CC BY
38
ИНТЕРВЬЮ
К. К. Соколов
НЕ СТОИТ СЕЛО БЕЗ ПРАВЕДНИКА. ИНТЕРВЬЮ С ХУДОЖНИКОМ
Русский художник Кирилл Константинович Соколов родился 27 сентября 1930 г. в Москве. Его отец Константин Михайлович Соколов (ум. 1973) — архитектор-конструктивист. Мать, урожденная Ирина Константиновна Киршбаум (ум. 1978), преподавала английский язык и во время войны возглавляла отдел в Совинформе. Мешало удержаться на работе дворянское происхождение — семья ее в родстве с Блоками. Кирилл получил от обоих родителей любовь к книге, к искусству и к музыке и от матери — чувство преемственности русской культуры. В двенадцать лет вернувшись, еще в разгаре войны из эвакуации в Саратове, он поступил в Московскую среднюю художественную школу (МСХШ) и оттуда — в Институт имени Сурикова, на факультет книжной графики. Студентом он страстно увлекался современным западным искусством, русским авангардом и литературой начала века. Иллюстрировал «в ящик» «Петербург» Андрея Белого и «Балаганчик» Александра Блока. Окончил Суриковский институт с лауреатством за дипломную работу — серию линогравюр к роману Эльзы Триоле «Неизвестный».
В Москве Соколов работал в книжной графике и проиллюстрировал более 50 книг, выставлял станковую графику, а живописью занимался «для себя».
В 1974 г. Соколов выехал в Англию с женой-англичанкой Аврил Пайман и восьмилетней дочерью Ириной, но сохранил гражданство и эмигрантом себя не считал. В Англии он вначале сильно тосковал. Пейзажи и здания ему казались как бы декорацией, и он начал заниматься скульптурой, чтобы создать какие-то предметы, в которые можно было бы поверить. С того времени скульптура заняла важное место в его творчестве. Заказы на книгу попадались редко — детские воспоминания Сергея Аксакова для издательства «Оксфорд Юниверсити Пресс» (Oxford University Press), сотрудничество со знакомыми поэтами и в малотиражных поэтических журналах. Приходилось искать заработок в портрете и на выставках-продажах. Знакомство с английскими мастерами привело к усвоению техники шелкографии, пример которой — Афонская серия, выставленная в Доме художника в 1992 г. Он любил материал и неутомимо экспериментировал.
Жизнь Соколова проходила целиком под знаком искусства. Он организовал выставки русских художников в Англии и написал более 12 статей о русском искусстве в международный журнал «Леонардо», в редколлегии которого состоял. Он также организовал выставку английских художников в Москве и дарил в русские хранилища старинную ан-глйскую гравюру, которую страстно коллекционировал.
Православным Кирилл был по традициям семьи, но, по его собственному признанию, христианская традиция в нем ожила современой и жизнетрепещущей при встрече с Вла-
дыкой Антонием (Блумом) еще в 60-е годы в Москве. С его помощью он и попал на Афон, который оставил глубокий след в душе, как и в творчестве.
В последний год жизни, 2004-й, Кирилл Константинович сделал выставку «Памяти Александра Блока» в Санкт-Петербурге и курировал выставку русско-английского художника Эрика Прэна в Перми, где сам выставил гравюры к «Фаусту» Гёте и ряд подаренных в Пермскую государственную галерею искусств работ. Вернулся он в Англию уже тяжелобольным и там скончался 22 мая 2004 г.
Произведения Соколова можно видеть во многих художественных коллекциях России и Европы. В настоящее время проходит первая посмертная выставка в городе Дарэме (Великобритании), где он жил. Она будет повторена в Лондоне в 2007 г.
Стенограмма приводимого интервью была найдена в бумагах художника вскоре после его кончины. Среди газетных публикаций о К. К. Соколове и телевизионных интервью с ним этой беседы нет. Можно предположить, что интервью было записано для радио — или же просто «не прошло» в газете. Кто проводил это интервью, к сожалению, нет возможности установить. Могу с уверенностью сказать, что беседа проходила в мастерской художника, в Москве, после выставки «10 лет работы» в Центральном доме художника на Крымской набережной в 1992 г. Там же экспонировался Афонский цикл шелкографических эстампов и несколько работ того же цикла, выполненных в технике сухой иглы. Афонский цикл художник потом преподнес в дар Государственной галерее искусств в Перми, куда последовала выставка в том же 1992 г.
Предлагаем взгляд современного русского художника на древнейшую православную монашескую республику Афона*. Этот живой, отнюдь не академический материал может представлять интерес и для академических читателей «Вестника Русской христианской гуманитарной Академии».
В заключение беру на себя смелость процитировать одно предложение из письма С. С. Аверинцева, написанного им к открытию выставки художника в Московском Центральном доме художника 12 мая 1992 г.: «Творчество Кирилла Соколова, такое суровое, подчас жесткое и жестокое, чуждое утешительству», остается причастно стройности Божьего мира»**.
Ирина Соколова Октябрь 2006 г.
* * *
— Кирилл Константинович, на Вашей выставке в Доме художника мое внимание привлек афонский цикл. Вообще, Афон в моем представлении — это какое-то загадочное и заманчивое место. Многие русские писатели и художники мечтали там побывать, но редко кому удалось это осуществить. И, судя по воспоминаниям Бориса За,йцева, посетившего Афон в 1927 г., дело это отнюдь не простое. Будет интересно узнать, при каких обстоятельствах, если не секрет, Вы побывали на Афоне и, вообще, как чувствует там себя русский человек.
К. К. Соколов: Вы правы. Афон далеко не каждому доступен. Сначала я попал в Грецию, где я провел несколько недель. Здесь для меня, человека, который в школе не дружил с географией, открылось, что Византия — это не особое место вне Греции, а часть ее самой. Византийские храмы, византийские соборы стоят рядом с греческими постройками, рядом с Парфеноном. И постольку, поскольку меня в
* Поездка К. К. Соколова на Афон состоялась летом 1986 г.
** Эти слова приводятся по оригиналу письма С. С. Аверинцева. Личный архив К. К. Соколова.
это время интересовала Греция, я проехал по классическим местам древней Греции. И впервые передо мной возник сложный вопрос, когда мы попали в Дельфы. В Дельфах есть источник Аполлона, который, по поверьям, увеличивает творческие способности человека — надо только выпить из источника. А я в сущности православный, и если я поддамся соблазну, напьюсь из источника, то, видимо, поступлю плохо. И это был первый вопрос о соотношении моего «я» с древней Грецией.
— Ну и как, напились?
К. К. Соколов: Нет. Я подумал, что должно быть надо обойтись теми творческими силами, которые мне и так отпущены, без того, чтобы припадать к дельфийскому источнику. Я сделал тогда большую серию эстампов о древней Греции. А потом мы решили проехать на прогулочном катере вокруг Афона. На сам Афон, естественно, попасть было невозможно. И во время поездки случилась одна странность. Было начало сентября, стояла страшная жара все эти дни. Но когда мы сели на катер, начался невероятный холод. Такого не могли припомнить старожилы. На катере я был, естественно, в одной майке, и чтобы согреться пришлось выпить спиртного. Когда мы проезжали вокруг Афона, все небо оказалось затянутым облаками, и сквозь тучи я увидел гору, как бы прикрытую снегом, хотя снега быть не могло. Это был известняк, какой-то очень светлый известняк. И тут у меня возникло чувство, что, с одной стороны, меня не пускает на Афон, а с другой — что я очень хочу и должен это сделать. В это время я как раз услышал первую легенду об Афоне, о том, как Богородица с апостолами причалила к этой горе и сказала: «Здесь будет мой сад».
Меня поразило, как на такой, в общем-то, скале, как эта афонская гора, может возникнуть сад. Это очень жестокое место в первую очередь, и во всех отношениях жестко.
После этого я стал добиваться визы. Посетить Афон — дело не простое, потому что нужно получить три визы. Визу в Грецию, визу в Салониках на посещение Афона, и визу кинота (это что-то вроде парламента афонских монахов, управляющих всем Афоном). Я взял, естественно, рекомендательные письма, тем не менее на то чтобы получить эти визы, у меня ушло около полугода.
Преодолев все препятствия, мы с женой доехали до Уранополиса. Уранополис — это еще не афонский порт, это врата в Афон, что ли. Здесь есть катера, которые ходят на Афон. Афон — полуостров, и граница между ним и Грецией обозначена очень резко.
Когда мы с другими паломниками погрузились, день выдался солнечный, и за катером впервые в жизни я увидел играющих дельфинов. Подумалось, что это вроде хорошее предзнаменование. Наконец мы добрались до Дафни. Дафни — это уже афонский порт.
На корабле у нас проверили визы, и мы отправились. Тут было довольно много людей, включая почему-то двух буддийских монахов. В Дафни нас погрузили на автобус, единственный автобус, который и существует на Афоне, потому что на Афоне до сих пор нет ни электричества, ни всех этих современных достижений, современного сервиса. Но надо было проехать километров 15 до центра полуострова Кариос. Это — столица Афона. Там мы выгрузились около кинота. Начали проверять наши визы и давать разрешения, в основном на три дня, для осмотра Афона. Здесь мне было очень трудно, потому что у меня английский и русский, а ни того, ни другого монахи не знали — не понимали. Я все время доказывал, что у меня есть рекомендательные письма, и так далее. Письма они забрали, и они исчезли совер-
шенно, и, в конце концов, мне дали разрешение на 6 дней. А потом, как я узнал, не понимаю, думаю, что кто-то из чиновников просто махнул мне рукой, показав, где находится помещение русских в Кариосе. Я прошел туда и там был монах Николай, отец Николай, с которым я уже мог разговаривать, потому что он был русским.
Он мне сказал: «Знаешь, что, давай сейчас мы поедим салат, а затем поедем в Пантелеймоновкий монастырь».
На том же автобусе мы проехали обратно километров восемь, остановились посреди камней и леса (ну, лес такой очень небольшой, южный лес), и пошли по тропинке в Пантелеймоновский монастырь. Через полчаса или минут через сорок мы там были, и меня представили игумену, отцу Иеремии, замечательному человеку, тоже из России. Всего там было в это время около двадцати монахов. Меня устроили в келье, и после этого я стал в течение десяти дней вести жизнь в монастыре.
Мне очень хотелось осмотреть и другие монастыри, но я понял, что посмотреть и работать в других монастырях — это будет в сушности журналистская работа. А мне хотелось понять глубже все это дело.
Что из себя представляет монастырь. Когда мы проезжали мимо Афона на катере, то казалось, что это небольшой город, где есть большие здания, много четырехэтажных, довольно много зданий, в центре несколько церквей, собор, церквей, наверное, семь-восемь. Но когда я попал уже сюда, то возникло совершенно другое ощущение.
Дело в том, что три четверти этих зданий, которые с моря казались вполне благополучными, были в действительности развалинами. И двадцать монахов, около двадцати монахов, которые там жили, естественно, не могли поднять все это, реконструировать весь комплекс этого монастыря. По-моему, они не ставили перед собой такой задачи.
В это же время ко мне обратился отец Николай с просьбой встретиться в Московской патриархии и поговорить об увеличении числа монахов из России на Афоне. Увеличение — это тоже большая проблема, так как греческое правительство с большим трудом выдает въездные визы для монахов, по-моему, где-то в 1927-28 гг., было решение о том, что афонский монах должен иметь греческое гражданство, что дало возможность манипулировать Афоном.
Я, когда приехал, решил для себя, что я не могу и не буду уклоняться от каких-либо служб, и буду работать в промежутках, делая свою серию. Утром поднялся — меня поместили внизу в одной из келий довольно высоко. Надо иметь в виду, что это на склоне горы. Но тут я отвлекусь для одного очень существенного замечания.
Дело в том, что постройки Афона, афонских стен, зданий и келий несколько напоминают строительство и структуру средневековых замков, но с той разницей, что жизнь замка проходила внутри гладких стен, окружающих замок, а Афон выворачивает все это наизнанку. Все кельи выходили на балконы, стоящие очень высоко, и наружу выходили вне этих стен. Я не понимал, зачем это делается. И первый раз, когда я вышел на эти стены, я понял смысл такой конструкции. Передо мной была одна линия моря, и больше ничего не было. Это море, оно, пожалуй, ближе всего к понятию вечности. И сидящий или стоящий на балконе молящийся человек в это время ничем земным не связан, кроме этой линии моря. Это очень существенно для понимания устройства монашеской жизни на Афоне. И я старался передать это обстоятельство в своих работах. Словом, утром, где-то в пять часов, может быть,
немного раньше, я вышел из кельи. Надо заметить, что здесь очень путается понятие времени, потому что в Европе свое время, в Греции, естественно, скажем так, на час или на два иначе, на Афоне — свое время, они живут по солнцу, и там, на восточной стороне Афона, где солнце всходит, часы совершенно другие, нежели на западной стороне горы.
Была родительская суббота, день поминовения усопших. Внизу стоял монах и бил в било. Било — это деревянная доска, в которую бьют деревянной же колотушкой, для того, как мне пояснили, чтобы прогнать бесов. Надо сказать, что бесы действительно подходят к Афону, может быть, здесь больше концентрируется, нежели в других местах.
Мы пошли в маленькую кладбищенскую церковь, где шла служба. Службу же служат не обязательно в одной и той же церкви, но по распоряжению игумена то в одной, то в другой церкви, то в центральном соборе. Началась служба, продолжалась приблизительно часов пять, потому что Афон не делает купюр в службах, там идет полная служба.
Церковь на Афоне несколько отличается от нам привычной русской православной церкви. Дело в том, что вдоль церковной стены устроены стулья, не совсем похожие на обычные, — стадии, по-гречески. В них можно войти, стоять, если очень устал, облокотиться на подлокотники, если совсем устал, то повернуть сиденье и сидеть. То есть у стадии приблизительно три или четыре возможности, различные положения. Церковь маленькая, очень хорошая церковь. Когда служба кончилась, мы отправились есть. Кормят два раза в день, в трапезной, очень большом помещении. Дело в том, что каждый приходящий в монастырь считается гостем монастыря и его кормят бесплатно. При мне там бывали группы греческих школьников, потому что грекам не нужны визы, все они садились за соседние столы. Стол же для монахов — это особый стол. Я устроился, естественно, за гостевым, но к вечеру ко мне подошли и сказали, что отец игумен просит, чтобы я перешел за стол монахов. Это мне очень польстило. Вся трапеза продолжается, наверное, не больше 15-20 минут. В течение трапезы постоянно читаются либо жития отцов церкви, либо тексты из Библии. После трапезы монахи расходятся по своим кельям. Я тоже вышел и начал работать.
— Кирилл Константинович! Скажите, пожалуйста, как чувствует себя на Афоне русский человек?
К. К. Соколов: Я чувствовал себя хорошо. Я люблю Грецию, и мне нравится там бывать. И когда я однажды спросил отца Филарета, как им нравится на Афоне, не трудно ли из-за погоды, потому что солнце печет почти все время, на небе вроде и облаков нету, он мне ответил: «Афон — рай для монаха». И я его сделал таким в одном из своих эстампов.
Дело, однако, в том, что отношение к Афону разное. До этой группы 20 монахов была другая группа из России, и они не выдержали Афона, все вместе попросились и вернулись. Когда я разговаривал с владыкой Антонием* —это уже после поездки на Афон — он мне сказал: «Мне было бы трудно или даже невозможно жить на Афоне, потому что я скорее все-таки человек северный». Но эта группа монахов все же как-то прижилась там.
— Кирилл Константинович! Расскажите поподробнее о монастырской жизни и о том, как это отразилось на вашей творческой работе.
* Владыка Антоний — митрополит Антоний Сурожский.
К. К. Соколов: Ну, мне надо было все-таки понять, как живется на Афоне монахам — и это, кстати, для всех монахов Афона, независимо от того, русский ли это Пантелеймоновский монастырь, или это греческий монастырь Дохейариу, или же Ксеропотамус. Есть одно общее в этом деле. Монахи настолько сосредоточены в себе, что два монаха могут пройти — если они идут как-то под углом навстречу друг другу — они могут пройти, как бы и не заметив друг друга, — настолько они напряжены молитвой. Это я видел и у русских монахов и у греческих тоже. В общем, я начал работать, и у меня получалось время после утренней длинной службы до вечерней службы. Сначала, естественно, как-то я больше отдавал место пейзажу, потом все больше и больше приходили в мои работы монахи, и начало получаться какое-то обобщенное видение монастыря. Лазил я по всем этим развалинам — развалинам не развалинам, все-таки внешне это дома... Не скажу точно, сколько лет назад был большой пожар в Пантелеймоновском монастыре. Возникло, как всегда в этих случаях, предположение, что пожар не был случайным, скажем, тогда сгорел большой гостевой корпус, пропали золотые сосуды и золотые вещи монастыря. Пожар происходил ночью, судно, которое должно было тушить пожар, пришло довольно поздно, в общем, выгорела серьезная часть монастыря. По этим руинам я тоже ходил и однажды забрел в один из корпусов, все стены которого были разрисованы — именно не исписаны, а разрисованы углем. В основном изображены были монахи, едущие на лодках или идущие в церковь. Рисунки были явно не профессиональные. Кто их сделал, я не знаю. Думаю, возможно, кто-то из монахов же. Во всяком случае, я их взял за основу моей серии, скажем, подсерии, которую я назвал для себя «Афон — легенды и мифы». Из этой серии я сделал эстамп «Афон — рай для монаха», и также «Медведи съели детей».
«Медведи съели детей» — меня просто обидело, потому что это было чтение во время трапезы — о пророке, святом, который шел по какому-то селению, а за ним побежали мальчишки и кричали ему вслед, издеваясь над ним. И в это время вышли из леса медведи и съели детей. Мне было очень обидно. И когда я спросил у одного из священников уже вне Афона, когда я рассказал всю эту историю одному священнику, он мне очень весело ответил: «Да, но он был плешивый!» Как будто это разъясняло ситуацию.
Но тогда я собрал довольно много странных легенд Афона, очень колоритных. Одна из них была о том, как строили самый недоступный монастырь Симона Петра на скалах. Когда игумен показал место будущего монастыря архитекторам, строителям, то строители сказали, что это невозможно построить. Рядом стоял мальчик-послушник, который держал поднос с рюмками ракии — я сейчас забыл, как именно это случилось, но он упал с обрыва. Все были в ужасе. Но через 15-20 минут мальчик поднялся с тем же самым подносом в руках. Тогда игумен сказал «Видите, для Бога нет ничего невозможного». И монастырь начали строить.
Наряду с этим я могу рассказать и современную историю. Я познакомился в Кариосе с одним монахом, русским по происхождению, явно из детей первой эмиграции. Он пришел на Афон и решил жить на самой горе в заброшенной келье — очевидно, там умер отшельник. Ну, келья там это две стены и крыша, потому что остальное — скала. Пройти туда можно было только по очень узкой тропе, шириной, вероятно, не более полутора метров. А внизу очень крутой обрыв, приблизительно этажей в двенадцать. Море и скалы. И этой тропой он ежедневно проходил, потому что ему нужно было регулярно бывать в Кариосе — приобрести продукты, а кроме того, сделать уколы, так как у него был диабет. И так он жил в течение может быть
двух-трех лет, посадил два дерева, кажется, апельсиновых. Однажды приходили к нему монахи из Пантелеймоновского монастыря, но второй раз уже не рискнули пройти по этой тропе. Через три года он перебрался в Кариос потому что участились его уколы. Он довольно много писал (кажется для Вестника МХДА) и вообще был очень образованным человеком. Публика на Афоне самая разная.
Третий случай был уже со мной, когда я работал в Кариосе. Сижу, работаю где-то в стороне, вдруг слышу крик: «Кирилл, иди сюда». Меня здесь никто не знает. Но вижу — какой-то бородатый человек бросился бежать на крик. Потом мы снова как-то встретились, и выяснилось, что он тоже Кирилл, тоже художник, но не из Москвы, а из Парижа. Живет в скиту, где-то недалеко от Кариоса, но собирается все же уйти из Афона, так как его очень тревожило все увеличивающее влияние греков, я бы сказал, грекизация. И это очень существенно для сегодняшнего Афона.
— Кирилл Константинович, а каково Ваше личное отношение к религии? Вы верующий или относитесь нейтрально?
К. К. Соколов: Я верующий, если только можно употребить это слово «верующий». Верить можно и в то, что дважды два — четыре. Но верить в Бога — это совершенно иное. Это проблема реальности Его существования, а не проблема веры. Как-то я наткнулся на замечание одного очень крупного современного физика «Наш мир скорее напоминает одну большую мысль, нежели машину».
— А все ж таки, как в Вашем сознании художника и верующего совмещаются столь разные мировоззренические основы, как античность и христианство, языческое многобожие и вера в единого Бога?
К. К. Соколов: Как ни странно, проблема античной Греции и проблема Афона реально взаимосвязаны. Не только не противостоят друг другу, но связаны друг с другом, потому что идеи Платона, в сущности, были одним из камней, на которых утвердилось в дальнейшем христианство. И Плотин уже христианский философ. Его философия — христианская.
— Тем не менее. Античная религия — такая плотская, земная. А христианская — возвышенная, противостоящая земному миру, отрешенная от него. Преодолеть власть дьявола на земле, подготовить человека к вечной жизни, к тысячелетнему Царству Божьему на Земле — идея Нового Завета, Завета Христа. В духовном плане здесь все же большая разница. И не безразлично для искусства, какие традиции развивать, за чем идти, как совмещать самый различный опыт исторического человечества. Это первое. А второе, мне представляется — это конечно уже частность, — что мы и античность воспринимаем по-разному. Скажем, в 30-40-е годы прошлого XIX в., для Гоголя или Иванова, определяющим было влияние Италии. Италию, в первую очередь, мечтали посетить и Пушкин, и молодой Достоевский — образами ее культуры вдохновлялись. И тут на первом месте — Рим. Культура Древней Греции оставалась в известной мере в стороне. Да и освоение Гомера, его переводы на русский, по сути, только начиналось — я имею в виду Гнедича и Жуковскогою. В конце же века XIX и в начале XX происходит усиленный возврат к древнегреческой культуре, и прежде всего к ее философскому наследию. Именно здесь один из основных истоков развития и современной философии и искусства. Как Вы относитесь к этой проблеме?
К. К. Соколов: Я художник, а потому хотел бы ответить образами, мне близкими и понятными. У меня перед глазами стоит одна статуя — это голова Константина, императора Византии. И если сравнить его статую с античной, то вот что мне представляется существенным. Материал один — мрамор. Что у Афины Паллады, что
у Константина, одного из первых императоров, принявших христианство. Но лицо Константина — оно совершенно другое, хотя тоже греческое, чем лицо Афины, оно, несомненно, значительно духовнее.
Я думаю, это, конечно, мнение любителя, я бы сказал, что Греция не находила выхода в своей религии, что ли, и закономерно пришла к христианству, отталкиваясь от этой странной античной религии, которая не давала выхода духу человека, к другой.. .
— То есть к религии на порядок выше, чем античная.
К. К. Соколов: Да, если хотите. Не знаю, насколько точно я цитирую С. С. Аверинцева, но он, кажется, так сказал, что греческие боги и греки они существовали параллельно. Другими словами, что боги занимались своими делами, а люди — своими. А в христианстве произошло уже столкновение и встреча Бога и человека.
Когда мы говорим о христианстве, то подчеркиваем его гуманизирующее значение, именно с ним связано развитие понятия гуманности, сострадания, человечности в широком смысле слова. У нас же сейчас в нашем разговоре на первый план вышла проблема духовности, к более, в сравнении с античностью, масштабу обобщенности мировосприятия. Можно было бы сказать, что в христианстве сильнее проявляется космическое начало, в частности в христанском искусстве.
— Несомненно. Кирилл Константинович! Давайте перейдем к конкретному разговору о Ваших работах. Здесь, в ва,шей комнате-м,а,стерской мое внимание привлекли две картины. Одна из них, как я понял, — из афонского цикла, монах у стен монастыря. Другая — затрудняюсь сказать, из того или нет цикла,. Картины разные не только по сюжету, но и по тональности. Бросается в глаза на одной из них сочетание сине-небесного и красного цвета, цвета тревоги и то, как соразмерно вписаны фигуры. Изображение стен монастыря и головы монаха равновелики. В целом эта картина производит какое-то умиротворяющее впечатление.
К. К. Соколов: Спасибо.
— Расскажите об этой картине и о той технике, в которой она выполнена. Что касается второй картины.. . Это Афон.
К. К. Соколов: Нет, это Венеция.
— Венеция, любопытно. Не знаю, почему, но она вызывает у меня чисто русские ассоциации. Эта склоненная фигура перед вратами для меня перекликается с образом Раскольникова у Достоевского. А точнее с рисунком Добужинского к роману. Вот такая ассоциация.
К. К. Соколов: В отношении первой вещи. Сделана она в Кариосе. Изображен монах отец Николай, на переднем фоне церковь — это Прототон, одна из древнейших церквей Афона, в которой находится чудотворный образ Богоматери. Дальше, за Прототоном — кинот. Что касается связи с Достоевским на второй картине... Его старца Зосиму вполне можно, мне кажется, воспринимать как афонского монаха.
Мне тоже кажется... Я сталкивался в литературе с обвинениями Достоевского в том, что он плохо знал монашество и старчество и, может быть, и православие в целом. Я думаю, такое суждение неверно. Многие типы афонских монахов, которые я наблюдал, несомненно, близки к образам романов Достоевского.
— А возможно, и наоборот. Реальных монахов мы воспринимаем сквозь призму образов Достоевского. Но вот что я хотел за^метить. Многие иллюстраторы романа «Братья Карамазовы» подчеркивали земность, обыденность старца Зо-симы, словно сознательно заземляя его облик. (Ведь и в критике господствовало
представление, что старец — образ надуманный, не удавшийся писателю с точки зрения реалистического правдоподобия). Далее, Вы говорили, что на рисунке «Афон — рай для монаха» тоже отец Николай.. . .
К. К. Соколов: Нет, отец Филарет.
— Значит, Филарет. Здесь даже сильнее подчеркнута эта отрешенность, духовность личности. Мы с супругой рассматривали этот эстамп, и у нас возникло представление, что в нем нашли какие-то черты Вашего собственного облика, как он запечатлен на фотографии в каталоге.
К. К. Соколов: Ну, это вообще неизбежно в работе над портретом. Постольку поскольку я ограничен в том, что я могу высказать собственное мнение о портретируемом. И это надо учитывать, когда работаешь над портретом. Кроме того, помимо сознания, где-то все время сохраняются черты автопортрета.
Хочу так же сказать о серии в целом. Здесь я применял прием именно работы на натуре, постоянной работы на натуре. То есть я не возвращался к себе в мастерскую с эскизами, которые затем я обрабатывал с оригинала в эстамп. Я делал шелкогра-фию прямо с работы, которую я сделал на Афоне для того, чтобы сохранить этот постоянно возникающий шок, когда ты встречаешься в первый раз с тем, что на тебя произвело впечатление, с объектом, который на тебя произвел впечатление, до конца работы. Все вещи, которые выполнены на Афоне, это не копии мастерской, это те вещи, которые я сделал там же и которые только доведены до конца в мастерской.
— Кирилл Константинович! Можно сказать, что сбылась легенда о том, что напившийся из Дельфийского источника получает сильный творческий импульс.
К. К. Соколов: Я все-таки не пил из этого источника. Я как-то не хотел скурвиться перед православием.
— Вы решили сохранить в чистоте Вашу веру.
К. К. Соколов: Либо я верен православию, либо я принимаю Аполлона с Артемидой— всех тех, о ком я говорил. Я не мог их принять.
— Но Аполлон это все же покровитель искусств и как-то сродствен солнцу, источнику жизни. Солнце, как символ жизни закономерно вошло и в христианское искусство. А лучезарность света — где еще Вы могли так полно ощутить, как не на Афоне, где такое море, такой чистый воздух, где ничто не мешает воспринимать жизнь в ее первозданности и целостности.
К. К. Соколов: С последним я согласен. Действительно это так. Но ведь в христианстве тоже были свои святые и художники, в первую очередь канонизированный Андрей Рублев.
— В общем, Вы действовали очень целенаправленно. Скажите, Ваша работа над афонским циклом завершена или она найдет у Вас какое-то продолжение дальше?
К. К. Соколов: Да нет, она продолжается. Дело в том, что здесь было как-то несколько кругов. Первый был, когда я сделал вот эту серию эстампов. Вслед за ним я переехал в монастырь Дохеарию и там прожил несколько дней. У меня просто был там знакомый монах. Это чисто греческий монастырь. Монастырь очень древний. Мне показалось, что это один из древнейших монастырей Афона, с изумительно совершенной росписью. Там мне хотелось тоже понять эту жизнь. После окончания цикла шелкографией я на какое-то время оставил эту работу, и начал возвращаться к ней, может, через год-полтора. Или к зарисовкам в альбоме или к воспоминаниям, к материалам. И тогда у меня возникли — я сделал небольшую, наверное листов на 15-20 — серию сухой иглой, в которой я сделал портрет отца Иеремии, игумена
Пантелеймоновского монастыря, где я сделал и этих трех монахов, и конкретные службы на Троицу в монастыре, и ночные службы, и полуночные бдения. Но в этом втором подходе был более значителен элемент обобщения, нежели в первом варианте, который работался, в сущности, в момент соприкосновения с Афоном. Второй был более обобщающий. Я тогда кончил и эту серию двумя листами сухой иглой — это «Три монаха со свечами», о которой затем довольно много говорили и писали. Здесь я старался уже сохранить образы конкретных монахов — один из них отец Иеремия, другой — молодой монах, я сейчас не помню его имени. Но с другой стороны, это были уже очень обобщенные образы — это люди, стоящие в соборе во время службы. И где-то — это действительно происходит во время службы — какое-то слияние церкви, т. е. архитектуры церкви, с фигурами монахов.
— Кирилл Константинович! А все-таки Афон — это рай для монаха или для художника?
К. К. Соколов: Сложный очень вопрос. Понимаете, для меня работа не является раем. Я просто работаю и не знаю, рай это или что-то другое. А потом я уже стараюсь осмыслить работу. Что же касается монахов, то, несомненно, можно сказать, что Афон — это и рай для монаха, и... Нет, я, пожалуй, не буду об этом говорить (смеется). Хотел бы я вот еще добавить. Я вспомнил некоторые детали, которые придают Афону его неповторимый облик. Как я уже говорил, на Афоне нет электричества. Церковь освящается люстрой — керосиновой или на свечах. Она спускается с потолка, со сводов церкви на очень длинном шнуре. И когда идут ночные молитвы, ночные бдения, то приблизительно через час-полтора напряжение достигает такого размера, такой силы, что выдержать это очень трудно. И тогда эти люстры начинают медленно раскачиваться для того, чтобы люди просто не дошли до обморока. Эта одна из особенностей. Другая — в том, как там хоронят монахов. Но это уже подробно описано в очерке Бориса Зайцева.
— А все же, в чем значение Афона для православия. Можно ли об этом сказать одним словом?
К. К. Соколов: Пожалуй, эта особенность в афонских молитвах. Вообще о молитве одним словом не скажешь. Но вот в чем своеобразие Афона. Перед молящимся стоит проблема молитвы за весь мир. На словах это сделать легко. А по существу невероятно трудно охватить своей молитвой, своим духовным напряжением весь мир. Но на Афоне это делают. В этом смысле можно говорить об Афоне как о реальном осуществлении идеи, точнее поговорки: «Не стоит село без праведника».
