Не хлебом единым: женщины и продовольственные беспорядки в первую мировую войну Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 94(47).083-055.2 ББК 63.3(2)534-284.3

Барбара Энгл*

Не хлебом единым: женщины и продовольственные беспорядки в Первую мировую войну 1

В статье рассматривается малоисследованная в отечественной историографии тема продовольственных беспорядков времен Первой мировой войны и их роль в дестабилизации ситуации в России. Подчеркивается роль женщин низших классов, особенно солдаток как участниц этих волнений. Интересно, что автор пытается реконструировать представления о справедливости и праве на обеспечение продовольствием, которые двигали женщинами - участницами волнений накануне февральской революции 1917 г.

This article is devoted to almost unknown theme in our historiography - to the subsistence riots in Russia during the First World War and their role in social destabilization. The research focus is on women of lower classes, especially soldier’s wives, who took part in these "bazaar disorders”. It is interesting that the author try to reconstruct long-standing notions of justice that included the right to subsistence that pushed women - participants of "women's riots" on the eve of February Revolution 1917.

Ключевые слова: социальная история, социальное неравенство, продовольственные беспорядки, «бабьи бунты», дефицит продовольствия, изменение статуса женщин, потребительские притязания, «моральная экономика», рыночные ценности, гендерная идентичность, классовая идентичность, представления о справедливости, право на обеспечение, требование «справедливой цены».

Key words: social history, social disparity, subsistence riots, "women's riots"(bab'i bunty), scarcity shortages of supplies, change in the women's status, consumer disaffection, moral economy, market values, gender identity, working class identity, long-standing notions of justice, right to subsistence, demands for a "just price".

В базарный день 1 октября 1915 г. вспыхнули волнения в городе Богородске. Старинный центр текстильного производства, расположенный недалеко от Москвы, Богородск был местом сосредоточения Морозовских текстильных фабрик, на которых работало более 15 тысяч рабочих.

Тридцать женщин-работниц пришли на рынок за сахаром и, обнаружив, что он распродан, пришли в ярость, обвинив купцов в бес-

* Барбара Алперн Энгл - заслуженный профессор, университета Колорадо (США), (текст переведен И. И. Юкиной)

1 Copyright 1997 by University of Chicago.

148

совестности и спекуляции. Полиция появилась быстро и силой вывела женщин из лавки, но они вернулись на городскую площадь и там продолжили возмущаться и сыпать обвинениями в адрес торговцев. Число недовольных неуклонно возрастало и достигло нескольких тысяч человек. Преимущественно это были женщины и молодежь, и не только рабочие, но и крестьяне, которые пришли на рынок из ближайших деревень. Вскоре толпа двинулась в сторону лавок и дала выход своему гневу. Кто-то швырял камнями в окна лавок, кто-то вламывался в них и выбрасывал товары, другие расхватывали их. Несомненно, имея все возможности, но не желая применять оружие против женщин и подростков, местная полиция оказалась беспомощной и не смогла остановить их.

В последующие дни продовольственные беспорядки расшири -лись: теперь их целью стали не только бакалейные лавки, но и магазины поставщиков одежды и других мануфактурных товаров. 4 октября в город прибыли казаки, которые открыли огонь по восставшим, убив двух и ранив несколько человек. Убитыми оказались: 20-летний неквалифицированный рабочий, приписанный к крестьянству, и девушка-работница с текстильной фабрики 23 лет, также зарегистрированная как крестьянка. Среди серьезно раненых были: 12-летняя девушка, дочь фабричного сторожа; крестьянка из Дан-ковского уезда, расположенного на юге соседней Рязанской губернии, и мужчина, которого, судя по всему, не смогли опознать. Также была ранена крестьянка из Рязани, которая проживала в Богород-ске, и крестьянская девочка 15 лет из деревни Богородского уезда.

После расправы волнения перекинулись на соседние фабрики. 2 октября остановили работу рабочие ткацкой фабрики Морозова. В течение нескольких последующих дней к ним присоединились де-сятки тысяч рабочих не только с ближайших фабрик, но и из Павловска, Обухова и Орехова.

Пиком этих волнений, в которых согласно отчетам полиции приняли участие в общей сложности более 80 тыс. рабочих, стала забастовка. Прежде всего, рабочие требовали повышения зарплаты для компенсации растущих цен. Забастовка продолжалась до 7 октября и закончилась определенным успехом - рабочие получили 20 % надбавки к зарплате. Но беспорядки среди работниц на ткац -кой фабрике в Белгородске продолжались в течение нескольких недель и в конце концов 30 октября также вылились в забастовку, которая охватила около 12 тыс. работниц и продолжалась несколько недель [9. Д. 888. Л. 1-43].

Эти события произошли более чем через год после начала Перовой мировой войны. Они представляли собой своеобразную увертюру к куда более драматическим и хорошо известным событиям, которые развернулись в Петрограде 23 февраля (8 марта) 1917 г. и

кульминацией которых стало отречение императора Николая II. Отмечая Международный женский день, тысячи работниц и домохозяек пошли против мнения рабочих лидеров, которые считали демонстрацию в этот день не целесообразной. Они заполонили улицы города, выражая свой протест против необходимости мерзнуть в многочасовых очередях за хлебом, скандируя лозунги «нет высоким ценам!», «нет голоду!» и призывая рабочих-мужчин присоединиться к ним. На следующий день забастовало около 200 тыс. рабочих. Их требования были уже откровенно политическими, они скандировали: «долой царя!», «долой войну!». Солдаты Петроградского гарнизона, включая несколько подразделений казаков, поддерживавших порядок, сдерживали волнения. 27 февраля многие из них начали переходить на сторону восставших [58, р. 61; 44, р. 460470].

Большинство моментов, которые проявились в феврале, уже наметились в Богородске. Среди них: возмущение по поводу перебоев с продовольствием и снижения уровня жизни; ненависть к торговцам, сопротивление властям в лице полиции и прямая связь улицы (рынка) с фабриками и заводами. Если рассматривать Богородские события как репетицию февраля, то они не имели только двух существенных элементов, тех, которые добавили 15 месяцев войны и лишений - появление недвусмысленно политически и антивоенно окрашенных требований и нежелание казаков стрелять в народ.

Историки фиксируют лишения населения, порожденные дефицитом продовольствия и эскалацией цен. В Петрограде, например, «женщины вынуждены были стоять часами в очередях при минусо -вой температуре, чтобы купить немного сахара и крупы», и уже к декабрю 1915 г. после года войны «безнадежные поиски продовольствия, топлива и рост цен стали нестерпимыми чертами каждодневной жизни» [42, р. 207; 44, 34]. Особенно показательным усиление кризиса было в двух российских городах: в первые годы войны цены на жизненно важные товары выросли на 131 % в Москве и более чем на 150 % в Петрограде [40, р. 55].

Мы знаем, что результатом недовольства стало разрушение основ самодержавия, которое послало мужчин на войну и не смогло решить вопрос со снабжением мирного населения. Лев Троцкий писал о связи между голодом и беспорядками в типично резких для него выражениях: «От массовой критики до протеста - рукой подать. Негодование масс проявляется, прежде всего, в беспокойстве из-за отсутствия продовольствия, и иногда поднимает волну протеста на местах» [66, р. 36].

Однако, несмотря на значительный рост исследований по социальной истории революции, содержание и характер потребительских притязаний в военные годы практически не освещены в

исторической литературе. В последние два десятилетия исследова -ние русской революции идет по пути отхода от изучения элит к изучению генезиса и развития революционного процесса «снизу» и не только в Москве и Петрограде, но и в других городах. Также исследователи начали уделять внимание женщинам-работницам и проблемам гендера как фактору формирования идентичности рабочего класса [15, 19, 26, 39, 43, 44, 52, 55, 58, 59, 63].

Тем не менее исследователям часто бывает трудно переключиться с изучения «рабочего места» и производственных отношений на изучение других сторон выражения социального и формирование идентичности и анализировать не только проблемы людей, связанные с лишениями, но и те различные смыслы, которые женщины и мужчины низших классов придавали им и своему опыту. Даже такие чувствительные и тщательные в своих исследованиях историки, как Диана Конкер (Diane Koenker) и Вильям Розенберг (William Rosenberg) неправильно истолковали изменения в общественном настроении в России в 1917 г. Они считают, что именно в этом году женская активность достигла высокого уровня и сформировалась значительная степень недовольства по поводу разрыва между привилегированными и нуждающимися слоями населения. Я доказы -ваю, что это было очевидно еще двумя годами раньше. «Косвенные свидетельства наводят на мысль, что женщины стали в 1917 году в куда большей степени включаться в протестные акции, и это происходило в гораздо больших масштабах, чем это когда-либо было в России, несмотря на препятствия, которые стояли перед ними в виде их собственного традиционного почтения к самодержавию и отсутствию внимания к ним и их нуждам со стороны мужчин -активистов рабочего движения. Женщины играли важную роль в продовольственных беспорядках и в других городских протестах, начиная (курсив мой) с февральских забастовок и участвуя в уличных беспорядках в Москве в конце лета и начале осени [40, p. 315; 62, p. 165-182].

В этой статье главным предметом моего исследования стали продовольственные бунты. И хотя они были не столь многочисленными и влиятельными, как рабочий протест, все формы которого уже давно изучаются историками, они все же позволяют по-новому взглянуть на ожидания и становление сознания низших классов в России, на эволюцию отношения женщин этих классов к государству, о чем мы знаем очень мало. Так как в сферу моих научных интересов входит изучение характера и процесса формирования народного сопротивления авторитарному режиму, то в конце статьи я подойду к теме Февральской революции и свержения царизма, хотя в этой работе проблема народного недовольства продовольст-

венным обеспечением, безусловно, рассматривается в первую очередь [45, р. 158-179].

В опубликованной в 1993 г. одной из пионерских работ на эту тему (на которую я очень сильно опираюсь) русский историк Юрий Кирьянов впервые обратил внимание ученых на распространение и интенсивность продовольственных бунтов в годы Первой мировой войны и ту ведущую роль, которую играли в них женщины. Изучая архивные документы и опубликованные материалы, Кирьянов обнаружил десятки свидетельств о продовольственных волнениях. В этих «базарных беспорядках», «голодных бунтах», «погромах» и «бабьих бунтах» люди сталкивались с торговцами и владельцами магазинов по поводу цены и наличия товаров. В своей статье Кирьянов обращает внимание на то, что авторами этих волнений были преимущественно, но не обязательно представители рабочего класса - либо сами рабочие, либо члены их семей. В этой связи он утверждает, что «влияние рабочей социальной среды» на участников подобных беспорядков «было бесспорным». Автор приходит к выводу, что хотя эти продовольственные выступления были стихий -ными и спорадическими формами социального протеста и нацелены против тех, кого считали напрямую ответственными за лишения народа, они были важны, потому что привлекали к борьбе против купцов, правительства и войны новые слои населения, которые никогда до этого не участвовали в протесте. Таким образом, продовольственные бунты отражали кризис российского общества и усугубляли этот кризис, в который страна все больше сползала [5, с. 3-18].

Тезисы, которые я доказываю в своей статье, по существу не оспаривают выводы Кирьянова, но смещают акцент с рабочего класса как такового на другие группы населения.

Несмотря на то, что возможность точно определить социальную принадлежность всех участников продовольственных беспорядков представляется не часто, среди авторов, которые фигурируют в моей статье, есть рабочие - мужичины и женщины, жены рабочих, жены и матери солдат, а также крестьяне - тоже мужчины и женщины. Так как я считаю, что границы между индустриальным рабочим классом и другими группами населения растворились в котле вой -ны, я группирую разные социальные группы под общим названием «низшие классы» или «народ». Хотя социальная структура российского общества к началу ХХ в. стала в высшей степени сложной, по паспорту население чаще всего определялось согласно устаревшей сословной системе. В соответствии с этой системой рабочие как факт не существовали в стране. Так как они по большей части происходили из крестьянства, иногда из мещанства, которое можно приблизительно определить как городской низший класс, то официальные лица чаще всего пользовались именно такими анахронич -

ными терминами для установления личности участников продовольственных беспорядков. Но иногда они определяли людей и по их рабочий роли тоже. В документах, в которых сообщается о бунтах, я нашла упоминание о нескольких участниках, идентифицированных как фабричные рабочие (как, например, в случае с 30 женщинами-работницами, которые были зачинщицами бунта), некоторые определялись как крестьяне, некоторые и как крестьяне, и как рабочие [24, p. 11-36; 28, p. 1-20].

В своей статье я хочу более пристально, чем Кирьянов, исследовать язык и способ действий народного сопротивления, и с этой целью я сравниваю продовольственные беспорядки в России с хлебными бунтами, происходившими как в других странах, так и в другие (более ранние) времена, а также с подобным явлением, имевшем место в воюющих странах, в частности в Германии. Помимо этого, я уделяю больше внимания, чем Кирьянов, гендерному фактору в протестных акциях.

Продовольственные беспорядки военного времени в России были больше похожи на хлебные бунты, обычные для Западной Европы в эру, предшествующую и сразу же последовавшую за Великой Французской революцией. В Англии и Франции рассматриваемого времени дефицит и инфляция также толкали население к протестным акциям против посредников, маклеров, купцов, владельцев магазинов, всех тех, кто поднимал цены до предела или тех, кто провалил поставку необходимых для жизни и даже выживания населения товаров. Толкали людей на протестные акции даже не столько собственно дефицит продуктов, сколько то значение, которое они приписывали ему.

Опираясь на исследования Э.П. Томпсона, работы которого оказали сильное влияние на мой анализ, можно утверждать, что участники протеста имели устоявшиеся представления о справед -ливости, которые включали в себя и право на обеспечение, и доступность жизненно необходимых товаров даже во времена дефицита. Такие представления Э.П. Томпсон рассматривает как базовые для народного мировоззрения и вводит для их обозначения термин «моральная экономика» (moral economy). Эти представления, которые придавали значение опыту дефицита, формировали политику местного сообщества и в свою очередь сами создавались и поддерживались его неформальной политикой. Таким образом, защита своего местного сообщества или общины и ее ценностей -«традиционных прав и обычаев [...] разделяемых большинством членов сообщества (общины)» двигало участниками хлебных бунтов, может быть, даже в большей степени, чем нужда и даже голод. Поэтому, когда женщины и мужчины принимали участие в прямых акциях протеста, они выступали против «грубого нарушения своих

моральных установок в такой же мере, как и против реальных лишений» [64, р. 78-79]. Представления участников «базарных волнений», которые отдавали приоритет «нуждам сообщества как единого целого» вместо того, чтобы использовать свои индивидуальные права и получать выгоду от обмена или пользоваться правами собственности, были в глубоком противоречии с механизмами рыночной экономики [12, р. 38].

Такие продовольственные бунты на местах обыкновенно происходили в доиндустриальную или ране индустриальную эпоху, прежде чем процессы индустриализации и урбанизации полностью разрушали систему крестьянских домохозяйств и экономику выжи -вания и до того, как индустриальный порядок, основанный на получении заработанной платы, вовлек человека в более формальные методы социального протеста, такие как забастовка.

Какие же моральные установки, которых придерживался низший класс, отвечали сложившейся в России в начале ХХ в. ситуации дефицита? Многие участники продовольственных волнений рассматривали опыт дефицита и лишений с точки зрения крестьянства, из которого они происходили. Подавляющее большинство населения России было приписано к крестьянству, и большая часть городских низших слоев родилась и выросла в деревне. Историки, изучающие российское крестьянство, обычно обращают внимание на сильный коллективизм, тесные общинные связи крестьян и их желание преодолевать жизненные трудности в составе своего сообщества (мира или общины).

Согласно обычаю, община владела землей коллективно и распределяла ее между крестьянскими хозяйствами по количеству ра -ботников мужского пола (в некоторых регионах в соответствии с числом «едоков»), периодически перераспределяя землю в связи с изменениями в численном составе домохозяйств и другими нуждами. Налоговое бремя, таким образом, было распределено исходя из возможности домохозяйства платить. Система эта гарантировала выживание общины и отвечала ее интересам как целого организма в большей степени, чем индивидуальным материальным интересам ее членов. Несмотря на то, что последние англоязычные и русскоязычные исследования крестьянской общины демонстрируют разницу в интерпретации степени общинной сплоченности крестьян, фактически все историки сходятся в вопросе важности коллективизма как ценности, определяющей образ жизни крестьян [48, р. 438-467; 11, р. 239-265; 38; 41; 54; 70; 17]. В 1907 г. Петр Столыпин начал реформы с целью подорвать этот коллективизм и развивать индивидуальную инициативу крестьян в сельском хозяйстве, но на пути реформ встало серьезное сопротивление крестьян. К началу Первой мировой войны правительству немного удалось сделать

в этом направлении. То, насколько сильно реформы повлияли на изменение сознания крестьян, остается среди историков дискуссионным вопросом [3, с. 10].

Крестьяне были готовы защищать свою общину от государственных чиновников, сельской полиции и других чужаков, которые угрожали подорвать сложившиеся общинные отношения или лишить общинников того немногого, что они имели. Если крестьян притесняли слишком сильно или они так считали, то они могли оказать сопротивление.

Необходимость в общинной солидарности усилилась к концу XIX в. Это было результатом внешнего давления. Только такая солидарность «могла эффективно противодействовать возрастающему правительственному вмешательству и смягчить вызовы традиционному укладу жизни, вызванные, прежде всего, экономическими изменениями» [69, р. 288], навязыванием рыночной экономики.

Деревенская община поддерживала основной тезис сопротив -ления: женщины и мужчины действуют «вместе с миром и от имени мира» [8, с. 54; 19, р. 34-53]. Деревенская община не отгораживалась от города и промышленных поселков, в которых эти продовольственные беспорядки случались чаще всего. По многочисленным свидетельствам, чувство солидарности, идеи справедливости и вера в право быть обеспеченным продовольствием служили ориентирами для участников народных волнений. Так, например, в начале июля 1915 г. женщины, возмутившись высокими ценами на молодой картофель, спровоцировали продовольственные беспорядки на Таганском рынке Москвы. Женские крики, их шумное выражение своего недовольства собрало значительную толпу, которая отказались расходиться до тех пор, пока цена на картофель не будет снижена до той цены, которую собравшиеся определили как «справедливую». Напуганные угрозой расправы купцы пошли на уступки [1. 4 делопроизводство. Г. 1915. Д. 130. Л. 1, 54]. Продовольственный бунт, который случился в городе Каменный за -вод Пермской губернии в декабре 1915 г., развивался по тому же сценарию.

В другом случае около 200 солдаток, пришедших из окрестных деревень для получения своих пособий, в ожидании выплаты с возмущением говорили о росте стоимости жизни, после чего они решили взять дело в свои руки. Женщины зашли в ближайший магазин и потребовали, чтобы цена на муку была снижена до 60 коп. за пуд. Когда купец отказался, они пригрозили, что возьмут муку вообще без всякой платы. Одна из них схватила мешок с мукой и крикнула: «тащите, девки!», и в этот самый момент купец согласился снизить цену. Женщины с успехом повторяли этот спектакль, переходя из одной лавки в другую [1. 4-е делопроизводство. 1915 г. Д. 130. Ч. 2. Л. 95-97].

Взбунтовавшиеся солдатки в Моршанске Самарской губернии ворвались в лавку и украли рулон ткани, продававшейся по завышенной цене, а затем отправились к одной из них делить добычу [6, с. 363-365].

На этих примерах, как и на многих других, которые будут приведены ниже, мы видим, что женщины низших классов демонстрировали способность проводить коллективные действия исходя из распространенных и усвоенных ими представлений о справедливости, и не только в далеких провинциальных городах, но и в городах, расположенных вокруг крупных городов, таких как Москва, например.

Насилие или угроза насилия были важным оружием в народном арсенале. Джон Болштед (John Bohlstedt) утверждает, что в Англии уровень насилия в продовольственных бунтах отражал ситуацию социальной нестабильности общества. В устойчивых сообществах, которые представляли собой деревни, среднего размера города и промышленные поселки, уровень насилия был незначительным и заключался в индивидуальном принуждении или нанесении незначительного ущерба чьей-либо собственности. Но в грохочущих индустриальных городах, таких как Лондон, большинство волнений и бунтов несли с собой более высокий уровень насилия как в отношении личности, так и в вопросе нанесения ущерба собственности [12, p. 43-46].

Эти различия трудно наложить на российский контекст. Продовольственные бунты в России могли быть ненасильственными даже в таких крупных промышленных городах, как Москва. Более часто, однако, они поднимали волну насилия, которая перекидывалась на ближайшие поселения и другие города. Посмотрим, что произошло в индустриальном городе Орехово, расположенном на границе Московской и Владимирской губерний, где большинство рабочих происходило из окрестных деревень, а фабричная и деревенская жизнь развивались путем «наложения друг на друга».

30 мая 1915 г. толпа женщин Орехова, в большинстве своем солдатки, разгромили прилавки в торговых рядах в знак протеста против высоких цен на яйца и другие продукты [1. 4-е делопроизводство. 1915 г. Д. 130. Ч. 1. Л. 1, 1, 23; 67, p. 33]. (Во многих городах и промышленных поселках, таких как эти, купцы поставляли свои товары на ярмарки и рынки, которые действовали в определенные дни недели или в определенное время года. Сельское население не имело достаточных средств, чтобы открыть лавку. Накануне Первой мировой войны около 30 % торговли все еще осуществлялось через рыночные ларьки с очень небольшим ассортиментом [35, p. 35-38]).

Также толпа женщин численностью приблизительно в 1000 чел. взбунтовалась в селе Гордеевка Нижегородской губернии в начале

июня 1915 г. Разгневанные ростом цен на основные продукты питания, в том числе на молоко и соль, женщины направились в ближайший к Гордеевке город Канавин. Желая проверить утверждение торговцев, что они распродали весь сахар, женщины переходили из лавки в лавку, требуя от купцов открыть склады. В течение дня тол -па разрасталась и выросла приблизительно до 10 000 чел. Как следует из полицейского отчета, состояла она, главным образом, из женщин. Прибывшие полицейские не смогли ничего предпринять, но уже только одно их присутствие усилило враждебность толпы. Люди начали кидать в полицейских камнями и всем, что попадало под руку, затем разгромили несколько лавок и украли сахар и другие това -ры [7, с. 268].

Неделю спустя волнения разразились в городе Хохлома, расположенном в той же губернии. Горожане и крестьяне (гендерная принадлежность участников не известна), пришедшие на рынок из ближайших деревень, в ходе начавшихся беспорядков разгромили лавки трех купцов и похитили товаров на общую сумму в 5800 руб. Помимо этого, недовольные разоружили полицейского, который попытался остановить их, избили его, хотя и не очень сильно. Позднее, в июле того же года, женщины подняли волнения на рынках в трех городах Нижегородской губернии, нанеся ущерб собственности, но не людям [6, с. 329-331].

Вместе с тем в отдельных городских поселениях насилие могло приводить даже к летальному исходу. Между 14 и 16 февраля большинство русских женщин в Баку - крупнейшем городе Закавказья - учинили «бабий бунт», во время которого они бродили по ули -цам, громили лавки и мельницы. Когда бунт закончился, девять убитых остались лежать на тротуаре, 57 чел. было ранено [63, р. 64]. Очевидно, что высокая готовность к насилию была одной из черт, по которой продовольственные беспорядки в России военных лет отличались от доиндустриальных европейских хлебных бунтов [14, р. 417-431; 49].

Как объяснить эту разницу? Отчасти это связано с русской крестьянской традицией «бунта», который, по сути, был актом некоординированного массового насилия. (Я использую этот термин с большой осторожностью, так как слово «бунтарство» часто имеет пренебрежительный оттенок. Его обычно употребляли современники или историки с целью осуждения неких акций как стихийных, в которых отсутствовала координация действий и которые происходили в силу отсталого крестьянского сознания. Многие современные исследователи русского крестьянства явно или неявно пересматривают эту интерпретацию. Тем не менее, поскольку этот термин был и остается до сих пор в широком употреблении для описания общих рамок крестьянского протеста, я использую его в этом значении...)

Но куда более значительная разница обусловлена массированным вторжением рыночной экономики и индустриального развития в де -ревенский уклад жизни в начале ХХ в.

К 1914 г. Россия завершила свое развитие как доиндустриаль-ное общество, даже если коллективное поведение масс иногда выливалось в доиндустриальные формы. Так, например, индустриальные рабочие часто были активными участниками про -довольственных бунтов, их более «современные» формы борьбы на заводах скорее сосуществовали параллельно с борьбой на рынках по поводу цен на продовольствие, чем вытесняли их [12, p. 50].

Иногда, как это было указано во введение в эту статью, фабричные рабочие формировали социальную среду хлебных бунтов, выступая как потенциальные или реальные союзники бунтующих, и забастовочная готовность рабочих придавала большую значимость и угрозу акциям, которые начинались на рынках. Угроза была особенно велика в сельскохозяйственных районах. Если фабрики располагались в непосредственной близости от деревень, а то и в самих деревнях, что было характерно для текстильных мануфактур, то работа на промышленном предприятии и традиционное ведение крестьянского хозяйства существовали в своего роде симбиозе. Часть домочадцев крестьянского домохозяйства по-прежнему трудилась на земле, другие зарабатывали деньги на фабрике, но оставались членами одной семейной экономической единицы.

Эти «крестьянские рабочие», если использовать термин, предложенный историками Дугласом Холмсом (Douglas Holmes) и Джин Квотар (Jean Quataert), отдавали большую часть своей зарплаты в семью и возвращались домой либо после работы, либо на выходные и праздничные дни. (В центральных промышленных районах, где было расположено большинство «деревенских» фабрик, сельское хозяйство не обеспечивало население продовольствием в необходимой степени. Отсюда - необходимость в других источниках дохода и формирование крестьян - и женщин и мужчин - как потребителей рынка) [31, p. 191-217; 67, p. 31-35; 18]. Это «неформальное сообщество» обеспечивало связь между фабрикой и деревней, поддерживало «базарные беспорядки» в городе и распространяло их влияние в фабричных цехах.

Так было в случае с Борогодским бунтом, в котором большую часть из 70 участников (которых полиция определила как зачинщи -ков Морозовской стачки) составили местные жители, 37 из них были женщинами. Около половины этих женщин были из самого Богород -ска или из ближайших деревень. Некоторые из них жили в фабричных бараках, другие проживали в своей крестьянской семье. Так, из двух женщин, с которыми власти обошлись наиболее жестко, одна -Прасковья Сухова, 25-летняя ткачиха, проживала в своей родной

деревне и работала на фабрике, а другая, Мария Кроликова, 31 или 34 лет от роду, ткачиха, родом из Смоленска, жила с мужем и тремя маленькими детьми в своем собственном доме в Богородске. Высокий процент женщин - зачинщиц беспорядков - вполне соотносится с их доминированием среди рабочих в текстильном производстве. Даже до того времени, как война забрала их мужей, отцов и братьев на фронт, женщины-работницы превосходили численностью мужчин на «деревенских» текстильных фабриках [9. Д. 888. Л. 54-55].

Связь между заводскими цехами и крестьянской общиной беспокоила властей. Когда в конце июня 1916 г. на рынке в промышленной Кинешме Костромской губернии вспыхнули волнения, местный губернатор немедленно оповестил начальство. Инцидент начался с того, что беременная женщина пришла на рынок, чтобы купить катушку ниток, и обнаружила, что она уже стоит 18 копеек, т. е. на две копейки больше против цены, которая была накануне. Покупательница пыталась выторговать катушку по старой цене -16 копеек, но лавочница не уступала. Начался скандал. Что произошло затем, в точности никому не известно. По мнению одних, торговка ударила беременную женщину, поймав ее на попытке украсть катушку. По мнению других, покупательница плюнула на деньги, а торговка толкнула ее в ответ. Какой бы ни была правда, но вспышка насилия между двумя женщинами продемонстрировала, что самый обычный акт купли-продажи превратился в угрозу потен -циального конфликта. Результатом этой схватки стало скопление приблизительно 4000 женщин, которые находились в это время на рынке и которые начали заставлять и в конце концов заставили куп -цов продавать товары по более низкой цене. В страхе, что беспорядки перекинутся на ближайшие промышленные районы, губернатор информировал Министерство внутренних дел о том, что он держит войска в боевой готовности [1. 4-е делопроизводство.

1916 г. Д. 30. Ч. 3. Л. 4-10].

В некоторых случаях заводские рабочие и участники хлебных бунтов были одними и теми же лицами. Не всегда возможно установить гендерную принадлежность рабочих. (В русском языке окончания слов могут указывать на женский род (работница), но такие слова, как «рабочие» и «работники», означают и рабочих мужского пола, и рабочих как группу, и это те слова, которые наиболее часто употреблялись в отчетах о беспорядках, если не все участники про -теста были женщинами). Возьмем в качестве примера инцидент, произошедший 7 августа 1915 г. в Колпино - промышленном пригороде Петрограда на Ижорских заводах - гигантском судостроительном предприятии Морского министерства. Все началось с того, что женщины, главным образом жены рабочих и солдатки, подняли скандал по поводу повышения цен. Присутствующий при этом мас-

тер завода отделывался только увещеваниями и пустыми обещаниями. Неудовлетворенные подобным поворотом дела женщины решились на прямую акцию - обойти весь город и принудительно закрыть лавки и магазины. Около 2000 мужчин присоединились к ним после окончания рабочей смены, и с этого момента толпа стала реально опасной. Участники акции начали крушить лавки, а когда полиция попыталась урезонить их - стали швырять в нее камнями. Бунт закончился около десяти часов вечера, 15 лавок были разгромлены, их содержимое расхищено или уничтожено [1. 4-е делопроизводство. 1916 г. Д. 130. Ч. 2. Л. 68].

19 января 1916 г. губернатор Москвы уведомил Министерство внутренних дел об опасности продовольственных погромов со сто -роны рабочих на Пресне. Согласно его рапорту, около 6 500 рабочих Прохоровских мануфактур и нескольких близлежащих фабрик, недовольные ростом цен на жизненно важные продукты, планировали погром местных лавок. В надежде предотвратить волнения, губернатор предложил фабричной администрации Прохоровских мануфактур увеличить поставки продуктов по приемлемым ценам в фабричный магазин и открыть на Пресне мясную лавку [1. 4-е делопроизводство. 1916 г. Д. 130. Ч. 2. Л. 98].

Также заводские рабочие принимали участие в беспорядках в середине июля 1916 г. в фабричном поселке Родники Костромской губернии. Разозленные взвинченными ценами и отсутствием на рынке сахара, фабричные рабочие присоединились к местным жи -телям (гендерная принадлежность участников не известна). Толпа собралась у кондитерской лавки и потребовала снизить цены под угрозой взять лавку штурмом. Усиленный отряд полиции был отправлен на место происшествия, а местные власти предложили купцам снизить цены до того уровня, на котором настаивала толпа [1. 4-е делопроизводство. 1916 г. Д. 130. Ч. 3. Л. 12].

В подавляющем большинстве в продовольственных бунтах, гендерный состав участников которых оказалось возможным установить, преимущественно участвовали женщины низших классов. Это та же модель, что и в любой другой стране Европы. В классической формулировке Олвена Хафтона (О^еп НиАоп): «хлебные бунты были женской и даже материнской сферой деятельности» [32, р. 90-108]. (Джон Болштед оспорил это утверждение. Он считает, что волнения не были спонтанными, но планируемыми акциями и представляли собой род народной солидарности, что они были результатом «комплексных представлений и мнений об общинности и обязательствах, а не инстинктивным бунтарством голодного желудка». Соответственно, мужчины более часто, чем женщины, защищали семейные экономические интересы на рынке, хотя женщины тоже делали это. Это были как бунты «кормильцев семьи», так и

«хлебных бунтовщиков» одновременно, и они представляли собой «компонент местной экономической политики» [12, р. 38]). Безусловно, война усилила эту тенденцию в России, забрав на фронт отцов, сыновей и мужей, которые обычно предъявляли женские проблемы обществу и государству. В отсутствии мужчин у женщин не было иного выбора, как действовать самостоятельно и от своего собственного имени.

Возможно, более важным было то, что война сильно трансформировала статус жены солдата - солдатки. По контрасту с положением солдатских жен в других частях Европы в России солдатские жены принадлежали к особой юридической и социальной категории, что было результатом сословной системы. До военной реформы 1874 г. солдаты, преимущественно крестьяне, служили в армии 25 лет. Как только их призывали в армию, они становились своего рода социальными изгоями и в значительной части передавали свой социальный статус своим женам. Рекрут сразу же терял как сферу своей деятельности, так и право на свой надел, а крестьянское домохозяйство зачастую изгоняло солдатку как лишнее бремя и как лишний рот. Но даже после реформы 1874 г., сократившей время армейской службы до шести лет с дополнительными девятью годами в резерве, и с расширением социальной базы призывников за счет городских низших классов, солдатки оставались маргинализированной группой. Один тот факт, что солдатки даже в конце XIX в. были непропорционально широко представлены среди проституток, можно рассматривать как показатель их уязвимости [20, р. 58-73]1.

Первая мировая война изменила положение солдатки, передвинув ее из маргинальных групп населения ближе к центру. К концу

1916 г. число мужчин, призванных на службу, достигло порядка

14 млн 600 тыс. человек, включая молодых мужчин, которые были единственными кормильцами в своих семьях. Около трети всех крестьянских хозяйств осталось без мужчин-работников, а к началу

1917 г. уже практически половина (47,8 %) трудоспособного деревенского мужского населения была призвана на войну. (Громадные военные потери в августе 1915 г. вынудили Думу внести изменения в закон, освобождающий некоторые категории мужчин от службы в армии) [68, р. 95-96; 50, р. 5].

Едва ли крестьянки находили утешение в том, что их мужчины погибают ради высокой цели. Даже в первые полные энтузиазма дни войны проявление про-военных настроений среди крестьян бы -ло минимальным, их апатичная реакция и откровенное сопротивле-

1 Еще многое нужно исследовать в отношении этой маргинальной социальной группы, которая играла такую важную роль в обществе в революционный период.

ние мобилизации явно контрастировало с демонстрацией патриоти -ческого пыла образованной публики. Среди мобилизованных кре-стьян-резервистов иногда вспыхивали волнения, их жены также время от времени бунтовали [50, p. 77, 97-99]. Подобно своим мужьям солдатки смотрели на войну как на бесполезное, дорогостоящее и рискованное предприятие.

Все усилия правительства сформировать общественное мнение, благоприятное для ведения войны, абсолютно не затронули крестьян. К тому же официальная правительственная пропаганда в России была довольно-таки слабой и неэффективной и имела незначительное влияние на культуру военного времени и умонастроения низших классов.

Несмотря на то, что неофициальные и неформально складывающиеся патриотические политические тренды широко циркулиро -вали в России в первые месяцы войны, выстраивая «идейный мост между высокой и народной культурой перед лицом общего врага », эти неофициальные патриотические усилия не были ни долгосрочными, ни успешными в формировании единой патриотической культуры для всего периода войны. Проблема состояла в том, что относительно просто было нарисовать врага так, чтобы все россияне согласились ненавидеть его - либо в лице кайзера, либо германского агрессора, но значительно труднее было дать ответ на вопрос : за что, собственно, русские должны были воевать? За царя? За флаг? За народную культуру и ее героев?

Война обнаружила огромное разнообразие патриотических са -моидентификацией, а в случае низших классов - полное отсутствие патриотической самоидентификации. Хьюбертус Яан (Hubertus Jahn) подытожил это следующим образом: «Большинство россиян не видели себя лояльными субъектами империи, ее верноподданными». Не существовало единой работающей идеологии, общей для всей нации, не было «хорошо обдуманной политической позиции», которые бы, по мнению Эрика Хобсбаума (Eric Hobsbawm), конституировали нацию и формировали граждан, а не просто подданных государства» [33].

Правительственная пропаганда военного времени попыталась интегрировать женщин в общество, предложив им новые роли в публичной сфере, как это делалось повсюду - и в Европе и в США (еще в пору гражданской войны). На деле же женщины практически отсутствовали в российской пропаганде военного времени, за единственным исключением - их представляли в качестве сестер мило -сердия. (Самым верным сравнением здесь, наверное, будет сравнение с Германией, так как гражданские права в Германии были также сильно урезаны, как и в России. Но во время войны немецкое правительство выказывало беспокойство по поводу нужд граждан-

ского населения и определило потребительские проблемы как сфе -ру женской деятельности, предоставив женщинам право действовать от своего имени и в собственных интересах [16, р. 296; 34, р. 42, 70]).

Первая мировая война как поддержала ожидания солдатки, так и разочаровала ее. В 1912 г. правительство взяло на себя ответственность за поддержание семей мужчин, призванных на действительную военную службу, установив обязательное государственное пособие для их жен и детей. Вскоре после того, как разразилась война, 11 августа 1914 г. был создан Верховный совет по поддержанию солдатских семей и семей раненых и погибших воинов под покровительством императрицы Александры.

Но правительство не имело ни чиновников, которые были в состоянии профессионально, ответственно и честно работать по созданию этой системы, ни тех огромных средств, которые требовались для обуздания инфляции, чтобы выполнить свои обязательства перед солдаткой в экстремальных условиях войны. Единая система распределения пособий фактически рухнула под весом бюрократической иерархии, созданной для руководства ею. Несмотря на ее развал, общественное мнение признавало, что солдатки имеют особые нужды, а их мужья могут «питать «апокалипсические надежды» на помощь государства [50, р. 67; 46, р. 211; 60, р. 305; 68, р. 78] и тем самым давало солдаткам новое для них ощущение законного права на поддержку государства.

Во время войны солдатки сделались беспрецедентно активными. Они действовали индивидуально и коллективно, как специфическая группа, бомбардируя власть прошениями и петициями, описывая свое тягостное материальное положение и требуя от пра -вительства выполнения своих обещаний [50]. Их групповые акции происходили главным образом в небольших городках или районных центрах, куда эти женщины были вынуждены время от времени приезжать, чтобы подать жалобу или получить пособие. Примером такого выступления может служить хлебный бунт, произошедший в местечке Каменный Завод Пермской губернии в декабре 1915 г. В нем под руководством Параскевы Ельцевой - женщины, у которой двое сыновей были на фронте, приняло участие около 200 солдатских жен [1. 4-е делопроизводство. 1915 г. Д. 130. Ч. 2. Л. 95-97].

Такие выступления драматически нарастали в течение всего 1916 г. Так, 27 июня в Моршанске Самарской губернии группа солдаток численностью от 50 до 60 человек, получив свои пособия, двинулась в одну из лавок местного купца и потребовала продать им ткань по довоенной цене. Пока он спорил с ними, толпа все увеличивалась в размерах и женщины настаивали все сильнее и сильнее. В конце концов одна из них перелезла через прилавок и начала

сбрасывать рулоны материи на пол, другие последовали ее примеру. Женщины забрали товар, а затем отправилась в другой магазин, где повторили эту акцию [6, с. 363-365]. Несколько подобных инцидентов произошли в этом регионе почти в одно время, и все они были связаны с высокой ценой на товары или отсутствием в прода -же сахара.

Тремя днями раньше в Таганроге толпа, состоящая более чем из тысячи человек, идентифицируемая по своему составу как сол -датки, захватила склад сахара, принадлежавший местному купцу, и поделила его содержимое между собой. Затем, когда со складскими запасами было покончено, они пошли громить другие магазины. Рассеялась толпа только после того, как прибыли войска и была дана команда открыть огонь.

Несколькими неделями позже продовольственный бунт в очередной раз вспыхнул в Таганроге, когда около 80 женщин, также идентифицируемых как солдатки, ворвались в центральный склад и уничтожили или похитили товаров, как следовало из заявления хозяина, на общую сумму около 900 руб. [6, с. 304-305].

Слухи об этих происшествиях быстро распространялись. В Астраханской губернии они подтолкнули женщин из пяти деревень отправиться на рынок и попытаться силой заставить местных купцов вполовину снизить цены на монпансье, которое в деревне употреблялось вместо сахара к чаю. Пока один из торговцев сопротивлялся и звал полицию, несколько мужчин пришли на подмогу женщинам, в результате чего произошла потасовка. Беспорядки продолжались неделю, в них приняло участие более 500 женщин [6, с. 282-285].

14 июля толпа, состоявшая главным образом из солдаток, подняла бунт в слободе Лосевой Воронежской губернии. Около

15 женщин в базарный день вошли в лавку, одна из них попросила продать ей меру ситца - китайки по 15 коп. за аршин (0,71 м). Торговец ответил, что такой цены на ситец давно уже нет, и поскольку женщина продолжала настаивать на старой цене, он взял ее за локоть и попытался вывести из лавки. Или, по крайней мере, как он сам сказал, потребовал покинуть лавку. Однако женщина стала кричать, что он ее ударил и тем самым нарушил неписанное правило, по которому только муж женщины может поднять на нее руку. На крики быстро собралась толпа около 800 чел., главным образом женщин, которые ворвались в магазин и расхватали товары. Офицер, который описывал эти события, докладывал, что, по слухам солдаты в своих письмах с фронта советуют женам «бунтовать» для того, чтобы их отпустили по домам [6, с. 292, 301-303, 332, 361-365, 374-378, 385-391].

Массовые беспорядки распространялись по всей империи весной 1916 г. и одной из их «типических черт» было участие в них жен

мужчин, призванных на войну [1. 1915 г. Д. 130. Ч. 3. Л. 141]. Хотя большинство солдаток принадлежало к крестьянскому сословию и проживало в деревнях, их бунты происходили на почве продовольственных проблем, а их акции отличались от выступлений деревен -ских женщин, произошедших всего лишь нескольких годами раньше.

Я не нашла свидетельств о продовольственных бунтах в годы, последующие за отменой крепостного права или во время потрясений 1905-1906 гг. До 1905 г. крестьяне - и женщины и мужчины -преимущественно вступали в конфликт с «чужаками», которые представляли угрозу для благополучия деревни. Во время революции 1905-1906 гг. они стали более агрессивны и стали проявлять беспрецедентное насилие в отношении помещичьей собственности. Но в оба эти периода крестьянки действовали, преимущественно защищая свой род и общину, и следовали своей легитимной материнской роли с особым подчеркиванием беременности, демонстрацией прижатых к груди младенцев или малолетних детей, стоявших перед ними [19].

Но ни младенцы, ни маленькие дети уже не фигурировали в актах сопротивления солдаток в военное время, и ссылки на угрозу детского голода были крайне редки в обнаруженных источниках. К 1915-1916 гг. стало очевидно, что достаточно было быть женой человека, сражающегося на фронте, чтобы чувствовать себя имеющей право на «справедливость». «Пусть знают и на позиции, что в России делается», - так, по имеющимся данным, писала одна солдатка в письме мужу, описывая беспорядки, которые произошли в слободе Лосевой Воронежской губернии в июле 1916 г. [6, с. 292]. Трудности своих семей действительно глубоко волновали солдат на фронте [68, р. 1-8-109].

Когда атаман казаков угрожал казацким женам, которые начали продовольственный бунт в области войска Донского в августе 1916 г., сами казаки сдерживали его. По их мнению, атаман не имел права применить оружие против женщин, чьи мужья воевали [6, с. 332].

В конце 1916 г. губернатор Томска жаловался, что «солдатские жены уверены, что раз их мужья находятся на военной службе и проливают кровь, то им, солдаткам, должна быть во всем уступка» [6, с. 388]. Здесь можно провести сравнение с более организованными, но и более «матерински» окрашенными выступлениями нью-йоркских домохозяек в 1917 г., что подтверждает «материнскую» природу стратегии продовольственных волнений [22, р. 255-285].

Участвуя в продовольственных беспорядках в сельских местностях или провинциальных городах, солдатки держались обособленно, одной группой, и наблюдатели всегда могли выделить их. Однако существовало много других групп женщин, которых было не

так легко идентифицировать и которые возможно также считали, что государство должно им что-то взамен того, что послало их мужей и сыновей на войну.

Мобилизация миллионов мужчин в 1914 г. имела своим следствием выталкивание на работу миллионов женщин для того, чтобы хоть как-то возместить потерю зарплаты мужа, и усиливая позиции уже значительной женской рабочей силы в промышленности. Между 1914 и 1917 гг. в процентном выражении число женщин-работниц на промышленных предприятиях России возросло с 26,6 до 43,2 % [46, р. 214]. В крупных городах и промышленных центрах значительная часть замужних работниц также были солдатскими женами. Это было очень мобильное, непостоянное и взрывоопасное сочетание идентичностей.

С 1880-х гг. женщины обеспечивали рост доли неквалифициро -ванного и низкооплачиваемого труда в промышленности, за работу они получали только часть мужской зарплаты и ценились за послушание. Как и большинство рабочих-мужчин, женщины-работницы в большинстве своем имели крестьянские корни, были выходцами из деревни, и традиции патриархата лежали на их плечах тяжелой ношей. Вначале работницы были не организованы и в меньшей степени готовы к забастовкам, чем мужчины-рабочие. Но через какое-то время они стали более уверенными в себе и даже проявляли агрес -сивность.

Во время революции 1905 г. они проявили беспрецедентную самодеятельную активность, участвуя в разного рода стачках, забастовках и бойкотах. В заключительном аккорде сопротивления властям, в декабре 1905 г., они присоединились к мужчинам на баррикадах и защищали революцию.

В начале 1912 г. число забастовок, в которых женщины играли заметную роль, значительно увеличилось. Бастующие женщины часто требовали от старшего персонала вежливого обращения к себе, что было свидетельством возрастающего сопротивления распространенному пренебрежению, оскорблениям и унижению их достоинства. И хотя разразившаяся Первая мировая война времен -но приостановила стачечный процесс, они возобновили забастовки во второй половине 1915 г., и к 1916 г. число женщин - участниц забастовок достигло предвоенного уровня [27, р. 144-145]. Была ли солдатка новенькой на фабрике или опытной работницей, потерявшей на войне мужа, она принадлежала к женской рабочей силе, которая все более склонялась к борьбе за свои права. Ощущение солдатки, что она имеет право на получение социальной помощи, влияло на обострение социальных антогонизмов, которые уже раскололи городское население и противопоставили «нас», т. е. низшие слои общества и рабочий класс, и «их», т. е. «достаточное» население и само буржуазное общество [30, р. 98].

С самого начала вопрос продовольственного снабжения имел социальное измерение в России. Исследователи Первой мировой войны замечают, что «спекуляция» быстро стала важной риторической уловкой, которая позволяла властям объяснить дефицит, рост цен и конфискацию товаров [34, р. 91]. Однако среди низших классов риторика в отношении спекуляции развивалась в другом русле, формируя враждебность низших слоев населения к рыночным игро -кам, которые делали деньги за счет народа. Представители низших классов атаковали магазины, потому что подозревали купцов и торговцев в том, что они поднимают цены и прячут товары для того, чтобы получить большую прибыль. Например, во время продовольственного бунта в Кинешме люди в толпе кричали: «Торговцы обкрадывают покупателей!» и «Отдайте сахар, который украли торговцы, нам нечего есть», затем они украли сахар из одного ларька. В своем рапорте губернатор Костромы оценил настроения населения по отношению к купцам и торговцам как очень агрессивное и добавил, что, по его мнению, существовал хороший повод для ненависти [1. 4-е делопроизводство. Д. 30. Ч. 3. Л. 7]. Примеры бунтов, объяснявшихся ненавистью к торговцам, можно найти в Москве, Нижнем Новгороде и других городах [1. 4-е делопроизводство. Д. 130. Ч. 1. Л. 5, 24; 7, с. 249].

Провал правительственной политики по созданию эффективной системы нормирования, которая обеспечила бы равный доступ к необходимым товарам, означал, что лишения военного времени распределялись среди населения далеко не равным образом. Те, кто имел деньги, были в состоянии купить все, что они хотели, даже в ситуации острого дефицита. И как результат обеспеченные слои общества также стали объектом народной ненависти. В рапорте Петроградской полиции, датированном декабрем 1915 г., описываются настроения женщин, стоящих в продовольственной очереди в следующих терминах: «Все эти женщины, мерзнущие при 20 градусах мороза целыми часами ради получения 2 фунтов сахара или 2-3 фунтов муки, невольно и естественным образом ищут виновников постигшего их бедствия». Они видели его в «барыне» (достаточном покупателе), могущей закупить у оптовика товары сразу чуть ли не по сотне рублей и способствующей исчезновению товара [2, с. 156-157].

Нехватка мяса перед Рождеством еще больше обострила социальное напряжение в Петрограде, женщины низших классов были разъярены, и их ярость была направлена против «состоятельной публики, имеющей возможность и покупающей на глазах у беднейшей части населения мясо в более или менее значительном количестве [2, с. 158].

Такое социальное напряжение было характерно не только для Петрограда. В городе Кимры, рядом с Тверью, - важном ремесленном центре по пошиву обуви - продовольственные беспорядки обнаружили те же самые социальные антагонизмы. В октябре 1916 г. толпа, состоящая преимущественно из женщин, вломилась в магазин, владелец которого отказался продать им сахар, мотивируя тем, что его у него просто нет. Они требовали проверки складов и унич -тожили или расхитили все, что попалось им на глаза.

Несколькими днями позже толпа женщин кричала в ответ исправнику, который увещевал их соблюдать закон, что они голодают, что никто не продал им сахара, что вместо этого купцы продают его «достаточным людям» за 1 руб. 60 коп. за пуд (36 фунтов). Объяснения исправника, что сахара просто нет, и его заверения, что злоупотребления будут расследованы властью, никто не хотел и слышать. До тех пор пока в город не были подтянуты значительные военные силы, порядок не был восстановлен. (Полиция долго не могла поверить, что толпа пришла в такое возбужденное состояние сама, без помощи каких-либо пропагандистов и поэтому расследо -вала вопрос, не было ли там политических агитаторов (некого Плетнева, члена местного продовольственного комитета). В итоге было выяснено, что причиной волнений был просто гнев людей по поводу роста цен на жизненно необходимые продукты питания и отсутствие в продаже рафинированного сахара и трудности с покупкой даже кускового сахара, который редко использовали при чаепитии) [1. 4-е. Д. 73. Ч. 3. Л. 1-10].

Такие столкновения демонстрировали поразительное отсутствие уважения к власти и отсутствие веры в способность и желание этой власти беспристрастно и объективно содействовать урегули -рованию конфликта между социальными группами. Лишения военного времени и социальная несправедливость усугубляли отношение к власти как некомпетентной и еще в большей степени подрывали представления о ее легитимности.

В начале 1915 г. директор московского департамента полиции докладывал о распространении слухов, согласно которым некие полицейские чины помогают спекулянтам скрывать продовольствие для того, чтобы удерживать высокие цены, и что полиции было «заплачено за это спекулянтами». Также он писал, что имеют широкое хождение голословные утверждения, что полиция требует взятки от тех лиц, которые хотят привезти продукты в город [1. 4-е делопроизводство. 1915 г. Д. 130. Ч. 1. Л. 12]. Согласно отчету петроградской полиции в сентябре 1915 г., в народе высокие цены и дефицит продовольствия объясняется «неумением и нежеланием центрального правительства урегулировать эти вопросы». Как результат -«отношение к нему также в подавляющем большинстве случаев

крайне отрицательное. С недоверием относятся и к представителям местной администрации, чины же полиции открыто порицаются за якобы явное взяточничество и содействие, оказываемое спекулянтам [...] вместо помощи в борьбе с мародерами» [2, с. 155, 157-158].

В декабре 1915 г. вслед за состоятельными покупателями полицейские также стали объектом ненависти населения Петрограда. Беднота считала, что городовой, пропускающий в лавку одних, останавливающий других, играет вообще как бы роль вершителя продовольственного вопроса в столице [2, с. 156]. Полагаю, Роберт Фарстон (Robert Thurston) прав, называя рядового полицейского, исполняющего свои обязанности, «самым низшим и наиболее видимым чином царской бюрократии», который чаще осуществляет государственную власть и «который больше всех страдает от упадка власти, и тогда критика полиции, сомнения в ее честности получает политическое значение» [64, p. 330; 9. Д. 888. Л. 18; 7, с. 268; 6, с. 283, 292, 362].

Часто имела место физическая расправа над полицейскими, о которой неоднократно упоминалось в этой статье, включая инцидент, когда толпа закидала полицейских камнями с криками «долой полицию!». Бунтующие часто реагировали на усилия полиции защитить владельцев магазинов и успокоить недовольство толпы градом камней или нападением на полицейских либо с голыми руками, либо вооружившись вилами, палками и всем, что попадалось под руку [9. Д. 888. Л. 18; 6, с. 283, 292, 362; 7, с. 268].

Ко второй половине 1916 г. политическая значимость продо-вольственных беспорядков стало очевидной. В июле в области войска Донского солдатские жены сорвали портрет царя во время разграбления лавки местного купца. В то время как в дискурсе элиты были распространены обвинения «германской» императрицы Александры в поражении русской армии, женщины низших классов прямо возлагали ответственность на царя. Они топтали ногами валяющийся на полу портрет в разбитой раме и кричали: «Растопчем его, он забрал наших мужей на войну!». Одна из женщин залезла на прилавок и ткнула в стекло на портрете императрицы, который висел на другой стене, со словами: «Императрица не виновата, это царь послал наших мужей на войну. Растопчем его!» [6, с. 303-304].

В начале ноября в дни, когда хлебный кризис стал окончательно безнадежным, губернатор Москвы писал, что результатом отсутствия хлеба в течение трех дней в деревне Озера стало то, что все, включая рабочих местной фабрики, повернулись против войны, что всюду слышались речи, что «на войне колотят наших мужей и детей, в домах хотят голодом нас уморить» [1. 4-е делопроизводство. 1915. Д. 30. Ч. 4. Л. 235].

Таким образом, продовольственный кризис в годы войны продолжал усугублять поляризацию российского общества, делая конфликт между «нами» (низшими слоями населения и рабочим классом) и «ими» (не только всем оставшимся населением и буржуазным обществом, но, наконец-то, и самим самодержавным государством) вопросом жизни и смерти.

Беспрецедентная результативность продовольственных бунтов, которые свалили царя, - историческая аномалия. Продовольственные бунты характерны для доиндустриальных и раннеиндустриальных обществ, в которых политика неформальных сообществ преобладала, поддерживалась идея моральной экономики, более подходящая для выживания человека, чем рыночные ценности. Индустриализация влечет за собой более формальные формы протеста. Продовольственные бунты выглядят устаревшими или, по крайней мере, неэффективными, так как возникший в больших и средних городах новый индустриальный порядок лишает бунтовщиков той поддерживающей среды, которая заставляла торговцев и владельцев магазинов согласиться с требованиями «справедливой цены».

При данных обстоятельствах, утверждает Джон Болштед (John Bohstedt), женщины могут продолжать поднимать хлебные бунты, но «они оказываются заложницами традиционного протеста, в то время как их братья и отцы создавали более современные политические и трудовые ассоциации, отстаивая свои позиции на капиталистическом рынке труда» [12, p. 50].

Развитие событий в России не было, возможно, таким прямым, как в других странах. Усвоение женщинами новых социальных ролей и война смогли придать новое значение продовольственным беспорядкам. В Германии, например, пропаганда военного времени предоставляла женщинам не только права, но подчеркивала важность их роли покупательниц и их социальное влияние как покупательниц. Так как городская публика воспринимала свои

потребительские лишения как символический налог на войну, она активно поддерживала участников продовольственных беспорядков, делая их куда более эффективными. Широкое распространение симпатий публики к участникам продовольственных волнений принудили немецкое правительство взять под контроль рынок и гаран -тировать женщинам доступ к скудным запасам продовольствия. Белинда Дэвис (Belinda Davis) считает, что длительное, хотя, может быть, и недостаточное внимание власти к нуждам потребителей, имело целью предотвратить революцию в Германии [16, p. 287-310; 51, p. 425]. В Европе, в столицах союзнических государств нормирование продуктов питания снижало напряжение среди населения [13, p. 326].

В России война превратила сотни тысяч женщин в промышленных работниц и миллионы - в солдаток. Между 1914 и 1917 гг. сто тысяч новичков заняли рабочие места мужчин, ушедших на фронт. Большинство из этих новых рабочих были женщинами, и неизвестно, сколько из них были солдатскими женами. Некоторые из них переехали ради работы из деревни в город. Другие уже проживали в городах и пошли на работу, только когда их мужья и отцы ушли на фронт. Кроме того, были еще такие, которые перешли с довольно низкооплачиваемой работы в текстильных профессиях на более оплачиваемые позиции в металлическом производстве. Особенно показательно этот процесс происходил в Петрограде, где число женщин-работниц выросло в шесть раз [46, p. 214]. Роберт МакКейн (Robert McKean) выдвинул гипотезу, по которой большинство влившихся в ряды рабочего класса в Санкт-Петербурге были крестьяне. Но замечает, что «из-за отсутствия достоверной статистики» установить с высокой степенью точности пропорции представительства различных социальных групп среди этих людей невозможно [44, p. 330]. Отсутствие статистики также делает невозможным с уверенностью говорить о составе женской рабочей силы в военное время в России.

Новички из деревни принесли с собой традиционные упования, надежды на «моральную экономику» и «справедливую цену», а также ощущение прав на получение пособия за своих воюющих на фронте родственников - мужчин. Они влились в женскую рабочую силу, чья напористость и возможность отстаивать свои права стала очевидной в начале войны. Это сочетание было чрезвычайно мобильным и взрывоопасным. Участие женщин-работниц в продовольственных бунтах добавило последним новый аспект, дало потенциал и возможность к перетеканию их в более «современные» формы протеста или сочетанию с ними, как это случилось в Бого-родске в 1915 г., а затем в 1917 г. и привело к таким драматическими последствиями [29, p. 82].

Вместе с тем продовольственные бунты свидетельствуют о сопротивлении рыночным силам части российских низших классов, по крайней мере, среди отдельных групп промышленных рабочих. Также продовольственные волнения демонстрируют нам интенсивность, с которой именно эти люди научались и привыкли пользоваться товарами, производимыми рыночной экономикой. В Европе в более ранние времена продовольственные бунты случались только в ответ на дефицит или высокие цены на хлеб и зерно -самые основные и необходимые для жизни продукты питания. Во время Первой мировой войны русские требовали «справедливой» цены на более широкий круг товаров, производимых рынком, которые вообще-то именно рыночная экономика и сделала для них доступными.

В большинстве инцидентов, указанных в этой статье, сахар и другие продукты выступали причинами раздора куда более часто, чем хлеб или мука. Ю. Кирьянов включил в свою статью о продовольственных бунтах таблицы, в которых он классифицировал бунты 1916 г. по времени, месту действия, региону и товарам, из-за дефицита которых или из-за высокой цены на которые они начались. Он не смог определить товары в семи из 44 волнений. Сахар играл главную роль в 19 случаях, в 37 - в комбинации с другими продуктами. Такие продукты, как хлеб, мука и картофель были основными причинами бунтов только в 10 случаях. Гнев по поводу цен или невозможности купить какие-то еще другие продукты был при -чиной только в девяти инцидентах, перечисленных в таблице, включая бунт, спровоцировавший Февральскую революцию [5, с. 12-13]. Хотя массовые беспорядки, которые прокатились по всей империи весной 1916 г., обычно называют «голодными бунтами», в действительности население возмущалось «не только из-за высоких цен на такие бакалейные товары, как сахар, мука и т. д., но также из-за роста цен на необходимые для каждодневной жизни товары, такие как обувь, мануфактурные товары, - читаем мы в отчете Министер -ства внутренних дел [1. 4-е делопроизводство, 1916 г. Ч. 3. Д. 130. Л. 141].

Факт дефицита или высоких цен на такие товары, как мясо, мыло, ситец-китайку и кожу, или, что даже более часто, на сахар, толкали низшие классы на протест. Сахар был относительно новым продуктом в рационе крестьян, но к началу ХХ в. многие из них приобрели привычку регулярно употреблять его вместе с чаем. Рацион промышленного рабочего был более разнообразным, чем у крестьянина. И хотя хлеб и зерновые продолжали доминировать в рацио -не рабочих, большинство имели привычку пить чай с сахаром ежедневно и есть мясо более часто, чем деревенские, которые употребляли его преимущественно в праздничные дни [56, р. 251266; 4, 186-187].

Рабочие также предпочитали кожаные сапоги или ботинки лаптям или валенкам, которые носили крестьяне; промышленного изготовления ткани - домотканым и мыло - щелоку и золе, которые крестьяне использовали для стирки. Это хорошо демонстрирует тот факт, что низший класс больших городов, таких как Москва и Петроград, практически не имел выбора и оказался в сильной зависимости от ситуации с продовольствием и товарами на рынке, по сравнению с крестьянами, которые в случае крайней нужды могли прожить за счет того, что сами производили.

Так, например, в марте 1916 г. мы обнаруживаем 16 работниц, «бастующих» из-за цены на ситец в московском пригороде - в Подольске. Получив зарплату, женщины шли с работы домой. Проходя

мимо торговых рядов, одна из них зашла в магазин, узнать о цене на ситец. Когда она услышала цену - 30 коп., то схватила товар с прилавка и выбросила его на улицу своим товаркам. Некоторые из них зашли в магазин и помогли ей. Этот инцидент длился не более пяти минут и завершился воровством товаров [1. 4-е делопроизводство. 1916 г. Д. 42. Ч. 3. Л. 1]. (Беспорядки, случившиеся в Кинешме, Костромской губернии в июне, описанные ранее в этой статье, начались из-за цен на нитки и переросли в конфликт по поводу мыла и других продуктов). Такая ситуация могла случиться и из-за перебоев с сахаром, который рабочие употребляли с чаем, чем замещали потребление более существенных продовольственных продуктов в своем рационе. Все это - косвенные свидетельства реального снижения их уровня жизни [5, с. 171; 47, p. 149].

Но в действительности в выступления по поводу таких товаров, как обувь, ткани и мыло, вовлекались люди, которые по-прежнему имели доступ к продуктам домашнего производства, людям, которые жили рядом с деревнями или прямо в них. Жители промышленных городов, таких как Кинешма и Подольск, или промышленных поселков вроде Большого Маресева Нижегородской губернии привыкли потреблять товары промышленного производства и городского происхождения, и частично выросшая цена на эти товары способствовала подъему народного недовольства по поводу сниже -ния стандартов их жизни. Или если поставить вопрос иначе - народное определение «справедливости» включало доступ к товарам, которые все еще оставались роскошью для большинства крестьянского населения. Это было верно в отношении рабочих и их семей или недавно приехавших из деревни, или работавших на фабриках, расположенных в деревнях.

Бунты, таким образом, демонстрировали, что не только в больших и малых городах, но и в промышленных поселках вкусы низших классов становились более взыскательными и более зависимыми от рыночной экономики. Они также подтвердили наблюдение Терри Бонзона (Thierry Bonzon) и Белинды Дэвис (Belinda Davis), что связь между материальными трудностями, испытываемыми населением, и уровнем их недовольства далеко не так проста и очевидна [16, p. 339]. По крайней мере, до тех пор, пока хлебный кризис не стал реальным и актуальным, потеря потребительского статуса поднимала людей на сопротивление возможно так же, как и сами лишения. Но это не делало эти лишения равными. Одной из характерных черт ситуации во время войны с Германией было невелирование социальных различий. Все городские слои населения сформирова -ли собственную идентичность как потребителей, и эти новые имиджи вытесняли «раздробленные и слабые довоенные имиджи, которые строились на классовой основе» [16, p. 289].

Такая ситуация не сложилась в России. Здесь привилегированный доступ к товарам для потребителей с деньгами и невозможный для тех, кто был без денег, усугубил уже существующие социальные антагонизмы между привилегированными и непривилегированными слоями российского общества, в то время как правительственные усилия эффективно решить продовольственную ситуацию или урегулировать отношения между социальными группами, которые реально могли спровоцировать его падение, потерпели неудачу.

Если говорить о численности людей, вовлеченных в продовольственные бунты, то они оказываются не столь впечатляющими на фоне количества участвовавших в промышленных забастовках, набиравших силу на всем протяжении войны.

Тот вывод, что к концу 1916 г. социальная поляризация российского общества только усугубилась, и что женщины и мужчины низших классов глубоко разочаровались в самодержавии как форме правления, далеко не нов. И тем не менее более внимательный взгляд на продовольственные бунты дает понимание их ценности, так как они рассказывают нам о взглядах низших классов накануне революции и о социальной базе самих продовольственных волнений. Бунты показали, что во многих случаях люди на рынках и на фабриках принадлежали к одному и тому же неформальному сообществу и имели общие представления о «справедливости», которые включали в себя право потреблять рыночный продукт. Бунты также обнажили существовавшую ненависть к «достаточным» людям, чьи деньги давали им привилегированный доступ к скудным ресурсам, а также к полицейским и чиновникам, которые регулировали процесс распределения и в конечном итоге были представителями власти, провалившей политику равенства в лишениях.

В конечном итоге бунты показали, что война способствовала росту у многих женщинах низших классов - тех, которые были солдатскими женами, ощущения и признания за собой права на посо -бие и что остальное население не только увидело изменения в статусе этих женщин, но приняли их требования. В самом деле, стоит вспомнить тех донских казаков, которые в августе 1916 г. удерживали своего атамана, считая, что он не имеет прав применить оружие против женщин, чьи мужья сражались на фронте. Могло ли быть так, что сдержанность казаков в феврале 1917 г., по крайней мере части из них, была вызвана пониманием, что эти женщины, массово вышедшие на улицы Петрограда, были женами и матерями мужчин, воюющих на фронте?

И, наконец, исследование мотивации участников продовольственных бунтов, на которые историки так часто ссылаются, показало, что народные чаяния и ожидания были более сложными, чем это обычно признавалось. После февраля 1917 г. материальные нужды

российского низшего класса можно было выразить только в одном слове - «хлеб», так это звучало и в большевицком лозунге - «Мир, земля, хлеб», и действительно к 1917 г. хлебный кризис стал реальностью. Однако по крайней мере до конца 1916 г. многие представители городских низших классов предполагали жить не только хлебом единым, они хотели сахара к чаю, мяса на своем столе, добротных ботинок на ногах и меры ситца-китайки на юбку или пла -тье. Их ожидания более-менее приличного материального достатка в своей жизни оставили след в историях российского рабочего клас -са в революционные времена. И вместе с враждебностью к торговцам и «буржуазии» эти ожидания остались частью истории революции.

Список литературы

1. Государственный архив Российской Федерации. Ф. Департамента полиции.

2. Граве Б. К истории классовой борьбы в России в годы империалистической войны: июль 1914 г. - февраль 1917 г. - М.; Л., 1926.

3. Дубровский С.М. Столыпинская земельная реформа. - М., 1963.

4. Кирьянов Ю.И. Жизненный уровень рабочих России (конец XIX - начало XX в.). - М.: Наука, 1979.

5. Кирьянов Ю.И. Массовые выступления на почве дороговизны в России -1914 - февраль 1917 г. // Отечественная история. - 1993. - № 3. - С. 3-18.

6. Крестьянское движение в России в 1914-1917 гг.: сб. док. - M.; Л.: Наука, 1965.

7. Революционное движение в Н. Новгороде и Нижегородской губернии. 1907 - февраль 1917 гг.: сб. док. - Горький, 1971.

8. Русские: семейный и общественный быт / отв. ред. М.М. Громыко, Т.А. Листова. - М.: Наука, 1989.

9. Центральный государственный архив города Москвы. Ф. 17. Оп. 84.

10. Atkinson D. The Statistics on the Russian Land Commune, 1905-1917. -Slavic Review 32. - December 1973. - P. 773-787.

11. Bartlett R. Land Commune and Peasant Community in Russia: Communal Forms in Imperial and Early Soviet Society. - N Y, 1990.

12. Bohstedt J. The Myth of the Feminine Food Riot: Women as Proto-Citizens in English Community Politics, 1790-1810 // Harriet Applewhite and Darlene Levy, eds., Women and Politics in the Age of Democratic Revolution. Ann Arbor: University of Michigan, 1990.

13. Bonzon Th. and Davis, B. Feeding the Cities, in Capital Cities at War: Paris, - London and Berlin, 1914-1919 // Jay M. Winter and J.-L. Robert. - Cambridge, 1996.

14. Brower D. Labor Violence in Russia in the Late Nineteenth Century. -Slavic Review. - 1982. - 41. - P. 417-431.

15. Burdzhalov E.N. Russia's Second Revolution: The February 1917 Uprising in Petrograd. - Bloomington, 1987.

16. Davis B. Food Scarcity and the Empowerment of the Female Consumer in World War I Berlin // The Sex of Things: Gender and Consumption in Historical Perspective, ed. Victoria De Grazia and Ellen Furlough. - Berkeley, 1996.

17. Eklof B. Ways of Seeing: Recent Anglo-American Studies of the Russian Peasant (1861-1914) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. - 36. - 1988. -P. 57-79.

18. Engel B.A. Between the Fields and the City: Women, Work and Family in Russia, 1861-1914. - N.Y., 1994.

19. Engel B.A. Women, Men and the Languages of Peasant Resistance, 1870-1914, in Frank, Stephen R. and Steinberg, Mark D. ed. Cultures in Flux: Lower-Class Values, Practices and Resistance in Late Imperial Russia. - Princeton: Princeton University Press, 1994.

20. Farnsworth B. The Soldatka: Folklore and the Court Record // Slavic Review - 49. - Spring 1990. - P. 58-73.

21. Faust D.G. Confederate Women and Narratives of War, in Divided Houses: Gender and the Civil War, ed. Catherine Clinton and Nina Silber. - N. Y., 1992.

22. Frank D. Housewives, Socialists and the Politics of Food: The 1917 New York Cost-of-Living Protests // Feminist Studies. - 11. - Summer 1985. - P. 255286.

23. Frank S. Popular Justice, Community and Culture among the Russian Peasantry, 1870-1900. // Russian Review - 46. - July 1987. - P. 239-265.

24. Freeze G.L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // American Historical Review. - 91. - February 1986. - P. 11-36.

25. Friedgut T. luzovka and Revolution. - Princeton, 1989.

26. Gill G. Peasants and Government in the Russian Revolution. - L., 1979.

27. Glickman R. The Russian Factory Woman: Workplace and Society, 18801914. - Berkeley, 1984.

28. Haimson L.H. The Problem of Social Identities in Early Twentieth Century Russia // Slavic Review - 47. - Spring 1988. - P. 1-20.

29. Hasegawa T. The February Revolution: Petrograd, 1917. - Seattle, University of Washington Press, 1981.

30. Hogan H. Class Formation in the St. Petersburg Metalworking Industry: From the 'Days of Freedom' to the Lena Goldfields Massacre, in Lewis Siegelbaum and Ronald Suny, eds. Making Workers Soviet: Power, Class and Identity. - Ithaca: Cornell University Press, 1994.

31. Holmes D., Quataert, An Approach to Modern Labor: Worker Peasantries in Historical Saxony and the Friuli Region Over Three Centuries // Comparative Studies in Society and History. - April. - 1986. - P. 191-217.

32. Hufton O. Women in Revolution, 1789-1796 // Past and Present. - November 1971.. - 53. - P. 90-108.

33. Jahn H.F. For Tsar and Fatherland? Russian Popular Culture and the First World War // Cultures in Flux. - P. 132-146.

34. Jahn H. Patriotic Culture in Russia during World War I. - Ithaca, 1995.

35. Kahan A. Russian Economic History: The Nineteenth Century. - Chicago,

1989.

36. Kaplan T. Female Consciousness and Collective Action: The Case of Barcelona, 1910-1918 // Signs, 7, no. 3. - Spring 1982. - P. 545-566.

37. Keep J. The Russian Revolution: A Study in Mass Mobilization. - N.Y.,

1976.

38. Kingston-M, Es. Peasant Communes and Economic Innovation: A Preliminary Inquiry, in Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia, 18001921, ed. Esther Kingston-Mann and Timothy Mixter. - Princeton, 1991.

39. Koenker D. Moscow Workers and the 1917 Revolution. - Princeton, 1981.

40. Koenker D, Rosenberg, W. Strikes and Revolution in Russia. - Princeton: Princeton University Press, 1989.

41. Lewin M. Customary Law and Rural Society // Russian Review. - 44. -January 1985. - P. 1-19.

42. Lincoln W. Bruce. Passage through Armageddon: The Russians in War and Revolution. - N. Y.: Oxford University Press, 1994.

43. Mandel D. The Petrograd Workers and the Fall of the Old Regime: From the February Revolution to the July Days. - London, 1983.

44. McKean R. St. Petersburg Between the Revolutions: Workers and Revolutionaries, June 1907-February 1917. - New Haven: Yale University Press, 1990.

45. McAuley M. Bread without the Bourgeoisie, in Diane Koenker, et al. eds. Party, State and Society in the Russian Civil War; Explorations in Social History. -Bloomington, 1989.

46. Meyer A.G. Impact of World War I on Russian Women's Lives, in Barbara Clements, et al, ed. Russia's Women: Accommodation, Resistance, Transformation. - Berkeley: University of California Press, 1991.

47. Mintz S. Sweetness and Power: the Place of Sugar in Modern History. -N.Y., 1985.

48. Mironov B. The Russian Peasant Commune after the Reforms of the 1860s, // Slavic Review. - 44. - Fall 1985. - P. 438-467.

49. Neuberger R. Hooliganism: Crime, Culture and Power in St. Petersburg, 1900-1914. - Berkeley, 1993.

50. Pyle E. Village Conflicts Involving State Aid Recipients, 1914-1917 // Paper presented at the Midwest Russian History Colloquium, East Lansing, Michigan. -October 15. - 1993.

51. Reconsidering H. Gender and the Public Sphere: The Case of Wilhelmine Germany, in Society, Culture and the State in Germany, 1870-1930, ed. Geoffrey Eley. Ann Arbor. - Michigan: 1996.

52. Reichman H.. Norman Saul, Sailors in Revolt: The Russian Baltic Fleet in 1917. - Lawrence, Nas., 1978.

53. Revolution in Russia, 1917: The View from Below. - N.Y.: Cambridge University Press, 1987.

54. Shanin T. Russia as a Developing Society. The Roots of Otherness: Russia's Turn of Century. - New Haven, 1985.

55. Siegelbaum L. and Suny R. ed. Making Workers Soviet: Power, Class and Identity. - Ithaca, 1994.

56. Smith R.E.F. and Christian, D. Bread and Salt: A social and economic history of food and drink in Russia. - N. Y., Cambridge, 1984.

57. Smith S. Class and gender: women's strikes in St Petersburg, 1895-1917 and in Shanghai, 1895-1927 // Social History. - 19. - May 1994.

58. Smith S.A. Petrograd in 1917: the view from below in Daniel Kaiser, ed. The workers Raleigh, Donald. Revolution on the Volga: 1917 in Saratov. - Ithaca, 1986.

59. Smith S. Red Petrograd: Revolution in the Factories, 1917-1918. - Cambridge, 1983.

60. Stites R. The Women's Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism and Bolshevism, 1860-1930. - Princeton: Princeton University Press, 1990.

61. Suny R.G. Revising the old story: the 1917 revolution in light of new sources in Daniel Kaiser, ed. The Workers' Revolution in Russia, 1917. - N.Y.: Cambridge University Press, 1987.

62. Suny R.G. Revision and Retreat in the Historiography of 1917: Social History and Its Critics // Russian Review. - 53. - April 1994. - P. 165-182.

63. Suny R.G. The Baku Commune, 1917-1918: Class and Nationality in the Russian Revolution. - Princeton, 1972.

64. Thompson E.P. The Moral Economy of the English Crowd in the Eighteenth Century // Past and Present. - 50. - February 1971. - P. 76-136.

65. Thurston Robert W. Police and People in Moscow, 1906-1914 // Russian Review 39 - 3. - July 1980.

66. Trotsky L. The Russian Revolution: The Overthrow of Tzarism and the Triumph of the Soviets. Garden City. - N.Y.: Doubleday-Anchor Books, 1959.

67. Ward C. Russia's cotton workers and the New Economic Policy: Shop floor culture and state policy, 1921-1929. - N. Y.: Cambridge University Press, 1990.

68. Wildman A. The End of the Russian Imperial Army: The Old Army and the Soldiers' Revolt (March-April, 1917). - Princeton, 1980.

69. Worobec Ch. Horse Thieves and Peasant Justice in Post-Emancipation Imperial Russia // Journal of Social History. - 21. - Winter 1987.

70. Worobec Ch. Peasant Russia: Family and Community in the PostEmancipation Period. - Princeton, 1991.

УДК 94(47).084.9-053.81 ББК 63.3(2)631-284.2

А. Л. Никифоров*

Зарождение оппозиционных настроений среди советской молодежи в послевоенное «сталинское» десятилетие

В статье исследуются особенности молодежной субкультуры, сложившейся в СССР в послевоенное десятилетие. Обращается внимание на то, что молодежь конца1940 - начала 50-х гг. была одновременно и первым поколением, родившемся и выросшем при Советской власти, и поколением «детей войны». И то, и другое накладывало отпечаток на отношение этих людей к сложившемуся в стране политическому режиму.

This article investigates the particular youth subculture, existing in the USSR in the postwar decade. Attention is drawn to the fact that young people of late 1940 -early 50's was both the first generation, born and reared under the Soviet regime, and the generation of "children of the war”. And, both left its imprint on the attitude of those people in to the country's political regime.

Ключевые слова: СССР, партия, комсомол, молодежь, война, оппозиция, студенты, молодежные группы, «стиляги».

Key words: Soviet Union, the party, the Komsomol (All-Union Lenin Communist Youth League), the youth, the war, the opposition, students, youth groups, hipsters.

* Никифоров Анатолий Леонидович, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории, Ленинградский государственный университет имени А.С. Пушкина