CC BY
28
www.hjournal.ru
Journal of Institutional Studies, 2019, 11(2), 110-121 DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.2.110-121
НЕФОРМАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ ПЛАНОВОГО СОЦИАЛИЗМА И ИХ ВЛИЯНИЕ В ПРОЗЕ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА
РОЗМАИНСКИЙ ИВАН ВАДИМОВИЧ,
кандидат экономических наук, доцент, Санкт-Петербургская школа экономики и менеджмента Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», e-mail: [email protected]
Цитирование: Розмаинский И. В. (2019). Неформальные институты планового социализма и их влияние в прозе сергея довлатова // Journal of Institutional Studies, 11(2), 110-121. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.2.110-121
Основная гипотеза данной статьи состоит в том, что проза С. Довлатова содержит детальное описание неформальных институтов советской плановой экономики и их влияния на повседневные экономические решения. Поэтому изучение этой прозы полезно для понимания проблем экономической системы планового социализма, в частности, её отставания от капиталистической системы и общей деградации. Как известно, С. Довлатов считал себя не «писателем», который пишет о том, ради чего живут люди, а ««рассказчиком», пишущим о том, как живут люди. При этом он зачастую рассказывал об опыте собственной жизни: не случайно большинство его произведений написано от первого лица. В целом, описание того, «как живут люди», неизбежно будет касаться норм поведения этих людей, правил, влияющих на принимаемые ими экономические и социальные решения, и самих этих решений. Поэтому проза С. Довлатова может рассматриваться как достоверный «слепок» влияния неформальных и формальных институтов плановой экономики на уровень жизни людей, возможности их самореализации, а также на производственный потенциал такой экономики. В этом отношении творчество С. Довлатова может быть полезно для всех, занимающихся сравнительным анализом экономических систем в общем и анализом планового хозяйства в особенности. Его важнейший аспект - ограничение экономических свобод, в частности - свободы предпринимательства и, как следствие, невозможность «найти себя», полноценно реализоваться в условиях плановой экономики. Отсюда -ощущение абсурда и бессмысленности жизни, чувство безысходности, которое столь часто охватывает героев С. Довлатова. И отсюда же - его интерес к людям, которые пытаются «уйти от обыденности» через пьянство, праздное времяпрепровождение и другие виды «аморального» поведения. Кроме того, особое внимание уделено таким явлениям планового социализма СССР, как фарцовка и воровство на предприятиях. Все эти феномены осмысляются как на основе институционально ориентированной экономической теории, так и на основе произведений С. Довлатова.
Ключевые слова: неформальные институты, плановый социализм, советская экономика, Довлатов.
© Розмаинский И. В., 2019
INFORMAL INSTITUTIONS OF THE PLANNED SOCIALISM AND ITS INFLUENCE IN THE PROSE OF SERGEY DOVLATOV
IVAN V. ROZMAINSKY,
Candidate of economic sciences, associate professor, National Research University Higher School of Economics,
Saint Petersburg e-mail: [email protected]
Citation: Rozmainsky, I. V. (2019). Informal institutions of the planned socialism and its influence in the prose of Sergey Dovlatov. Journal of Institutional Studies, 11(2), 110-121. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.2.110-121
The main hypothesis of this paper is that S. Dovlatov's prose contains detailed description of informal institutions of the Soviet planned economy and their influence on everyday economic decisions. Therefore, the study of this prose is useful for understanding the problems of the economic system of planned socialism, in particular, its lag behind the capitalist system and general degradation. As you know, S. Dovlatov considered himself not to be a "writer" who writes about what people live for, but a "storyteller" writing about how people live. However, he often talked about the experience of his own life: it is not by chance that most of his works are written in the first person. In general, the description of "how people live" will inevitably touch upon the norms of behavior of these people, the rules that affect their economic and social decisions, and these decisions themselves. Therefore, S. Dovlatov's prose can be considered as a reliable "cast" of the influence of informal and formal institutions of a planned economy on the standard of living of people, the possibility of their self-realization, as well as on the production potential of such an economy. In this regard, the work of S. Dovlatov may be useful for everyone involved in the comparative analysis of economic systems, in general, and in the analysis of planned economy in particular. The most important aspect is the restriction of economic freedoms, in particular, the freedom of entrepreneurship and, as a result, the impossibility of "finding oneself' and fully realizing it in a planned economy. Hence, the sense of absurdity and meaninglessness of life, the sense of hopelessness that so often embrace Dovlatov's heroes. Furthermore, we can understand his interest to people who are trying to "get away from everyday life". They did it through drunkenness, idle pastime and other types of "immoral" behavior. In addition, special attention is paid to such phenomena of planned socialism of the USSR, as fartsovka and theft in enterprises. All these phenomena are comprehended both on the base of both institutionally oriented economic theory and S. Dovlatov's works.
Keywords: informal institutions, planned socialism, Soviet economy, Dovlatov.
JEL: E14, P00, P20, P30, Z00
Введение
Хотя советская версия планового социализма прекратила своё существование почти 30 лет назад вместе с крахом СССР, в современной России особенности этой системы до сих пор полностью не осознаны ни учёными, занимающимися социальными науками, ни обычными людьми. Об этом свидетельствуют и довольно большое количество голосов, получаемых на выборах представителями КПРФ, и популярность в общественном сознании идеи планового управления экономикой. На наш взгляд, сейчас очень важно осознавать не только плюсы, но и минусы системы планового социализма, минусы,
которые, в итоге, привели к её разрушению. Для этого может быть полезно не только чтение чисто научных трудов, но и обращение к некоторым произведениям искусства, в частности, литературы, которые, так или иначе, затрагивают важнейшие сферы жизни в условиях плановой экономики. Мы полагаем, что к таким произведениям следует отнести в том числе и произведения Сергея Довлатова.
Основная гипотеза данной статьи состоит в том, что, внимательно читая С. Довлатова, мы можем лучше понять институциональные характеристики системы планового социализма в её советской версии. Детальный анализ его прозы может эффективно дополнить институциональный анализ плановой экономики СССР, подобно тому, как, скажем, детальный анализ романов Т. Драйзера может содействовать углублённому пониманию эволюции капитализма в США на рубеже XIX и XX вв.
Сначала мы обсудим основные институциональные характеристики системы планового социализма. Затем попытаемся объяснить, почему мы рассматриваем прозу С. Довлатова в качестве произведений, помогающих понять закономерности функционирования плановой экономики СССР. После этого мы покажем, как произведения С. Довлатова описывают такие явления советского планового хозяйства, как негативные инвестиции в капитал здоровья, фарцовку и воровство. В заключении мы обобщим проделанный анализ.
О формальных и неформальных институтах системы планового социализма
Плановый социализм следует рассматривать как особую экономическую систему, то есть как особый набор институтов и технологий, оказывающих влияние на экономические и социальные решения субъектов этой системы.
Важнейшими институтами, определяющими характер той или иной экономической системы, являются те из них, которые определяют тип собственности, тип координации, степень свободы предпринимательства, возможность существования рынков ресурсов и его размеры, а также степень свободы ценообразования и торговли (Норт, 2010; Корнаи, 2012; Kowalski, 1983). Так, ключевыми формальными институтами рыночного капитализма являются: институт рыночной координации, почти неограниченная свобода предпринимательства (Bradley Jr. and Donway, 2010, p. 72-73), а также свобода ценообразования, торговли и найма. Ну и последний по списку, но не по значимости — институт частной собственности!
Аналогично, важнейшие формальные институты планового социализма — институты командно-административного управления, фиксированных цен (Van Brabant, 1990; Wolf, 1990, p. 47), государственная собственность и государственный контроль экономики (Bradley Jr. and Donway, 2010, p. 74), а также законы, запрещающие частное предпринимательство и ограничивающие свободу найма, — эти формальные институты планового социализма дополняются неформальными институтами указанной системы. Под такими институтами мы подразумеваем неписаные нормы, позволяющие их носителям добиться наилучших экономических и социальных результатов в условиях планового социализма. При этом, как правило, но далеко не всегда, эти нормы не только конгруэнтны формальным социалистическим институтам. Какие же неформальные институты плановой экономики заслуживают упоминания в первую очередь?
Начнем с такой нормы, как слабо выраженная ориентация на максимизацию личного денежного дохода у большинства хозяйствующих субъектов. Дело в том, что деньги не играют роли универсального средства обращения и платежа в такой системе. Это объясняется существованием дефицита как общераспространённой характеристики такой системы (Корнаи, 1990; 2012; Kowalski, 1983, p. 257; Lin, 1993, p. 370). Иными словами, в условиях дефицита обладание деньгами не гарантирует доступа к любым товарам и услугам (Van Brabant, 1990); требуются также «блат» или связи. Кроме того, в
системе планового социализма отсутствуют как фондовые рынки, так и двухуровневая банковская система, что в некоторой степени отбивает стимулы к накоплению денежных средств. В значительной мере по этим причинам у большинства субъектов плановой экономики не выражена тенденция максимизировать денежный доход, и пренебрежение обладанием большим количеством денег превращается в таких институциональных условиях в особую норму поведения.
Отчасти следствием предыдущей нормы (но не только) является слабое ощущение связи между денежным вознаграждением и трудовыми усилиями. Эта норма также оказывается следствием гарантированной занятости и ориентации на чрезмерное социальное равенство, иди «уравниловки». Каждый субъект плановой системы осведомлён о том, что, с какой интенсивностью он бы ни работал, некий минимальный доход ему будет гарантирован, но при этом зарабатывать сверх определённой суммы ему не позволят. Напряжённый труд не будет вознаграждён адекватным образом, а отлынивание от работы не будет жёстко наказано. «Глупость советской власти — не в идеологической ревности, а в чисто практической недальновидности: ни один режим не относился так снисходительно к безделью и так безжалостно к делу» (Генис, 1999, с. 95).
С этими неформальными правилами отчасти связана такая норма, как социальное иждивенчество. Она состоит в том, что люди рассчитывают на обеспеченность их базовых потребностей — в продовольствии, одежде, жилье, медицинском обслуживании — государством. Можно не прилагать особых усилий для получения этих благ — их должно дать государство, и оно их даст.
Из всего этого следует еще одна норма поведения — социальный инфантилизм, заключающийся в нежелании просчитывать последствия принимаемых решений. Зачем вычислять, к чему приведут в будущем сегодняшние решения, если некий минимум благ гарантирован, а нечто большее всё равно получить не дадут?
С социальным инфантилизмом может быть тесно связан такой феномен, как инвестиционная близорукость. Под этим термином понимается исключение из рассмотрения материальных и денежных потоков за определенные будущие периоды, которые должны наступить позже определенного порогового момента времени (Juniper, 2000; Bellais, 2004). Если люди в принципе не склонны просчитывать будущие последствия принимаемых ими решений, то тем более они вряд ли будут учитывать, что случиться после их действий по истечении длительного периода времени. В результате те, кто подвержен инвестиционной близорукости, сконцентрированы исключительно на сиюминутных выгодах. Результат укоренения инвестиционной близорукости в человеческом поведении очевиден: люди, «страдающие» от этой «болезни», отказываются от вложений с длительным сроком окупаемости. Не происходит накопления многих важных видов физического и человеческого капитала, а также капитала здоровья. Более того, происходят негативные инвестиции в капитал здоровья, о чём пойдёт речь ниже. Люди хранят свои сбережения в виде наличности, а не высокодоходных финансовых активов. Кроме того, они неравномерно расходуют свои текущие доходы и не в состоянии хотя бы приблизительно спрогнозировать свои будущие доходы (Розмаинский, Ивлиева и Ким, 2017, с. 106).
Заметим, что инвестиционная близорукость может рассматриваться как следствие неверия в будущее. Такое неверие может быть связано и с пессимистическими настроениями вследствие общей неудовлетворённости жизнью, и с неуверенностью по поводу будущего, и с укоренившейся «психологией временщика», то есть привычкой ориентироваться при принятии решений исключительно на краткосрочные результаты. Все эти феномены могут быть тесно взаимосвязанными (Розмаинский и Татаркин, 2018, с. 130). Мы полагаем, что в СССР и странах Восточной Европы по мере приближения системы планового социализма к краху неверие в будущее постепенно нарастало. Это происходило и вследствие осознания отставания этих стран от «мира
рыночного капитализма», и в силу усиливающегося несоответствия между растущими потребностями и возможностями их удовлетворения, и из-за углублявшегося разочарования в коммунистических идеалах, вытеснявшихся цинизмом и эгоизмом. Ещё один фактор неверия в будущее — невозможность самореализации при социализме: вспомним запрет на частное предпринимательство, невозможность поднять уровень трудовых доходов выше определённого уровня и другие институциональные ограничения социалистической системы. Один из результатов всего этого — негативные инвестиции в капитал здоровья, прежде всего в форме пьянства, о чём пойдёт речь ниже.
Что касается эгоизма, то отчасти как следствие всех только что рассмотренных норм, а отчасти как следствие иных причин, ещё одним важным неформальным правилом системы планового социализма оказывается высокая склонность к оппортунизму. Как известно, этот термин был определен одним из ведущих неоинституционалистов О. Уильямсоном как «преследование личного интереса с использованием коварства» (Уильямсон, 1996, с. 97). Такая трактовка противопоставляет оппортунизм «простому следованию личному интересу», при котором данный субъект преследует свой личный интерес, не ущемляя права остальных субъектов. Иными словами, оппортунистическое поведение представляет собой действия, сознательно ориентированные на нарушение правовых и/или моральных норм (Williamson, 1975; 1993). В плановой экономике высокая склонность к оппортунизму проявляется, прежде всего, в таких противоправных (и нередко очень тесно связанных между собой) видах деятельности, как приписки, воровство, взяточничество и фарцовка.
Приписки в плановом хозяйстве играют примерно такую же роль, что и уклонение от уплаты налогов в рыночной системе. Если же последнее «призвано защитить» часть доходов предпринимателей и наёмных работников от налогообложения, то цель приписок — создать видимость выполнения плановых заданий и, тем самым, исказить результаты хозяйственной деятельности. При помощи приписок предприятие «доказывает», что оно выполнило план, хотя в реальности этого не произошло.
Воровство же в плановой системе отчасти связано с отсутствием частной собственности и с недостаточным контролем ресурсов на предприятиях, формально принадлежащих государству, а также с невозможностью легально повысить свои доходы за счёт честного и эффективного труда или предпринимательства. Для типичного советского человека «уж лучше красть, чем торговать» (Генис, 1999, с. 199). Из-за названных причин (но не только) в плановой экономике воровство может превратиться в общепринятую норму поведения — когда и руководящие, и рядовые работники социалистических предприятий расхищают имущество таких предприятий. Неслучайно, что в советский период в русском языке появилось новое слово — несуны, обозначающие людей, совершающих хищения — как правило, не очень крупные — с предприятий.
Взяточничество в системе плановой экономике часто является реакцией на упоминавшийся выше дефицит. Покупатели дефицитного товара с помощью взятки могут пытаться уменьшить период ожидания получения доступа к нему от требующего взятки продавца, а также получить товар более высокого качества. Следует отметить, что подобное поведение может быть оптимизирующим как со стороны покупателей, так и со стороны продавцов. Иными словами, взяточничество — естественная реакция экономических агентов на неэластичное предложение товаров (Galasi and Kertesi, 1987; Wolf, 1990, p. 47). Такая — и структурная, и общая — неэластичность представляет собой неизбежное следствие формальных институтов плановой экономики.
Ещё одним проявлением оппортунистического поведения в условиях планового социализма можно считать нелегальное предпринимательство, в частности такую его форму, как фарцовку — незаконную торговлю иностранными товарами и валютой. Впрочем, почти все виды частного предпринимательства в описываемой системе были в той или иной степени нелегальными.
Рассмотренные нормы поведения вносят важнейший вклад в результаты функционирования системы планового социализма, в особенности в неэффективное использование ресурсов, медленные темпы роста и технологический застой.
Плановая экономика и проза Сергея Довлатова: откуда связь?
Какое отношение ко всему вышесказанному имеет проза С. Довлатова? И зачем эту прозу изучать экономистам, занимающимся институциональным анализом?
Прежде всего, здесь надо обратить внимание на фундаментальные особенности творческого подхода С. Довлатова к занятиям литературой. Вот что он писал об этом: «Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди» (Сухих, 1996, с. 27).
Однако описание того, «как живут люди», неизбежно будет касаться норм поведения этих людей, правил, влияющих на принимаемые ими экономические и социальные решения, и самих этих решений. Чтобы ответить на вопрос, «как живут люди?», надо честно написать о том, воруют они или не воруют, обманывают они или не обманывают, стремятся накопить побольше денег или не стремятся, инфантильны ли они при принятии решений или нет, и т. д. Если человек реализует своё призвание — в довлатовском понимании — именно не как писателя, а как рассказчика, то неизбежно в его произведениях будет содержаться анализ — посредством методов художественной литературы — неформальных институтов того общества, которое им описывается, и некоторых значимых экономических и социальных феноменов.
При этом С. Довлатов сформировался как писатель, или точнее говоря — как рассказчик, в позднем СССР; он пытался описывать социальную реальность этой страны и экономической системы, которая была ей присуща. Иными словами, прозу С. Довлатова можно и нужно воспринимать как достоверный «слепок» влияния институтов плановой экономики на человеческое поведение.
В очень значительной степени он описывал свой собственный жизненный опыт. Не случайно «главные книги Довлатова — практически все — написаны от первого лица» (Сухих, 1996, с. 58).
А отсюда следует, что те «институционально ориентированные» экономисты, которые исследуют институты плановой экономики СССР, могут многое почерпнуть из его произведений. Подобно тому, как институты классического капитализма в Англии становятся более понятными после чтения произведений Ч. Диккенса, а зарождение «монополистического капитализма» в США познаётся, в том числе, и по книгам Т. Драйзера, проблемы развития и деградации планового социализма в советской варианте лучше раскрываются при ознакомлении с рассказами С. Довлатова.
На наш взгляд, произведения С. Довлатова особенно важны для осмысления таких явлений плановой экономики, как:
а) негативные инвестиции в капитал здоровья — в виде пьянства и не только — как следствие творческой и профессиональной нереализованности человека;
б) фарцовка как разновидность незаконного предпринимательства в условиях официального запрета на «честное ведение бизнеса», а также воровство в массовых масштабах на производстве.
О невозможности самореализации, ощущении абсурда и негативных инвестициях в капитал здоровья в прозе С. Довлатова
В большинстве своих произведениях С. Довлатов описывает ментальность и поведение человека, в течение всей своей жизни страдающего от невозможности себя реализовать. Особенно ярко это выражено, пожалуй, в его самых знаменитых повестях —
«Компромиссе» и «Заповеднике», но не только в них. Невозможность самореализации, как уже было сказано, может трактоваться как следствие институциональных ограничений различных экономических свобод в плановой экономике СССР. Человек, имеющий «предпринимательскую жилку»; «синий воротничок», склонный к интенсивному и созидательному труду; инженер, пытающийся всё время изобретать что-то новое — все подобные люди сталкиваются с жёсткими ограничениями на свою деятельность и не способны добиться успеха на избранном каждом из них поприще. Кстати, не случайно СССР и другие страны с плановой экономикой почти не генерировали никаких продуктовых инноваций (Корнаи, 2012). Отсюда возникает ощущение нереализованности и неспособности что-либо изменить в своей жизни, «перевести её на новые рельсы». При этом такая нереализованность не является следствием лени или нежелания инвестировать в свой человеческий капитал. Она — неизбежный продукт институтов планового социализма, ограничивающих свободу предпринимательства и другие экономические свободы и, тем самым, сильно мешающих самореализации людей, живущих в рамках, заданных этими формальными институтами.
Таким образом, проза С. Довлатова может восприниматься как описание при помощи методов художественной литературы проблем, возникающих из-за отсутствия возможности «найти себя» в условиях плановой экономики. В повести «Компромисс» С. Довлатов описывает свой автобиографический опыт работы в эстонской газете, работы, неразрывно связанной с необходимостью участвовать в идеологической пропаганде. Именно в «эстонский» период жизни он столкнулся с уничтожением уже подготовленной для издания своей книги из-за её несоответствия господствовавшим идеологическим установкам. А в повести «Заповедник» С. Довлатов рассказывает о своих попытках работы экскурсоводом вследствие невозможности сделать карьеру профессионального литератора в СССР (Довлатов, 2019).
От порождённой «социалистическим образом жизни» нереализованности проистекает ощущение абсурда и бессмысленности жизни, чувство безысходности, которые столь часто охватывают лирических героев С. Довлатова и которые столь знакомы многим жителям позднего СССР. Не случайно «герой «Заповедника» живёт с постоянным ощущением тупика, краха, катастрофы» (Сухих, 1996, с. 165), а герой «Компромисса» устаёт от необходимости перманентно врать. Это ощущение бессмысленности и абсурда порождено воздействием институтов системы планового социализма, что сильно отличает «подход» С. Довлатова от «анализа» абсурда у таких авторов, как, скажем, Ф. Кафка, Ж-П. Сартр или А. Камю. Такие социалистические институты зачастую подталкивали людей к «асоциальности» и «изгойству». Не случайно друг С. Довлатова и исследователь его творчества А. Генис писал о том, что он изображал «социализм как национальную форму абсурда» (Генис, 1999, с. 16).
Отсюда — вышеупомянутый социальный инфантилизм ряда персонажей произведений С. Довлатова, например — Михал Иваныча («Заповедник»), Буша («Компромисс») и других. И отсюда же — его интерес к людям, которые пытаются преодолеть существующий в жизни абсурд или уйти от него через пьянство, праздное времяпрепровождение и другие виды «аморального» поведения. По мнению А. Гениса, С. Довлатов «вместо бесплодных попыток найти для жизни общий знаменатель... просто останавливался в торжественном недоумении перед галереей примечательных лиц, которая породила неутомимая в своей любви к гротеску советская власть. Я всегда считал, что чудак — единственный достойный плод, который взрастила социалистическая экономика» (Генис, 1999, с. 103).
И для «социалистического чудака» оказываются характерными негативные инвестиции в капитал здоровья. Известно, что позднесоветский период характеризовался резким увеличением потребления алкоголя. С начала 1950-х гг. до начала 1980-х гг. среднедушевой объём потребления чистого спирта в СССР увеличился в 6 раз (Дёгтев,
2016). К началу 1980-х гг. среднегодовой объём потребления алкоголя на одного человека в СССР достиг исторического максимума, составившего 10,6 литров (Простаков, 2013). В этот же период достигли пика незаконное самогоноварение и потребление самодельного алкоголя: в 1984 г. житель СССР потреблял в среднем 13,8 литров самогона в год (Простаков, 2013).
Такие негативные инвестиции в капитал здоровья — в виде пьянства — отражались на продолжительности жизни. «К началу восьмидесятых доля алкогольных отравлений среди причин смертности составляла у мужчин 1,93%, а у женщин — 0,81%. Алкоголь также являлся одной из основных причин убийств (23,7%) и самоубийств (27,7%)» (Простаков, 2013).
Одна из правдоподобных гипотез, объясняющих негативные инвестиции в капитал здоровья, предлагает рассматривать в качестве основной причины таких инвестиций упомянутое ранее неверие в будущее (Розмаинский и Татаркин, 2018). Выше мы уже высказали мнение о том, что распространение неверия в будущее можно трактовать как следствие институциональной и экономической динамики системы планового социализма в период её движения к краху. Не случайно растущий спрос на алкоголь фиксировался не только в СССР, но и в некоторых других социалистических странах в указанный период времени, например — в ГДР. «По объему потребления крепких алкогольных напитков Восточная Германия значительно опережала Западную. Так, если в 1955 году каждый житель ГДР выпил в среднем 4,4 литра коньяка, водки и ликера, то в 1988 году эта цифра составила уже 16,1 литра. Плюс — 142 литра пива, 12,1 литра вина и шампанского. На Западе выпивали в два с половиной раза меньше». (Королёва, 2011). Интересно, что к 2011 г. объем среднедушевого годового потребления алкоголя в Восточной Германии почти сравнялся с Западной.
Произведения С. Довлатова могут помочь обосновать высокую и растущую склонность к потреблению алкоголя при социализме. Вот что он писал о пьянстве в сборнике рассказов «Чемодан»: «Когда-то я довольно много пил. И, соответственно, болтался где попало. Из-за этого многие думали, что я общительный. Хотя стоило мне протрезветь — и общительности как не бывало» (Довлатов, 1995, с. 306). «Я пью только вечером... Не раньше часу дня.» (Довлатов, 1995, с. 273).
Особое внимание уделено описанию пьянства в «Заповеднике», содержащем большое количество персонажей «в длинном ряду алкашей-аристократов, которые в прозе Довлатова играют ту же роль, что благородные разбойники у Пушкина» (Генис, 1999, с. 161). Этот ряд возглавляет упоминавшийся Михал Иваныч: «Пил он беспрерывно. До изумления, до паралича, до бреда» (Довлатов, 2019, с. 36).
Итак, можно утверждать, что институты планового социализма создают условия и стимулы для негативных инвестиций в капитал здоровья в виде пьянства и других вредных привычек (подобному тому, как институты рыночного капитализма создают условия и стимулы для денежных накоплений). Это происходит прежде всего потому, что такие институты культивируют постепенно распространяющееся неверие в будущее, в значительной мере из-за растущего ощущения нереализованности и абсурда жизни. В результате длительное существование в социалистической системе подталкивает людей к постепенному увеличению потребления спиртных напитков. Как было только что сказано, проза С. Довлатова может использоваться как дополнительное обоснование этого тезиса.
Фарцовка и воровство в плановой экономике СССР и прозе С. Довлатова
Как уже говорилось, фарцовкой в Советском Союзе называли незаконную торговлю иностранными товарами и валютой. Из-за ограничений на выезд из СССР (и въезд в него) и на внешнюю торговлю, а также из-за дефицита, фарцовка была привлекательным
видом бизнеса. Можно также сказать, что фарцовка порождалась дефицитом товаров, с одной стороны, и фиксированным, чрезмерно завышенным, валютным курсом рубля, с другой стороны.
Дефицит товаров — системное свойство экономики планового социализма (Корнаи, 1990; 2012), порождаемое инвестиционным голодом предприятий в условиях мягких бюджетных ограничений, а также всеобъемлющего монополизма советского хозяйства. Непосредственная причина дефицита — заниженные фиксированные цены на товары. Институт жёстких цен приводил к перманентным дисбалансам (Van Brabant, 1990). В частности, эти дисбалансы проявлялись в том, что в дефиците оказывались наиболее востребованные товары, спрос на которые увеличивался с течением времени. Незаконная торговля иностранными товарами позволяла смягчить эту проблему.
Рассказ «Креповые финские носки» из сборника рассказов «Чемодан» полностью посвящён явлению фарцовки. Один из знакомых главного героя предложил ему свою помощь: тот должен был купить у фарцовщика несколько пар носок, которые потом можно было перепродать дороже. В рассказе подробно описываются связанные с этим приключения главного героя. Вскоре после того, как он покупает их, выясняется, что «все магазины завалены креповыми носками. Причём, советскими креповыми носками. Восемьдесят копеек — пара. Качество не хуже, чем у финских» (Довлатов, 1995, с. 259). Рассказ подводит к выводу о бессмысленности предпринимательства в условиях хаоса и непредсказуемости, создаваемых институтами планового хозяйства.
Что касается воровства, то факт его процветания на советских предприятиях общеизвестен. Оно в значительной степени было следствием институтов планового социализма. С одной стороны, эти институты жёстко ограничивали возможности честно увеличить свои доходы за счёт честного созидательного труда (и тем более за счёт предпринимательства, которое было запрещено). С другой стороны, эти институты, как уже было отмечено выше, генерировали дефицит большинства востребованных товаров. Воровство смягчало проблему несоответствия потребности и возможностей их удовлетворения в плановом хозяйстве.
В сборнике рассказов «Чемодан» С. Довлатов написал о воровстве на советских предприятиях следующее.
«Действительно, воруют. И с каждым годом все размашистей. С мясокомбината уносят говяжьи туши. С текстильной фабрики — пряжу. С завода киноаппаратуры — линзы. Тащат все — кафель, гипс, полиэтилен, электромоторы, болты, шурупы, радиолампы, нитки, стекла. Зачастую все это принимает метафизический характер. Я говорю о совершенно загадочном воровстве без какой-либо разумной цели. Такое, я уверен, бывает лишь в российском государстве» (Довлатов, 1995, с. 260).
На самом деле, в российском государстве в досоветский период воровство если и существовало, то не в таких масштабах. Феномен воровства «без какой-либо разумной цели» означает, что оно в позднесоветский период превратилось в норму поведения, в неформальный институт.
Особенно впечатляет «анализ» воровства в рассказе «Виноград», одном из последних опусов С. Довлатова. Этот рассказ потрясает читателя описанием огромного количества воров и случаев воровства на территории только лишь одного предприятия — овощного комбината имени Тельмана. Воровство тонн винограда «прикрывается» фразой: «Выносить можно лишь то, что уже съедено». Автор пишет: «Позднее я узнал, что на этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных размерах. Крали все. Все без исключения. И потому у всех были такие отрешённые, задумчивые лица» (Довлатов, 1995, с. 343). Причём воровство рядовых сотрудников комбината — не самое масштабное. «Основное хищение происходило на бумаге. В тишине административно-хозяйственных помещений. В толще приходо-расходных книг» (Довлатов, 1995, с. 344). А в центре сюжета рассказа — случай с воровством одним из работников комбината
шестнадцати тонн винограда и коллизии, связанные с тем, как другие сотрудники занимались приписками этой недостачи.
«Мы шли цепочкой. Ставили ящики на весы. Сооружали из них высокий штабель. Затем кладовщица фиксировала вес и говорила: «Можно уносить».
А дальше происходило вот что. Мы брали ящики с весов. Огибали подслеповатую тётю Зину. И затем снова клали ящики на весы. И снова обходили вокруг кладовщицы. Проделав это раза три или четыре, мы уносили ящики в дальний угол склада». (Довлатов, 1995, с. 348). За такую процедуру человек, совершивший преступление, должен заплатить бригадиру крупную сумму денег, и значительная часть рассказа описывает торг между ними насчёт её величины. Мы полагаем, что подобные ситуации вряд ли бы были возможны в условиях капитализма, это чисто социалистическая «практика».
Заключение
С. Довлатов как творческая личность сформировался в годы «оттепели» и последующего за ней «застоя», то есть в течение позднего этапа развития плановой экономики СССР. Как известно, он считал себя не «писателем», который пишет о том, ради чего живут люди, а «рассказчиком», пишущим о том, как живут люди. При этом он зачастую описывал опыт собственной жизни, не случайно большинство его произведений написано от первого лица.
Основная гипотеза данной статьи состоит в том, что проза С. Довлатова содержит исчерпывающее и детальное описание неформальных институтов плановой экономики СССР и их влияния на повседневные экономические решения. Поэтому изучение этой прозы полезно для экономистов.
Важнейший аспект прозы С. Довлатова — ограничение экономических свобод, в частности — ограничение свободы предпринимательства и, как следствие, невозможность «найти себя», невозможность полноценной самореализации для творческого человека в условиях плановой экономики. Отсюда ощущение абсурда и бессмысленности жизни, чувство безысходности, которое столь часто охватывает лирических героев С. Довлатова. И отсюда его интерес к людям, которые пытаются «уйти от обыденности» через пьянство, праздное времяпрепровождение и другие виды «аморального» поведения. И отсюда — такие явления, как фарцовка и воровство.
В целом проза С. Довлатова может рассматриваться как достоверный «слепок» негативного влияния неформальных и формальных институтов плановой экономики на уровень жизни людей, возможности их самореализации, а также на производственный потенциал такой экономики. В этом отношении творчество С. Довлатова может быть полезно для всех, занимающихся сравнительным анализом экономических систем в общем и анализом планового хозяйства в особенности. Благодаря изучению произведений С. Довлатова экономисты получают больше возможностей понять и осмыслить феномен «нового социалистического человека» (Kregel, 1995).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Дёгтев А. С. (2016) Ударят водкой по кризису? (http://rusrand.ru/analytics/udarjat-H-vodkoj-po-krizisu).
Довлатов С. Д. (1995). Собрание сочинений в трёх томах. Том II. СПб.: Издательство «Лимбус Пресс», 384 с.
Довлатов С. Д. (2019). Заповедник. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 384 с.
Генис А. (1999). Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 304 с.
Корнаи Я. (1990). Дефицит. М.: Наука, 608 с.
Корнаи Я. (2012). Размышления о капитализме. М.: Издательство Института Гайдара, 352 с.
Королева Н. (2011). Пьянство при социализме: как и что выпивали в ГДР. (https:// www.dw.com/ru/ ги/пьянство-при-социализме-как-и-что-выпивали-в-гдр/а-14993506).
Норт Д. (2010). Понимание процесса экономических изменений. М.: Издательский дом Государственного университета — Высшей школы экономики, 256 с.
Простаков С. (2013). В начале 1980-х от алкоголизма в СССР умирало 500 тысяч человек в год.
(https://rusplt.ru/fact/v-nachale-1980h-ot-alkogolizma-v-sssr-umiralo-500-tyisyach-chelovek-v-god.html).
Розмаинский И. В., Ивлиева А. А., Ким П. С. и Подгайская А. Э. (2017). Институциональный анализ ограниченной рациональности современных россиян // Journal of Institutional Studies, Т. 9, № 4, с. 101-117.
Розмаинский И. В. и Татаркин А. С. (2018). Неверие в будущее и «негативные инвестиции» в капитал здоровья в современной России // Вопросы экономики, 1, 128-150.
Сухих И. Н. (1996). Сергей Довлатов: время, места, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс». 384 с.
Уильямсон О. И. (1996). Экономические институты капитализма. Фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб.: Лениздат. 702 с.
Bellais, R. (2004). Post Keynesian theory, technology policy, and long-term growth // Journal of Post Keynesian Economics, 26(3), 419-440.
Bradley Jr., R. L. and Donway, R. (2010). Capitalism, socialism and "the middle way": A taxonomy // The Independent Review, 15(1), 71-87.
Galasi, P. and Kertesi, G. (1987). The spread of bribery in a centrally planned economy // Acta Oeconomica, 38(3/4), 371-389.
Juniper, J. (2000). A genealogy of short-termism in capital markets. CoBar Working Paper №2000-03.
Kowalski, J. S. (1983). On the relevance of the concept of "centrally planned economies" // Jahrbuch fur Sozialwissenschaft, 34(2), 255-266.
Kregel, J. (1995). A financial structure for developing market mechanisms in Eastern Europe / in: Finance, Development and Structural Change. Ed. by P. Arestis, V. Chick. Aldershot: Edward Elgar. 168-179.
Lin, S. (1993). A monetary model of a shortage economy // Staff Papers (International Monetary Fund), 40(2), 369-394.
Van Brabant, J. M. (1990). Socialist economics: The disequilibrium school and the shortage economy // Journal of Economic Perspectives, 4(2), 157-175.
Williamson, O. E. (1975). Markets and Hierarchies. Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press. 286 p.
Williamson, O. E. (1993). Opportunism and its Critics // Managerial and Decision Economics, 14(2), 97-107.
Wolf, T. A. (1990). Macroeconomic adjustment and reform in planned economies // Soviet and Eastern European Foreign Trade, 26(2), International Economic Organizations and Reform in the Planned Economies Part II, 46-62.
REFERENCES
Bellais, R. (2004). Post Keynesian theory, technology policy, and long-term growth. Journal of Post Keynesian Economics, 26(3), 419-440.
Bradley Jr., R. L. and Donway, R. (2010). Capitalism, socialism and "the middle way": A taxonomy. The Independent Review, 15(1), 71-87.
Dyogtev, A. S. (2016). Vodka hit by crisis? (http://rusrand.ru/analytics/udarjat-li-vodkoj-po-krizisu) (In Russian).
Dovlatov, S. D. (1995). Collected Writings in Three Volumes. Vol. II. Saint Petersburg: Limbus Press, 384 p. (In Russian).
Dovlatov, S. D. (2019). Zapovednik. Saint Petersburg: Azbuka, Azbuka-Attikus, 384 p. (In Russian).
Galasi, P. and Kertesi, G. (1987). The spread of bribery in a centrally planned economy. Acta Oeconomica, 38(3/4), 371-389.
Genis, A. (1999). Dovlatov and Around. Moscow: Vagrius, 304 p. (In Russian) Juniper, J. (2000). A genealogy of short-termism in capital markets. CoBar Working Paper № 2000-03.
Kornai, J. (1990). Shortage, Moscow: Nauka, 608 p. (In Russian). Kornai, J. (2012). Reflections on Capitalism, Moscow: Gaydar's Institute Press, 352 p. (In Russian).
Korolyova, N. (2011). Drinking under socialism: how and what they drank in the GDR (https^/www.dw.com/ru/пьянство- при- социализме- как- и - что- выпивали- в -гдрМ-14993506) (In Russian).
Kowalski, J. S. (1983). On the relevance of the concept of "centrally planned economies". Jahrbuch fur Sozialwissenschaft, 34(2), 255-266.
Kregel, J. (1995). A financial structure for developing market mechanisms in Eastern Europe / in: Finance, Development and Structural Change. Ed. by P. Arestis, V. Chick. Aldershot: Edward Elgar. 168-179.
Lin, S. (1993). A monetary model of a shortage economy. Staff Papers (International Monetary Fund), 40(2), 369-394.
North, D. (2010). Understanding the Process of Economic Change. М.: HSE Press, 256 p. (In Russian).
Prostakov, S. (2013). In the early 1980s, 500,000 people a year died of alcoholism in the USSR.
(https://rusplt.ru/fact/v-nachale-1980h-ot-alkogolizma-v-sssr-umiralo-500-tyisyach-chelovek-v-god.html) (In Russian).
Rozmainsky, I. V., Ivlieva, A. A., Kim, P. S. and Podgayskaya, A. E. (2017). Institutional analysis of bounded rationality of the contemporary Russians. Journal of Institutional Studies, 9(4), 101-117. (In Russian)
Rozmainsky, I. V. and Tatarkin, A. S. (2018). Disbelief in the future and "negative investment" in health capital in contemporary Russia. Voprosy Economiki, 1, 128-150. (In Russian)
Sukhikh, I. N. (1996). Sergei Dovlatov: Time, Place, Destiny. Saint Petersburg: Cult Inform Press, 384 p. (In Russian).
Van Brabant, J. M. (1990). Socialist economics: The disequilibrium school and the shortage economy. Journal of Economic Perspectives, 4(2), 157-175.
Williamson, O. E. (1975). Markets and Hierarchies. Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press. 286 p.
Williamson, O. E. (1993). Opportunism and its Critics. Managerial and Decision Economics, 14(2), 97-107.
Williamson, O. E. (1996). The Economic Institutions of Capitalism: Firms, Markets, Relational Contracting. Saint Petersburg: Lenizdat. 702 p. (In Russian).
Wolf, T. A. (1990). Macroeconomic adjustment and reform in planned economies. Soviet and Eastern European Foreign Trade, 26(2), International Economic Organizations and Reform in the Planned Economies Part II, 46-62.
