CC BY
36история русской литературы
УДК 82.09
НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОГРАФ БУНИНА Царёва-Браунер Вера Львовна,
магистр филологии, сотрудник кафедры славистики факультета современных и средневековых языков, директор отдела русской словесности Лингвистического центра Кембриджского университета (Кембридж, Великобритания); e-mail: vt220@cam.ac.uk
Данная статья-эссе рассказывает о редкой находке и последующей атрибуции автографа И.А. Бунина на первом издании «Митиной любви» (Париж, 1925 год). Автору удалось установить имена адресатов данного автографа, которыми оказались Николай Карлович и Наталья Ивановна Кульманы, а также проследить их взаимоотношения с И.А. и В.Н. Буниными на основе их переписки, которая хранится теперь в РАЛе (Русский Архив в Лидсе, Великобритания). Предлагаемая публикация представляет собой первую часть исследования, которая посвящена, в основном, жизни и деятельности Н.К. Кульмана, а также его отношениям с И.А.Буниным. Все приводимые в статье письма публикуются впервые с разрешения РАЛа.
Ключевые слова: неизвестный автограф, И.А. Бунин, «Митина любовь», В.Н. Бунина, Н.К. Кульман, Н.И. Кульман, русская эмиграция в Париже середины 20-х - конца 30-х годов, Русский Архив в Лидсе (РАЛ).
© В. Л. Царёва-Браунер, 2018
Памяти Льва Николаевича Царёва
Мы живём в мире клише и повторяем фразы, не понимая, что они значат. Одна из таких фраз: «История - живая наука». Почему живая? В чём её живость? За исключением, конечно же, современной истории, когда нет времени переписать главы учебников, поскольку то, что казалось абсолютной правдой двадцать-тридцать лет назад, теперь подвергается ревизии и ставится под сомнение. Но что касается истории более отдаленной, правильность этого афоризма вызывает сомнения. В чём «живость» истории времён, к примеру, правления Петра Алексеевича? Как эта история может быть живой? Не знаю. Для меня история всегда ассоциировалась с запахом словарей Брокгауза и Эфрона, в которых были упомянуты события и имена, забытые теперь. Эти тома часто читал мой отец. Они пахли историей и никак не ассоциировались с чем-то живым.
Кембридж, Англия. Старая библиотека. Тёмный осенний вечер. Я пытаюсь найти лигвистический справочник, вытаскиваю книгу, а за ней - какой-то маленький томик, явно завалившийся за ряд толстых книг. С трудом читаю имя на обложке - Ив. Бунинъ. Этот томик никак не должен был стоять на той полке, поэтому беру его в руки и выношу поближе к свету. Открываю первую страницу: «Митина любовь», Париж 1925 год. Так и не понимая пока, как этот томик мог оказаться в секции лингвистической литературы на английском языке, в старой кембриджской библиотеке, переворачиваю следующую страницу. На ней надпись:
Съ Новымъ годомъ,
доропе Наталья Ивановна и Николай Карловичъ!
Ив. Бунинъ.
Парижъ, 30 - XII - 19251.
Хорошо сохранившиеся, чуть побледневшие чернила, такой знакомый по многим фотографиям и репродукциям почерк Бунина. На первой букве - «С» - перо явно писало недостаточно ярко, или но-
вая бумага только что изданной книги оказалась более шероховатой - но видно, что автор несколько раз обводил эту самую «С», чтобы было чётче и ярче. Перо как бы раздваивается под нажимом руки.
Очень трудно описать ощущения: муражки по коже, сердце бьётся так, что вдруг вспоминаешь, что оно в тебе есть. Просматриваю всю книгу, ищу какие-либо печати, надписи, штампы. Ничего. Кроме маленького круглого штампа, сообщающего, что книга поступила в библиотеку в 1960 году Меня тогда не было на свете, и, судя по всему, до меня её никто никогда не брал в руки и не читал -читательский формуляр отсутствует, его аккуратно вклеивают, когда я беру книгу
Завалившись по ошибке не в свой ряд, не в свой язык, не в своё время, не в свою страну, первое парижское издание бунинской «Ми-тиной любви» тихо проспало 56 лет и даже не покрылось пылью. Только чернила чуть выцвели. Его никто не видел, его никто не читал. Но пахло оно также, как тома «Брокгауза и Эфрона».
И, конечно, следующий вопрос. Кто эти люди - Наталья Ивановна и Николай Карлович, которые получили в подарок на новый 1926 год первое издание «Митиной любви» с подписью автора? Как такой дорогой подарок мог оказаться в Англии и пролежать здесь столько лет? Хорошо известно, что Иван Алексеевич, будучи по натуре человеком щедрым и даже расточительным (вспомним, что стало с его нобелевскими деньгами), был очень щепитилен в отношении раздаривания собственных книг, предпочитая больше отдавать на продажу, поскольку щедрость и расточительность часто приводили к полному безденежью. Поэтому круг людей, которым Бунин дарил бы свое первое издание, сопроводив его не просто автографом, но и тёплым обращением, не так уж широк. Конечно, и в 1925 году было ясно, что «Митина любовь» - вещь талантливая, но, скорее всего, и сам Бунин не мог догадываться, что она станет классикой русской литетратуры.
Потребовалось некоторое время - в течение которого были и ошибки, и неверные ассоциации, и то, что англичане называют wishful thinking, то есть, принятие желаемого за действительное, -чтобы наконец «напасть на след» и придти, наконец, к окончатель-
ному выводу, кто же эти люди. Вот одна из таких ошибок, которые часто происходят на начальном периоде исследования.
Довольно скоро поиски по первому, несколько необычному имени и фамилии, - Николай Карлович, - привели меня к фамилии «Кульман». Известный род обрусевших немцев, представители которого внесли заметный вклад в российскую дореволюционную науку, культуру, образование. Род большой и разветвлённый. После 1917 года многие оказались в эмиграции - во Франции, в Швейцарии, в Англии. Один из этих Кульманов, родившийся уже в Швейцарии, был одним из авторов знаменитых «нансеновских паспортов» для русских эмигрантов. Он женился на Марии Михаиловне Зёрновой, основательнице известнейшего в Англии «Пушкинского Дома» - культурного и просветительского центра русской эмиграции в Лондоне, который существует до сих пор. «Лондонские» Кульманы поддерживали тесную связь с русской литературной, художественной, артистической диаспорой Франции и в особенности, Парижа2. Как просто бы всё объяснилось: конечно, тот самый Николай Кульман! Приехал в Париж, встретился с Буниным, тот сделал ему - и его жене - новогодний подарок, первое издание «Митиной любви» с дарственной надписью. После чего Кульман благополучно отбыл обратно в Лондон, где жил в то время. Конечно, не совсем понятно, почему потомки или родственники «лондонского» Кульмана, воспитанные в духе любви и уважения к русской литературе и культуре, могли так небрежно расстаться - или потерять? - драгоценный бунинский экземпляр, который оказался в кембриджской библиотеке в 1960 году, где мирно проспал 50 с лишним лет, никем не потревоженный! Однако же, с точки зрения исторической и географической, такая гипотеза представлялась бы вполне убедительной и ёмкой. Эдакий «хэппи энд». Увы. Ни один из «лондонских» Кульманов никак не был связан с загадочной «Натальей Ивановной» и поэтому, версию пришлось положить на полку, и вопрос о том, как эта книга оказалась в Кембридже - тема отдельного, по-видимому, не очень простого исследования.
Однако вернёмся к Николаю Кульману. Не «лондонскому», а, как скоро стало ясно, «парижскому», поскольку обнаружилось, что в то же самое время в Париже проживал другой Николай Карлович
Кульман, не имевший ни малейшего отношения к Кульману «лондонскому». Однофамилец и тёзка в одном лице. Из обрусевших датчан. Ирония совпадений! Читая дневники и письма Веры Николаевны Буниной и других людей «бунинской» орбиты середины 1920 годов, я, наконец нашла то - а точнее сказать, - ту, кого долго искала, поскольку именно совпадения по женскому имени не хватало, цепоска не замыкалась. Ею оказалась Наталья Ивановна Кульман, урождённая Бокий, в первом замужестве - Лихарёва, жена Николая Карловича Кульмана. Николай Карлович и Наталья Ивановна -одни из наиболее близких личных друзей обоих Буниных - и Ивана Алексеевича, и Веры Николаевны. Но не только...
Бунин и Кульман познакомились в Ялте, в начале сентября 1901 года, о чём в своих дневниках пишет В.Н. Бунина3. В то время в Ялте жил Чехов, у которого Бунин бывал практически ежедневно, а в Гаспре - Л.Н. Толстой. «В тот день Иван Алексеевич отправился с Елапатьевским в Массандру, где познакомился с Николаем Карловичем Кульманом, который ему понравился своими живыми глазами, весёлостью и остроумием, хотя он и оказался победителем некой Веры Ивановны, за которой они оба ухаживали, пробуя вино в подвалах удельного ведомства». Бунин и Кульман почти ровесники, они молоды, ухаживают за таинственной Верой Ивановной! Однако победа Кульмана на романтическом фронте, похоже, никак не омрачила дружбы - они часто встречались в столицах, вращаясь в одних и тех же литературно-художественных и научных кругах Москвы и Петербурга. Очень скоро один из них станет одним из самых молодых профессоров Петербургского Университета (Кульман), а другой - самым молодым академиком Российской Академии Наук (Бунин). Но, судя по всему, их отношения до революции - скорее приятельские, светские, чем глубоко-дружеские. Только в эмиграции Кульманы станут поистине близкими друзьями Буниных: вместе с Марией Цетлин, которая практически чудом сумела организовать все необходимые документы для прибытия Буниных в Париж и предоставила им комнату в своей квартире, не столь богатые и не располагающие связями на верхах Кульманы сделали, тем не менее всё, чтобы уставшие от казавшихся бесконечными скитаний (Одесса, Константинополь, София, Белг-
рад) Иван Алексеевич и Вера Николаевна почувствовали себя если не дома (этого уже не будет никогда, даже в любимом Грассе в Приморских Альпах), то, по крайней мере, в безопасности, среди любящих их и близких им людей. Бунины, по их собственному признанию, так и оставались кочевниками до конца своих дней, но ощущение дома создавал очень узкий близкий круг проверенных, преданных друзей, которые никогда не предавали. Таких в жизни Буниных было очень мало, и Кульманы - одни из них.
Так кто же были эти люди? Почему их имена - как в прямом, так и в переносном смысле - выцвели, потускнели и требуют теперь столь долгой идентификации? Разумеется, в «бунинской орбите» вращались десятки, даже сотни ярких, талантливых, незаурядных людей, «людей-институтов» - Мережковский, Гиппиус, Куприн, Толстой, Ходасевич, Берберова, Струве, Алданов... Среди них совсем нетрудно затеряться. Со многими Бунины дружили - но только какое-то время, потом следовали громкие, публичные разрывы4. Так произошло, например, с Толстыми, с Берберовой, и даже со столь щедрыми к Буниным Цетлиными, отношения с Мережковс-ким-Гипиус тоже были неровными, хотя и не прерывались до смерти. Дружба же Кульманов и Буниных была уникальна именно тем, что продолжалась всю жизнь, - что было весьма не характерно для такого непростого и темпераментного человека, как Иван Алексеевич... Да, был краткий период охлаждения в отношениях Кульманов и Ивана Алексеевича5, однако он быстро миновал, и близкая дружба была восстановлена. Свидетельство этой дружбы - в большом корпусе писем Кульманов, охватывающих, в общей сложности, период с 1923 по 1958 год и хранящихся теперь в Архиве Ивана и Веры Буниных в Университете города Лидс, в Великобритании. Писем, которых до недавнего времени никто не читал. Они долго ждали - спасибо автографу.
Попробуем поместить этот автограф в конкретный исторический контекст. Напомню, что он датирован 25 декабря 1925 года. Русская эмиграция Парижа переживала в 1924-25 годах нечто вроде «смутного времени»: в январе 1924 года умер Ленин, что вселило в некоторые слои эмигрантов надежду на то, что «недоразумение» на родине скоро закончится и можно будет вернуться домой.
Однако, далеко не все смотрели в будущее с оптимизмом. Вот запись из дневника В.Н. Буниной от 15/28 января 1924 года: «Смерть Ленина не вызвала ни большого впечатления, ни надежд, хотя, по слухам, у «них» начинается развал»6. Однако в конце октября 1924 года Франция устанавливает дипломатические отношения с СССР -шаг, который многим показался, с одной стороны, предательством, а с другой - явным знаком того, что СССР - это отнюдь не временное «недоразумение». В.Н. Бунина записывает 29/16 октября 1924 года: «Признание Советов (...) Без содрагания не могу подумать, что красный флаг взовьётся над посольством...Боже, какой позор!»7 Русская эмиграция - её культурная элита - понимает, что необходимо срочно что-то предпринимать, быть услышанными, не пропасть, выработать программу для жизни в новых условиях, когда то, что рассматривалось как временное и несправедливое «недоразумение», стремительно и необратимо превращается в постоянное и признанное ведущими мировыми державами8.
Но ещё за год до этого для интеллектуального центра русской эмиграции Парижа было очевидно: необходимо начать делать шаги по сохранению своей национальной идентичности, поставить конкретные цели, правильно растить новое поколение, которое либо не помнит Россию, либо родилось вне её, поскольку после окончательного разгрома белого движения и теперь - европейского признания Совдепии (именно так называл Советскую Россию круг Буниных-Кульманов), - становилось неоспоримым, что Париж - это, увы, не зал ожидания, и что мнгогие в Россию не вернутся никогда. Нужно было переосмыслять ситуацию, свою роль в изменившемся мире. Вечный русский вопрос «Что делать?»...
Ирония в том, что именно так - «Что делать?» - называлась программная статья Зинаиды Гиппиус, написанная в конце 1929 года9, ставшая своеборазным отзывом на исследование Василия Никитина (1922). Гиппиус утверждает, что первая волна русской эмиграции (с 1917 по 1923 годы) - абсолютно уникальна как по своей демографии (от представителей свергнутого дома Романовых до простых рабочих и крестьян), так и по статусу её «финальности» и необратимости, поэтому её можно сравнить только с участью еврейского народа двумя тысячелетиями раньше. Русская эмигра-
ция после 1917 - это не эмиграция отдельных классов общества, как это было, например, после французской революции 1789 года. Это - удаление целого народа с его исконной территории без очевидной надежды на возвращение. И поэтому русская эмиграция, по мнению Гиппиус, должна рассматриваться не как «эмиграция», а как «нация»10. И долг этой новой нации - сохранить свои старые, исконные язык, культуру, религию, ценности.
Как это сделать? Можно ли это сделать? Нужно ли?
16 февраля 1924 года в Париже, в Salle de Georgaphie организуется вечер под названием «Миссия русской эмиграции». В организационный комитет вечера входила и В.Н. Бунина. Среди шести изначально заявленных докладчиков - вслед за Мережковским и Буниным - Н.К. и Н.И. Кульманы. Конечно, «гвоздём программы» безоговорочно стал доклад Бунина «Миссия русской эмиграции», который вызвал неоднозначную реакцию11. В дневнике от 27 февраля 1924 года В.Н. Бунина пишет: «Последствия вечера «Миссия русской эмиграции» всё ещё чувствуются. (...) впечатление огромное, все очень взволновались»12.
Доклад же Николая Карловича Кульмана, последовавший за бунинским, назывался «Культурная роль русской эмиграции» текст которого, увы, не сохранился, но частично о его содержании мы поговорим позже, обсуждая полемику Николая Карловича в вопросах сохранения дореволюционной русской орфографии. Сохранилась одна интересная запись в дневнике В.Н. Буниной от 1 января 1926 года: «Новый год встречали в «Возрождении»... Кульман поднял тост за букву «ять»!13 Скорее всего, именно в тот новогодний вечер Бунин преподнёс Кульманам первое издание «Митиной любви» с нашим автографом. Почему же в преддверии нового 1926 года, в 16-м округе Парижа, профессор Кульман предлагает тост за букву «ять»?
Думается, это - ёмкая метафора, дающая ключ к представлению о том, кем был, чем жил, во что страстно верил первый адресат бунинского автографа Николай Карлович Кульман. Именно о нём пойдёт речь в первой части этого исследования, где мы, в частности, попробуем ответить на вопрос об особых отношениях Николая Карловича с буквой «ять»14, и о том, чему посвятил свою
жизнь в эмиграции этот человек, имя которого мне хотелось бы «оживить» и виной тому - дарственная надпись в завалившейся за полку книге Ивана Алексеевича Бунина. Нет ничего случайного?..
Н.К. Кульман родился в семье обрусевших датчан в Новгородской губернии в 1871 году в семье военных. У него был младший брат, Александр Карлович, о котором будет упомянуто позже. В 1897 году Кульман закончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета и был оставлен на кафедре для «подготовки к профессорскому званию». В 1903 году успешно сдал магистрский экзамен, а в 1904 году получил звание надворного советника. Николай Карлович, дитя своего времени, не верил в чистую лингвистическую науку, творившуюся «в хирургических перчатках», поэтому на протяжении всей своей научной деятельности активно преподавал русский язык: на Педагогических курсах Мариинской гимназии в Петербурге, в Университете, в Александровском лицее, был личным преподавателем русской словесности Великого князя Олега Константиновича Романова. А также (!) активно работал в школах для рабочих. В дореволюционные годы его имя стоит в ряду таких столпов российской филологии как И.А. Бодуэн-де-Куртэне, А.А. Шахматов, Л.В. Щерба. Он - автор научно-лингвистического подхода к преподаванию русского языка, его дореволюционные труды, и в особенности - «Методика русского языка» (1912 год) - становятся руководствующими, направляющими для филологов-русистов. Суть метода Кульмана, в самом его упрощённом виде, - не в копировании «западного подхода» в преподавании языков, с его часто превалирующим коммуникативным компонентом, а в синтезе подходов. Русский язык, точнее, его преподавание, в понимании Кульмана - почти по тютчевскому сценарию - «аршином общим не измерить».... Помимо лингвистических исследований в области этимологии, синтаксиса, методологии преподавания русского языка, Кульман занимался историей русской литературы начала 19 века: Жуковским, Пушкиным, Вяземским. Он - действительный член неофилологического общества при Императорском Санкт-Петербургском университете. Помимо этого, изучал историю русского массонства, им написан объемый труд на эту тему. Но одной научной деятельностью Николай Карлович не
ограничивался: Кульман был членом правлений ряда крупных промышленных предприятий России: Русского судостроительного общества, Общества Николаевских верфей, Машиносторительного завода Гартмана. Одним словом, истинный «человек Возрождения» времен Серебряного века: блистательная карьера, признание, выступления на симпозиумах, публикации статей и книг, по его учебникам осваивают русский язык как преподаватели, так и учащие-ся15. Имя, статус, широчайший диапазон интересов, выходящий за пределы чистой филологии.
...Всё это обрывется в 1917 году... [От автора: ближе к концу 20 века я училась на филологическом факультете того самого университета, где учился, преподавал, издавался и стал профессором Н.К. Кульман. Изучая курсы общего языкознания и истории языка, я дотошно конспектировала статьи академиков Щербы и Шахматова. Их имена можно - и нужно! - было писать чётко и произносить громко, с должным уважением, даже с придыханием. Поскольку первый стал заслуженно уважаемым советским академиком, а второй скончался от брюшного тифа в страшном, голодном 1920 году в Петрограде и похоронен там же, на Волковском православном кладбище16, то есть, - не успел себя ничем скомпрометировать перед молодой Советской республикой. Имя Бодуэна-де-Кортэне произносилось не так громко и предпочтительно скороговоркой -что было затруднительно. Да, был такой, но в 1918 как-то недальнозорко решил уехать на родину, в Польшу, которая столь же «недальнозорко» отделилась от молодой и советской и стала зачем-то буржуазной, так что... лучше не акцентировать. А вот имя Николая Карловича Кульмана, одного из этой триады, часто бывшего соавтором или даже первым автором многих из этих трудов, я, профессиональный филолог, впервые увидела на автографе Бунина в конце 2016 года.]
Человек, для которого русский язык, русская словесность, русская литература были воздухом и хлебом, оказывается в эмиграции. Для большинства русских, вынужденных покинуть Родину, эмиграция была трагедией преимущественно личного свойства. Но для небольшой группы писателей, поэтов, филологов это еще была и трагедия профессиональная. Кому действительно нужны русский
язык и литература вне России? Как можно заниматься своим делом в отрыве от непосредственного предмета профессии? И как много талантливых филологов, писателей, поэтов, литературоведов сделали выбор вернуться в СССР именно потому, что буквально задыхались вне своего языка. Как известно, финал этого возвращения был, как правило, трагичным.
Кульманы были вынуждены покинуть Россию в 1919 году Маршрут: Крым - Константинополь - София - Белград - Прага - Париж17. Во время путешествия из Крыма в Констатинополь семья Кульманов чуть не погибла: начался страшный шторм, плыли на речной барже, которую прицепили к старому, перегруженному пароходу, и во время шторма канаты оборвались, баржу понесла стихия. Никто особенно не надеялся на спасенье, кто мог - молился. Утром их выбросило у берегов Румынии, однако румынские власти беженцев не приняли, отправили в Болгарию. Сын Кульманов, Владимир Николаевич, будущий митрополит Мифодий, ставший одной из крупнейших фигур русской православной церкви зарубе-жом, вспоминал, что этот эпизод, когда он, 17-летний, молил Бога о спасении и оно было даровано вопреки всему разумному, очень укрепил его веру и во многом определил жизненный путь18.
В Софии и Белграде Николаю Карловичу удаётся работать: он читает лекции по русской словесности и литературе в местных университетах, является воспитателем короля Александра Сербского. Ещё раз стоит упомянуть: Кульман был «именем», - сейчас бы это называлось «брендом» - поэтому считалось за честь принять у себя знаменитость. Однако, как и большинство русских эмигрантов тогда, Кульман надеется, что скоро можно будет вернуться домой... К 1922 году семья перебирается в Париж19, снимают квартиру на Rue de Belle Femplles, в 16-м округе. Именно отсюда будут написаны первые письма Бунину, здесь будут проходить частые встречи Новых Годов, отмечание дней рождений и именин, собрания для решения судеб России (как без них!), просто посиделки. «Яшкина улица» (дом 1 по rue Jacque Offenbach) - так называл Бунин свой парижский адрес - совсем недалеко.
Уже в 1922 году Кульман приглашен на должность профессора русской литературы на созданном именно в те годы русском исто-
рико-филологическом факультете в Сорбонне, где он станет деканом и проработает практически всю оставшуюся жизнь. Кроме того, он читает лекции по церковно-славянскому языку в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже. Одним словом, регистр профессиональной деятельности Николая Карловича остался на относительно высоком уровне: ему не пришлось работать шофером или рабочим на фабрике «Рено» в одном из предместий Парижа, где трудилось на конвейерах немало бывших профессоров, врачей, искусствоведов. (Кстати, именно в Аньере, на рабочей окраине Парижа, вскоре станет служить священником его сын Владимир). Николай Карлович, был безусловным авторитетом в своих областях (их было немало), много печатается как в профессиональных, так и в публицистических журналах, занимается переводами. Кульману принадлежит один из лучших переводов «Слова о полку Игореве» на французский, и хотя это была не первая попытка перевода «Слова» на французский, именно этот перевод (в редакции Беагель) и сегодня цитируется в специальной франкоязычной литературе. Кстати, во время работы над переводом, он неоднократно обращался к Бунину за советом или просил его отредактировать какой-то отрывок, что тот и делал. Так, в письме от 21 августа 1929 года Кульман пишет Бунину20:
«Дорогой Иван Алексеевич!
Вы совершенно верно почуяли неладное в присланных выдержках из «Слова...». Издание Сабашникова действительно точно воспроизводит первое издание 1800 года, но первое-то издание полно разного рода ошибок, вольных и невольных. «Слово...» изображает события 1185 года, а написано оно, как убедительно доказал мой покойный университетский учитель Жданов в 1187 году. Рукопись, с которой печаталось издание, относилась, вероятно, к 16 веку, и во всяком случае, не могла быть возрастом ранее конца 14 века! В течение этих веков, протекших со времени написания «Слова...», текст его, конечно, до известной степени, был искажён переписчиками. Последнее же искажение было сделано издателями 1800 года. »
Однако основными задачами своей профессиональной жизни в эмиграции Кульман считал сохранение стандартов литературного русского языка и создание такой системы образования, которая позволилиа бы детям русских эмигрантов первой волны знать свой язык, уметь грамотно на нём изъясняться, оставить его живым. И это была жизненная миссия в буквальном смысле этого слова. Миссия, которая прекрасно выражена в ахматовском «Мужестве», написанном в 1942 году:
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова.
Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.
Кажется, что фон - тот же, что и в 1942 году: отстоять, защитить, не дать исчезнуть, хотя исторический контекст, безусловно, другой. Но читая письма Николая Карловича к Буниным, иногда действительно складывается впечатление, что этот человек ведёт
постоянный бой за выживание родного языка, каким он его знает и на компромиссы идти не готов - ни как человек, ни как профессор филологии.
В эмиграции у Кульмана вышли два крупных научных труда: «О русском правописании»21 и «Как учить наших детей русскому языку»22. Давайте остановимся подробно на первой работе Николая Карловича.
Я намеренно воспроизвожу здесь титульный лист публикации, поскольку его орфография весьма символич-на - как видите, русское правописание, в трактовке Кульмана, безусловно со-
держит буквы «ять» и « десятиричное»! Правда, в его письмах к И.А. и В.Н.Буниным я не нашла ни одной «ижицы» и вместо «фиты» - обычное «ф», хотя и несколько преукрашенное для сове-ременного взгляда. Прекрасный, тонкий почерк Кульмана - профессорский почерк дореволюционного образца. Почему для него борьба за две буквы стала принципиальной позицией и делом жизни? Конечно, новая орфография для Кульмана - синоним варварства, разрушения основ, надругательства, «совдеповской бесовщины». Но он - учёный, филолог, - прекрасно знает, что основы этому надругательству были заложены ещё в бытность его в составе Орфографической комиссии, созданной при Императорской Академии наук в далёком и (относительно) прекрасном 1904 году, председателем которой был Великий Князь Константин Константинович (тот самый просвещённый и тонкий поэт, переводчик, драматург «КР»)23, а в руководящую группу вошёл, в частности, и коллега Кульмана Шахматов, речь о котором шла раньше. Подумав и подискутировав неторопливо, в 1911-1912 годах комиссия выдала наконец ряд рекомендаций, которые зависли в воздухе - не до тонкостей русской орфографии стало. Кульман пишет в своей статье: «Академия слиберальничала, Веселовский и Соболевский не явились на заседание, провёл реформу мягкий и добрый А.А. Шахматов»24. Почему-то об этих рекомендациях несколько несвоевременно решило вспомнить Временное правительство, подписав указ о переходе на новую орфографию 22 июня (5 июля) 1917 года. И наконец, 23 декабря 1917 (5 января 1918 года) пламенный боец за революцию, а в свободное от работы время - любитель тонких вин и философии, -нарком Луначарский, подписал указ о полном и окончательном переходе на новую орфографию. Такова история. Переход был большевиками завершён, но они категрически не являлись авторами реформы. Взяли то, что было неторопливо наработано в стенах Императорской АН. Да и вообще, думалось, что печатное слово, написанное кирилицей, скоро себя изживёт совсем - мировой пролетариат, бодро совершив триумфальное шествие по Европе, будет ходить в кинематограф, а не читать книжки, а если уж надо будет что-то написать или прочитать, можно вообще дружно перейти на латиницу. Такие идеи и планы, безусловно, витали в воздухе в 20-
30 годы. Мы свой, мы новый... Лёгко поэтому понять остроту реакции и горечь полемики Кульмана - он реагирует на это «варварство» скорее как человек, а не как учёный. Для него новый алфавит - это «совдепия», которая отняла всё. В частности, возможность поспорить и повлиять на решение! «Одни считают новое правописание «завоеванием революции» и энергично его пропагандируют, полагая, что чем меньше будет различий между «нами» и «ими», тем скорее устранится взаимная непримиримость! - пишет он25. Рассматривая саму этимологию этого явления, Кульман, в частности, пишет, что «в старой орфографии многие стали видеть один из способов, которым правительство держало народ в темноте, ... а мысль о решительном разрушении всей системы русского правописания - во имя, якобы, блага и просвещения народа. Таким настроениям поддались и некоторые учёные»26.
Победа «белой идеи» в пост-советские времена, безусловно, тоже создала свои перегибы в восприятии прошлого, однако существует «неудобная» для этой идеи статистика: к 1917 году только 23% населения Российской Империи были грамотны, а в 1939 году - 87,4%. Конечно, статистика может быть политизирована, однако даже критики реформы 1918 года говорили, что такой «великий скачок» был бы невозможен, если бы русский язык всё ещё преподавался «по Гроту»27.
Вернёмся к статье Кульмана. Проведя подробнейший анализ фонетической и орфографической систем русского языка, доказывая несостоятельность реформы, он говорит: «Нас стараются уверить, что новому правописанию надо подчиниться потому, что оно «стало фактом». Аргумент ходячий, но сомнительный: ведь фактом стала и советская власть со всеми её приёмами!»28 О «приёмах советской власти» Кульману было хорошо известно - его эмиграции предшествовали весьма драматичные события, речь о которых - ниже. И наконец, еще раз о бывшем коллеге Шахматове: «Шахматов никогда не являлся слепым защитником реформы... В печати появились указания близких Шахматову лиц на то, что реформа правописания была «предметом раскаяния» его «в последние годы». Не знаю, в чём выражалось это «раскаяние», но что мысль о зловредности реформы преследовала его, для меня не-
сомненно»29. Здесь - уважение к учёному, бывшему коллеге, и, возможно, сочувствие к человеку, оставшемуся «там», и всё равно неспособному на что-то повлиять.
Как уже говорилось выше, весь бунинский круг до конца своих дней писал с «ятями». Отказаться от старого правописания было для них просто абсурдом. Известно, что Иван Алексеевич Бунин, большой почитатель, ценитель и активный пользователь крепких «народных» выражений, предпочитал именно этот (непечатный) регистр для выражения своего мнения о новой орфографии. Существует и ещё одна интересная гипотеза, связанная с «конспиративной теорией» о том, собирался ли действительно Бунин вернуться на родину и почему этого не произошло30. Часто рассказывается о встрече Бунина с Константином Симоновым в послевоенном Париже - точнее, той её части, когда они провели пару часов вдвоём в кафе, отдельно от остальных. Неудивительно, что Симонов в советской печати ничего об этом не писал - только общие слова. Однако существует мнение, что Константин Константинович сказал в этой беседе с Бунину нечто вроде: «Вы, конечно, понимаете, что писать Вам придётся по-новому. «Ятями» в СССР никто не пишет». Было бы безответственно приводить эту (непроверенную) цитату, как причину, по которой Бунин всё-таки решил доживать свои дни в Париже, но... Действительно, трудно представить себе подпись - «Бунин», а не «Бунинъ».
Вернёмся к герою нашего исследования. Середина-конец двадцатых годов для Н.К. Кульмана - это активная преподавательская деятельность на факультете русского языка и литературы в Сорбонне, а также в Свято-Сергиевском богословском институте, где он преподаёт церковно-славянский язык, во Франко-русском институте. Он также проводит консультации по поводу программ преподавания русского языка в школах для детей эмигрантов. С 1925 года он - член правления русской академической группы. Помимо этого - издательская деятельность: Кульман активно сотрудничает с газетой «Возрождение», первым редактором которой был Б.Струве, печатается в журнале «Россия и славянство». Поэтому письма Николая Карловича - всегда дружеские, тёплые, - это обсуждение каких-то событий, произошедших в русской диаспоре
Парижа. Например, его встреча с одним из Великих Князей и обсуждение сложного вопроса престолонаследия, или заседание редакции «Возрождения» и обмен «сплетнями» о том, что планируется напечатать, или же он пишет об организации вечера памяти Л.Толстого и приглашает Бунина участвовать в нём. «Согласитесь!» -призывает он. Кажется, что жизнь бурлит, жить интересно, увлекательно, есть цель. Возможно, это неоднозначное впечатление? Я слышала от некотрых потомков русских эмигрантов, что чем дальше отдалялся день, когда их родители или бабушки-дедушки покинули Россию, тем меньше они старались говорить о ней друг с другом или с друзьями - нечто вроде табу, чтобы не бередить раны, у каждого это было очень личным и чаще всего - горьким переживанием.
Поимимо этого, у многих в России (СССР) остались семьи или близкие родственники, и если в 20-х годах общение с ними было хоть и затруднительно, но возможно (Вера Николаевна Бунина, например, переводила своей семье деньги по каналам Торгсина), то с наступлением 30-х, а особенно после убийства Кирова в 1934 году и последовавшей за ним второй волной «красного террора», такое общение стало, мягко говоря, небезопасным для тех, кто остался: если есть связь с белоэмиграцией, значит - шпион и наёмник мирового капитала. Каким-то образом новости проникали, конечно, но сбольшим опозданием. Именно так, с большим опозданием, дошли до Николая Карловича Кульмана вести о том, что арестован его младший брат, Александр Карлович. Он был школьным учителем, затем, в начале ХХ века, стал священником и всю оставшуюся жизнь (с 1901 по 1937 год) служил в маленькой Михайло-Архангельской церкви, в деревне Боровёнке Новгородской области. В 1931 году церковь закрыли, однако служения в ней продолжались вплоть до 1937 года. А.К.Кульман был лишён прихода, раскулачен, 21 сентября 1937 года арестован и вскоре расстрелян как враг народа. Не исключено, что наличие брата-эмигранта (и притом ярого антисоветчика), сыграло свою трагическую роль. Был репрессирован и сын Александра Карловича. Когда узнал об этом Николай Карлович? Трудно сказать. В письмах об этом ничего нет. Возможно, по той же причине - слишком лично, слишком больно. Известно толь-
ко, что для сына Кульманов, Владимира Николаевича, будущего епископа Мифодия, трагическая гибель дяди-священника стала одним из поворотных моментов в его взгляде на миссию русской православной церкви зарубежом31.
Вернёмся в Париж середины 20-х - начала 30-х годов. Как говорилось ранее, Николай Карлович - одна из цлючевых фигур культурно-просветительского центра русской эмиграции. Иерархия этого центра была непростой, складывались и распадались группировки, нередко случались интриги и громкие скандалы. Вот как в 1925 году определяет Зинаида Гиппиус позицию в этой сложнейшей иерархии Николая Кульмана: «Это был круг, ... в котором были Цетлин, Бунин, Куприн, Кульман, Манухины, Ремизов, Алёшка Толстой»32. Обратите внимание на последовательность имён! Николай Карлович, как представляется, не всегда заслуженно, относился к консерваторам, к правой фракции, к традиционным русофилам33. Однако письма к Бунину середины-конца 20-х годов свидетельствуют о том, что Николай Карлович придерживался весьма либеральных взглядов, в частности, презирал антисемитсткие настроения некоторых правых прослоек эмиграции.
Он активно участвует в организации литературных вечеров. Чем был литературный авторский вечер того времени? Прежде всего -предоставлением возможности автору подработать. Распространялись билеты, снималось помещение, рассылались приглашения, печатались афиши. Кроме того, организовывались комитеты по оказанию финансовой помощи - дело очень хлопотливое, но глубоко благородное, поскольку финансовые затруднения испытывали большинство литераторов - от начинающих молодых писателей до мэтров. Кульман не жалеет на это ни сил, ни времени. Вот одно из официальных писем Кульмана к Бунину:
«Париж, 1 июля 1925 года
Дорогой и глубокоуважаемый Иван Алексеевич!
Группа Ваших друзей и почитателей, в связи с 35-летикм Вашей литературной деятельности и 15-летия Вашего пребывания в
_№ 3, 2018, вопросы русской литературы
звании академика, постановила организовать комитет (список имен). Комитет этот организовал сбор на подношением Вам в виде юбилейного подарка, известной суммы денег, которая позволила бы Вам, хотя бы не некоторое время, более спокойно посвятить-себя творческой работе. Всего собрано на 15 июля 48.850 тысяч франков34..., которые внеслись на открытый для этой цели Ваш текущий счёт №2 6617. Этот счёт будет передан в Ваше распоряжение.
Нижеподписавшиеся просят Вас от имени комитета принять этот юбилейгый подарок и душевно желают продолжения Вашей славной литературной деятельности.
Н.К. Кульман Н.И. Кульман Н. Ремизов» (еще три подписи неразборчиво)35.
А вот - выдержки из письма совершенно личного, дружеского, не официального36. И.А.Бунин часто отдавал Кульману свои новые вещи на вычитку, всецело полагаясь на его абсолютное знание и русской грамматики, и русской орфографии, и русского народного языка и фольклора. На письме нет даты, но можно предположить, что оно написано в 1928 году, когда Бунин закончил четвертую часть «Жизни Арсеньева»:
«Дорогой Иван Алексеевич!
...одним духом прочитал четвертую часть Арсеньева37 - кажется, ещё более чудесную, чем предыдущая. Но пишу Вам сейчас не для того, чтобы выражать свой восторг и славословить, а для того, чтобы, если не поздно, внести в текст следующие поправки....
...На странице 62 слово «неизречимыя» написано с «ятем», чего уж точно никак нельза допустить!38 Может быть, есть и ещё какие-нибудь опечатки, но я, завороженный красотой содержания, мог, само собой, и не обратить на них внимания, но это прыгнуло.
Крепко обнимаю Вас. Оба мы очень жалеем, что до Парижа, то есть, до Вашего приезда в Париж, будем лишены радости свидания с Вами и Верой Николаевной.
Душевно Ваш, Н. Кульман».
Надо сказать, что не всегда отзывы Кульмана - или его рекомендации - были «елейными». В дневниках В.Н. Буниной имеется запись о реакции Бунина:
«21 мая 1929 г.
Зачем я озаглавил «Жизнь Арсеньева»! Писать трудно, или уже надо было писать автобиографию или совсем другое. Прав Кульман, когда говорил, что нельзя печатать неоконченную вещь»39.
В середине - конце 20-х годов Кульманы - частые гости на вилле «Бельведер» в Грассе, где большую часть года живут Бунины. Профессиональные и общественные обязанности не позволяли Николаю Карловичу надолго отлучаться из Парижа, однако почти каждое лето они снимают дом или квартиру в районе Лазурного Берега - иногда в Ницце, иногда в её предместьях, - и часто приезжают в Грасс к Буниным. Были и такие годы, когда они жили на вилле Бельведер, и Вера Николаевна в своих дневниках ни раз с теплотой отзывается о днях, проведённых вместе:
«Октябрь 1926 года.
...Приезд Кульманов. Поездка на острова...Сегодня Ян был очень печален. Да, тяжело он отрывает от себя каждый год...По-том сошёл вниз, развеселился, поставил бутылку вина, которую они с Н.К. (Кульманом - МГ) и выпили»40.
«6 ноября 1926 года.
Кульман в Каннах... Как быстро прошло время. Уедут в среду. Грустно всегда, когда они уезжают. Они очень милые и хорошие люди с большими знаниями, духовностью и высокой моралью»41.
Однако вскоре наступит период охлаждения отношений, вызванный появлением в жизни Бунина Галины Кузнецовой и той драмы, которую пришлось пережить в конце 20-х - начале 30-х годов Вере Николаевне. Об отношениях Веры Николаевны Буниной и Натальи Ивановны Кульман речь пойдёт в отдельном исследова-
нии. Здесь же достаточно сказать, что Кульманы, безусловно обожавшие Бунина, в этой ситуации тактично, но твердо оказались на стороне Веры Николаевны. И Бунин это, безусловно, чувствовал. Отношения не прекратились, однако временно стали прохладнее со стороны Бунина, который всячески старался защитить свою позднюю любовь от каких бы то ни было сквозняков. Ни в дневниках, ни в письмах Кульманов нет ни слова о Галине Кузнецовой, или же вообще о сложившейся ситуации (это было бы слишком бестактно), но характерно то, что в те годы, когда Галина Кузнецова стала членом семьи Буниных и жила с ними и в Париже, и в Грассе постоянно, все письма Кульманов к И.А. Бунину - а их в тот период было немало, - неизменно заканчиваются строками: «Душевно обнимаю Веру Николаевну», «Поцелуйте за меня Веру Николаевну», и так далее. Поздравления со всяческими праздниками и юбилеями также обращены только к Буниным. Галины Кузнецовой как-бы не существует. Именно так, не произнося ни слова, Кульманы выразили свою позицию - и свою верность, и поддержку Вере Николаевне Буниной, - сумев при этом никого не судить. Да не судимы будете. Вера Николаевна права в своей характеристике Кульманов: «духовность и высокая мораль».
Вероятно, нам никогда не понять истинной высоты отношений людей того времени, того воспитания, того круга. Поскольку ничто вышеописанное никак не сказалось на профессиональных отношениях Бунина и Кульмана. Николай Карлович, заведующий отделом критики в «Соверемнных записках», продолжает писать статьи о новых вещах Бунина, организует вечер в ознаменование 40-летия творческой деятельности А. Куприна и привлекает к этому мероприятию Ивана Алексеевича, что было важно для статуса этого события.
А потом наступает 9 ноября 1933 года. Письмо Н.К. Кульмана к И.А. Бунину42:
«9 ноября 933. 7 S ч.в.
Дорогой Иван Алексеевич!
Сейчас Блох (Михаил) вызвал меня к телефону и сообщил, что Вы получили премию Нобеля. Какая радость и какое счастье! Раду-
юсь и счастлив не только потому, что мой любимый писатель и мой любимый друг получил заслуженное, но и потому, что в Вашем лице наконец удостоилась признания Россия, наша славная литература.
Дай Вам Бог продолжать свою работу художника долгие годы. Вы теперь можете работать спокойно, не думая о завтрашнем дне. Мне всегда так больно было думать, что Вы должны вести такую возмутительно скудную жизнь, в которой было что-то унизительное для такого изумительного таланта, как Вы.
Горячо целую Вас. Н.И. (Наталья Ивановна Кульман. - В.Ц-Б. ) сейчас на уроке. Жду её с минуты на минуту. Поцелуйте за меня Веру Николаевну.
Всегда Ваш, Н. Кульман».
Обратите внимание на время написания этого письма. Как известно, первой, кто официально узнал о присуждении Бунину Нобелевской премии, по телефону, была Вера Николаевна. (Сам виновник начинающегося торжества, вместе с Галиной Кузнецовой, были в синематографе Грасса, где смотрели фильм с участием дочери Куприна). Итак, вот что пишет Вера Николаевна в дневнике 1933 года:
«13 ноября
(...) В четверть пятого 9 ноября по телефону из Стокгольма я впервые услыхала, что Ян нобелевский лауреат»43.
То есть, письмо Кульмана написано чуть более, чем через 3 часа после официального оповещения из Стокгольма. И сколько любви, теплоты, гордости, искренности в этом коротком письме, написанном уже несколько изменившимся, не столь чётким, филигранным почерком.
За этим письмом, конечно, последовало и более официальное -
на бланке44.
Faculté de Lettres Russè
prè l'Unversitè de Paris
7, rue de Boucicaut
17 ноября 1933 года
Русский Историко-филологический Факультет в Париже сора-дуется с Вами, высокочтимый Иван Алексеевич, что ваше Все-
российское Академическое имя поставлено теперь в ряду имён Всемирной Академии изящного слова. Радость академическая, ещё сильнее наша радость русская, патриотическая. Многих лет и новых побед желают Вам Ваши коллеги:
Подписи: Н.Кульман, Н.Шестов, Гулевич, Карташов, Винский, Сергей Елинев.
Дословная формулировка о присуждении Бунину Нобелевской премии - а он был первым русским литератором, получившим её, звучит так:
«Решением Шведской академии от 9 ноября 1933 года Нобелевская премия по литературе за этот год присуждена Ивану Бунину за строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер».
О всякого рода драмах, перепитиях, политике, сопровождавших это событие, написано много и не хотелось бы повторять известные факты, кроме одного: основным конкурентом Бунина в присуждении премии был Максим Горький, поэтому эта победа для русской эмиграции - неизмеримо большая, чем просто победа соотечественника и «соплеменника». Переоценить символичность этой победы невозможно.
Бунин получает чек на 170 331 шведских крон (715 тысяч фран-ков)45. Это - немыслимые для вечно нуждающихся Буниных деньги. Интересно прослеживать первую реакцию Буниных и их домочадцев (Галины Кузнецовой и Леонида Зурова). Естественно, в первые дни никто не думает о финансовой стороне вопроса - это событие слишком значительно на стольких уровнях, чтобы думать о деньгах и что с ними делать! Однако в дневниках Галины Кузнецовой появляются короткие заметки о том, что надо теперь купить всем приличной одежды и хорошо постричься: «На следующий день мы с В.Н. (Верой Николаевной) ездили в Канны, купить себе кое-что из самого необходимого, одеты мы были последнее время более чем скромно. Всё это время в доме не было денег. Только в понедельник пришли три тысячи из Парижа по телеграфу»46. Иван Алексеевич, вечный денди, всегда придававший особое внимание и своему внешнему виду, и комфорту вообще, теперь путешествует
первым классом (эта привычка, увы, сохранится и тогда, когда от нобелевских денег останутся одни воспоминания) и останавливается только в хороших гостиницах. Через несколько месяцев, уже по возвращении из Стокгольма, вспышкой появляется (но вскоре благополучно исчезает) трезвая мысль: купить столь любимую всеми виллу «Бельведер». Бунины её только снимали, и в то время её цена была вполне доступной для ставшего вдруг (кратко) состоятельным Бунина. Однако, эта приземлённая мысль как-то не увлекла Нобелевского лауреата - или его отговорили, или уже денег не осталось? Запись в дневнике Веры Буниной от 11 июля 1934 года: «Вчера Ян твёрдо сказал, что покупает Бельведер. Мне страшно. Зачем себя связывать?...»47 Действительно, зачем?... (Пройдёт всего несколько лет, и снова вернувшиеся в исходное положение вечно-нищих, Бунины будут безрезультатно пытаться снять любимый «Бельведер». Всю войну они провели на вилле «Жанетт», в пяти минутах ходьбы, которую так и не полюбили, хотя именно там были написаны многие бунинские шедевры военного периода.)
Почему-то в большинстве исследований преобладают снисходительно-ироничные комментарии по поводу того, насколько быстро улетучились Нобелевские деньги. Барин, мол, всё пустил на шампанское. «Иван Алексеевич... не считая денег, начал устраивать пирушки, раздавать «пособия» эмигрантам, жертвовать средства для поддержки различных обществ. Наконец, по совету доброжелателей он вложил оставшуюся сумму в какое-то «беспроигрышное дело» и остался ни с чем», - писала в своих мемуарах поэтесса Зинаида Шаховская48. Непонятно, почему слово "пособие" оказалось в каких-то ироничных кавычках, поскольку это - глубоко несправедливое и абсолютно ошибочное утверждение. Бунин отдал значительную часть денег на то, что сейчас называлось бы благотоворительностью. Согласно источникам, около десятой части премии было отведено в специальный фонд помощи нуждающимся эмигрантам, причём не только литераторам, но и эмигрантским учреждениям и организациям49. Однако, официальными каналами дело не ограничилось - запросы на «матпомощь» шли бесконечным потоком, и на многие Иван Алексеевич отзывался, хотя первоначально выделенный фонд давно уже был исчерпан50. Вот что пишет Вера Николаевна в своём дневнике: «Ровно год, как раздался
звонок из Стокгольма и всё завертелось. Кутерьма пошла и до сих пор мы не обрели покоя. Слава, деньги, поздравления, восторги, зависть, требования, обиды, радость, что можно помочь, огорчение, разочарование, бессилие, лесть - вот чувства, которые или мы испытали, или окружающие. И всё это мешалось, путалось, переплеталось, и до сих пор мы точно во сне»51.
Интересен комментарий В.Ходасевича по этому поводу В письме к Бунину от 28 апреля 1934 года (то есть, по прошествии полугода со дня получения Буниным премии), он пишет: «Париж ... мучительно озабочен распределением Ваших денег, я не раз высказывал смелую мысль о том, что не худо бы оставить что-нибудь и для Бунина. «Пусть хоть один может спокойно работать!» - «А зачем ему теперь работать?» Это не анекдот, а факт»52.
И вот в этой, мягко говоря, непростой ситуации на первый план снова выходит герой данного исследования. Напомню, что помимо акакдемических талантов, Николай Карлович Кульман обладал и талантами деловыми, будучи, до 1917 года, членом Совета директоров многих крупных компаний. Из всего многочисленного своего окружения, которое после победы, возможно, удвоилось в объёме, Иван Алекссевич обращается именно к Николаю Карловичу с просьбой возглавить комитет по распределению денег из его Нобелевской премии. Разумеется, Кульман соглашается, хотя работа эта очень непроста (см. ниже) и занимает много времени и сил. Судя по всему, возглавленный Кульманом комитет был создан в декабре 1933, и к январю 1934 года средства были распределены.
Передо мной письмо53, напечатанное на бланке газеты «Возрождеше», за подписью её редактора.
«Париж, 22 января 1934 года.
Глубокоуважаемый Николай Карлович!
Разрешите обратиться к Вам с просьбой не забыть, при распределении предоставленных в Ваше распоряжение И.А. Буниным денег, бывшего редактора «Русского Слова» Фёдора Ивановича Благова, находящегося сейчас в очень тяжёлом материальном положении и страдающего неизлечимой болезнью. И.А.Бунин уже
вопросы русской литературы, 2018, № 3_
обещал помочь Ф.И. Благову, может быть Вы ему об этом напомните.
Примите уверения в моём к Вам уважении и преданности.
Ю. Семёнов».
А ниже - приписка рукой Николая Карловича:
«25 января 1934 года
Посылаю Вам только что полученное письмо Ю.Ф. Семёнова. Я ему говорил, что мы уже распределили пожертвованную Вами сумму и пообещал передать Вам его письмо.
Я завален просьбами о помощи из «фонда Бунина» и изнываю от необходимости всем отвечать. Непременно надо оповестить в газетах, что комитет уже выполнил данное Вам ему поручение. Долго ли Вы еще здесь останетесь?
Обнимаю Вас от всего сердца.
Душевно Ваш, Н. Кульман».
Удивительно, насколько изменился почерк Николая Карловича. Это уже почерк очень немолодого, и, видимо, не очень здорового человека. Действительно, уже несколько лет Кульман страдает от всё ухудшающегося зрения и болей. В письме Галине Кузнецовой из Грасса 19 июня 1936 года Вера Бунина пишет: «У Кульмана предстоит какая-то очень серьёзная операция с глазом. Подробностей не знаю, беспокоюсь. Бедная Наталья Ивановна, вероятно, очень волнуется, а при её сердце это очень опасно. Да и его жаль. И никогда раньше ничего не слыхали о его глазах...»54.
К сожалению, тревога оказалась небезосновательной. Вот что пишет Тэффи в письме Буниным, Зайцевым и Гурову в середине августа 1936 года: «Ему (Н.К.) удалили глаз, т.к. анализ опухоли показал, что у него рак... Бедная Наталья Ивановна совсем извелась. Худенькая, бледная, губы дрожат»55.
Однако, насколько это возможно в подобных обстоятельствах, всё закончилось неплохо. В июле 1936 года В.Н. Бунина пишет Г. Кузнецо-
вой: «...Слава Богу, всё прошло благополучно, хотя после было очень болезненно, теперь он (Н.К.) уже играет в бридж»56. Николай Карлович не только играет в бридж. Уже с середины 1935 года начинается колоссальная работа по подготовке разнообразных мероприятий и публикаций в связи со столетием со дня смерти А.С. Пушкина.
Это был странный повод, отмеченный странной параллельностью размаха как в эмигрантских кругах Парижа, так и в советской Москве. Заклеймённый как идеолог ушедшего класса, эдакий сатрап в начале 20-х годов, Александр Сергеевич странным образом преображен в «наше всё» именно в 1937 году. Необходим символ национального единства. Подобный же символ необходим и во Франции, и здесь 100-летие смерти Пушкина отмечается с меньшей помпой (ни одной улицы Парижа не переименовали, ни одного памятника не поставили!..), однако с неменьшим упором на «истинную рус-скость», на национальную идентичность, которую необходимо сохранить во что бы то ни стало, на то, что Пушкин - символ ушедшей России, той самой, которую отобрали, разрушили, над которой надругались, из которой прогнали. И в первую очередь, конечно, эта символичность выражается в языке Пушкина. Со всеми его «ятями».
Николай Карлович - член центрального Всемирного Пушкинского комитета, который стал мозговым центром этого юбилея и связанных с ним событий. Например, Ходасевич пишет монографию «Пушкин» и отправляет части её на вычитку Кульману.
По свидетельству С. Лифаря, Всемирным Пушкинским парижским комитетом была выработана программа - «тип чествования» Пушкина, разослано более 5000 писем во все страны мира (на что было истрачено 5500 франков), а «сношения самого Пушкинского комитета с местными властями и университетами обеспечили подлинное всемирное чествование Пушкина, первое в истории русской литературы и русской культуры". Парижский комитет занимался не только издательской и выставочной, но и благотворительной деятельностью: организовал стипендии трем правнукам и одному праправнуку Пушкина и внуку Л. Н. Толстого, оказал денежную поддержку двум внукам поэта, жившим за границей57.
Николай Карлович глубоко занимался пушкинской эпохой ещё до отъезда из России (см. начало данного исследования), поэтому
посильно участвует в работе комитета, является редактором однодневной газеты «Пушкин», выступает с докладами, печатается.
К концу тридцатых годов здоровье становится всё слабее, зрение практически ушло. 17 октября 1940 года Николай Карлович Кульман скончался в оккупированном немцами Париже, и 19 октября он похорнен на русском кладбище Сэн Женевьев де Буа. Бунины в это время постоянно жили в Грассе, на юге Франции, который до 1942 года оставался «свободной зоной» - термин не совсем точный, поскольку территория находилась под протекторатом коллаборационистского правительства. Это означало значительные затруднения в переписке и вообще каких-либо связях с оккупированной зоной, и в частности, с Парижем58. Поэтому о смерти Н.К. Кульмана Бунины узнали с некоторым опозданием и, конечно, никак не могли присутствовать на похоронах. Вера Бунина пишет в своём дневнике 26 октября 1940 года: «26 окт. Получена была от Зайцева открытка: 17-го Окт. Умер Н.К. Кульман. (19 похоронен в St Gen. du Bois) - кончается, кончается наша прежняя, долгая и сравнит. благополучная эмигр. жизнь...»59
Конечно, жизнь ещё не кончалась. Впереди были тяжелейшие для Буниных годы войны, когда им пришлось практически голодать, потом было освобождение Франции, победа СССР над фашизмом, возвращение Буниных в Париж, где после войны они уже живут постоянно, не уезжая более на юг. Бунин ещё напишет свои гениальные «Тёмные аллеи», и Наталья Ивановна Кульман станет первым редактором и конструктивным критиком многих рассказов этого цикла. Эта неопубликованная ранее переписка, - более 250 писем - находящаяся также в Русском Архиве Университета Лидса, - тема следующего исследования.
...Я начала эту статью вопросом о том, является ли действительно история живой наукой. Вероятно, сложно однозначно ответить на этот вопрос, поскольку наш опыт всегда был и будет глубоко личным, индивидуальным. Я прожила с автографом Бунина более года: девять слов, написанных знакомой рукой, чуть выцветшими чернилами, сделали то, что, особенно на начальных периодах исследования, казалось иногда невозможным: они вернули к жизни
имена трёх людей, судьбы которых, по той или иной причине, оказались незаслуженно забытыми. Я рассказала об одном из них, но впереди - рассказ о Наталье Ивановне и Николае Владимировиче Кульман (метрополите Мефодии).
Р. S. Когда исследования по этой статье уже были практически завершены, мне посчастливилось найти ещё один ранее неизвестный автограф Бунина - на первом издании «Тени птицы», Париж, «Современные записки», 1931 год.
Вот он:
Дорогимъ Н.И. и Н.К. Кульманамъ.
Ив. Бунинъ. 24. IV. 1931.
Жива ли история?...
Примечания
1. Все приведенные в данной статье письма или отрывки из них написаны по правилам старой орфографии, однако даются в новой.
2. «Лондонские» Кульманы также стояли у истоков Российского Христианского Студенческого Движения (РСХД), центр которого в 20-30 годы находился в Париже.
3. Бунина-Муромцева, В., 1989. Жизнь Бунина 1870-1906. Беседы с памятью. Советский писатель, М., стр. 200.
4. Об одном таком «громком разрыве» - с А.Н.Толстым, - говорится в письме Н.К.Кульмана к И.А.Бунину, которого коснёмся в другом исследовании.
5. Подробнее об этом периоде, связанном с именем Галины Кузнецовой, будет рассказано позже.
6. Устами Буниных, 1981. издание «Посев», Франкфурт-на-Май-не, том 2, стр. 121.
7. Там же, стр. 131.
8. Первой СССР признала Германия (июль 1923 г.), вслед за ней, в 1924 году, последовали и другие европейские страны.
9. Гиппиус, З., 1929. Наше прямое дело - общие положения. «Сегодня», 22 декабря (№ 354).
10. По книге Robert H. Johnson, 1988. New Mecca, New Babylon. Paris and the Russian Exiles, 1920-1945, McGill-Queen's University Press, Kingston and Montreal, стр. 10.
11. Подробнее о политической коннотации доклада Бунина см. Бакунин, А.В. Речь Бунина «Миссия русской эмиграции» в общественном сознании эпохи. Бунинские чтения в Орле, 2013 год (Орёл, 3-4 октября 2013 г)
12. Устами Буниных, том 2, стр. 123.
13. Устами Буниных, том 2, стр. 153.
14. Характерно, что как Бунины, так и Кульманы до конца своих дней строго придерживались старой орфографии, отказываясь даже от новых печатных машинок, на которых не было исчезнувших после 1918 года букв. А других уже не выпускали. Даже поздние письма В.Н.Буниной и Н.И.Кульман, датированные 50-ми годами, напечатаны на старых машиниках.
15. Дореволюционнное наследие Н.К.Кульмана частично сохранилось в российских архивах, в частности, в РГАЛИ, в ИРЛ (Пушкинском Доме) (Санкт-Петербург).
16. Подробнее о полемике Н.К.Кульмана с А.А.Шахматовым относительно реформ в русском правописании, см. далее.
17. Об одном эпизоде, предшествовавшем эмиграции Кульманов, рассказывается в письме Николая Карловича к Бунину, и мы затронем его в другой статье.
18. Рассказ о жизни и деятельности Владимира Николаевича Кульмана (митрополита Мифодия Кампанского) - тема отдельного исследования.
19. В некоторых источниках, например, в сборнике И.А.Бунин. Новые материалы, 2014, Москва, Русский путь, стр. 629), неверно указывается, что Кульман жил в Париже только с 1928 года.
20. РАЛ MS 1066/3430
21. Здесь и далее: Кульман, Н.К., 1923. О русском правописа-ниии. Берлин, Издательство «Русской Мысли», Текст доступен по ссылке: http://vtoraya-literatura.com/pdf/kulman_o_russkom_ pravopisanii_1923_text.pdf
22. Кульман, Н.К., 1932. Как учить наших детей русскому языку. Париж.
23. Интересно, что в 1909 году «КР» стал одним из активных рецензентов Бунина.
24. Кульман, Н.К., 1923. О русском правописаниии. Издательство «Русской Мысли», Берлин.
25. Кульман, Н.К., 1923. О русском правописаниии. Берлин, Издательство «Русской Мысли», стр. 3.
26. Там же, стр. 5
27. Я.К. Грот (1812-1893), автор «Русского Правописания».
28. Там же, стр. 9.
29. Там же, стр 12.
30. Подробно об этом: Бакунцев, А., 2013. Вечный странник. «Русская Атлантида», .№2 (30). Доступна http://inieberega.ru/node/498)
31. Подробнее см. http://www.taday.ru/text/1902313.html
32. А.Н. Николюкин, 2014. Зинаида Гиппиус и её дневники (в России и в эмиграции). Доступно http://gippius.com/about/ nikoljukin_zinaida-gippius-i-ee-dnevniki.html
33. Берберова, Н. 2011. Курсив мой. Москва.
34. По понятиям 1925 года - весьма крупная сумма. Через несколько лет, живя в Грассе, Вера Николаевна Бунина пишет: «если бы «хоть 3,000 в месяц!»
35. РАЛ, MS1066/3414
36. РАЛ, MS1066/3428
37. Сохраняется авторская орфография.
38. Ох уж этот «ять»!
39. Устами Буниных, том 2, стр. 203
40. Там же, стр. 162-163.
41. Устами Буниных, том 2, стр. 151
42. РАЛ, MS 1066/3437
43. Устами Буниных, том 2, стр. 293. Воспроизводится в авторской орфографии.
44. РАЛ MS 1066/3439
45. Эквивалент соверменных 500,000 фунтов стерлингов. По понятиям 1933 года, с учётом инфляции, это - огромная сумма.
46. Кузнецова, Г., 1967, Грасский дневник. Вашингтон, стр. 298
47. Устами Буниных, том 3, стр. 11.
48. Цитируется по: Иван Бунин в воспоминаниях Н. Берберовой, И. Одоевцевой, З. Шаховской: Патрик Вычак, Полилог, №№3, 2013.
49. Зайцев, Б.К., 1991, Другая Вера. Повесть временных лет, Москва, стр. 412.
50. Для сравнения: скормный советский писатель М.Шолохов, который получил следующую Нобелевскую премию по литературе, потратил её на кругосветное путешествие, в которое отправился с семьёй. Следующий по списку, борец за права человека А. Солженицын, тоже муцро распорядился своей премией - купил себе дом в Вермонте. На этом фоне Иван Алексеевич явно выигрывает.
51. Устами Буниных, том 3, стр. 12.
52. И.А.Бунин: Новые материалы, 2004, выпуск 1, стр. 201.
53. РАЛ MS 1066/3440
54. И.А.Бунин. Новые материалы, 2014, Русский Путь, Выпуск 3. Москва, стр. 49.
55. Там же, стр. 51
56. Там же, стр. 63
57. Солдатова, Л.М., Пушкинский юбилей 1937 года. Доступ: Ьйр://Шегагу. ги/Шегагу. ш/гeadme.php?subactюn=showfull&ld=120402 7734&archlve=1205324254&start_from=&ucat=&
58. Подробнее об этом см. Берберова, Н., «Курсив мой».
59. Устами Буниных, том 3, стр. 73.
Список использованных источников
1. Бакунцев А. Вечный странник // «Русская Атлантида». 2013. №2 (30). Режим доступа: http://lnleberega.ru/node/498)
2. Берберова Н. Курсив мой. М., 2011.
3. Бунин И.А. Новые материалы. М.: Русский путь, 2004. Выпуск 1.
4. Бунин И.А. Новые материалы. М.: Русский путь, 2010. Выпуск 2.
5. Бунин И.А. Новые материалы. М.: Русский путь, 2014. Выпуск 3.
_№ 3, 2018, вопросы русской литературы
6. Бунина-Муромцева B. Жизнь Бунина 1870-1906. Беседы с памятью. М.: Советский писатель, 1989.
7. Гиппиус З. Наше прямое дело - общие положения // «Сегодня». 1929. 22 декабря (№ 354).
8. Зайцев Б.К. Другая Вера. Повесть временных лет. М., 1991.
9. Кульман Н.К. О русском правописаниии. Берлин: Издательство «Русской Мысли», 1923. Режим доступа: http://vtoraya-literatura. com/pdf7kulman_o_russkom_pravopisanii_1923_text.pdf
10. Кузнецова Г. Грасский дневник. Вашингтон, 1967. 298 с.
11. Кульман Н.К. Как учить наших детей русскому языку. Париж, 1932.
12. Николюкин А.Н. Зинаида Гиппиус и её дневники (в России и в эмиграции). 2014. Режим доступа: http://gippius.com/about/ nikoljukin_zinaida-gippius-i-ee-dnevniki.html
13. Солдатова Л.М., Пушкинский юбилей 1937 года. Режим доступа: http://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction =showfull&id=1204027734&archive=1205324254&start_from =&ucat=&
14. Устами Буниных. Франкфурт-на-Майне: издание «Посев», 1981. Т. 2-3.
15. Johnson, Robert H. New Mecca, New Babylon. Paris and the Russian Exiles, 1920-1945, McGill-Queen's University Press, Kingston and Montreal, 1988.
PREVIOUSLY UNKNWN AUTOGRAPH OF IVAN BUNIN Tsareva-Brauner Vera L'vovna,
MA, MPhil (Manchester University).
Director of Russian Programmes, Affiliated Lecturer at the Department of Slavonic Studies, University of Cambridge, UK. e-mail: vt220@cam.ac.uk
This research, written as investigative essay, focuses on the discovery and subsequent attribution of a previously unknown autograph of Ivan Bunin on the first edition of 'Mitya's Love' (Mitina
Lubov'j published in Paris in 1925. The author identified the recipients of this autograph as Nikolay Karlovich and Natalya Ivanovna Kulmans and explored their relationship with Ivan and Vera Bunins based on their letters which are now kept in the Russian Archives, Leeds, UK. This article presents the first part of the research and focuses primarily on the life and works of N.K. Kulman, as well as his relationship with Ivan Bunin. The letters have never been published before and are reproduced with the permission of Leeds Russian Archives, Leeds University Library, UK.
Keywords: unidentified autograph, I.A. Bunin, 'Mitya's Love', V.N. Bunina, N.K. Kulman, N.I. Kulman, Russian Emigration in Paris in mid-1920s - late 1930s, Leeds Russian Archives (RAL).
References
1. Bakuntsev, A. Vechny strannik. [Eternal Wonderer] / A. Bakuntsev. Available at http://inieberega.ru/node/498)
2. Berberova, N. Krsiv moj. [Italics is Mine], Moscow 2011.
3. Bunin, I.A. Novye materialy. [New Resources] / Russky Put', volume 1, Moscow 2004.
4. Bunin, I.A. Novye materialy. [New Resources] / Russky Put', volume 2, Moscow 2010.
5. Bunin, I.A. Novye materialy. [New Resources] / Russky Put', volume 3, Moscow 2014.
6. Bunina-Muromtseva, V. Zhizn' Bunina 1870 - 1906. Besedy s pamyatju. [Life of Bunin 1870-1906. Convesrations with Memory], SP, Moscow, 1989.
7. Gippius, Z. Nashe delo - obshie polozhenija. [Our Cause - General Outlines]. Segodnya, 22 December 1929, No. 354.
8. Johnson, Robert H., New Mecca, New Babylon. Paris and the Russian Exiles, 1920-1945, McGill-Queen's University Press, Kingston and Montreal, 1988.
9. Kulman, N.K. O russkom pravopisanii. [On Russian Orthography]. Berrlin, 1922. Available at http://vtoraya-literatura.com/pdf/ kulman_o_russkom_pravopisanii_1923_text.pdf
10. Kulman, N.K. Kak uchit' nashikh detej russkomy jazyku. [How to Teach Russian to Our Children]. Paris, 1932.
11. Kuznetsova, G. Grassky Dnevnik. [The Grasse Diary], Washington, 1967.
12. Nikolukin, A.N. Zinaida Gippius i ej'o dnevniki. [Zinaida Gippius and her Diaries]. 2014. Available at http://gippius.com/about/ nikoljukin_zinaida-gippius-i-ee-dnevniki.html
13. Soldatova, L.M. Pushkinsky Jubiley 1937 goda. [The 1937 Pushkin's Annivsary]. Available at: http://literary.ru/literary.ru/ readme.php?subaction=showfull&id=1204027734&archive=120532 4254&start_from=&ucat=&
14. Zaitsev, B. Drugaya Vera. Povest' vremennykh let. [Another Vera. Chronicles of Time]. Moscow, 1991.
15. Ustami Buninykh. [As The Bunins Spoke]. Posev, Frankfurt, 1981.
