CC BY
113
ЗАРУБЕЖНАЯ ИСТОРИЯ
Т.И. Зайцева
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ГЕНДЕРНОЙ ИСТОРИИ ФРАНЦИИ: ПРОБЛЕМЫ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОГО ПОДХОДА
Томский государственный педагогический университет
Процесс модернизации, который начал разворачиваться в Европе раннего нового времени, носил фронтальный характер, приводя не только к экономическим и социально-политическим преобразованиям, но и к психосоциальному обновлению. ГЮ. Бахорский обозначил эту ситуацию как габи-туальный сдвиг [1, с. 58]. Такой габитуальный (или ментальный) сдвиг приходится на XVI в. - время генезиса, своего рода подготовительную площадку для последующих трансформаций. Ф. Бродель предлагает считать первым этапом нового времени на Западе уже X-XV вв., поскольку этой эпохе были присущи бурный рост населения, формирование экономических связей, возникновение вследствие сельскохозяйственной экспансии множества городов и утверждение связанного с ними нового стиля жизни [2, с. 118]. Такое утверждение представляется слишком категоричным, однако зарождение в лоне традиционного общества инновационных процессов, мощный цивилизационный рост, особенно в Х1-ХШ вв., действительно позволяют искать в этой эпохе истоки новоевропейской модернизации.
Наша задача - попытаться рассмотреть преломление широкомасштабного процесса политико-экономической и социокультурной трансформации в сфере гендерных отношений. Особый интерес представляет французский опыт, поскольку Франция являлась одной из стран-лидеров формировавшейся европейской мир-системы.
Как известно, фаблио - группа произведений сатирического характера ранней городской литературы, расцвет которой приходится на конец XII - первую половину XIV в. Сатирические жанры имеют особое предназначение. Как отмечает Г. Нодия, смех, имея аффективное (бессознательное) начало, содержит в себе определенный культурный смысл: он способствует нарушению существующей в культуре знаковой системы, возможность сказать нет ценности, авторитету; разрушая, смех строит новый мир. Поэтому особенно важен смех в переходные эпохи [3, с. 61-68].
Широко распространена точка зрения, что фаблио - младший современник рыцарского романа -является его пародией. Причем нужно учитывать,
что те, кому адресовались фаблио - жители городов, - могли и не знать круга пародируемой литературы, в первую очередь рыцарской. Поэтому можно предположить, что их авторы скорее ориентировались на интертекстуальную реальность, т.е. на общее информационное поле, бродячие сюжеты и пр. [4, с. 10]. По мнению Н.А. Хренова, каждая культура или субкультура создает свой игровой стиль -некое подобие сценария, к которому тяготеет поведение людей в политической, военной, других сферах, в самой стихии повседневной жизни [5, с. 167168]. Сценарии фиксируются в текстах и затем воспроизводятся в действительности. Функции литературы заключаются в отражении действительности и ее программировании [6, с. 51-52].
Известны некоторые имена авторов фаблио. Это руанский соборный каноник Анри д’Андели, купец из Арраса Жан Бодель; придворные поэты Жан де Конде и В.Б. де Кувен. Один из самых известных - Рютбеф, выпускник Парижского университета, поэт, бродяга, которому оказывали покровительство знатные вельможи, игрок в кости, пропадавший в кабачках, участвовавший в многочисленных кутежах (этакая фигура на грани культур). В основной же массе это были простые, оставшиеся анонимными бродячие артисты - жонглеры. Несмотря на различие биографий авторов, им присущ единый габитус - общее мировоззрение, бессознательные привычки поведения, установки.
А.Д. Михайлов считает, что фаблио свойственна широта отражения социальной действительности [4, с. 16-17]. В них изображены практически все слои средневекового города - это гротескные фигуры священника, рыцаря, купца, виллана. Это замужние женщины и девушки, молодые люди и почтенные мужья. При широте социального охвата и сочинители фаблио должны занимать какую-то социальную позицию. Как представляется, если с кем-то их и можно сопоставить, так с теми самыми выделяемыми Михайловым «молодыми людьми», т.е. купеческими сынками, школярами, капелланами, любовниками замужних женщин - трикстерами, носителями игрового мировосприятия, которые высмеивают действительность как своими
действиями в интерьере повествования, так и самими рассказами-шутками. (Тем более что речь, скорее, идет о социальной «молодости»; о взрослых, но неженатых мужчинах, которые по каким-либо причинам не смогли обрести социально-устойчивую позицию, следствием которой нередко и становился брак.)
Создаваемый в фаблио образ женщины не столько воспроизводит известные стереотипы «сварливой мегеры», «коварной расточительницы» или, наоборот, «обманутой невинности», «покорной жены», сколько рисует веселых плутовок, тоже трикстеров, но только в женском обличье. (В историографии можно встретить противоположные оценки присущего фаблио образа женщины. Так, по мнению А.Д. Михайлова, традиционные антифеминистские мотивы буквально наполняют этот жанр; тогда как Р. Фоссье считает, что в фаблио, так же как и в рыцарских романах, утверждается новый образ женщины [7, с. 267; 8, с. 148].)
Посмотрим некоторые игровые ходы, трюки и сюжеты. Молодая девица, «едва одетая», заставляет старика-философа надеть седло и скачет на нем, как на лошади (фаблио «Об Аристотеле»): «Подпруги подтянув потуже, на старца вспрыгнула она...» Дама подсовывает мужу вместо пойманного им любовника кобылу; выгнанная из дому спокойно развлекается со своим дружком, а затем еще и подкладывает под подушку мужу кобылий хвост (фаблио «О женских косах»). Жена виллана («Фаблио о куропатках»), съев вожделенное мясо, чтобы прикрыть свой грешок, заставляет мужа гоняться с ножом за приглашенным на угощение соседом-свя-щенником: «... поп что есть мочи удирает, виллан за ним во все лопатки!» [9, с. 39, 158-163, 303].
Как пишет Ю.Г Бахорский, создаваемый мужчинами образ женщины нередко способствует их собственному самоопределению [1, с. 64]. Над кем смеются жонглеры? Над женщинами ли? Скорее их смех направлен на мужчин, занимающих в социуме более устойчивую позицию, чем они сами. «Молодые люди» - герои фаблио - кооперируются с веселыми плутовками, заключают с ними союз против мира состоятельных мужчин, против устойчивого положения «старшего» поколения, осуществляют «удачный захват чужой собственности».
А.Д. Михайлов справедливо утверждает, что хотя любовные коллизии и играют в фаблио немалую роль, они занимают в социальном действии подчиненное место. Любовь имеет значение не столько сама по себе, сколько как средство проявить предприимчивость, личные качества; нередко она носит компенсаторный характер. Главное - не момент торжества, не эротика, а проявляемая героями ловкость, хитроумие; иногда короткая, иногда более длительная любовная осада [4, с. 142, 164-165].
Пажа из фаблио «О том, как паж Гильом получил сокола» его сеньор семь лет не посвящает в рыцари: «.. .а тот, не знаю отчего, покамест не имел желанья ему дать рыцарское званье.» Паж как будто и не хочет участвовать в турнирах, вроде даже не переживает: «.однако паж не огорчался, он в рыцари отнюдь не рвался», «турнир его не привлекает» [9, с. 129-130, 134]. Важнее для героя оказывается добиться жены сеньора, одержав тем самым символическую победу: невозможность реализоваться на поле сражения компенсируется успехом в сфере любовных отношений.
В фаблио «О трех рыцарях и рубахе» дама, за которой ухаживают названные рыцари, предлагает им серьезное испытание - участвовать в турнире облаченными в одну рубаху. Честь и чувство страха борются в рыцарях, и два старших отказываются. Их положению свойственна социальная устойчивость - «богаты два из них и знатны.», им есть что терять; прибыль же кажется иллюзорной: «Все равно в любви потерпишь неудачу: исполнишь трудную задачу - погибнешь смертью неминучей». Когда третий рыцарь выдерживает испытание, первые два, как подчеркивает автор, злятся не столько из-за дамы, сколько из-за потери идентичности - другой оказался более соответствующим идеалу: «Не потому, что безнадежно искать любви у дамы нежной, но потому. что их другой в отваге превосходит».
А «третий гость богат не больно.» и отваживается выполнить испытание. И этого героя «берет. сомненье, дрожит он с головы до ног.»; однако для него это дело привычное: «Порой случалось, был он рад, что на турнире взял наград две сотни ливров без помехи.» [9, с. 56-66], поэтому он превозмогает страх. Победа одерживается, как и пажом Гильомом, в поле любовных отношений -более успешные в социальном плане противники лишаются чести, мужской идентичности. (Быть обманутым, потерпеть убыток чести означает, согласно точке зрения Г.Ю. Бахорского, потерю символического капитала.)
Интересен еще один сюжетный ход рассматриваемого фаблио. Рыцарь требует от дамы надеть на праздник окровавленную рубаху. Ее ждет «позор неминучий», супруг сердит (хотя и сдерживается), но «рыцарю чужому честь конечно дама воздала». Автор не случайно подчеркивает, что неизвестно, «кто больший подвиг совершил» [9, с. 56-66]: герой на поле битвы или героиня, рискуя своим положением в социальном пространстве. Происходит еще большее снижение струсивших рыцарей.
Таким образом, авторы фаблио - жонглеры, шуты, трикстеры - как бы играют с привычными знаками культуры, по-своему их трансформируя. Но, аналогично возникшему в XIV в. обряду шаривари (суть которого, как известно, составляло
высмеивание «неправильных» или неравных браков), их действия не носят разрушающего характера, являясь, скорее, способом социальной адаптации, имеют компенсаторную функцию. Высмеивание действительности становится способом примириться с ней (пусть даже «со скрежетом зубовным») [3, с. 64].
Литература порождается глубинными общественными структурами. XII-XIII вв. стали первым переломным этапом в эволюции взглядов на женщину - речь идет о куртуазной культуре, приводящей к определенному росту статуса благородной женщины. Как пишет Ж. Дюби, созданная мужчинами и для мужчин куртуазная игра приводит в дальнейшем к изменению и в положении «слабого пола» [10, с. 90-96]. Фаблио, в которых мы наблюдаем действие подобного механизма, фиксируют другой важный момент в формировании уважительного отношения к женщине. В XII-XШ вв. происходит определенное укрепление церковного брака, в котором женщина обретает больший престиж, чем в куртуазных отношениях. Расширяются ее хозяйственные права в домашней сфере («ведь дама всеми заправляет, слуг на веревочке держа, вертит всем домом госпожа»; фаблио «О рыцаре в алом платье»), происходит рост наследственных прав; она допускается к участию в цехах, магистратах [11, с. 285; 12, с. 100-101]. Женщина в фаблио, к какому бы сословию она не принадлежала, может быть названа агентом социального поля в понимании П. Бурдье, поскольку ей присуща активность, предприимчивость, обладание разными видами капиталов - родня («в родне же было с ней немало больших людей» - фаблио «Разрезанная попона» [9, с. 77]); недвижимость («ведь у меня же есть наследство. пашни. дома, луга, оранжереи и винограда насажденье» - фаблио «Кошель ума» [9, с. 190, 179-180]); ум как культурный капитал; ловкость, находчивость как капитал психологический, символический.
Таким образом, в XII-XШ вв. происходит развитие не только аристократической, но и городской традиции, наработка капиталов, положительных установок в отношении к женщине. Однако в пространстве городской (бюргерской, раннебуржуазной) среды гендерная асимметрия скорее нарастает.
После кризиса XIV-XV вв. в конце XV - начале XVI вв. начался новый экономический подъем, цивилизационный рост; Франция включается в общие для Европы инновационные процессы, рождающееся «пространство перемен». Однако протекание модернизации во Франции сопровождалось целым рядом трудностей. Огромное географическое пространство, региональные различия порождали необходимость завершения собирания земель и их экономической интеграции. Государственное
строительство растянулось с середины XV до середины XVII в. («долгий XVI век», по выражению Ф. Броделя) и претерпело целый ряд кризисов. Будучи классической страной феодализма, Франция отличалась особой устойчивостью традиционных структур, институтов, представлений. Это, в частности, отразилось на специфике участия в модернизации дворянства - отсутствии у него предпринимательских устремлений, стремлении приблизиться ко двору, проникнуть в государственный аппарат. Происходит значительный рост городской (буржуазной) цивилизации, однако буржуазия нередко предпочитала заимствовать аристократические формы поведения.
Во Франции XVI в. породил немало ярких женских индивидуальностей не только в политике, но и в культуре; в собственно мужском дискурсе женщине уделяется немало внимания; получает распространение философия неоплатонизма (в которой прославляется «высокая» женственность, опиравшаяся отчасти на куртуазную традицию средних веков); происходит формирование придворной культуры с ее особым отношением к женщине. Однако в пространстве городской (бюргерской, раннебуржуазной) среды гендерная асимметрия скорее нарастает.
В сатирическом романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» вопрос взаимоотношения полов находится в центре внимания в течение практически всего повествования. Однако его прочтение (дискурс) сильно различается. Уже первая и вторая книги (вышедшие в 1533 и 1534 гг.) содержат два совершенно различных толкования образа женщины.
Первый образ - это женщины-супруги, женщины-матери героев-гигантов, Гаргамелла и Бадбек. У них гротескные, деформированные, нечеловеческие тела. Гаргамелла носила ребенка одиннадцать месяцев (как некоторые вдовушки, ехидничает Рабле). Перед родами она «съела этих самых кишок шестнадцать бочек, два бочонка и шесть горшков. Ну и раздуло же ее от аппетитного содержимого». Оттого что роженица объелась требухой, у нее выпала прямая кишка. Пришлось давать снадобье, вследствие чего ребенок появился на свет («вылез») через левое ухо [13, с. 29-31, 37]. Ничем не лучше роды Бадбек: сначала из ее утробы вышло шестьдесят восемь погонщиков мулов. девять дромадеров, семь верблюдов, двадцать пять возов - и все это груженое, да и сам Пантагрюэль был тяжелым и лохматым, как медведь. Бадбек от родов скончалась, поэтому ее супруг Гаргантюа одновременно и плачет от горя, и смеется от радости. Гаргантюа уверен, что она попала в рай, сочиняет в память о ней эпитафию и тут же говорит: «пора мне приискать себе другую» [13, с. 164166]. В условиях характерного для народной культуры коллективистского образа жизни не случай-
но скорбь не носила устойчивого характера. Потеря близкого человека остро переживалась как потеря члена общности, которая базируется на коллективных усилиях всех составляющих ее лиц. Самоценность женщины не была важна. Теряли не столько личность, сколько мать-кормилицу, хозяйку, помощницу. Нужда заставяла искать замену, не позволяя долго скорбеть.
У жен и матерей гигантов на первое место выходят физиологические женские функции, отсутствует такая специфическая черта женской идентичности, как красота и грация - народная праздничная культура с ее изобилием алкоголя не придавала этому значения; женщина воспринимается в определенной контаминации с образом архаической богини матери-земли. Рабле здесь воспроизводит (о чем много писал М.М. Бахтин [14]) ценности патриархальной народной культуры, в значительной мере языческой, мифологической.
Иной образ женщины и ее места в обществе присутствует на страницах, посвященных Телемской обители. Здесь обитают - в окружении зеркал и другой роскоши - прекрасные, богато одетые дамы, все подряд образованные и интеллектуальные (от них ожидается знание пяти или шести языков, умение сочинять стихи или прозу), обладающие всяческими добродетелями. «Нигде не было. столь отважных и учтивых кавалеров. и столь изящных, всегда веселых дам, отменных рукодельниц. и охотниц до всяких почтенных и неподневольных женских занятий». Вывешенный на воротах обители девиз «Делай что хочешь» означает отнюдь не призыв к распутству. «Сама природа. отвлекает от порока, и сила эта зовется у них честью.», «они вступали в брак. и до конца дней своих они любили друг друга так же, как в день свадьбы» [13, с. 147-148]. Перед нами «идеализирующая традиция» «плато-низирующих поэтов»; утонченная, далекая от реальной жизни игра, аристократическая мечта о райской жизни.
Обе традиции (представляющие, по определению Н.А. Хренова, разные субкультуры) - народнопатриархальная и аристократически-идеализирую-щая - по-своему гармоничны. Иной дискурс присущ второй части романа. Интересно то, что разлом проходит внутри одного текста - в силу длительности его создания и самого его характера - возможной только в эпоху Ренессанса формы жанрового эксперимента. Третья книга Рабле, написанная во второй половине 40-х гг., менее жизнерадостная, чем первые две - что обусловлено разницей социально-психологической обстановки 20-30-х гг. - «весны XVI века» и последних лет правления Франциска I - начала мрачного периода религиозных репрессий и экономического застоя.
Как пишет М.М. Бахтин, третья книга Рабле является ответом на развернувшуюся во Франции,
особенно в 40-е гг., полемику о природе женщин [14, с. 259]. Коллективное психологическое переживание крупных структурных сдвигов, сопровождающихся перестройкой в системе ценностей, приводит к актуализации негативных женских стереотипов. Социально-политическая нестабильность порождает так называемую Querelle des femmes, в которой, с одной стороны, звучат голоса в защиту женщин, с другой - высказываются женоненавистнические взгляды. Стержень третьей книги - обсуждение будущей жены Панурга, а вместе с ней природы женщины и возможности счастливого союза с ней; идеала и реальности.
Можно отметить некоторое сходство сюжета с любовными отношениями в фаблио. Здесь перед нами также любовный треугольник - муж, жена и «молодой» поклонник. Переход Панурга из «молодой» возрастной страты в пожилую («вон у тебя волосы седые», - говорит ему брат Жан [13, с. 359]) не сопровождается социальным ростом. Отсутствие капитала, долги порождают неуверенность. В фаблио муж «рогатый, но довольный» («доволен был, скажу по чести, купец, такие слыша вести, сильней он ликовать не мог» - фаблио «Обере, старая сводня»; «приполз тихонько на порог, немало был утешен он и даже боль забыл: жена супругу, стало быть, верна» - фаблио «Горожанка из Орлеана» [9, с. 223-224, 233]). Этому «довольству» способствует укорененность в бытии.
Ревность - свойство неуверенного человека, следствие социальной нестабильности. Переход Панурга от захвата чужой собственности к необходимости сохранения своей вызывает страх бессилия, потери мужской идентичности - откуда его безудержное бахвальство по поводу своей якобы исключительной мужской силы («я бью без промаха» или «мне нравится число шестнадцать,» и пр.). М.М.Бахтин считает, что страх Панурга перед неизбежными рогами соответствует страху архаического царя перед взрослеющим сыном; а страх перед молодой женщиной, которая может изменить, означает символическую победу молодости над старостью, ее неизбежность [14, с. 264]. Но почему этот повторяющийся образ рогоносца появляется с такой настойчивостью именно в третьей книге? По-видимому, сказывается нарастание социокультурного напряжения, и на первое место выходит страх.
Характерен и второй женский образ третьей книги - панзуйской сибиллы, колдуньи и прорицательницы. Это жалкая, изможденная, беззубая старушонка, которая напоследок задирает юбки и показывает героям свой обнаженный низ [13, с. 326327]. Безобразная, удивительно - до смешного -страшная фигура; ее образ также носит гротескный характер, но до чего трансформируется «поглощающее и возрождающее лоно» !
Сегодня мы можем только ставить вопрос, по какому пути и под воздействием каких механизмов шло становление идентичности, обретение гендерного самосознания как женщин, так и мужчин. Перспективной представляется именно работа на
пересечении, с одной стороны, теорий модернизации (макроуровень), с другой - смеховых и игровых концепций (средний уровень) и, наконец, понятий установки, бессознательного, обращающихся к внутреннему миру личности.
Литература
1. Бахорский ГЮ. Тема секса и пола в немецких шванках XVI века // Одиссей. Человек в истории. М., 1993.
2. Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 2. Ч. 1. М., 1995.
3. Нодиа Г. Человек смеющийся в контексте философии культуры // Философия. Культура. Человек. Тбилиси, 1988.
4. Михайлов А.Д. Старофранцузская городская повесть фаблио и вопросы типологии средневековой литературы. М., 1986.
5. Хренов Н.А. Игровые проявления личности в переходные эпохи в истории культуры // Общ. науки и современность. 2001. № 2.
6. Репина Л.П. Женщины и мужчины в истории: Новая картина европейского прошлого. Очерки. Хрестоматия. М., 2002.
7. Михайлов А.Д. Примечания // Пятнадцать радостей брака. М., 1991.
8. История семьи. Обзор новых концепций // Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях. М., 1990.
9. Фаблио. Старофранцузские новеллы. М., 1971.
10. Дюби Ж. Куртуазная любовь и перемены в положении женщин во Франции XII века // Одиссей. Человек в истории. М., 1990.
11. Бессмертный Ю.Л. Брак, семья и любовь в средневековой Франции // Пятнадцать радостей брака. М., 1991.
12. Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. М., 1991.
13. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1991.
14. Бахтин М.М. Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Возрождения. М., 1965.
Г.Г. Супрыгина
К ГЕНДЕРНОЙ ИСТОРИИ ГЕРМАНИИ ХХ ВЕКА: ЕВРЕЙСКАЯ ЖЕНЩИНА В ЭПОХУ НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМА
Томский государственный педагогический университет
Еврейское население появилось на территории Германии в IV в. вместе с римлянами. За время проживания в германском обществе оно знало периоды относительно стабильного существования, покровительства со стороны правителей и тяжелые времена гонений и преследований, например, в эпоху крестовых походов, во время войн, социальных кризисов, эпидемий. Несмотря на длительную совместную историю, обыденное сознание значительной части коренных жителей Германии воспринимало евреев как «чужих», так как они исповедовали иную религию, были стойко привержены своим обрядам и традициям. Местное население порой было склонно объяснять свои экономические затруднения последствиями операций, которые проводила заметная по численности группа ростовщиков еврейского происхождения [1, S. 12].
Закреплению антисемитских предрассудков в социальной психологии немцев способствовал Мартин Лютер, который оказал огромное влияние на духовное развитие не только современников, но и последующих поколений. Вначале он надеялся привлечь евреев к протестантизму, однако стойкая приверженность евреев иудаизму вызвала ярость у Лютера. Вскоре он заклеймил их, призвал соотечественников изгнать иудеев [1, S. 13].
Период конца XIX - начала ХХ вв. ознаменовался новой волной антисемитизма. Она была вызва-
на реакцией части коренного населения Германии на процесс эмансипации евреев в эпоху модернизации. Еще до объединения Германии было отменено большинство ограничений для евреев в сфере торговли и ремесла, после образования в 1871 г. Германской империи они получили равноправие. Эмансипация способствовала проникновению представителей еврейства в банковское дело, сферу юстиции, науки, в новые прибыльные отрасли промышленности и др. Этот процесс воспринимался частью коренного населения как неправомерное «возвышение» евреев. Проникновение представителей еврейства в значимые для общества сферы пробудило антисемитский архетип в сознании части немцев. Антисемитизм не был феноменом одной лишь немецкой истории, а имел европейское измерение. Но, по утверждению современной немецкой исследовательницы М.-П. Хиллер, к концу XIX в. «в Германии развился агрессивный антисемитизм, без которого невозможно было представить холокост» [2, S. 41]. Тем не менее сложный и противоречивый путь поиска идентичности, своего места в германском обществе в эпоху модернизации конца XIX - начала XX вв. завершился для большей части еврейского населения в пользу статуса «германского еврея» - гражданина Германии еврейского происхождения. Таковыми они воспринимались и большинством германского общества.
