CC BY
15Г.С.Батыгин НАУКА В ГРАЖДАНСКОМ ОБЩЕСТВЕ
Цель данной статьи- продемонстрировать неконсистент-ность (несопоставимость) науки и гражданского общества и аргументировать тезис, что именно гражданское общество создает необходимые для автономии науки разграничения систем релевантности. Имеет смысл поставить под вопрос представление о гражданском обществе как демократическом социальном устройстве, обеспечивающем условия для свободы творчества, конкуренции в продвижении и воспризнании идей, уважения к правам человека (прежде всего праву собственности), согласования интересов граждан посредством процедуры контракта и, следовательно, принятия "этики успеха" в качестве фундаментальной ценности.
Разумеется, постановка под вопрос ценностей гражданского общества не означает сомнения в их исторической необходимости и полезности. Речь идет об обсуждении определенного ценностно-нормативного образца и, соответственно, региона жизненного мира, который не обязательно согласуется с другими регионами, в частности, регионом науки, который формируется на основе иных институциональных требований. Если так, то задача заключается в том, чтобы установить различия в воспроизводстве "гражданского" и "научного" этосов как образцов поведения.
Решая эту задачу, следует соблюдать меру. П. Фей-ерабенд развил мощную систему аргументации в пользу анархического тезиса о противоположности норм научного знания свободе и демократии: по Фейерабенду, наука господствует не в силу ее сравнительных достоинств, а благодаря организованным для нее рекламным и пропагандистским акциям119. Аналогичные идеи великолепно
119
Фейерабенд П. Наука в свободном обществе // Избранные труды по методологии науки. М., 1986.
продемонстрированы франкфуртскими неомарксистами, а затем Н. Хомским и М. Фуко в анализе репрессивной роли просвещения и миссии интеллектуалов. Во всяком случае, "после Аушвица" каждый может найти тысячу аргументов в пользу антигуманистического и антигражданского предназначения бесчеловечной научной эпистемы. Проблема окончательно прояснилась, когда А.И. Солженицын нашел слово, что называется, бьющее в десятку: "образованцы".
Возможно, мера в установлении различий между ценностно-эпистемическими измерениями "науки" и "гражданского общества" заключается в том, чтобы объяснить парадоксальную устойчивость их сосуществования, которое чаще всего принимает форму своеобразного семиотического равнодушия при пространственной близости (так, каша с гайкой, сколько ее ни перемешивай, всегда остается соединением разных субстанций), но, бывает, образует органически устойчивый оксюморон- единство несоединимого: "Тягость легкости, смысл пустоты, бесформенный хаос прекрасных форм, свинцовый пух и ледяное пламя, недуг целебный, дым, блестящий ярко, бессонный сон, как будто и не сон...". В конце концов, новоевропейская программа возрождения наук сформировалась на фоне гражданских революций и магического пресуществления природного и социального вещества в совершенную форму божественного промысла. Имеются и бытовые иллюстрации независимого либо оксюморонного сосуществования научного и социального этосов. "Рассказы об ученых" изобилуют примерами практической никчемности мыслителей, если рядом с ними не оказывается человек действия: так жюльверновский Паганель нимало не заботился об успехе дела, но и ему нашли применение как специалисту по мухе цеце.
Когнитивный образец науки поддерживается принципами научного этоса, которые несопоставимы с ценностями гражданского общества. Первый принцип основан на парсонсовском различении универсализма и партикуляризма: знание не зависит от частных соображений и является общезначимым. Иными словами, позиция индивидуального актора здесь не имеет никакого значения: важно не кто говорит,
а что говорится. Соответственно, аргументация аd ^ттвт запрещена. В Спарте проблему универсализма решали просто: если значимую мысль в совете высказывал плохой человек, просили встать хорошего человека и повторить ее. А в науке человек вообще игнорируется. В этом плане научный сотрудник не имеет родины, национальности, языка, пола, возраста, умственных способностей... Единственное исключение, которое Вебер допустил, по всей вероятности, интеллектуальная честность.
Второй принцип - "незаинтересованность". Если в гражданском обществе и в доминантной для него системе частного права действует уважение к интересу, то в науке интерес вообще не принимается во внимание. Беспристрастность и незаинтересованность парадоксально отделяют научного сотрудника от человека. Эрнст Теллер, изобретатель водородной бомбы, говорил: "Наше дело -изучить термоядерный процесс, а применять его — дело политиков". В этом отношении научный сотрудник не человек, а устройство для понимания.
Третий принцип научного этоса — "коммунизм". (В русских изданиях этот термин переведен неточно — "всеобщность".) Действительно, наука — единственный регион жизни, где реализован принцип коммунизма. Научное знание является достоянием всех, поскольку его воспризнание так или иначе связано с публикацией. Кроме того, знание, в отличие от экономического ресурса, не убывает при расходовании. Конечно, в науке идет постоянная борьба за приоритет, но отношения к науке эта борьба не имеет. Она имеет отношение к гражданскому обществу, где "приоритет" является маркером цены ученого на рынке идей.
Четвертый принцип — "организованный скептицизм", который устанавливает коллективную ответственность дисциплинарного сообщества за воспризнание результата. При этом, в отличие от гражданского общества, здесь действует презумпция "виновности": предполагается, что бремя доказывания несет инноватор. Так обеспечивается сопротивление "парадигмы" (в смысле Т. Куна) внешним воздействиям. Там, где ослаблен принцип организованного
скептицизма, дисциплинарное сообщество вырождается в секту, а дискуссия — в спор, то есть "гражданскую речь". В споре диспутант защищает свою позицию, а в дискуссии все, в том числе автор идеи, ищут опровергающие аргументы. Для осуществления принципа организованного скептицизма в науке созданы институты внутренней экспертизы и селекции — журналы, просеивающие публикации переднего края.
Такова общая схема научного этоса. Как он соприкасается с внешней, партикуляристской, реальностью?
Э. Шилз, Э. Хьюз и Р. Мертон уверенно утверждали, что тоталитарное общество подавляет науку. Только в конце 1950-х годов, после запуска советского "Спутника", Р. Бауэр и его соавторы подготовили доклад об уникальных возможностях, которые создает тоталитарный режим для сосредоточения ресурсов на магистральных направлениях развития науки и техники. (И сегодня на одном из плакатов Манчестерского технологического института написано: "С помощью созданной в институте установки мы первые обнаружили советский спутник".)
Неконсистентность научного и гражданского этосов отчетливо прослеживается в когнитивных и речевых стратегиях. Каждый из "грамотных" людей, не вникая в содержание, отличит научную публикацию от политического манифеста, проповеди или мадригала (в социальных науках это сделать труднее). В речевом поведении действуют ясные жанрово-стилистические и риторические различения, позволяя-ющие распознать за ними несопоставимость научного и гражданского образцов.
Г.Г. Хазагеров показал, что гражданское общество зиждется на ораторике, где преобладают диалогический, симметричный характер дискурса (на ораторику отвечают ораторикой) и информация прагматического характера, аудитория воспринимается как разнородная и имеющая "свое мнение", отсутствует установка на долговременное воздей-ствие120. Основная речевая стратегия ораторики - метони-
120 Хазагеров Г.Г. Система убеждающей речи как гомеостаз: ораторика, гомилетика, дидактика, символика // Социологический журнал. 2001. № 3. С. 528.
мическая, каузальная, главная роль в ней отводится метонимическим суждениям (иллюстрации, пояснению, примеру), то есть проявлению смежности, а метафора, как правило, подавлена. Иными словами, ораторика как стратегия убеждающей речи поддерживает равенство точек зрения и убеждений участников коммуникации.
Иную стратегию представляет собой дидактика, поддерживающая научный образец речи. Это убеждение чисто логическое, и точка зрения оппонента принимается во внимание только в том случае, если она соответствует таксономической схеме. Очевидно, обсуждать правила арифметики можно только тогда, когда интересы участников диалога отступают перед определениями истинного или ложного заключения. Ведущий прием в дидактике - не метафора и не метонимия, а дефиниция, встраивающая понятие или задачу в классификационное дерево. Поэтому в ораторике суждение "я прав" имеет один смысл, а в дидактике совершенно другой.
Гомилетика — когнитивная и речевая стратегия, поддерживающая иной тип социального устройства. Его с некоторым приближением можно назвать патримониальным. Гомилетика — это проповедь, ориентированная на монологический, односторонний характер дискурса (на проповедь не отвечают проповедью) и основанная на представлении об аудитории как единой и монолитной. Здесь отсутствует прагматическая информация, задачей речи становится формирование убеждений (воспитание), аудитория отчетливо разделяется на своих и чужих, основная речевая стратегия гомилетического мышления — метафорическая (притча и парабола).
Взаимопроникновение этих стратегий приводит к возникновению химер. Если дискурс гражданского общества поддерживается преимущественно ораторикой, то наука ориентирована на заучивание и запоминание. Перенос ораторики в дидактику ведет к утилитарности, свободе от фундаментальных знаний, которые обычно третируются как схоластика. Использование научной и квазинаучной аргументации для защиты своих интересов, по всей
вероятности, порождает социальные феномены лженауки, паранауки, псевдонауки либо "умную речь", встроенную в "поле политики". Именно здесь обсуждаются вопросы практической актуальности ("Зачем нам это нужно?"), публичные речевые стратегии переносятся в дисциплинарную область. Хотя внешнее оснащение речи сохраняется, ее словарь десемантизируется: возникают многочисленные "симулякры" и "бриколажи"121.
Если проникновение ораторики в дидактику разрушает ее изнутри, проникновение гомилетики приводит к вырождению дисциплины в символическую репрезентацию самой себя. Утрачивается ощущение потенциальных фальсификаторов, печатное слово толкуется как истина в последней инстанции, возникает авторитарность и пафос, свойственные вещанию. Соответственно меняется и внешний вид говорящего (пишущего): научный сотрудник становится похож на священнослужителя или крупного мыслителя. Высоковероятно и возникновение "услаждающей речи" — там, где образец поддерживается артистизмом.
Такого рода метаморфозы являются обычными пробами и ошибками, которые претерпевает когнитивный и речевой образец науки в обществе (гражданском и негражданском). Во всяком случае дидактика обнаруживает в себе возможности сопротивляться вырождению в гомилетику посредством смеха. Как только дидакт в силу заблуждения или под давлением внешних обстоятельств превращается в гомилета, разрушается вся речевая система когнитивной области — всем, или почти всем, становится смешно.
Речь идет не только о персонаже, но и текстовых образцах, которые, пытаясь стать священными, моментально профанируются смехом. Например, определение "дефицит — это объективная реальность, данная не нам в ощущение" разрушает всю символическую систему диалектического
Симулякры создаются преимущественно в гуманитарных науках, поскольку словарь, скажем, коллоидной химии трудно разрушить извне, а древняя история может быть легко атакована "новой хронологией". О социологии и политологии и говорить нечего — здесь ораторика гражданского общества показывает себя во всей мощи.
материализма. В равной степени концептуальная система прикладной этики легко разрушается присущим ей гомилетическим патосом.
Г.Г. Хазагеров отмечает и такой феномен вырождения дискурсивных стратегий, как стеб — глобальное отрицание гомилетического компонента речи. По всей вероятности, стеб представляет собой реакцию на разрушение концептосферы общества и одновременно поиск новых надежных описаний — форму перехода к устойчивым образцам, различающим регионы жизненного мира и позволяющим более или менее надежно определять реальность.
Таким образом, наука образует замкнутую сферу "ре-левантностей" или типизаций, смысл которых обнаруживается при установлении проблем, которые решает данный культурный образец. "Социальный ученый как теоретик, — пишет А. Шютц, — должен использовать систему релевантностей, совершенно отличную от той, которая определяет его поведение как актора на социальной сцене. Научная ситуация, то есть контекст научных проблем, замещает его ситуацию человека, находящегося среди ближних в социальном мире. Проблемы теоретика возникают в сфере его теоретических интересов; многие элементы социального мира, релевантные с научной точки зрения, иррелевантны с точки зрения актора на социальной сцене, и наоборот. Более того, типические конструкты, формулируемые социальным ученым для решения своей проблемы, являются, так сказать, конструктами второй степени, а именно — конструктами конструктов здравого смысла, в терминах которых повседневное мышление интерпретирует социальный мир"122.
Функциональные реквизиты науки как когнитивного и речевого образца определены достаточно надежно. Хотя наука бытует в обществе, она отделена от общества почти непроницаемыми границами и представляет собой закрытую языковую и поведенческую систему. (Чтобы взаимодействие
122 Шютц А. Равенство и смысловая структура социального мира / Пер. с англ. А.А. Алхасова и Н.Я. Мазлумяновой // Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: очерки по феноменологической социологии / Под ред. Г.С. Батыгина. Рукопись.
науки и общества было более или менее определенным, существуют промежуточные — буферные — инстанции: журнал "Наука и жизнь", премии, звания, фонды, брокеры, рейтинги цитирования, "заявки", "заказы" и т.п.123) Соответственно, закрыт для посторонних и этос науки, создающийся принципами универсализма, коммунизма, незаинтересованности и организованного скептицизма. Когда речь идет о естественных науках, проблемы не возникает, возникают только вопросы о социальной и моральной ответственности ученого перед обществом, которые не имеют никакого отношения к самой дисциплине. Если же имеются в виду науки неестественные (или противоестественные), различения становятся неочевидными. Это дало основания Д. де Солла Прайсу называть их "не-науками". Социальные науки интерпретируются как текстовая деятельность, осуществляемая в инородной социальной среде — в гражданском обществе. Однако и здесь создаются границы, основанные на фундаментальном различении партикуляристских и универсалистских описаний.
Наука редко рассматривалась как автономная текстовая "вселенная". Наиболее легкой объяснительной моделью служит редукция научного образца к той или иной общественной структуре: "Бенсалему", диктатуре пролетариата или гражданскому обществу. Методом изучения научного знания как литературного образца в свое время был "вульгарный социологизм" — выведение научного задания из материальных и культурных запросов эпохи, идеологии или "быта". В этом случае знание неизбежно редуцируется к субстанции производственных отношений, "власти", "травмы" или иных таинственных сил, образующих настоящую, а не самосознательную, реальность. Аналогичной была тематическая программа "социологии знания".
123 В частности, одна из форм бытования науки в инородной ("гражданской") среде — аппликационные тексты, ориентированные на получение материальной поддержки. Интересно, что в качестве "граждан" в данном случае выступают эксперты, играющие роли представителей "гражданского общества". См.: Батыгин Г.С. -невидимая граница: грантовая поддержка и реструктурирование научного сообщества // Науковедение. 2000. № 4.
Ю.М. Лотман прочертил обратную траекторию, от литературы к жизни, и представил все это как "текст" — универсальную объяснительную модель. Отсюда и идея реальности текста, который приводит к возникновению новой реальности, уже внетекстовой: культуре, политике, социальной жизни, в том числе повседневности. Так происходит "олитературирование" социальных наук, политического сознания, идеологий (официальных и повседневных). Такого рода обратная редукция дает возможность установить различия между текстовыми регионами и увидеть, как погруженная в публичный дискурс научная речь сопротивляется растворению в чужеродном идейном составе, иногда ругается, но чаще капсулируется, прячется от давления внешней среды и создает защитные слои и буферные формы взаимодействия с "общественностью".
По всей вероятности, этот промежуточный, по природе химерический, слой образует основную массу текста социальной и гуманитарной науки, где находят выражение не столько профессиональные, сколько "гражданские" мысли гуманитариев. Актуальность научной темы, то есть ее способность изменить модели объяснений, заменяется здесь актуальностью общественного интереса; прозрачная доказательность соседствует с суггестивностью аргумента-тивных стилей; внутренняя экспертиза вытесняется эффективным продвижением текстового образца на рынок "символических репрезентаций"; профессиональная работа уступает место интеллектуальной жизни и свободе самовыражения. Иными словами, "гражданское общество" входит в тело науки и замещает дидактику ораторикой.
С учетом этого различения можно объяснить, как создаются "элитно-маргинальные" зоны гуманитарной науки, порождающие специфический вид текстообразования, где ключевую роль играют альтернативные образцы теоретизирования и экзальтированного речевого поведения, мобилизующего общественность вымышленной "надеждой"124.
124 Аналогичная мысль имеется у И. Бабеля: "В исступлении благородной страсти больше надежды, чем в безрадостных правилах мира". См.: Бабель И. Ди Грассо // Бабель И. Конармия. Рассказы, дневники, публицистика. М.:
105
Поиск соответствующих образцов задан, как правило, схемой масс-коммуникативного воздействия, где исповедь, разоблачение, скандал, сенсация, интеллектуальная (а также светская) жизнь "героя-звезды" являются функциональными эквивалентами воспризнания (успеха)125.
Процесс структурной дифференциации совокупного текста социальных и гуманитарных наук сопровождается и соответствующей дифференциацией научного сообщества уже вне модели академической иерархии, путем воспроизводства художественного, "интеллектуально-культурного", образца, включенного в ряд символических репрезентаций, "зрелищ" и инсценировок, в том числе и инсценировок научной деятельности.
Проблема, таким образом, заключается в том, чтобы следовать речевым стратегиям, заданным дидактическим образцом научной речи. Это было бы легко, если бы не мешал предмет исследования. Как правило, топика диктует и риторику. В некоторых ситуациях различения входят в правила их конституирования. Вряд ли младший научный сотрудник будет использовать в разговоре с девушкой доказательства и расчет доверительного интервала. Однако, если он по своей специализации является исследователем девушек, предмет может оказать значительное воздействие на его умственную манеру.
То же самое происходит и с "социальным ученым", исследующим гражданское общество: оно навязывает ему соответствующие типизации "равенства", "свободы слова", "успеха". "В рутине повседневной жизни человек не интерпретирует действия своего спутника в соответствии с
Правда, 1990. С. 359. О том же пишет Эрнст Блох в "Принципе надежды". Возможно, на этом фоне создается беллетризованная наука — соединение доказательности и чувствительности.
125 «Дистанцирование от современности как пространства, занятого "другими" ("карьеристами"), пассивное его переживание и вялое недовольство было характерно для квалифицированного большинства образованных слоев и брежневской, и горбачевской, и ельцинской эпохи». В 1990-е годы новые имена вводятся в отечественную среду на правах скандальных (шумных), но репрезентативных фигур и событий. См.: Гудков Л., Дубин Б. Молодые "культурологи" на подступах к современности // Новое литературное обозрение. 2001. № 4 (50). С. 158-159.
научной процедурой и канонами объективности, принятыми среди ученых. Но такие наивные и донаучные интерпретации конституируют предмет социальных наук. В противоположность физику, социальный ученый сталкивается с действительностью, структура которой проявляется в конструктах и типизациях здравого смысла. Следовательно, рассмотрение способа, которым устанавливаются эти конструкты и типизации, должно с необходимостью предшествовать обсуждению природы научных конструктов и процедур, с помощью которых социальные науки интерпретируют социальную действительность, — пишет А. Шютц. — Построение категорий и моделей в социальных науках основывается на донаучном, связанном со здравым смыслом переживании социальной действительности"126.
Даже если словари социальных наук создаются на основе донаучных типизаций, это не значит, что концептуальный аппарат и речь науки не имеют средств их преобразования в термины. Метод науки формирует ее предмет. Если так, то, даже будучи "гражданином", исследователь может превратить "гражданское общество" из среды обитания в объект дистанцированного наблюдения.
Задача отграничения научного дискурса от гражданского требует учета семантического задания, стилистики и прагматики текста — его обращенности либо к "публике", либо к профессиональному сообществу. Проблема заключается не в нарушении норм производства научного знания. Даже когда нормы нарушаются, само осознание нарушений поддерживает нормативный порядок. Иная ситуация возникает при создании социально-эпистемических химер, подмене норм, когда научное производство превращается в производство культурное, результат деятельности ordo literatorum в гражданском обществе. Тогда механизм взаимозаменяемости институтов начинает способствовать разрушению нормативного образца.
126
Шютц А. Аспекты социального мира / Пер. с англ. А.А. Алхасова и Н.Я. Мазлумяновой // Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: очерки по феноменологической социологии / Под ред. Г.С. Батыгина. Рукопись.
Отграничение науки от "гражданского общества" предполагает соответствующий уровень профессионализации — формирование специфического этоса и ценностно-нормативной системы, поддерживаемых корпоративными правилами и внутренней экспертизой. Так, профессиональный "ученый", в отличие от ученого "социального", включен в систему научного производства и соответствующие отношения с патронами, клиентами, издателями, критиками, читателями; ему знакомы табели о рангах, критерии успеха и вертикальной мобильности, схемы распознавания своих и чужих. Таким образом он может разграничивать свои "исполнения" на публичной сцене и работу в лаборатории, где нет никакой нужды принимать умный вид.
Поэтому профессионализация связана не столько с трудом как источником дохода, сколько со специфическими нормами внутреннего социального контроля, а также обособлением социального действия от нерелевантного задания. Чтобы получить воспризнание на рынке (в гражданском обществе), научные сотрудники должны каким-то непонятным образом отграничить собственную сферу релевантности от других, нерелевантных, сфер и установить с ними функциональную коммуникацию на условиях корпоративной автономии. Это возможно, по всей вероятности, только в тех социальных ситуациях, когда сама автономия признается в качестве социально принятой ценности, то есть в ситуациях "гражданских", где никто не имеет возможности представлять свою волю в качестве всеобщей.
Именно гражданское общество, принципы нормативного регулирования которого, казалось бы, несовместимы с принципами нормативного регулирования науки, конституирует границу или область релевантности, позволяющую сохранить научный образец и установить с ним нормальные отношения, то есть не приписывать ему сверхценности и не объявлять источником мирового зла.
