Научность как основание университетского образования в России: специфика становления Текст научной статьи по специальности «История и археология»

14. Kistjakovskij, B.A Social'nye nauki i pravo [Social Science and Law], in Kistyakovskiy B.A Filosofiya i sociologiya prava [Philosophy and Sociology of Law], Saint-Petersburg: RHGI, 1998, pp. 7-416.

15. Novgorodtsev, P.I. Vvedenie v filosofiyu prava. Krizis sovremennogo pravosoznaniya [Introduction to Philosophy of Law. The Crisis of Sense of Justice], in Novgorodtsev EI. Sochineniya [Collected Works], Moscow: Raritet, 1995, 446 p.

16. Novgorodcev, EI. Voprosy filosofii i psihologii, 1904, vol. 75, pp. 397-450.

17. Novgorodcev P.I. O putyah i zadachah russkoy intelligentsii [On ways and problems of Russian intellectuals], in Iz glubiny. Sb. statey o russkoy revoljucii [From Depth, Collected Atricles about the Russian Revolutionary], Moscow: Izdatel'stvovo Moskovskogo universiteta; SP «Ost-Vest Korporejshn», 1990, pp. 204-220.

18. Novgorodcev, EI. Ob obshchestvennom ideale [About Social Ideal], in Novgorodtsev P.I. Ob obshchestvennom ideale [About Social Ideal], Moscow: Pressa, 1991, pp. 13-524.

УДК 378:001(47+57) ББК 74.48:72(2)

НАУЧНОСТЬ КАК ОСНОВАНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ В РОССИИ: СПЕЦИФИКА СТАНОВЛЕНИЯ

О.Б. КУЛИКОВА

Ивановский государственный энергетический университет ул. Рабфаковская, д. 34, г. Иваново, 153003, Российская Федерация E-mail: [email protected]

Рассматриваются основные тенденции становления российского университетского образования и утверждения в нем принципа научности в соответствии с проектом европейского классического университета. Делается попытка вскрыть именно те факторы, которые определили утверждение научного характера университетского образования, что до сих пор не было предметом специальных исследований. Научность образования определяется соединением преподавания и исследования, наличием свободы исследований, отсутствием сословных запретов на обучение, непрерывностью и целостностью процесса образования. Обосновывается важность соединения исследовательского и образовательного процессов как для науки, так и для университета. Условия России сер. XVIII - нач. XIX в. признаются неблагоприятными для существования науки и университетского образования. Подчеркивается особая роль выдающихся русских ученых в разработке и утверждении принципа научности в университетах. Обосновывается органичная связь гражданской позиции университетских ученых и их активной исследовательской деятельности. Указывается также на зависимость современных проблем российского университетского образования от исторических особенностей его становления.

Ключевые слова: научность, классический университет, российская наука, исследовательская деятельность, культурно-исторические препятствия науке, социально-гуманитарные и естественные науки, научно-образовательная сфера, образы науки в общественном мнении.

SCIENTIFIC NATURE AS BASE OF UNIVERSITY EDUCATION IN RUSSIA: SPECIFIC CHARACTER OF FORMATION

O.B. KULIKOVA

Ivanovo State Power Engineering University (ISPU) 34, Rabfakovskaya str., Ivanovo, 153003, Russian Federation E-mail: [email protected]

In the article the main tendencies of the Russian university education formation and assertion of the principle of scientific nature, which corresponds to the project of European classical university are considered. The author make the attempt to reveal precisely those factors, which determine the assertion of the scientific nature of university education, but, until the present time it was not discussed in special researches. Scientific nature of education is characterized as a connection complex of teaching and studying, the freedom of studies, the removal of class prohibitions for the instruction, continuity and the integrity of education. The author emphasizes that the connection of research and educational processes became necessary for both science and universities. . The conditions of Russia in the eighteenth - the nineteenth centuries are acknowledged as unfavorable for existence of science and university education. The special role of the outstanding Russian scientists in development and assertion of the principle of scientific nature at the universities is highlighted. The author discusses the organic connection between the civic position of university scientists and their active research activity. The author indicates the dependence of the contemporary problems of Russian university education on the historical special features of its formation.

Key words: scientific nature, classical university, Russian science, research activity, cultural obstacles for science, the Social and humanitarian science, natural science, scientifically educational sphere, science images in the public opinion.

Научность как принцип организации и осуществления образовательной деятельности является характерной особенностью классической модели европейского университета. Комплексная реализация этого принципа была обусловлена в равной степени тенденциями развития и науки, и университетского образования, обеспечив укрепление их социального статуса. Как известно, в Европе университетские центры, с одной стороны, и научные учреждения, с другой, возникали в принципиально различных условиях, будучи разведенными более чем пятью веками истории. В России же институционализация науки и университета происходила практически одновременно - они укоренялись в российской социальной действительности (причем в обратной последовательности) с разницей лишь в три десятилетия.

Предметом исследования являются особенности становления такого способа взаимосвязей между двумя институтами, который следует называть научностью университетского образования. С одной стороны, существует большой массив литературы (научно-исследовательской, научно-популярной, учебной) по истории российских университетов и науки, где представлены самые различные аспекты их становления и их взаимосвязей. С другой стороны, в литературе внимание авторов обращено на общие проблемы становления и бытия науки, истории научных открытий, развития университетской сферы, их роли в культуре, а не на собственно формирования научности как принципа российского университетского образования.

В данной статье внимание обращено на конкретные культурно-исторические, социально-политические, субъективно-личностные, когнитивные факторы, которые как определяли внедрение «научного духа» в российскую университетскую среду, так и препятствовали этому. В этой связи мы исходим из критериальных характеристик научного познания, таких как рациональность, единство эмпирической и теоретической составляющих, объективность, системность, а также таких, как поддержание режима непрерывности и свободы исследований, политико-идеологической и вероисповедальной нейтральности. Исследуется также специфика процесса обратного влияния университетской деятельности и университетской среды на развитие научного познания в России конца XVIII -первой половины XIX века. Предпринимается попытка обозначить отличительные черты отечественной научно-образовательной сферы, которые определили как ее подъемы, так и кризисы, включая современный.

Проект классического европейского университета, в основании которого должен находиться принцип научности, разрабатывался в XVIII-XIX вв. усилиями многих европейских мыслителей, в особенности Вильгельма фон Гумбольдта. Гумбольдтовский замысел, обстоятельно представленный, в частности, в составленном им меморандуме 1810 г. «О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине», предусматривал интеграцию исследовательской и преподавательской деятельности при установлении адекватной для этого свободы исследований.

Внедрение науки в образовательную среду выражает собой, по мысли автора, потребность самой культуры в глубоком и целостном развитии личности. Как пишет Гумбольдт, «только произрастающая изнутри и могущая проникнуть в глубину личности наука преобразовывает человеческий характер» [1, с. 6]. В свою очередь, наука и университет как специфические сферы интеллектуальной деятельности не могут не находиться в органичной связи, выполняя взаимодополняющие функции в культуре.

В соответствии с классическим проектом, предусматривалось также создание возможности для получения высшего образования представителями всех сословий. Широкий доступ к образованию, а через него к самостоятельному научному познанию, как убедительно показала вся его история, находится в соответствии с сущностью науки. Сама наука формировалась как способ миропознания и общественный институт на основе некой идеальной (в чем-то утопической) модели, к созданию которой были причастны многие великие философы, общественные деятели и коронованные особы, а также, главным образом, безвестные и бескорыстные искатели истины. В таком идеале воплотились представления о совершенном, безупречно построенном процессе познания, призванном обеспечить также и получение идеального результата. С этой целью в XVII в. учреждались первые европейские академии наук (Лондонское королевское общество, Парижская академия и др.), которые достаточно быстро придали научному познанию характер не только и не просто коллективной, но и интернациональной деятельности.

Академии наук институционально не были связаны с университетами, не являясь ни прямым, ни побочным продуктом университетского образования. Но интегрирование науки в эту сферу было необходимо, поскольку означало для

нее как неустоявшегося еще социального феномена органичное включение в спрессованное и устоявшееся в веках «тело» всей европейской культуры.

Университеты в свое время возникли как корпорации, подобные ремесленным цехам, предназначенные служить интересам общества в его отношениях с универсумом. Возникли они в крупных европейских городах как естественное следствие эпохи «интеллектуального бродяжничества» (термин Жака Ле Гоф-фа) и повышения ценности знаний, когда сила слова постепенно начинает считаться предпочтительной перед силой физической, когда стены монастырских школ становятся тесными для подлинного интеллектуала1. Семь свободных искусств получили статус умной техники, предназначенной для делания: Ars est recta ratio factibilium - интеллектуал становится ремесленником [2, с. 53]. Таким образом, «университетский цех» вошел в жизнь европейской цивилизации.

Начиная с XIII века, как отмечает известный российский медиевист П.Ю. Уваров, уже вполне «можно говорить о создании единой университетской системы - со схожими принципами организации, едиными требованиями, унифицированной иерархией степеней, однотипными программами» [3, с. 117]. Однако, «если наукой называть институт по производству нового знания, то университеты никогда не были научными центрами», то есть они были основаны не для этого, они нужны были не для производства знаний, а «для их охраны от неверных и невежественных толкований» [4, с. 38-39]. Точно также средневековые ремесленные цеха были сообществами по защите конкретных профессиональных интересов.

Спустя пять веков европейские университеты существенно растратили свой былой авторитет, представляли собой уже нечто архаично-догматичное, идущее вразрез с устремлениями эпохи Просвещения. Как справедливо подчеркивает один из специалистов в «университетском вопросе» В.А. Куренной, к концу XVIII века университет пытается сохранять себя «в качестве островка сословно-цехового Средневековья» и по-прежнему «стремится удерживать монополию на знание, настаивая на своих стародавних свободах и привилегиях» [5, с. 188]. Логика истории вела этот традиционный интеллектуальный институт к своеобразному «часу икс».

Таким образом, для университета «научная прививка» стала, быть может, более значимой как способ обновления и самосохранения, чем для науки. Такой «путь спасения» для университета наука, в свою очередь, была уже готова обеспечить успешным началом в выполнении своей культурно-исторической миссии. Она стала своеобразным воплощением рационалистического духа новоевропейской эпохи как специфическая сфера общественной деятельности по производству нового знания в интересах общества в целом. Возможность ее в этих качествах была обеспечена сложившимися представлениями о внеисторичнос-ти, бесстрастности, объективности человеческого разума, что и закрепили возникшие в XVII-XVIII вв. академии наук. В этот период создается уникальный исторический шанс для единения науки и университета, которые еще в эпоху

1 В своей знаменитой книге «Интеллектуалы в Средние века» (см.: [2]) Ж. Ле Гофф, проследив многие удивительно тонкие детали культурно-исторического процесса становления европейского университета, указал на эти главные его тенденции.

Возрождения показали себя как альтернативные интеллектуальные тенденции (см. об этом: [2, с. 146-152]).

Несмотря на различия национальных университетских традиций2, в XIX в. классическая модель постепенно стала определять организацию университетского образования во всей Европе, включая и Россию.

Соблюдение принципа научности в общем и целом предполагает использование научных знаний в качестве содержательной основы обучения и научного подхода к организации учебного процесса, что предполагало включение в обучение элементов исследования и обеспечения целостности и непрерывности процесса университетской подготовки. В свою очередь, необходимость соблюдения в научной сфере (сфере поиска объективного знания) режима открытости диктует либерализацию университетской жизни.

При этом научность университетской образовательной деятельности не могла не находиться в зависимости от положения науки в обществе, то есть в зависимости от ее институционального статуса, ее образа в массовом сознании. В этом плане следует отметить, что судьба российской науки определялась ее прямой зависимостью от государства, осуществлявшего в этой сфере на протяжении всей ее истории руководство и тотальный контроль3.

Наука в России возникла, как известно, в условиях, которые нельзя считать адекватными ее социокультурному назначению и когнитивным характеристикам. Культурно-историческая аномальность науки в России XVIII века была подчеркнута практически полным безразличием или недоверием к ней со стороны многих устоявшихся общественных институтов, со стороны церкви в том числе.

В России XVIII века трудно было ожидать представлений, адекватных рационалистическим европейским установкам. Наука на почве отечественной культуры того времени приобретала особые черты, которые кажутся несовместимыми с самой ее сутью. Для русского менталитета принципы рациональности никогда, в общем-то, не были характерны как существенные, определяющие. Скорее всего, можно говорить об иррациональности русского духовного склада. Его определяет в большей степени вера, в ее как религиозных, так и внерелигиозных разновидностях (вера в идеалы, авторитеты, светлое будущее и т.п., а позднее - в науку).

2 В.А. Куренной выделяет три основных типа организации университета, возникшие на рубеже XVIII-XIX веков. Это французский университет, управляемый и контролируемый государством; классический Гумбольдт-университет, «наделенный широкой автономией и совмещающий в себе функции преподавания и исследования»; и британский университет, который обладает «высокой степенью замкнутости, сохраняет наибольшую преемственность со средневековой университетской системой («college-system»)». В США, как указывается далее, нашли воплощение все три модели, каждая из которых была адаптирована «для выполнения определенных социальных, образовательных и научных функций». Причем «всемирно известные центры науки и образования, университеты «Лиги плюща», построены на принципах, заложенных Вильгельмом фон Гумбольдтом, - это исследовательские университеты («researchuniversities»)» [5, с. 189].

3 Автор данной статьи специально обращалась к теме особенностей становления науки в России, а также ее взаимоотношений с государством и церковью [7], [8].

Хотя, безусловно, реформы Петра I и, прежде всего, организация научной академии по западному типу (с приглашением лучших ученых Европы) не могли не послужить мощным толчком к последующему расцвету феномена отечественной науки.4 В первой четверти XVIII века, в момент учреждения Петербургской академии наук, основная масса населения не только не владела грамотой, но и чаще негативно была настроена к людям образованным. Тем более, что, как верно отметил П.Н. Милюков в своем известном труде «Очерки по истории русской культуры», в России петровского и послепетровского времени чины можно было заслужить любыми другими средствами, но не ученостью [6, с. 256].

В России отсутствовало в целом не только университетское, но даже начальное образование как система (как общественный институт). Неприязненное отношение к грамоте было связано с убеждением, что многие знания ведут к гордыне, а также с неприятием всего европейского. В европейской науке и образованности виделись главные опасности для существования вековых православных устоев. Невнимание светской и духовной власти в допетровскую эпоху к проблемам просвещения и образования, включая богословское, обусловило то, что в политической и конфессиональной полемике с католической Европой Россия постоянно проигрывала. В учрежденной в 1687 г. Славяно-греко-латинской академии в Москве преподавались в основном языки и богословие. Находившееся под полным контролем церкви, это духовно-образовательное учреждение рассматривалось в первую очередь как оплот православия, как центр подготовки его защитников. Некоторое оживление его деятельности относится к эпохе Петра I. Однако с 1727 года Славяно-греко-латинская академия постепенно утрачивает свой статус всесословного учебного заведения, поскольку был введен запрет на принятие в нее солдатских и крестьянских детей. Российская действительность с весьма устойчивыми обскурантистскими настроениями, казалось, совсем не вписывалась в тенденции европейского Просвещения.

При Петре I были открыты первые светские (нецерковные) школы преимущественно начального уровня и технической направленности (навигацкая и пушкарская школы в Москве, артиллерийская в Петербурге, цифирные школы, школы при горных заводах), где учащиеся в основном приобретали профессиональные умения и навыки. В таких учебных заведениях вряд ли могла решаться задача формирования целостного научного мировоззрения на основе соответствующих знаний. Малочисленность, а часто и недолговечность этих школ не позволяют говорить о существовании в России системы образования вплоть до конца XVIII в.

Разумеется, не было речи и о научности образовательного процесса. Так, например, в математической и навигацкой школе в соответствии с учебником Л.Ф. Магницкого («Арифметика») обучали только элементарным математичес-

4 По замыслам Петра, Академия наук в России должна была решать не только исследовательские задачи, но и готовить научные кадры. Так, изучавший историю вопроса Д.И. Менделеев пишет: «Надо думать, что Петр основывал вовсе не академию в смысле академии парижской (которая ориентировалась на фундаментальное познание природы, на поиск истины - О.К.), а академию в смысле академии голландской, то есть университет» [9, с. 221].

ким действиям, но не принципам этих действий, и обучение сводилось преимущественно к зубрежке и натаскиванию на простейшие арифметические операции. Математическое, а шире - теоретическое мышление не являлось целью такого способа подготовки специалиста. Описывая такого рода профессиональную выучку, П.Н. Милюков особо отмечал, что среди средств обучения свою роль играли батоги, плети, штрафы, постоянное присутствие в классе отставного солдата с хлыстом [6, с. 254].

Университетское же образование утверждалось в российской жизни независимо от сферы школьной подготовки, но при определенном, особенно в начальный период, влиянии научной академии. Последнее обстоятельство существенно хотя и отличало российский опыт от западноевропейского, совсем не означало, что научность изначально и органично была присуща университетскому образованию в России.

Укоренение научности в университетской подготовке первоначально зависело от героических усилий отдельных энтузиастов. К их числу надо отнести, например, знаменитого покровителя Московского университета графа И.И. Шувалова, а главное, безусловно, М.В. Ломоносова как родоначальника самой идеи его организации. Интересно, что ломоносовский проект предшествовал в целом сходному с ним проекту Гумбольдта, предвосхищал его главные положения. Кстати, оба ученых испытывали в равной мере серьезные трудности при практической реализации своих идей. Рождение и развитие научно-образовательной сферы в России проходили не без сильного сопротивления как со стороны чиновничества (например, чиновников министерства народного просвещения), так и со стороны самих вековых русских традиций.

Заслугой М.В. Ломоносова явилось обоснование необходимости непрерывного образования, что предполагало организацию гимназической подготовки и ее ориентацию на будущую подготовку университетскую. В письме к графу И.И. Шувалову 1754 г., посвященном проблемам устройства Московского университета, великий русский подвижник науки пишет об этом так: «При Университете необходимо должна быть Гимназия, без которой Университет, как пашня без семян» [10, с. 514]. Ломоносов в первую очередь заботился о перспективах именно науки, о создании условий для ее непрерывного развития.

Интересно, что в проекте самого Шувалова специально не предусматривалось становление университета как научно-образовательного учреждения. По авторитетному мнению историка московского университета И.П. Кулаковой, «Шувалов едва ли мог в принципе серьезно думать о Московском университете как о центре прежде всего научном. Однако тем больше чести делает ему внимание к советам разночинца М.В. Ломоносова, который выступал именно как практик науки, прежде всего - как естествоиспытатель. Он постоянно проводил мысль о том, что университет предназначен для получения именно теоретических, базовых знаний» [11, с. 142].

Существующие в России XVIII в. традиции, а прежде всего, особенности языка, с его определенной тяжеловесностью, и отличавшиеся от европейских нормы мышления препятствовали утверждению науки. Обращавшийся к этой проблеме в своем «Очерке истории русской философии» Г.Г. Шпет подчерки-

вал, что в связи с отсутствием в России своего языка науки «долго еще приходилось пользоваться языками чужими, а переводная литература тем медленнее переходила к настоящему русскому языку, что значительную часть работников для нее поставляла духовная школа с ее понятною склонностью к пользованию языком церковного обихода» [12, с. 38].

В русском языке не было аналогов научной терминологии, не говоря уже об аналогах научных дисциплин. Например, у геометрии вообще не было предшественника на русской почве (землемерные рукописи явно не годились как предпосылка этой науки). Иностранные понятия приживались с большим трудом, часто они переносились как калька с латыни или других европейских языков в виде довольно неуклюжих русских аналогов. Как отмечает известный специалист в области истории научного языка в России Л.Л. Кутина, вводимые «соответствия часто бывали неточными», и «жизненностью такие слова не обладали» [13, с. 33]. Так, если термин «арифметика» благодаря учебнику Л.Ф. Магницкого (1703) довольно быстро утвердился в употреблении (правда, иногда употреблялся наряду со своим синонимом «цифирь»), то дисциплинарная родственница арифметики алгебра предстала в неблагозвучной форме - как «арифметика литеральная» [13, с. 14]. Интересны русские замены некоторых понятий: «пропорция» - «равномерие», иногда «равномерство» [13, с. 26-28]; «наклонная плоскость» - «плоскость наклоненная» или «равнина наклонная» [13, с. 39]; «куб» -«костка», «конус» - «шишка», «овал» - «яичное» или «яичная фигура» [13, с. 49] и т.п. Но надо отметить, что большинство таких калькированных форм (особенно в области математики) органично и прочно вошло затем в русский язык, как то «числитель», «знаменатель», «делитель» и др. (см. об этом: [13, с. 11-12, 80].

Следует отметить и огромный вклад М.В. Ломоносова, который целенаправленно разрабатывал русскую научную терминологию. По свидетельству одного из исследователей учебно-педагогической деятельности Ломоносова Н.М. Севериковой, к терминам, введенным именно Михаилом Васильевичем в научный обиход, относятся, «атмосфера», «термометр», «формула», «упругость», «чертеж», «земная ось», «преломление лучей» и др. [14, с. 129].

С трудом вводились в научный и образовательный обиход теоретические обобщения. Были попытки и вовсе отказаться от теоретических основ всех наук, а использовать только то, что приносило реальную практическую пользу (кораблестроение, производство оружия, картография и др.). Это обстоятельство серьезно препятствовало и развитию полноценных научных исследований, и утверждению университетской автономии (преодолению зависимости от ведомственных регламентаций), и, как следствие, системности получаемой подготовки.

Среди важных шагов, которые способствовали постепенному утверждению элементов научности в университетской подготовке, было написание и издание М.В. Ломоносовым первых вузовских учебников (на русском языке), отличавшихся высоким уровнем теоретичности: «Элементы математической химии» (1741), «Волфианская экспериментальная физика» (1746), «Риторика» (1748), «Введение в истинную физическую химию» (1752), «Российская грамматика» (1755), «Рассуждение о большой точности морского пути» (1759), «Первые основания металлургии и рудных дел» (1763), «Древняя российская история» (неза-

конченный труд) и др. (см. об этом: [14, с. 127]). Ломоносов последовательно добивался также единения теоретической и экспериментальной деятельности, видя в этом главное основание подлинно научного познания, т.е. подлинного поиска истины. «Из наблюдений установлять теорию, чрез теорию исправлять наблюдения - есть лучший способ к изысканию правды», - подчеркивал великий ученый [15, с. 163]. Таким образом, в XVIII в. в многообразной деятельности М.В. Ломоносова были выражены важные для модернизации российской действительности тенденции: утверждение научного познания, становление университетского образования и интеграция этих сфер.

Петербургский университет, попытка учреждения которого в XVIII веке в рамках деятельности самой академии наук оказалась неудачной, стал реальностью лишь в начале XIX века. Обнаруживается некоторое сходство его возникновения с Берлинским университетом. Известный специалист в области истории университетского образования А.Ю. Андреев в этой связи пишет, что оба они явились первыми столичными университетами в своих странах, «созданными позже других и с учетом позитивного и негативного опыта уже существовавших университетов. И тот и другой рассматривались основателями в тесном взаимодействии с национальными Академиями наук» [16, с. 442].

Надо отметить, что на интеграцию науки и университета в России, а также конкретно на процесс учреждения университета в Петербурге сильное влияние оказала деятельность (хотя и довольно противоречивая), да и сама личность такого влиятельного государственного чиновника, как граф С.С. Уваров. Он занимал в свое время различные должности как в научной, так и в университетской сферах (включая и министра просвещения). Ему же, как известно, принадлежит авторство знаменитой формулы единого духа российского воспитания и образования: «православие, самодержавие и народность». Этот организатор науки и образования в России не был, однако, последователен в этих преобразованиях5, но в целом предпринятые им меры способствовали в дальнейшем развитию обучения на основе достижений науки.

Новшества Уварова как попечителя Петербургского учебного округа (с 1810 г.) имели место в период, когда проходило реформирование университетов в Германии (в Пруссии, прежде всего), когда учреждался в 1809-1810 гг. Берлинский (гумбольдтовский) университет. При этом смысл реформ для Гумбольдта и Уварова (они, как известно, были довольно хорошо знакомы) виделся несколько по-разному. Если для Гумбольдта связь двух сфер (науки и университета) представлялась принципиальной, как связь родственных областей творчества. Для графа Уварова такая связь представлялась важной в первую очередь с точки зрения его должностных обязанностей, поскольку с 1818 г. он являлся президентом Пе-

5 Впрочем, не был он последователен и в личных отношениях. Например, известно, что первоначально он серьезно поддерживал А.С. Пушкина, а затем принял участие в травле поэта. Тем не менее Д.И. Менделеев давал высокую оценку Уварову, который, подчеркнул ученый, «особенно неустанно хлопотал о науке и достиг в самом деле того, что высшие учебные учреждения в России стали переходить из немецких рук в руки русских» [9, с. 223].

тербургской Академии наук и считал ее членов «естественными помощниками, способными повысить уровень нового университета» (см. об этом: [16, с. 442]). То есть в организации классического университета в Германии проявили себя преимущественно установки идейно-теоретического характера, а в условиях российской действительности могли действовать самые разные случайные обстоятельства, включая сугубо личные. Идеи Уварова, как известно, не удалось в полной мере воплотить из-за жесткого сопротивления таких ретроградов, как М.Л. Магницкий и Д.П. Рунич. Новая попытка последовательного проведения классических принципов в университетскую деятельность будет осуществлена С.С. Уваровым уже только в 1830-е гг., когда названные «ревнители традиций» были отстранены от дел.

Собственно научная деятельность в рамках академии наук контролировалась непосредственно и исключительно государством (т.е. фактически чиновничьим аппаратом). Регламентация работы академиков со стороны государственных бюрократов порой доходила до абсурда. Существовали, например, указания об обязательных часах присутствия на академических заседаниях, о правилах поведения на них (запрет на чтение научных журналов во время докладов, запрет на занятия в других областях знаний, помимо своей, и др.). М.В. Ломоносов и другие члены академии указывали на то, что они часто вынуждены были выполнять несвойственные ученым функции, которые их «гнетут и удушают» [17, с. 117].

Сказывалась на деятельности академии нестабильность политической ситуации в России. В течение всего XVIII века академия являлась фактически «разменной монетой» в политических играх, связанных с частыми дворцовыми переворотами, когда внимание к ней было крайне несистематичным, а особенно это касалось финансирования. С другой стороны, и само академическое сообщество оказывало довольно слабое влияние на другие социальные институты, оно находилось в некотором обособлении от ведущих социокультурных процессов. Открытые при академии университет и гимназия оказались в тот момент нежизнеспособными из-за малого числа учеников и невостребованности выпускников. Русских там практически не было, а число учащихся неуклонно сокращалось. Об этом, например, подробно и весьма ярко пишет П.Н. Милюков [6, с. 258-262].

В открывшемся в 1755 г. Московском университете дело стало обстоять несколько иначе. Он по составу учащихся (и это стало во многом заслугой М.В. Ломоносова) оказался довольно демократичным: там начали обучение дети солдат, дьячков и др. Ломоносов, добиваясь принятия такой социальной нормы в университете, понимал, что русское дворянство весьма пренебрежительно настроено к публичному обучению, предпочитая ему домашнее. В.О. Ключевский писал об этом так: «Высшее дворянство неохотно шло в университет; один из современников говорит, что в нем не только нельзя научиться чему-нибудь, но и можно утратить приобретенные дома добропорядочные манеры» [18, с. 648]. Поступившие в университет сто дворянских детей вскоре к занятиям заметно охладели, не видя в них особого смысла. Спроса на образованных людей в России конца XVIII века фактически не было вообще.

Но, тем не менее, важно было то, что в университетскую деятельность стали прививаться академические принципы.

Одной из самых серьезных проблем для развития науки в России было отсутствие в сфере исследований преемственности: со смертью ученого по большей части угасали и традиции, основанные им. Так было, например, со многими начинаниями М.В. Ломоносова. Его лаборатория, которая была оборудована на должном для того времени мировом уровне химической науки, была полностью разрушена после кончины ученого. Ломоносову так и не удалось создать своей научной школы ни в одной из отраслей познания.6 Надо отметить, что и режим секретности, узаконенный государством в деятельности академии наук, также существенно усложнял занятия научными поисками.

Статус ученого в обществе в целом был незначительным, по сравнению с государственными чиновниками или военными и даже литераторами. Должность профессора как предел карьерного роста в этой области соответствовала 7 классу по профессионально-сословной классификации «Табели о рангах» (см. об этом: [16, с. 312]). Это хотя и давало возможность получить дворянство, но соответствовало лишь уровню армейского капитана и представителя низшей исполнительской должности в губернской канцелярии. Неслучайно Н.И. Пирогов выступал с идеей отмены для университетов этой иерархической системы, видя в ней одно из главных препятствий научному творчеству [19, с. 20-21].

В связи с рассматриваемой проблемой следует отметить такую особенность, как автономия университетов в России по отношению к институту церкви. Российские университеты7 возникли иначе и в иную эпоху, чем европейские, будучи изначально учреждениями государственными. Они начинали свою деятельность при содействии Академии наук, а не духовной власти. Не было в российских университетах и богословских факультетов. Н.И. Пирогов, имея в виду особую их миссию, подчеркивал, что в России университеты не являются церковными учреждениями [19, с. 14]. Это в известной степени избавляло их от прямого вмешательства церкви, от идеологического давления с ее стороны, а значит, способствовало утверждению определенной свободы деятельности. Но был в этом вначале и особый повод для конфликта: спрос на университетское образование в России достаточно долго был низким, и в связи с этим для обучения в университеты часто вербовались студенты духовных семинарий, что не могло приветствоваться церковными иерархами. Церковь иногда все-таки использовала данную ситуацию для обоснования вмешательства в некоторые университетские дела. Вмешательство это принимало весьма специфические формы: например, в Московском университете обучение на медицинском факультете проводилось некоторое время, по рекомендации церковных инстанций, не с помощью анатомических опытов, а на таблицах; в Казанском университете в 20-е гг. XIX в. был

6 В этой связи очень точно выразился Г.Г. Шлет: Ломоносов в Европе «учился, чему нужно было, вернулся и стал учить тому, что никому не нужно было, и только к 200-летнему юбилею его потомки догадались, кто у нас "собственный Нектон"» [12, с. 40].

7 К середине XIX в. в России университетов было уже шесть: Московский, Дерптский, Казанский, Харьковский, Петербургский и Виленский (закрытый после восстания 1830-1831 гг., преемником которого в определенной мере стал в 1833 г. университет Киевский).

зафиксирован случай захоронения экспонатов анатомического кабинета по православному обряду (см. об этом: [20, с. 55]).

Кроме того, само государственное покровительство также специфически сказывалось на деятельности университетов, способствуя бюрократизации последней. Но в то же время для университета появлялся определенный шанс для «преображения» через внедрение науки. Оценивая сочетание этих специфических условий, Н.И. Пирогов в статье 1863 года пишет: «Основанный сильною централизующею властью, в то время, когда образование нуждалось еще во внешнем поощрении сверху, он (университет - О.К.) по необходимости должен был принять в себя бюрократическое начало». Но противоядием последнему, как считал русский ученый, должна стать именно наука. Бюрократический формализм, по его мнению, впоследствии с необходимостью обязан «смягчиться и ослабнуть под влиянием научного элемента» [19, с. 7].

Интересно, что выдающийся русский хирург и создатель самой медицинской науки в России, несмотря на то что долгое время был врачом-практиком, признавал наукой в собственном смысле именно теоретически обоснованное и системно организованное познание и знание. Об этом свидетельствуют многие его рассуждения. В частности, к изъянам современного ему университетского образования он относит низкий уровень его системности и теоретичности. Пирогов указывает, что в силу особых российских условий в университете долго царил сугубо прикладной дух, мало соответствовавший научности в полном смысле слова [19, с. 7-8].

Препятствием духу научности в университете было и отсутствие своеобразной санкции со стороны общественного мнения на систематическую исследовательскую деятельность, как это происходило в европейских условиях. Надо отметить, что и сам институт общественного мнения в России возникал благодаря той атмосфере, которая формировалась в 70-е годы XVIII в. именно Московским университетом.8 Однако внимание этого нового института долго не было обращено к сфере собственно научных исследований. Даже уже имевшиеся достижения XVIII - начала XIX века и в области естествознания (М.В. Ломоносов, В.В. Петров), и в области математики (в лице Н.И. Лобачевского), в сфере географических исследований великих российских путешественников (С.П. Крашенинников и др.) мало обращали на себя внимание широкой общественности.9 Спрос на образованных людей в России этого периода оставался весьма низким.

Но, тем не менее, важно было то, что в университетскую деятельность стали все-таки постепенно внедряться академические принципы. Утверждение духа

8 Университет сыграл важную роль в возникновении в России новых сообществ (литературных и просветительских кружков), подобных возрожденческим объединениям гуманистов. Предъявляя убедительные факты в своем исследовании по истории МГУ, И.П. Кулакова справедливо подчеркивает: «Новые формы интеллектуальной жизни и общения начинают появляться в Москве на просветительской основе, и именно в университетской среде обретают почву объединения нового типа» [11, с. 149.] Участниками их, как, например, и известного просветительского кружка Н.И.Новикова, в первую очередь были университетские преподаватели и отчасти студенты. В них постепенно зарождаются элементы свободомыслия.

9 Тем более, что отчеты об экспедициях в основном были засекречены.

исследования как такового и признание его культурной значимости на собственно российской почве осуществлялось первоначально в сфере социально-гуманитарного познания (преимущественно исторического).10 К исследовательской деятельности естественнонаучного характера приобщались в основном разночинцы (дети солдат, дьячков, иногда и крестьян), а литература, искусство, а также и история как своего рода художественная деятельность считались занятиями существенно более достойными, т.е. подходящими для высших сословий. К исторической сфере - сфере размышлений о судьбах России - приобщалось, таким образом, преимущественно дворянство. Более того, признание заслуг в этой сфере для разночинца было делом чрезвычайно сложным и, конечно, давало некоторый шанс приблизиться к категории «благородных».

В.Н. Татищев, ставший первым на поприще создания произведений по отечественной истории, принадлежал как раз к весьма древнему, но уже утратившему высокий статус и обедневшему роду. Его «История Российская» вышла в свет в конце XVIII в. Труд этот, хотя он создавался преимущественно из утилитарно-политических соображений, тем не менее представлял собой новое интеллектуальное явление. Он открывал в России эпоху исследовательской деятельности как таковой - как деятельности, где производятся особые культурные ценности. Правда, в целом, сам Татищев не подошел к идее всесословной системы образования, к идее классического университета. Как отмечает в этой связи Г.Г. Шпет, «проникнутый идеями утилитарного значения науки и оценкою их (т.е. учебных учреждений, училищ - О.К.) исключительно с точки зрения пользы государственной и шляхетства как руководящего в государстве сословия, Татищев не подходит к мысли об учреждении университета как источника распространителя "незаинтересованного" знания» [12, с. 69].

Само историческое (точнее, историко-географическое и этнографическое) исследование Татищева при жизни автора не было представлено широкому общественному кругу,11 оно легло в архивы Академии наук вплоть до 60-х гг. XVIII в. Это в целом показывает, что сама по себе академия, служа государству, не была еще включена непосредственно через свои собственные функции (когнитивные и социальные) в интеллектуальную жизнь общества, а одновременно, не могла стать базой для самовоспроизводства научной деятельности без связи ее с университетским образованием.

Свой след в осмыслении истории отечества оставил, как известно, и М.В. Ломоносов, предпринявший беспримерную и достаточно яркую попытку доказать древность славянских племен. Прежде всего, имеется в виду незавершенный труд Ломоносова «Древняя Российская история от начала Российского народа до кончины Великого князя Ярослава Первого или до 1054 года», над которым он ра-

10 Феномен универсального ученого М.В. Ломоносова нельзя рассматривать как начало стойкой исторической тенденции. Это было своеобразной вспышкой в обстановке общественного безразличия, оцененной значительно позднее - спустя почти век.

11 Институт этот сам возникнет позднее и именно в связи с жизнью и деятельностью Московского университета.

ботал в непрерывной полемике с Г.Ф. Миллером около полутора десятилетий и который вышел в свет (также, как и в случае татищевской «Истории...») уже после кончины ученого. Книга Ломоносова в большей мере обладает атрибутами научности: четко выраженной концептуальностью и обоснованностью суждений, опорой на факты и др. В своем стремлении показать определенную направленность в становлении и развитии общества древних славян автор дал широкую панораму исторических свидетельств о судьбах разных народов, обстоятельно сравнивая их. Но, по словам Г.Г. Шпета, Ломоносов все же изменил духу научной объективности в своем историческом труде, где «в националистическом увлечении не всегда сдерживался соображениями независимости науки» [12, с. 37].

При Екатерине II деятельность Академии наук оживилась именно за счет исторических исследований, и особенно в тот период, когда в должности президента этого учреждения была выдающаяся подвижница просвещения на российской почве Е.Р. Дашкова. Она способствовала и организации еще одного исследовательского центра - Российской академии, (академии гуманитарной), целью которой стало создание «Словаря русского языка». К середине XIX в. Российская академия стала частью Академии наук. Именно эта «прививка» дала мощный толчок к активизации научных исследований, правда, прежде всего в области гуманитаристики.

Большой вклад в развитие исторических исследований внес, как известно, археограф Российской академии наук, собиратель (по сути, открыватель) русских памятников письменности граф А.И. Мусин-Пушкин. В ряду рассматриваемых событий особое место занял обнаруженный им и позднее опубликованный выдающийся литературный памятник «Слово о полку Игореве» (издан впервые в 1800 г.). К исследованию и осмыслению «Слова.» как историко-культурного явления были причастны А.С. Пушкин, А. Мицкевич, В.А. Жуковский, И.А. Майков, Л.А. Мей и др. Интерес к «Слову.» стал показателем того, что в России появился институт общественного мнения, что российское общество озабочено поисками исторических корней и собственной культурной идентичности. Главное, сам русский язык становится предметом общественного внимания. И более того, общественное мнение в этот момент особым образом дает санкцию на осуществление исследовательской деятельности, т.е. научное познание получает, наконец, определенное социальное одобрение.

Знаменательной в этом плане стала деятельность Общества истории и древностей российских (1804) и Общества Любителей Российской Словесности (1811), возникших при Московском университете и явившихся примером покровительства гуманитарной науке и заботы о повышении грамотности в русском обществе. В этот же период возникают и общества по поддержке естественных наук (Общество испытателей природы, Минералогическое общество), главной задачей которых также было просветительство и поддержка ученых. Удивительным примером успешной деятельности такого рода может служить история старейшего в России научного общества - Московского общества испытателей природы (МОИП) (1805), основателем которого был литератор М.Н. Муравьев. Сам он, прослушав в Московском университете лекции практически по всем существовавшим там курсам (гуманитар-

ным, естественным, техническим), проявил себя как интеллектуал в самом широком смысле этого слова: исследователь, переводчик с латыни и европейских языков, просветитель, офицер и, наконец, воспитатель великих князей. В таком широком диапазоне дарований причудливым образом прорастала идея поддержки естествознания в России. По крайней мере, деятельность МОИП открыла такую перспективу.

Правда, вплоть до середины XIX в. можно говорить лишь о предпосылках к развертыванию естественнонаучных исследований в России. Исследовательский интерес был по-прежнему направлен в сферу отечественной истории. Внимание к истории в целом выражалось в этот период в собирании фактов, летописных и этнографических памятников, в создании словарей, т.е. в основном в формах, которые по преимуществу были дотеоретическими. Это относится и к такому значимому для российской культуры того времени проекту, как «История государства Российского» Н.М. Карамзина, где была использована серьезная база впервые открытых источников. В большей степени он выражал собой все-таки литературный дар автора и его патриотические настроения. Широко известна удивительно точная оценка его деятельности А.С. Пушкиным: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апофегмами хронике» [21, с. 94]. Свидетельством тому, что Карамзин выразил себя в своей «Истории...» в первую очередь как художник, является, например, следующее его собственное признание в предисловии к изданию: «Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии!» [22, с. 20].

В.О. Ключевский подчеркивал, что «Карамзин смотрит на исторические явления, как смотрит зритель на то, что происходит на театральной сцене», «не заглядывает за исторические кулисы, не следит за исторической связью причин и следствий, ... неясно представляет себе, из действия каких исторических сил слагается исторический процесс и как они действуют» [23, с. 488, 489].

И в целом, как справедливо отмечено известным социологом Е.И. Кукушкиной о процессе зарождения в России социально-гуманитарных исследований, «в течение длительного времени проблемы обществоведения освещались преимущественно с помощью средств художественной литературы и публицистики» [24, с.7].

Становление социогуманитаристики в России конца XVIII - первой трети XIX века при всей специфике этого рода познания способствовало укреплению позиций науки. Во многом деятельностью выдающихся российских историков и литераторов определялся процесс становлении русского национального самосознания, повлиявший, в свою очередь, на возникновение самобытного национального научного сообщества.

Утверждение научности в российском университетском образовании было во многом обусловлено непосредственным влиянием на эту сферу европейских научно-образовательных традиций. Не только первые российские ученые получали подготовку в европейских университетских центрах, но и

последующие поколения их через систему стажировок регулярно приобщались к европейскому (германскому, преимущественно) научно-исследовательскому опыту. Необходимость таких связей с европейскими интеллектуалами была закреплена и в университетском Уставе 1835 г. Пожалуй, только наука, в отличие от других областей творчества и социальных институтов, была наделена в этот период известным «доверием» российской власти. Видимо, это объясняется тем, что наука находилась в целом вне основных потоков социально-политической активности. Кроме того, в данный период требовалось и серьезное обновление научно-образовательной сферы, поскольку она находилась тогда в некотором тупике, как следствие «активности» некоторых ее покровителей-реформаторов.

В первую очередь имеется в виду выпускник Московского университета, правнук знаменитого создателя «Арифметики» и известный обскурант М.Л. Магницкий, со стороны которого исходила серьезная угроза существованию российской университетской науки. Исполняя волею судеб в первой половине 20-х гг. XIX в. обязанности попечителя университета в Казани, он ввел там поистине монастырский (по его мнению, православный) режим, что стало причиной заметной деградации старейшего российского вуза. В тот же период аналогичные реакционные меры в отношении Петербургского университета принял небезызвестный его куратор Д.П. Рунич. По итогам «деятельности» Магницкого и Рунича специальной государственной комиссией был сделан неутешительный вывод об общем низком уровне российского университетского образования (особенно преподавательского корпуса) и встала реальная угроза закрытия большинства из них (см. об этом: [25, с. 136]). Это была попытка разгрома российского светского образования. Г.Г. Шпет, как известно, назвал эту главу в истории русского просвещения безумной, «когда преследовались книги, люди, убеждения, намерения» [12, с. 44].

К чести государства надо сказать, что уже в 30-е гг. делается многое для исправления ошибок: организуются, как уже указывалось, стажировки и учеба преподавателей в университетах Европы, вводятся некоторые либеральные послабления и др.

Хотя должная автономия университетов новым Уставом 1835 г. все-таки еще не была обеспечена (что было бы особенно важно для развития именно науки), но достигалось главное - научность признавалась в качестве основания университетской подготовки и совершенствование высшей школы связывалось с развитием науки.

Особую роль в развитии в обществе интереса к науке (исторической в основном) сыграли в 40 -е гг. XIX в. публичные лекции по всеобщей истории профессора Московского университета Т.Н. Грановского. Он, как известно, не только демонстрировал свою гражданскую позицию, но и обосновывал необходимость расширения научно-исследовательской деятельности и в области истории, и в области естествознания. Деятельность Грановского и его последователей стала образцом соединения общественного и научного служения. Как подчеркнул В.О. Ключевский, считавший себя в известной мере учеником Тимофея Николаевича, «Грановский научил свою аудиторию ценить научное знание как обще-

ственную силу» [26, с. 491], он «завязал ту внутреннюю духовную связь между Московским университетом и обществом, которая крепка доселе» [26, с. 492].

Русские историки середины XIX в. выполнили особую миссию по привлечению внимания общественного мнения к науке как таковой, по обеспечению ее поддержки обществом. И с этого времени можно считать, что научное поприще в глазах образованного населения России стало приобретать привлекательность уже во всех своих проявлениях и направлениях. Научная деятельность (сначала российских историков, по преимуществу) постепенно получала и специфическое (в целом положительное) нравственное измерение, которое в российских условиях имело важное значение для становления социального института. Е.И. Кукушкина в этой связи пишет: «Лекции таких выдающихся ученых и педагогов, как Т.Н. Грановский, Н.И. Костомаров, А.П. Щапов и других, сообщали развитию социального знания мощный теоретический и нравственный импульс. Влияние на выбор проблем для научного исследования оказывал и такой фактор, как активное участие профессоров и студентов в общественной жизни страны» [27, с. 133].

Безусловным образцом собственно научного подхода в области исторического познания стал фундаментальный труд С.М. Соловьева «История России с древнейших времен» (1851-1879). Его ученик и знаменитый историк В.О. Ключевский особо подчеркивал, что С.М. Соловьев стремился в первую очередь построить объяснение историческим явлениям, а точнее, показать генезис и преемственность социально-политических форм на конкретном историческом материале [28, с. 503-504]. Он, как известно, принял парадигму исторического познания, сложившуюся в европейских научных школах, где он получил первоначальную подготовку. Парадигма эта предписывала мыслить историю как целое, в чем и состояло достижение целей объяснения.

В соответствии с этими принципами, как вспоминает В.О. Ключевский, Сергей Михайлович строил и свои университетские лекции, в ходе которых «с кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете» [29, с. 517].

Эту тенденцию в развитии русской исторической науки, в свою очередь, усилил сам В.О. Ключевский, внеся в нее известный дух позитивизма, а значит, и тяготение к социологии (к эмпирической, особенно). «Содержанием истории, как отдельной науки, специальной отрасли научного знания, - указывает историк, -служит исторический процесс, т.е. ход, условия и успехи человеческого общежития или жизнь человечества в ее развитии и результатах» [18, с. 14].

Интересно, что позднее сын выдающегося историка и философ Вл. Соловьев оспорит саму возможность социально-гуманитарного познания как научного, признав неспособность социально-гуманитарных наук обеспечить механизмы управления человеческим миром [30, с. 243-244]. Впрочем, философ весьма скептически оценивал и возможности естественных наук. Здесь, конечно же, надо учитывать критическое отношение Соловьева к позитивизму и связанной с ним идее главенства эмпирического (исключающего всякую метафизику, а значит, системность и глубину) познания. Главным пороком науки Вл. Соловьев считал ее недостаточное единство, и особенно, с его точки зре-

ния, пагубно для дела истины «служение естеств<енных> наук торговле и промышленности»12 [30, с. 245].

Критикуя состояние науки в конце XIX в., Вл. Соловьев указывал на необходимость для нее стремиться к универсальному миропознанию (см. об этом: [30, с. 247-248]). Хочется отметить, что такой универсализм, а точнее, стремление к творческой полноте были в целом характерны для большинства выдающихся русских ученых. «Невозможно, - как отмечает в своей работе по истории российских академических традиций Е.И. Кукушкина, - перечислить науки в их разнообразнейших сочетаниях, составлявшие предмет научных занятий членов Российской академии наук. Знакомство с ее персональным составом убеждает, что соединение разных видов знания в деятельности ученых на всем протяжении истории Академии явно преобладало над предпочтением одной науке» [31, с. 101].

Интересны формальные обстоятельства утверждения научности в университетском образовании. Так, в уставе, разработанном в начале XIX в. (1804), была утверждена (практического воплощения почти не получившая) автономия университета, а также и необходимость соединения в нем научной и образовательной деятельности. В частности, указывалось, что профессора должны способствовать усовершенствованию знаний, ежемесячно готовить научные доклады для обсуждения на Совете университета, профессорам предоставлялось и право выбора системы преподавания и др. (см. об этом: [16, с. 319]). В Уставе 1804 г., как заключает историк А.Ю. Андреев, были «законодательно закреплены научные критерии к замещению профессорских должностей» и «эффективность преподавания в университете оценивалась именно с точки зрения участия профессоров в научном процессе» [16, с. 322].

В целом Устав начала XIX в., как указывает в своем сравнительном исследовании университетов России и Европы А.Ю. Андреев, «явился результатом не жизненного опыта, а просветительных, либеральных и гуманных начал, которыми были проникнуты тогдашние выдающиеся деятели Западной Европы» [16, с. 325]. В нем специально оговаривалась полезность отправки молодых ученых для обучения в университетах Европы, а также приглашения известных западных профессоров в российские университеты (см. об этом: [16, с. 319]). Это была первая довольно широкая волна заимствования европейского научно-образовательного опыта в условиях самой России.

Приглашенные немецкие профессора существенно повлияли на ситуацию с преподавательскими кадрами в российских университетах. По авторитетному мнению А.Ю. Андреева, «среди всех высших школ Германии, представивших своих выпускников, особо значимой для развития российского высшего образования в начале XIX в. оказалась роль Гёттингенского университета (в один только Казанский университет прибыли девять его питомцев!)» [16, с. 287]. В целом, подчеркивает известный историк, «с переездом из Гёттингена столь большого числа талантливых

12 Здесь, правда, можно известный упрек предъявить и самому Вл. Соловьеву: в его концепции наука ведь тоже предназначена быть неким вполне практическим орудием - орудием борьбы со злом и распадом, орудием управления миром.

ученых в Москве и отчасти в Харькове и Казани возникала особая среда, транслировавшая в Россию лучшие достижения немецкой науки, сообщавшая российским университетам тот новый по сравнению со многими отсталыми, исполненными средневекового духа учеными корпорациями XVIII в. научный облик, который окончательно утвердится в дальнейшем ходе XIX века» [16, с. 287-288].

Российские университеты избежали особой беды европейских университетов - консерватизма, инерция которого, накопленная за пять столетий истории, и стала причиной серьезного их реформирования в начале XIX века (на это был направлен гумбольдтовский проект).

Одна из самых грандиозных для России попыток привлечь западный опыт для создания русской науки была сделана также в 30-40-е гг. XIX в. Почти исключительно это касалось университетов Германии. Эта страна стала главной площадкой подготовки русских научных кадров по причине опасений, которые исходили от Франции в связи с ее революционным прошлым и не менее революционным (30-е гг. XIX в.) настоящим. Тогда в Германии прошли подготовку около ста будущих российских профессоров, причем в Берлинском университете -шестьдесят (см. об этом: [16, с. 432]). Среди прошедших такую подготовку были, например, выдающиеся представители русской химической науки Н.Н. Зинин и А.А. Воскресенский (учитель Д.И. Менделеева).

Одним из ключевых условий, а точнее, критериев научности университетского образования следует рассматривать наличие механизма самовоспроизводства всех его элементов - как форм получения знаний, так и методик преподавания. О начале формирования такого механизма в Московском университете можно говорить примерно со второго десятилетия его существования. Как подчеркивает И.П. Кулакова, «постепенно университет становился обособленной "самовоспроизводящей' структурой»: в апреле 1759 года студентами стали впервые не ученики духовных училищ и семинарий, а выпускники собственных гимназий; к концу XVIII в. в университете появились и «свои» профессора, пришедшие на смену иностранным (см. об этом: [11, с. 157]).

Московский университет изначально не обладал правом присваивать научные степени. Лишь в конце XVIII - начале XIX века ситуация изменилась: была присуждена первая научная степень в российском университете российскому ученому-физиологу Ф.И. Барсук-Моисееву, который и образование получил на медицинском факультете Московского университета. Как свидетельствуют источники, он получил обстоятельную подготовку по физиологии под руководством профессора М.И. Скиадана (получившего образование на Западе) и выполнил самостоятельное научное физиологическое исследование, по результатам которого подготовил и в 1794 г. защитил докторскую диссертацию (см. об этом: [32, с. 6]). Таким образом, было положено начало отечественному научному сообществу, что закреплялось в соответствующих процедурах присуждения научных степеней, а университеты стали главной структурой по проведению этих процедур и осуществлению научной аттестации в целом.

К 60-70-м гг. XIX в. уже утвердила себя отечественная система формирования преподавательского корпуса. К этому времени возникла «стационарная служба подготовки научно-педагогических кадров, или, в современном понимании,

аспирантура», которая имела «двуединую научно-педагогическую основу» в лице солидного профессорского корпуса, подготовленного российскими и европейскими университетами [33, с. 82].

Следует отметить, что в 50-е гг. в университеты на все факультеты, кроме медицинского, был существенно ограничен прием недворянских детей. Это дало неожиданный эффект: пожалуй, самые большие достижения в исследовательской деятельности были сделаны во второй половине XIX в. как раз на медицинском поприще.

Речь в первую очередь идет о Н.И. Пирогове, С.П. Боткине, И.М. Сеченове и др. Российские медики явились родоначальниками огромного числа новых подходов во врачевании и выявлении дисфункций организма, а также основателями научных медицинских школ мирового уровня. Они ввели теоретическое обоснование в медицинскую диагностику, которая прежде рассматривалась как сфера приложения интуиции, сочетаемой с практическим опытом доктора. Фактически им удалось вывести врачебное дело из рутины, в которую оно было загнано действиями тех, кто овладел набором лечебных приемов, но не был озабочен исследованием причин и предотвращения последствий заболеваний. Все они одновременно приложили немало усилий для внедрения своего опыта в систему подготовки медицинских специалистов.

Отношения академической науки и университетского образования в российской модели оказались продуктивными благодаря тому, что отношения эти были изначально партнерские: одно не подавляло другого. В постниколаевской России уже были сняты сословные ограничения по приему студентов, а также возобновлена практика отправки молодых преподавателей на стажировку в Европу. Было восстановлено и право по избранию на университетские должности (деканов и ректоров). В период 1855-1862 гг. профессорско-преподавательский состав был обновлен на 50 % (см. об этом: [34, с. 42]).

В 1863 г., в эпоху реформ, появляется новый университетский Устав, который возвратил университетам автономию, ограниченную прежним Уставом 1835 г. Благодаря новому Уставу позитивные для науки и университета тенденции усилились: увеличилось количество университетских кафедр, введены новые университетские курсы и др. В соответствии с ним, в 60-70-е гг. XIX в. была организована еще одна волна стажировок, особенно значимая для русской науки. Среди тех, кто прошел такую подготовку, достаточно назвать Д.И. Менделеева, И.М. Сеченова, А.М. Бутлерова, А.П. Бородина, А.Н. Бекетова, А.Г. Столетова, К.А. Тимирязева и др. Каждый из них стал олицетворением собственной оригинальной научной школы, составившей блистательный вклад не только в российскую, но и в мировую науку.

Были и те, кто изнутри образовательного процесса пытался противостоять классической модели, якобы критикуя тем самым подражание германскому опыту. Нападки на науку осуществлялись почти постоянно. Причем осуществлялись они не только со стороны чиновников и клерикалов, но и со стороны радикальной оппозиции.

Так, крайне отрицательную позицию выразил нигилист Д.И. Писарев. В частности, он, самоуверенно придавая своему мнению значение широкого обществен-

ного, в статье «Бедная русская мысль» отмечал: «.наша Академия не пользуется особенным сочувствием публики» [35, с. 53]. Характеризуя академическую историческую науку, он также дает ей весьма низкую оценку: «Обилие фактов, нужных или ненужных, годных или негодных, на языке цеховых ученых называется основательностью исследования, а отсутствие выводов на том же языке называется осторожностью и благоразумием» [35, с. 54]. Можно допустить, что российская историческая наука, о которой преимущественно шла речь в статье, действительно вполне заслуживала некоторой критики, но Писарев здесь явно имел в виду науку как таковую. Он пишет, например, будто бы наука «объявляет, что она сама себе цель и что ей до общества и до жизни нет дела» [35, с. 57]. А особый налет мракобесия обнаруживается в следующем писаревском суждении: «порода ученых переливателей из пустого в порожнее переведется у нас очень не скоро». В целом он считал науку чуждой российской жизни, подчеркивая, что «петровский период искусственного насаждения наук в России продолжается» [35, с. 57].

Не могут не вызывать возмущения не просто критичные, но просто-таки уничижительные высказывания Писарева, например, о Лейбнице (см. об этом: [35, с. 79-80]). Нарочито неприязненными предстают и оценки всех реформ, проводившихся в петровские времена. Такие суждения могли бы быть оправданными, если бы они принадлежали русскому ретрограду восемнадцатого века, но для человека второй половины века XIX, человека просвещенного (по крайней мере, сам Писарев себя так позиционирует), недопустимо подобное отношение к науке, образованию, распространению книжно-библиотечного и музейного дела. Он пытается высмеивать все начинания Петра, а особенно учреждение Академии наук [35, с. 76-82]. Только абсолютным отсутствием хоть какого-то патриотизма можно объяснить следующий образец рассуждений Писарева: «Радея о процветании наук, искусств и уродов в России, Петр Великий заботился также о том, чтобы просвещенная Европа восхищалась не только русскими лаптями, поставленными в Копенгагене, но также учеными учреждениями, возникавшими в юном Петербурге» [35, с. 83].

Заметим, что радикальный антисциентизм не являлся случайным эпизодом в творчестве Писарева. Критицизм в отношении науки и образования находит продолжение в его автобиографических очерках «Наша университетская наука» (1863) и «Школа и жизнь» (1866), хотя надо отметить, что еще в студенческие годы он был приверженцем идей В. фон Гумбольдта. Используя современную терминологию, можно заключить, что РЯ-акция для такого автора важнее содержательной стороны дела.

Журнал «Русское слово», где в 1862 году появилась цитированная выше статья Писарева, имел особую репутацию ниспровергателя различных авторитетов, в том числе и авторитета науки. Такие выпады, надо отметить, были следствием нарастания утилитаризма в отношении к науке и университетскому образованию, который утвердился в определенных кругах общественного мнения. На это, в частности, указывал Г.Г. Шпет в своем «Очерке развития русской философии»: «Базаровы кружили головы не только тургеневским провинциальным мечтательницам. Нигилизм возводился в моральное достоинство. '^оро-шие" люди хотели командовать умными» [12, с. 48].

В этот же период в общественном мнении нарастает и противоположная тенденция - постепенно складывается позитивный образ науки и университетского образования. Искренняя и последовательная позиция оправдания и поддержания духа свободного научного исследования и приобщения к достижениям науки была продемонстрирована в статьях ряда известных ученых и публицистов. Большую роль в осмыслении миссии университетов и утверждении их позитивного образа в обществе сыграли также статьи 60-70-х гг. XIX в. (Н.Х. Бунге, К.Д. Кавелина, Н.И. Пирогова, А.Н. Бекетова, К.Д. Ушинского), вызвавшие известный общественный резонанс.

Известный историк, профессор Петербургского университета Н.И. Костомаров в своих статьях13 обосновывал необходимость либерализации университетской деятельности. В его проекте в целях поддержания высокого образовательно-исследовательского уровня предлагалось создать в университете конкурентные условия работы для профессоров, чтобы поддерживать высокий научно-исследовательский уровень.

Во многом указанные статьи способствовали тому, что Устав 1863 года стал одним из самых либеральных за всю историю университетского дела в России XIX в. В это время возникли и устойчивые представления о науке в общественном мнении, в концепциях известных мыслителей.

В целом в российском общественном мнении сложились три различных образа науки. Один из них соединял в себе западноевропейские стандарты научности - стандарты интернациональности, ценностной нейтральности, надындиви-дуальности. Такие представления были характерны для тех русских ученых, которые получили определенную подготовку в западных научно-образовательных центрах. Эти же представления обусловили популярность позитивизма в российской философии того периода.14

К началу XX в. именно такой образ науки доминировал в России. Он во многом обеспечил достижения и авторитет русской науки на мировой арене на рубеже XIX-XX вв. (см. об этом: [38, с. 40]). Причем, здесь, конечно же, сыграла свою роль личностная составляющая научной деятельности, а точнее, самоотверженное служение своему делу великих русских ученых, что уже никак не соответствовало позитивистскому образу научной деятельности. Н.И. Пирогов вполне справедливо подчеркивал, что «люди науки составляют главную ценность (говоря экономически, капитал - О.К.) университетских кафедр» [19, с. 25].

Указанная модель науки не противоречила и практическим устремлениям, особенно характерным для русских ученых. Д.И. Менделеев, как известно, в образе ученого видел неразрывное единство живого дела и отвлеченного знания [9, с. 234]. Великий русский подвижник науки может считаться примером успеш-

13 Имеются в виду статьи «Еще одно и последнее замечание об университетах», «Замечание о наших университетах» (обе 1861 года).

14 Позитивистские устремления российских ученых и философов являются предметом специального рассмотрения. Тема эта представлена достаточно широко в литературе. Автор данной статьи также обращалась к ней (см.: [36, 37]).

ного ученого, доказавшего преимущество фундаментального теоретического научного поиска перед плоским эмпиристским подходом. Одновременно он был и активным проводником научного знания в практику жизни. Анализируя все, что было им сделано, Д.И. Менделеев говорил, прежде всего, о «трех своих службах Родине»: занятиях естественными науками, преподавательской деятельности и работе на пользу русской промышленности (см. об этом: [39, с. 4-5]).

Во второй половине XIX в. в представлениях определенных кругов русской разночинной интеллигенции сложился еще один образ науки, в котором выразились народнические и неонароднические настроения. Эти настроения были в некоторой степени наследием начального периода развития русской науки. Многие первые русские ученые, как отмечалось, в основном были представителями дворянского сословия, которые переносили в складывавшиеся этические нормы науки дух дворянского кодекса чести с его сильной патриотической настроенностью. Их активная исследовательская деятельность на поприще исторических исследований определялась этим. Патриотические установки стали одной из характерных черт российского ученого.

Однако патриотичность дворянства была тождественна преданности существующей власти, т.е. самодержавию. Дворянство не могло быть настроено лояльно по отношению к иным сословиям, претендовавшим на активное участие в делах отечества, в интеллектуальном творчестве, а тем более и особенно в художественно-гуманитарном. Поэтому их претензии на монополию в этом деле приводят к неизбежному результату - невозможности практического воплощения идеалов, а в плане научно-образовательной деятельности - невниманию к практической стороне, к исследованиям, где практическое и теоретическое неразрывны.

Из дворянского долга перед самодержавной властью не вытекала непосредственно идея долга перед обществом в целом. Позднее разночинцы построили более определенную, ориентированную на активную практическую деятельность систему представлений о деятельности на общественном поприще, рассматриваемой как выполнение именно долга перед народом. Этот долг они видели в просвещении народа и в борьбе с самодержавными устоями.

Одержимость идеями просветительства, сближения с народом, охватившая многих представителей университетской сферы, активно воспринятая разночинным студенчеством, во многом определяла настроения русской интеллигенции. Народническое движение, правда, не было решающим идеологическим фактором университетской жизни в целом.

Сторонники народнического представления о науке рассматривали последнюю в качестве средства преодоления социального и сословного гнета, придавая ей предельно утилитарные черты. Из представлений подобного рода вырастает и эйфория в оценке социальной значимости науки, в виде своеобразного наукове-рия в самых экзальтированных его вариантах. Собственно, такой подход во многом явился предметом осмысления и критики В.С. Соловьева. Одновременно такие взгляды находились, как справедливо отмечает известный российский специалист в области философии науки и эпистемологии В.П. Филатов, на грани контрнаучных и даже контркультурных движений в России, они были в определенной степени присущи, например, Д. Писареву и позднее Л. Толстому [38, с. 40].

Не без влияния противоборства указанных представлений складывались параллельно два типа вузовского образования: классическое университетское и учебные центры технического (практического производственного) профиля. Одним из первых среди технических вузов стал, например, Технологический институт в Петербурге (1862 г.). Кстати, вузы технического профиля в этот период массово открываются и на Западе.

Следует выделить и еще один тип представлений о задачах науки, точнее, еще один образ науки, обусловленный культурно-историческими особенностями России. Это своеобразный образ-проект науки. Н.О. Лосский, характеризуя его, отмечал, что многим русским интеллигентам конца XIX в. присуще было «стремление осуществить своего рода Царство Божие на земле, без Бога, на основе научного знания» [40, с. 17-18]. Это представление откровенно антизападное и апеллирующее к простому народу: наука здесь предстает как сфера, единственным принципом бытия которой признается самобытность и народность, а также, как следствие, единство с опытом и православными традициями сельской жизни. Исследовавший данную проблему В.П. Филатов отмечает, что особенно ярко такой образ науки представлен в учении философа-космиста Н.Ф. Федорова, а в несколько измененной и умеренной форме выразился в творчестве русских ученых К.Э. Циолковского, А.Л. Чижевского, писателя А. Платонова, художника П. Филонова и др. [38, с. 40-41].

Думается, названные выше образы науки, так или иначе, стали некоторым следствием общих дискуссий XIX в. о цивилизационной судьбе России, в немалой степени дискуссий западников и славянофилов, размышлений о так называемой русской идее. В любом случае все представления о науке включали обоснование ее позитивной социальной роли (правда, роль эта конкретизировалась по-разному). Самим участникам научно-образовательного процесса в России - тем, кто непосредственно трудился в системе российской высшей школы и занимался исследованиями, - была в целом присуща искренняя заинтересованность в полноценной реализации принципа научности, что соответствовало их представлениям о гражданском долге: просветительство, служение обществу (народу), национальной культуре и будущему России. Будущее российского университета и достижения отечественной системы образования в целом в XX веке определялись их главным основанием - научностью, принципом, который складывался в весьма противоречивых для этого обстоятельствах российской действительности XVIII - первой половины XIX века и постепенно доказал свою продуктивность.

В России к 60-м годам XIX в. в целом складывается классическая модель университетского образования, ориентированного на науку. Эта тенденция постепенно стала определять и деятельность всей системы российского высшего образования. К научным исследованиям усилиями выдающихся подвижников науки самым широким образом приобщаются студенты.

Одновременно в деятельности самой Российской Академии наук начинают обнаруживаться признаки некоторого упадка. Она, как указывалось, функционировала в качестве привилегированного (в смысле близости к власти) государственного учреждения. К концу XIX в. в ее деятельности обнаруживаются некоторые кризисные черты как следствие усиливавшейся замкнутости. Исследовательская

активность переместилась в стены университетов. Д.И. Менделеев, отмечая это, в 1880-е гг. писал: «Академия как учреждение закрытое, как корпорация, назначенная, так сказать, для домашнего развития знаний, отжила свой век и предназначена к падению и должна быть заменена какой-то другой» [9, с. 235].

Опыт развития академий на Западе к тому времени показал, что они эффективны в форме, которая и в России также получила массовое развитие, но в связи с деятельностью академии, - в форме специфических добровольных ученых обществ, поддерживаемых и государством, и частной инициативой. В конце XIX в. их были сотни. Они самоорганизовывались на началах, которые не имели отношения ни к политическим предпочтениям, ни к экономической выгоде, они вполне могли бы стать в будущем важнейшим институтом, в рамках которого цели гражданского общества и цели науки находили бы взаимное согласование. Однако их судьба, а также и многих других российских институтов сложилась иначе.

В целом российский опыт интеграции науки и университетского образования может считаться во многом парадоксальным. Причем университет, хотя и учреждался во многом благодаря усилиям великого ученого М.В. Ломоносова, но первые десятилетия существования этого образовательного центра не были отмечены заметным всплеском научных исследований. Все свидетельствовало первоначально в пользу того, что, как отметил Г.Г. Шпет, «университет был открыт не для науки» [12, с. 38]. И тем не менее научность в условиях, не благоприятствовавших ее утверждению в университетском образовании России, утверждает себя как его органичная основа.

Сформировавшийся за полтора столетия союз науки и образования, войдя в фазу советской истории, в целом оказался на достойном мировом уровне. Сейчас принято много говорить о кризисе научно-образовательной сферы в современной России. Думается, проблемы ее нынешнего существования имеют свои корни не только в советской эпохе, но и в прошлом, прежде всего в эпохе ее зарождения, а потому учет того, как она складывалась, необходим для поиска их решения.

Список литературы

1. Гумбольдт фон В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Неприкосновенный запас. 2002. № 2 (22). С. 5-10.

2. Гофф Ле Ж. Интеллектуалы в Средние века. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. 160 с.

3. Уваров П.Ю. Университеты и идея европейской общности // Европейский альманах. История. Традиции. Культура. М.: Наука, 1993. С. 115-123.

4. Уваров П.Ю. Корпорация толкователей // Культиватор. 2011. № 3. С. 31-40.

5. Куренной В.А. Университетская корпорация // Неприкосновенный запас. 2006. № 4-5 (48-49). С. 185-193.

6. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 т. Т. 2. Ч. 2. М.: Изд. группа «Прогресс-Культура», 1994. 496 с.

7. Куликова О.Б. Проблемы институционализации науки в России: история и современность // Вестник ИГЭУ. 2006. Вып. 1. С. 103-107.

8. Куликова О.Б. Специфика идеологического влияния государства и церкви на российскую науку: исторические истоки современных проблем // 1917-2007: Уроки СССР и будущее России (ресурсно-энергетические, экономико-политические и социокультурные параметры): доклады и выступления / под общ. ред. А.В. Бузгалина, А.И. Колганова. М.: ЛЕНАНД, 2007. С. 336-338.

9. Менделеев Д.И. Какая же Академия нужна России? // Менделеев Д.И. Границ познанию предвидеть невозможно. М.: Сов. Россия, 1991. С. 220-265.

10. Ломоносов М.В. Письмо И.И. Шувалову (июнь-июль 1754 г.) // Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. В 11 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950-1959, 1983. Т. 10. М.; Л., 1952. С. 508-514.

11. Кулакова И. У истоков высшей школы. Московский университет в XVIII веке // Отечественные записки. 2002. № 2. С. 135-158.

12. Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Шпет Г.Г. Сочинения. М.: Изд-во «Правда», 1989. С. 11-342.

13. Кутина Л.Л. Формирование языка русской науки: Терминология математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века. М.; Л.: Наука, 1964. 219 с.

14. Северикова Н.М. Рассеять тьму «мрачной ночи невежества». Реформы М.В. Ломоносова в области образования и воспитания // Вопросы философии. 2011. № 11. С. 127-131.

15. Ломоносов М.В. Рассуждение о большей точности морского пути, читанное в публичном собрании императорской Академии Наук майя 8 дня 1759 года господином коллежским советником и профессором Михаилом Ломоносовым // Полн. собр. соч. В 11 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950-1959, 1983. Т. 4. М.; Л., 1955. С. 123-186.

16. Андреев А.Ю. Российские университеты XVIII - первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. 640 с.

17. Ломоносов М.В. Служебные документы 1734-1765 гг. 1764 мая 21 - сентября 10. «Предположения об устройстве и уставе Петербургской Академии» // Полн. собр. соч. В 11 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950-1959, 1983. Т. 10. М.; Л., 1952. С. 93-131.

18. Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004. 831 с.

19. Пирогов Н.И. Университетский вопрос. Дополнение к замечаниям на проект нового устава Императорских Российских университетов. СПб.: Типография Иосафата Огризко, 1863. 85 с.

20. Кузнецова Н.И. Социальный эксперимент Петра I и формирование науки в России // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 49-64.

21. Пушкин А.С. История русского народа, сочинение Николая Полевого // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в десяти томах. Л.: Наука, 1977-1979. Том седьмой: Критика и публицистика. С. 92-97.

22. Карамзин Н.М. Предисловие // Карамзин Н.М. История государства Российского: в 4 кн., 12 т. Репринт. вопроизв. 5 изд. 1843 г. М., 1988-1989. Т. 1. С. 13-21.

23. Ключевский В.О. Н.М. Карамзин // Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. С. 488-490.

24. Кукушкина Е.И. Русская социология XIX - начала XX века. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1993. 183 с.

25. Аврус А.И. Российские университеты в эпоху Николая I // Николаевская Россия: власть и общество. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004. С. 135-140.

26. Ключевский В.О. Памяти Т.Н. Грановского // Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. С. 491-495.

27. Кукушкина Е.И. Университеты и становление социологического образования в России // Социологические исследования. 2002. № 10. С. 130-138.

28. Ключевский В.О. Сергей Михайлович Соловьев // Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. С. 499-513.

29. Ключевский В.О. С.М. Соловьев как преподаватель // Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда, 1990. С. 514-522.

30. Соловьев Вл. Об истинной науке. Приложение // Козырев А.П. Соловьев и гностики. М.: Изд. Савин С.А., 2007. С. 239-267.

31. Кукушкина Е.И. Академическая традиция в истории социологии России // Социологические исследования. 2000. № 4. С. 97-107.

32. Пальцев М.А, Сточик А.М., Затравкин С.Н. Физиология и ее преподавание на медицинском факультете в XVIII веке // Вестник Российской Академии наук. 2008. Т. 78. № 7 С. 635-641.

33. Иванов А.Е. Учёные степени в Российской Империи XVIII в. - 1917 г. М.: Ин-т Росс. истории РАН, 1994. 198 с.

34. Аврус А.И. История российских университетов: курс лекций. Саратов: Изд-во Гос. УНЦ «Коледж», 1998. 128 с.

35. Писарев Д.И. Бедная русская мысль («Наука и литература в России при Петре Великом». Исследование П. Пекарского) // Писарев Д.И. Сочинения в четырех томах. Том 2. Статьи 1862-1864. М., ГИХЛ, 1955. С. 51-97.

36. Куликова О.Б. Образы трех родов знания в «Критике отвлеченных начал» Вл.Со-ловьева и позитивистская парадигма познания //Владимир Соловьев и философско-культу-рологическая мысль ХХ века: мат-лы междунар. науч. конф. Иваново, 17-19 мая 2000 г. Иваново, 2000. С. 27-30.

37. Куликова О.Б. Проблемы институционализации науки в России: история и современность // Вестник ИГЭУ. 2006. Вып. 1. С. 103-107.

38. Филатов В.П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990. № 5. С. 34-46.

39. Менделеев Д.И. С думою о благе российском: Избранные экономические произведения. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1991. 231 с.

40. Лосский Н.О. Характер русского народа. В 2 кн. Кн. первая. М.: Ключ, 1990 (репринтное издание 1957 г.). 63 с.

References

1. Gumbol'dt fon, V O vnutrenney i vneshney organizatsii vysshikh nauchnykh zavedeniy v Berline [On internal and external organization of the highest scientific institutions in Berlin], in Neprikosnovennyy zapas, 2002, no. 2 (22), pp. 5-10.

2. Goff, Le Zh. Intellektualy vSrednie veka [Intellectuals into the Middle Ages], Saint-Petersburg: Izdatel'stvo S.-Peterburgskogo universiteta, 2003, 160 p.

3. Uvarov, P.Yu. Universitety i ideya evropeyskoy obshchnosti [Universities and Idea of European Generality], in Evropejskiy al'manakh. Istoriya. Tradicii. Kul'tura [European Almanac. History. Traditions. Culture], Moscow: Nauka, 1993, pp. 115-123.

4. Uvarov, P.Ju. Korporatsiya tolkovateley [Corporation of interpreters], in Kul'tivator [Cultivator], 2011, no. 3, pp. 31-40.

5. Kurennoy, VA Universitetskaya korporatsiya [University Corporation], in Neprikosnovennyy zapas, 2006, no. 4-5 (48-49), pp. 185-193.

6. Milyukov, PN. Ocherkipo istorii russkoy kul'tury [Sketches on History of the Russian culture], in 3 vol., vol. 2, part 2, Moscow: Izdatel'skaja gruppa «Progress-Kul'tura», 1994, 496 p.

7. Kulikova, OB. Problemy institutsionalizatsii nauki v Rossii: istoriya i sovremennost' [Problems of the institutionalization of science in Russia: history and the present], in Vestnik IGEU, 2006, issue 1, pp. 103-107.

8. Kulikova, O.B. Spetsifika ideologicheskogo vliyaniya gosudarstva i tserkvi na rossiyskuyu nauku: istoricheskie istoki sovremennykh problem [Specific character of the ideological influence of state and church on the Russian science: the historical sources of the contemporary problems], in 1917-2007: Uroki SSSR i budushchee Rossii (resursno-energeticheskie, ekonomiko-politicheskie i sotsio-kul'turnyeparametry):doklady i vystupleniya [1917-2007: The lessons of USSR and Future of Russia: Resourse and Power Engineering, Economic, Political, Social and Cultural Characteristics], Мoscow: LENAND, 2007, pp. 336-338.

9. Mendeleev, D.I. Kakaya zhe Akademiya nuzhna Rossii? [What academy does Russia need?], in Mendeleev D.I. Granits poznaniyu predvidet' nevozmozhno [Boundaries to knowledge cannot be foreseen], Moscow: Sov. Rossiya, 1991, pp. 220-265.

10. Lomonosov, M.V Pis'mo I.I.Shuvalovu (iyun' - iyul' 1754 g.) [Letter To I.I.Shuvalov (June -July 1754.)], in Lomonosov, M.V. Polnoe sobranie sochinenij v 11 t. [Complete Collected Works in 11 vol.], Moscow - Leningrad: Izdatel'stvo AN SSSR, 1950-1959, 1983, vol. 10, Moscow - Leningrad, 1952, pp. 508-514.

11. Kulakova, I. U istokov vysshey shkoly. Moskovskiy universitet v XVIII veke [At the sources of higher school. Moscow University in XVIII the century], in Otechestvennye zapiski, 2002, no. 2, pp. 135-158.

12. Shpet, G.G. Ocherk razvitiya russkoy filosofii [Sketches on the Russian philosophy development], in Shpet, G.G. Sochinenija [Works], Moscow: Izdatel'stvo «Pravda», 1989, pp. 11-342.

13. Kutina, L.L. Formirovanie yazyka russkoy nauki: Terminologiya matematiki, astronomii, geografii vpervoj treti XVIII veka [Formation of the language of the Russian science: Terminology of mathematics, astronomy, geography in first third of the XVIII century], Moscow - Leningrad: Nauka, 1964, 219 p.

14. Severikova, N.M. Rasseyat' t'mu «mrachnoy nochi nevezhestva». Reformy M.V. Lomonosova v oblasti obrazovaniya i vospitaniya [To scatter the dark of «gloomy night of ignorance». M.V. Lomonosov's Reforms in Education], in Voprosy filosofii, 2011, no. 11, pp. 127-131.

15. Lomonosov, M.V. Rassuzhdenie o bol'shey tochnosti morskogo puti, chitannoe v publichnom sobranii imperatorskoy Akademii Nauk mayya 8 dnya 1759 goda gospodinom kollezhskim sovetnikom i professorom Mikhailom Lomonosovym [Thinking about the larger accuracy of seaway, having been read in the public meeting of the emperor academy of sciences of May 8, 1759 by Mr. Collegiate Councilor and Professor Mikhail Lomonosov], in Polnoe sobranie sochinenij v 11 t. [The complete collected works in 11 vol.], Moscow - Leningrad: Izdatel'stvo AN SSSR, 1950-1959, 1983, vol. 4, Moscow - Leningrad, 1955, pp. 123-186.

16. Andreev, AYu. Rossiyskie universitety XVIII - pervoy poloviny XIX veka v kontekste universitetskoy istorii Evropy [Russian universities in XVIII - the first half of XIX century in the context of the Europe university history], Mjscow: Znak, 2009, 640 p.

17. Lomonosov, M.V. Sluzhebnye dokumenty 1734-1765 gg. 1764 maya 21 - sentyabrya 10. «Predpolozheniya ob ustrojstve i ustave Peterburgskoy Akademii» [Official documents 1734-1765 yr. 1764 May 21 - September 10. «Assumptions about device and regulations of Petersburg academy»], in Polnoe sobranie sochinenij v 111. [The complete works in 11 vol.], Moscow - Leningrad: Izdatel'stvo AN SSSR, 1950-1959, 1983, vol. 10, Moscow - Leningrad, 1952, pp. 93-131.

18. Klyuchevskiy, VO Russkaya istoriya. Polnyj kurs lekciy [Russian history. Complete course of lectures], Moscow: OLMA-PRESS Obrazovanie, 2004, 831 p.

19. Pirogov, N.I. Universitetskiy vopros. Dopolnenie k zamechaniyam na proekt novogo ustava Imperatorskih Rossiyskikh universitetov [University Problem. Additions to the observations of the project of new regulations of emperor Russian universities], Saint-Petersburg: Tipografija Iosafata Ogrizko, 1863, 85 p.

20. Kuznecova, N.I. Social'niy eksperiment Petra I i formirovanie nauki v Rossii [Social experiment of Peter the Great and the science formation in Russia], in Voprosy filosofii, 1989, no. 3, pp. 49-64.

21. Pushkin, AS. Istoriya russkogo naroda, sochinenie Nikolaya Polevogo [History of Russian people, Nikolai Polevoy's Composition], in Pushkin, AS. Polnoe sobranie sochinenij v desjati tomah in 101., t. 7:Kritika ipublicistika [The complete works in 10 vol., vol. 7: Criticism and the journalism], Leningrad: Nauka, 1977-1979, pp. 92-97.

22. Karamzin, N.M. Predislovie [Preface], in Karamzin, N.M. Istoriya gosudarstva Rossiyskogo, v 4 kn, v 12 t, 1843 g. [History of the Russian State in 4 books, in 12 vol.], Moscow, 1988-1989, vol. 1, pp. 13 - 21.

23. Klyuchevskiy, VON.M. Karamzin, in Klyuchevskiy, VO Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli [Historical portraits. Workers of historical thought], Moscow: Pravda, 1990, pp. 488-490.

24. Kukushkina, E.I. Russkaya sociologiya XIX - nachala XX veka [Russian sociology in XIX-XX century], Moscow: Izdatel'stvo Moskovscogo Universiteta, 1993, 183 p.

25. Avrus, AI. Rossiyskie universitety v epohu Nikolaya I [Russian universities in the Epoch of Nikolai I], in Nikolaevskaya Rossiya: vlast' i obwestvo [Russia: Power and Society], Saratov: Izdatel'stvo Saratovscogo universiteta, 2004, pp. 135-140.

26. Klyuchevskiy, VQ Pamyati T.N. Granovskogo [In memory of T.N. Granovskiy], in Klyuchevskiy, VQ Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli [Historical portraits. Workers of historical thought], Moscow: Pravda, 1990, pp. 491-495.

27. Kukushkina, E.I. Universitety i stanovlenie sociologicheskogo obrazovaniya v Rossii [Universities and formation of sociological education in Russia], in Sociologicheskie issledovaniya, 2002, no. 10, pp. 130-138.

28. Klyuchevskiy, VQ Sergey Mikhaylovich Solov'ev [Sergey Mikhaylovich Solovyev], in Klyuchevskiy, VQ Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli [Historical portraits. Workers of historical thought], Moscow: Pravda, 1990, pp. 499-513.

29. Klyuchevskiy, VQ S.M. Solov'ev kak prepodavatel' [S.M.Solovyev as a Teacher], in Istoricheskie portrety. Deyateli istoricheskoy mysli [Historical portraits. Workers of historical thought], Moscow: Pravda, 1990, pp. 514-522.

30. Solov'ev, Vl. Qb istinnoy nauke. Prilozhenie [Qn True Science. Application], in Kozyrev, AP Solov'ev i gnostiki [Solovyev and gnostics], Moscow: Izdatel'stvo Savin S.A, 2007, pp. 239-267.

31. Kukushkina, E.I. Akademicheskaya traditsiya v istorii sociologii Rossii [Academic tradition in the history of sociology of Russia], in Sociologicheskie issledovanija, 2000, no. 4, pp. 97-107

32. Pal'cev, M.A, Stochik, AM., Zatravkin, S.N. Fiziologija i ee prepodavanie na medicinskom fakul'tete v XVIII veke [Physiology and its teaching in the medical department in XVIII the century], in Vestnik Rossijskoj Akademii nauk, 2008, vol. 78, no. 7, pp. 635-641.

33. Ivanov, AE. Uchjonye stepeni v Rossijskoj Imperii XVIII v. - 1917 g. [Scientific degrees in the Russian Empire XVIII the century - 1917], Moscow: Institut Rossiyskoy istorii RAN, 1994, 198 p.

34. Avrus, AI. Istorija rossijskih universitetov: kurs lekcij. [History of the Russian universities] Saratov: Izdatel'stvo Gos. UNC "Koledzh', 1998, 128 p.

35. Pisarev, D.I. Bednaya russkaya mysl' («Nauka i literatura v Rossii pri Petre Velikom». Issledovanie IP Pekarskogo) [Poor Russian thought («Science and literature in Russia in Peter The Great's lifetime». Research of P.Pekarskiy)], in Pisarev, D.I. Sochineniya v 4 t., t. 2, stat'i 1862-1864 [Compositions in 4 vol., vol. 2, articles 1862-1864], Moscow: GIHL, 1955, pp. 51-97.

36. Kulikova, QB. Qbrazy trekh rodov znaniya v «Kritike otvlechennyyh nachal» Vl.Solov'eva

1 pozitivistskaya paradigma poznaniya [Images of three kinds of knowledge in "The criticism of the removed beginnings" Qf Vl.Solov'ev and the positive paradigm of the knowledge], in Vladimir Solov'ev i filosofsko-kul'turologicheskaya mysl' XX veka. Materialy mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii [Vladimir Solov'ev and philosophical-culturological thought of XX century. Materials of international scientific conference] Ivanovo, 17-19 May 2000, Ivanovo: IGJeU, 2000, pp. 27-30.

37. Kulikova, QB. Problemy institutsionalizatsii nauki v Rossii: istoriya i sovremennost'. [Problems of the institutionalization of science in Russia: history and the present], in Vestnik IGEU, 2006, issue 1, pp. 103-107.

38. Filatov, VP Qbrazy nauki v russkoy kul'ture [Science Images in Russian culture], in Voprosy filosofii, 1990, no. 5, pp. 34-46.

39. Mendeleev, D.I. S dumoyu o blage rossiyskom: Izbrannye ekonomicheskie proizvedeniya [With the thought about the good for Russia: Selected economic works], Novosibirsk: Nauka, Sibirscoe otdelenie, 1991, 231 p.

40. Losskiy, N.Q Kharakter russkogo naroda [Nature of Russian people], in 2 kn., kn. 1 [In

2 books, book 1], Moscow: Klyuch, 1990, 63 p.