александр Твардовский // Звезда. 1946. № 2. Кондратович А.И. Александр Твардовский: поэзия и личность. М., 1978. Македонов А.В. Творческий путь Твардовского. М., 1981. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л.-СПб., 1981-2000. Романова Р.М. Александр Твардовский. М., 1989. Рощин П.Ф. Александр Твардовский. М., 1966.
Скатов Н.Н. Некрасов и лирика Михаила Исаковского, эпос Александра
Твардовского // Скатов Н.Н. Сочинения: В 4 т. Т. 4. СПб., 2001. Сурков А. Поэзия народа-победителя // Литературная газета. 1945. 27 мая. Твардовский А. Стихотворения. Поэмы. М., 1971. Турков А.М. Александр Твардовский. М., 1970. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. Усиевич Е. «Страна Муравия» // Литературное обозрение. 1936. № 9.
Сведения об авторе: Пайков Николай Николаевич, канд. филол. наук, доцент кафедры русской литературы Ярославского государственного педагогического университета имени К.Д. Ушинского. E-mail: npaykov@mail.ru
